Баржа Историй

Глава 16: Шведская модель (без IKEA не обошлось)

Скрип двери, щелчок замка и глухой звук установки — делегации обернулись одновременно. В зал внесли стул. Но не просто стул, а объект, который сразу вызвал спор, уважение, непонимание и лёгкую зависть.

— Что это? — спросила Ингрид, нахмурив брови.

— Это... нейтральный стул, — с гордостью ответил представитель Швеции, по имени Ульф.
— Мы назвали его “Sitt-Lugnt”, что значит “Сиди-спокойно”. Скандинавский минимализм, переработанный пластик, две тысячи тестов на устойчивость, ни одного подлокотника. Никто не сможет назвать его своим. Потому что он — ничей.

— А сидеть на нём удобно? — спросила Тамара с прищуром.

— На нём неудобно конфликтовать, — пояснил Ульф. — Это и есть цель.

AI BORSCH добавил: “Новый дипломатический объект: Нейтральный стул.
Категория: Мебель-принцип. Эффект: снижение уровня агрессии на 23% при сидении.”

— Мы считаем, — продолжил Ульф, — что с этого дня каждая дискуссия должна начинаться на этом стуле. Потому что только тот, кто сначала посидел, может потом что-то двинуть вперёд.

— И это без IKEA? — усомнился Янек.

— Почти, — признал Ульф. — Нам всё же помог дизайнер из IKEA. Но мы убрали всё, что могло бы ассоциироваться с чем-то “нашим”. Даже шестигранник!

— Я вижу, даже инструкция написана непонятно, — сказала Сигрид, листая буклет.
— Тут только фразы типа “думайте о другом” и “гвозди — это предрассудки”.

— Это же шведская философия, — кивнул Ульф.

В этот момент Ингрид села на стул. Осторожно. Проверяя баланс.

— Интересно... — протянула она, закрыв глаза.
— А ведь правда. Пока сидишь — не споришь. И не громко кричишь. Уголки кресла как будто не дают размахнуться. Ни словами, ни руками.

— Потому что для мира, — сказал Ульф, — нужно меньше вставать. И больше... посидеть.

AI BORSCH мгновенно распознал это как лозунг: “Давайте просто посидим и не тронем друг друга.”
— Ульф, 14:03. Зарегистрировано как дипломатическая формула №2872.

— А ещё стул крутится, — добавил Алекс, уже пытаясь снять видео.
— Отлично для TikTok: дипломатия на вращении!

— Нет-нет! — резко вмешался Ульф. — Он не должен крутиться! Это нарушает нейтралитет.

— Но ведь любое движение — уже нарушение, — сказал Мустафа философски.
— Может, не стул виноват, а те, кто на нём?

Возник короткий спор — крутящийся ли стул нарушает концепцию нейтралитета. Решили внести правку: вращение допустимо, если оно символизирует обдумывание, а не уклонение.

Тем временем AI BORSCH составил новые критерии нейтральной мебели:

Не указывает на сторону (лево/право)

Не вызывает желания встать и уйти

Не подходит для броска

Не позволяет занять «доминирующую позу»

Подходит как для чаепития, так и для молчаливого страдания

— Мы внесём его в зал как постоянный артефакт, — решила Ингрид.
— И на нём будет сидеть тот, кто временно уступает. Это — не уступка. Это — позиция покоя.

— Как борщ, — добавила Тамара. — Его же не пьют. Его ложкой, тихо.

AI BORSCH подвёл итог: “Шведская модель мира: минимализм, нейтралитет, мебель.
Подтверждено: сидение — метафора согласия.”

Ульф выставил стул в центр зала переговоров — под мягкий свет ламп и внимательные взгляды. Он был один, но ощущался как десять. Нейтральный во всём: и в цвете (что-то между мокрой ватой и поздней скукой), и в форме (полуквадратный овал), и даже в запахе — абсолютно никаком.

— Хорошо, — произнесла Ингрид, став чуть поодаль. — А кто на него сядет первым?

Молчание было столь плотным, что можно было услышать, как AI BORSCH пересчитывает собственные лог-файлы.

— Это вопрос прецедента, — осторожно начала Сигрид.
— Кто первый сядет — тот и первый уступит.

— Или покажет зрелость, — возразила Тамара.
— Иногда уступить — значит взять ответственность.

— Или сделать вид, что уступаешь, но на самом деле управлять снизу, — добавил Янек, указывая на шведский табурет.

AI BORSCH вмешался: “Анализ стратегий:

1) Уступка: 43% вероятность конструктивного результата.

2) Иллюзия уступки: 61% вероятность тактической победы.

3) Нейтральное сидение: 0% риска, 0% славы.”

— Как шведская погода, — шепнул Ульф. — Никому не нравится, но все уважают.

Чтобы прервать спор, Ингрид предложила новый механизм:

— AI BORSCH, запусти случайный выбор делегации.

— Погодите! — вмешался Алекс. — А можно сделать это в прямом эфире?

Он тут же достал телефон, включил трансляцию под заголовком: “Кто первый на Нейтральный? Голосуем сердцем и смайлом!”

AI BORSCH мигнул тревожно: “Вмешательство социальной платформы. Эмоциональное искажение возможных решений.”

— Это и есть демократия, дружище, — Алекс подмигнул дрону.
— Пускай люди решат, кто достоин сидеть первым.

— По лайкам?! — воскликнула Тамара. — Это вам не выбор борща в столовой!

Но решение уже было принято. Через 4 минуты и 17 секунд голосования, результаты вывелись на экран:

Первым на стул должен сесть... Мустафа.

Тот поднял брови.
— За что?

— За то, что ты не просил. Нейтральность любит тех, кто скромен, — объяснила Ингрид.

Мустафа подошёл к стулу, положил ладонь на его спинку.
— Вроде мебель. А чувствуется — как молчаливый мудрец.

Он сел. И все на секунду замерли. Не от важности момента — а потому что стало тише.
Стул будто притушил резкость разговора, стерев из воздуха нетерпение.

— Как самочувствие? — спросила Сигрид.

— Как будто я между двумя горами. Ни одна не выше. Ни одна не громче. И я — ручей между ними.

AI BORSCH сохранил это как: “Мустафа. Сидящий между горами. Образец дипломатической поэтики.”

Тут Янек встал и начал ходить по кругу.

— Стул работает. Но вопрос в другом: а кто за ним сидеть будет постоянно? Давайте создадим систему ротации. Пусть каждый делегат поочерёдно пробует тишину.

AI BORSCH предложил: “Механизм: Сменное сидение. Продолжительность — 15 минут.
Протокол: ‘Сел — замолчи. Встал — говори’.”

— Подходит, — сказала Ингрид. —
— И пусть это будет новой нормой. Молчание — первая фаза речи.

— А если кто-то не хочет садиться? — спросила Тамара.

— Значит, не хочет мира, — ответил Ульф.
— Или у него проблемы с поясницей.

AI BORSCH добавил это в правила: “Отклонение от сидения возможно только по медицинским показаниям и при наличии справки от нейтрального врача.”

Так и началась эра мебельной дипломатии. Когда споры утихали не аргументами, а положением тела.

Список ожидания на «нейтральное сидение» вскоре оказался длиннее, чем очередь за бесплатным Wi-Fi в холле гостиницы. Делегации записывались, спорили, кто раньше встал (или наоборот — не встал), и в какой стране очереди считаются более справедливыми: по алфавиту, по годам членства в ООН или по длине речи на предыдущем заседании.

AI BORSCH вывел экран с надписью:

СПИСОК СИДЯЩИХ НА СЕГОДНЯ:

Мустафа (сидел. молчал. задумался.)

Тамара (сидела. лепила мысленно вареники.)

Алекс-ТикТок (сидел. стримил. нарушил молчание.)

Янек (сидел. стучал ногой. выговор.)

Степан (сидел. заснул. оправдан.)

— Это же не просто стул, — сказал Мустафа после очередного круга. — Это как мини-школа дзен, только без коврика.

И действительно: те, кто возвращались со «стула», менялись. Некоторые были спокойнее. Некоторые — злее. Один вернулся и начал целовать стол. AI BORSCH классифицировал это как: “Постстульевое просветление. Возможная форма дипломатического катарсиса.”

Тем временем IKEA, учуяв тренд, направила экстренную телеграмму: “Мы готовы произвести 3000 единиц модели 'StillaKonflikt' (в переводе: «Угомони конфликт»)
с возможностью поставки в любой зал, где спорят.”

Но настоящая дипломатическая драма развернулась тогда, когда Степан... отказался садиться.

— Мне и стоя видно, кто врёт, — проворчал он.

— Отказ от сидения — это отказ от мира! — возразил Янек.

— Это позвоночник! — объяснил Степан. — В 87-м я сел на ящик с рыбой. С тех пор — только табурет без философии!

AI BORSCH развёл руками (виртуально): “Индивидуальные медицинские обстоятельства подтверждены. Добавлено в протокол как: Исключение Степана.”

В этот момент Ингрид встала, подошла к стулу и произнесла:

— Мне кажется, мы переходим из фазы «переговоров» в фазу «интерьерной политики».

— Что это значит? — спросил Ульф.

— Это значит, что теперь мебель решает судьбу текста. И если мы раньше спорили словами, то теперь — через положение тела.

Все согласно кивнули.

— Тогда, — вмешалась Сигрид, — предлагаю добавить в протокол следующее:

“Если две стороны не могут договориться — обе садятся. Если сидят — не кричат.
Если молчат — думают. А если думают — возможно, настанет мир.”

AI BORSCH записал: Новый мем: “Сидеть, значит — не стрелять.”

В это время Алекс-ТикТок уже оформлял мерч с надписью: “Сядь — и не трогай никого. Особенно стул.”

Параллельно в пресс-центре уже печатался спецвыпуск газеты КефирNews, где на обложке был нейтральный стул с надписью: «В мире, где всё полярно — шведский табурет стал нейтральным героем.»

Ингрид посмотрела на всё это и сказала:

— Кажется, наш кризис перешёл из политики в позологию.

— В какую? — не понял Янек.

— В науку о позах. Теперь мы договариваемся сидя, спорим — стоя, а мир наступает в положении «полулёжа с борщом».

AI BORSCH сразу добавил это в «Словарь Женевских Технологий Мира»:

Позологический консенсус — соглашение, достигнутое через телесную стабильность и общую табуретную платформу.

Утро в Женеве началось с нового объявления на доске протокольных решений: “Ротация стула будет проходить каждые 23 минуты 14 секунд.” Почему именно так? Никто не знал. Но AI BORSCH пояснил: “Это число Пи в модификации ‘седалищной дипломатии’.”

— Ну хоть теперь у нас есть математическое обоснование мира, — пробормотал Янек, листая газету БорщDaily, где на обложке вместо заголовка был стул с надписью:
“Сели. Смирились. Не шумим.”

В зале заседаний ввели “сигнал посадки” — мягкий звон колокольчика, за которым следовало встать, поклониться стулу, сказать: “Я ищу мир внизу”, и занять место. Некоторые делегации начали приносить с собой подушки — кто для комфорта, кто для символа: “мир не должен быть жёстким”.

Тамара украсила свою подушку вышивкой: “Сидим — значит живы.”

— Если раньше мы воевали словами, — сказала Ингрид, — теперь мы примиряемся молчанием на мебельном уровне.

Мустафа, сидя на стуле, писал стихи. Алекс снимал реакцию каждого «садящегося», делая из этого серию видео: “Diplomacy: Season Sitting”, с подписями вроде: “Эта тишина громче любых санкций.”

Появилась новая формула, закреплённая протоколом: “Сидение — это не капитуляция.
Это пауза между двумя ошибками.”

Даже Катарская делегация, изначально приехавшая только наблюдать, вдруг приняла участие. Их представитель Рашид тихо сел, поклонился стулу и прошептал:
— Я сижу не потому, что устал. А потому что вы устали спорить.

AI BORSCH тут же сохранил фразу в раздел цитаты для постеров на стенах ООН.

Интересный поворот произошёл, когда Ульф, изначальный автор концепции, отказался занимать стул.

— Мой вклад — в идее, — сказал он.
— Пусть другие пользуются. Я постою.

— Это как Бог, который создал Землю, но не регистрировался в кадастре, — заметила Тамара.

— Или IKEA, которая собирает мебель, но потом ты всё равно ищешь шестигранник у соседа, — добавил Янек.

Тем временем Ингрид вышла на трибуну, жестом пригласив тишину.
Она смотрела на всех и медленно произнесла:

— Коллеги... Может, нам действительно нужно просто посидеть и не трогать друг друга?

Эта фраза, родившаяся как полушутка, мгновенно стала новой мантрой. Её набили на футболках, поставили хэштегом на всех стенах, а AI BORSCH даже отправил её как универсальное дипломатическое сообщение в более чем 70 стран.

Слоган был официально принят как: Женевская формула №7. “Давайте просто посидим и не тронем друг друга.”

Мир облегчённо выдохнул. Хоть на несколько минут. Может быть, именно в этой фразе и скрыт весь механизм выживания цивилизаций — ни мир, ни война, а простое совместное сидение в нейтральной позе.

"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 1)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 2)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 3)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 4)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 5)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 6)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 7)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 8)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 9)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 10)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 11)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 12)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 13)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 14)
"Переговорщики. Мир по нашему". Глеб Дибернин. (Глава 15)

Переговорщики. Мир по нашему. Глеб Дибернин. (Книга целиком)

Представьте себе: Кремль, доклад. Кто-то, с папкой под мышкой, докладывает Владимиру Владимировичу:
— Товарищ президент, вот WeChat! Делаем так же!

Сидят эти «эксперты», хмурятся, поглаживают подбородки, как будто думают: «Ну, сейчас мы выдадим директиву — и миллионы пользователей появятся сами!» А ещё верят, что в Китае реально коммунизм. Ха-ха!

Факт: WeChat никто китайским национальным мессенджером не назначал. Он выжил среди сотен конкурентов сам. Голосовые сообщения — сами придумали. «Моменты» — сами. WeChat Pay, красные конверты, мини-приложения — всё своим умом и трудом. И только через годы стал «порталом госуслуг». Конкуренция, ага!

А у нас что? Назначили МАХ национальным мессенджером. Пользователи могли бы сказать: «А нам-то зачем?» — да их никто и не спрашивал. Главное — блокировка звонков, бюджетные дотации, перекупка блогеров. Классическая «плановая экономика» в стиле ИТ: «Сначала приказ, потом разберёмся, зачем он нужен».

И вот сидят эти эксперты, смотрят на экран: звонки заблокированы, блогеры куплены, отчёты на столе. Радуются, как будто в колхозе картошку собрали. А простые люди сидят и думают: «Может, нам вообще без мессенджеров обойтись?»

Вывод прост: хотите реальный WeChat — забудьте про директивы и ФНБ. Хотите МАХ — готовьтесь к весёлой блокировке звонков, блогерам по указке сверху и отчётам, где цифры растут сами по себе.

И самое смешное: WeChat даже после победы над всеми конкурентами не стал монополией. Китайские «коммунисты» любят конкуренцию больше, чем мы любим «нацмессенджеры».

Представьте: Кипр. Пятый век до н. э. (примерно, но это не точно — у историков всегда «примерно»). Живет себе Пигмалион — скульптор, холостяк, мизогин и, судя по всему, интроверт до мозга костей. Женщин он терпеть не может, зато очень любит тишину, мрамор и чтобы в мастерской никто не трогал его инструменты.

И вот как-то раз Пигмалион берёт кусок слоновой кости, строгает-строгает и вытачивает статую девушки такой красоты, что даже соседи перестали звать его «чудак с молотком», а стали шептаться: «Походу, у него там кто-то есть». Статуя получилась как живая: тонкая талия, правильные черты, и главное — никогда не спорит, не задает вопросов и не интересуется, где он пропадал три дня.

Пигмалион влюбился. Начал дарить статуе серьги, браслеты, платья (да, это тот неловкий момент, когда у неживой женщины больше гардероб, чем у живой). Сидит, шепчет ей:
— Эх, если бы ты могла ответить…

Но статуя упорно молчит. Видимо, ждёт вай-фай.

Тут как раз праздник Афродиты. Все идут веселиться, а Пигмалион идёт просить богиню о личном счастье. Но просит хитро: не оживить статую (чтобы не показаться чокнутым), а просто «жену такой же красоты». Афродита, конечно, всё поняла, но сделала вид, что верит. Пламя на жертвеннике вспыхнуло — значит, будет тебе счастье, странный человек.

Приходит он домой — и вот чудо! Статуя теплая, дышит, глаза блестят, сердце бьётся. Афродита, можно сказать, вручила Пигмалиону идеальную жену: красивая, молчаливая и не спрашивает, зачем у него в мастерской три одинаковых молотка.

С тех пор они жили душа в душу. Хотя… говорят, через год она научилась говорить, и Пигмалион снова начал пропадать в мастерской. На всякий случай.

Весной и летом на склонах Геликона у них там — корпоратив на природе. Аполлон, как всегда, пришёл с кифарой. Потому что без него музыка не начнётся, а с ним — никто её уже не выключит.
В лавровом венке, серьёзный, будто у него ипотека на Парнас. Впереди шагает — он же руководитель хора. За ним девять муз, каждая со своей спецухой:
Каллиопа — пишет эпосы так, что «Война и мир» — это просто пост в телеге.
Эвтерпа — лирика, всё в рифму, даже счёт за коммуналку.
Эрато — любовные песни, поёт, как будто у неё в личке по пять Орфеев в минуту.
Мельпомена — трагедия, с таким лицом, будто только что узнала тарифы ЖКХ.
Талия — комедия, у неё все шутки с подколами Зевса.
Терпсихора — танцы, причём такие, что даже Посейдон в воде пританцовывает.
Клио — история, вечно с блокнотом, «для архива».
Урания — астрономия, смотрит в небо и уверена, что там нет чужих, просто счёт за свет пришёл от Юпитера.
Полигимния — священные гимны, серьёзная, как очередь в налоговую.

На Олимпе, когда Аполлон берёт в руки кифару, всё замирает: Арес перестаёт драку устраивать, Зевс убирает молнию, орёл — крылья. Даже Гера перестаёт пилить мужа… на минуту.
А потом Аполлон бьёт по струнам, начинается хоровод: музы, хариты, Афродита, Арес с Гермесом — все кружатся, как на свадьбе у Диониса, только без разбитой посуды.
Впереди — Артемида, строгая, как тёща, но пляшет так, что Фебус уже третий век не может на неё налюбоваться.

И всё это залито золотым светом, так что выглядит дорого-богато, как реклама греческого туризма.

Нюкта, богиня Ночи, ехала по небу в своей колеснице, запряжённой чёрными конями. Лошадей опять не кормила — экономит. Всё закутала в темноту, как бабушка, которая решила, что «пора шторы закрыть». Звёзды, её дети, как обычно, толпились вокруг, щебетали и мигали, пытаясь привлечь внимание, но у Нюкты было настроение «не разговариваю».

На востоке робко замаячила Луна — Селена. Её колесницу тащили круторогие быки, которые выглядели так, будто их только что выдернули из постели. Селена ехала медленно, величественно, в белом платье, но с лицом «ну хоть кто-то оценит мой выход сегодня?». Целый оборот по небу сделала — и в грот к своему Эндимиону. Лежит он там в вечной дремоте. Селена ему шепчет, гладит… а он — ноль реакции. Видно, настолько любит, что даже не просыпается.

Тем временем на востоке зашевелилась Заря — Эос. Вылетела в розовом, как будто собралась на фотосессию, и начала поливать землю росой. Зачем? Никто не знает. Но красиво. Всё заблестело, запахло цветами, и деревья такие: «О, новый день!».

И тут — главный выход. Солнце-Гелиос. Золотая колесница, крылатые кони, венец на голове — типичный парень, который не может просто выйти из дома, ему надо «с пафосом». Звёзды при виде него быстренько сворачиваются, как посетители бара, когда включили свет. Гелиос катится по небу, раздаёт свет и тепло, но уже поглядывает на часы: когда там в Океан к золотому челну, чтобы до утра отлежаться?

На небе всё как всегда: ночная смена передала утренней, утренняя — дневной, а дневная уже думает, как бы смыться.

Глубоко под землёй живёт Аид — такой себе старший брат Зевса, но без солнечного курорта, зато с подвалом размером с полмира. Солнце туда не заглядывает никогда, а если бы и заглянуло, то получило бы депрессию и уехало обратно.

Дороги туда — как в старые дворы: тёмные, с пропастями, и без указателей. Речки там мрачные, каждая со своим характером. Стикс — священная, и боги ей клянутся (наверное, потому что Wi-Fi в подземке не ловит). Коцит и Ахеронт — это как два вечно плачущих соседа: первый жалуется на жизнь, второй на тарифы.

Есть ещё Лета — вода, от которой всё забываешь. Местные пьют её, чтоб не вспоминать, что у них теперь вечный all inclusive без солнца. Пейзаж так себе: поля с бледными цветами асфодела, и бестелесные тени, которые тихо ноют. Звучит это примерно как шуршание пакетика с чипсами в кино — вроде тихо, но на нервы действует.

На выходе (которого нет) сидит трёхглавый Кербер. Он, как строгий консьерж: назад не выпустит, а на шее у него — змеи. Для антуража.

Харон — местный перевозчик. По легенде, назад он никого не возит. По факту — просто очень принципиальный таксист, которому не заплатили.

Аид с женой Персефоной сидят на золотом троне. У него — эринии, богини мщения: ходят с бичами и змеями, как ЖЭК с проверкой счётчиков. Судьи Минос и Радамант — те самые, что выносят вердикт: «А ты зачем вообще сюда пришёл?»

Там же тусуется Танат, бог смерти. В чёрном плаще, с мечом и гигантскими чёрными крыльями. Он как курьер, только забирать приходит. Рядом Керы — такие, что летают над полем битвы и радуются, когда кто-то падает.

Но есть и Гипнос, бог сна. Милый парень: прилетает с маковыми головками и жезлом, смыкает глаза, и ты в отпуске. Зевс, говорят, от него тоже спит без будильника.

Дальше — отдел сновидений. Там есть хорошие сны, есть страшные, есть такие, после которых гуглишь «что значит лететь без штанов». Есть ещё лживые сны — как новостные паблики.

По коридорам бродит Эмпуса с ослиными ногами и Ламия, которая крадёт детей. И Геката — начальница всей нечисти, с тремя телами и тремя головами, которая гуляет безлунными ночами с собаками и, судя по всему, терпеть не может, когда люди счастливы.

В общем, если Олимп — это Греция all inclusive, то царство Аида — это хостел без окон и с очень активным комендантом.

Высоко-высоко, где ни дождя, ни снега, а лето круглогодично и без комаров, сидит себе Зевс — главный начальник всего. Сидит не один: вокруг вся божественная команда. Тут и жена его Гера (с тем самым взглядом, от которого у любовниц сразу портится настроение), и Аполлон с Артемидой, и Афродита, и Афина… полный набор, короче.

На входе — три оры. Это такие древнегреческие консьержки: открывают врата Олимпа, когда боги решают «спуститься на землю» — обычно, чтобы кого-нибудь полюбить, наказать или и то, и другое.

Атмосфера на Олимпе — как на курорте «для своих»: всегда светло, тепло и никто не думает про отопительный сезон. Внизу, на земле, зима сменяет лето, люди то радуются, то плачут, но это уже их проблемы. Тут, наверху, если и бывают грусти, то они длятся максимум до следующего бокала нектара.

Чертоги у богов золотые, построил всё Гефест — бог-строитель, который, видимо, был ещё и архитектором, и электриком. В центре зала — трон Зевса. Высокий, блестящий, а сам Зевс сидит на нём с таким видом, как будто он и молнии придумывает, и планёрки ведёт. Рядом у него богиня мира Эйрена (похоже, она тут для фотоотчётов) и крылатая Ника — богиня победы, вечно готовая вылететь куда-то с поздравлениями.

Заходит Гера — в платье, что называется «да, я жена главного». Боги встают, кланяются, а она садится рядом с Зевсом. Рядом с ней Ирида — богиня радуги, но по сути личный курьер: в любой момент готова слетать хоть на край земли с поручением.

В это время Геба (дочь Зевса) и Ганимед (мальчик, которому Зевс подарил бессмертие, заодно должность официанта) разносят нектар и амброзию. Хариты и музы — что-то вроде диджеев и аниматоров, танцуют, поют, крутятся в хороводах. Вроде бы пир, но на самом деле тут и важные вопросы решают: кому счастье, кому — гроза, а кому и молния в огород.

У Зевса два больших сосуда: один с добром, другой с злом. Если день у тебя пошёл наперекосяк — значит, тебе досталось из второго. А если ещё и гроза нагрянула — всё, считай, кто-то сверху брови сдвинул.

Рядом с троном — Фемида, хранительница законов, и Дикэ — защитница правды. Они как бухгалтерия и юрист в одном лице: следят, чтобы никто не мухлевал, и докладывают, если кто-то нарушил правила.

Но, как ни странно, даже Зевс не всемогущ: над ним стоят мойры — три сестры, которые прядут, измеряют и записывают судьбу каждого. Если они уже вписали в свиток, что завтра ты поскользнёшься на апельсиновой корке, — даже боги это не отменят.

Есть и Тюхе — богиня удачи. Иногда идёт по жизни, сыплет из рога изобилия подарки: кому-то успех в делах, кому-то выигрыш в лотерею. Но если отвернулась — жди весёлых времён в стиле «сломалась машина и сосед делает ремонт перфоратором».

Так и живут на Олимпе: пьют нектар, танцуют, раздают счастье и несчастье, решают, кто виноват, и периодически напоминают, что все мы живём по расписанию, которое писали явно не мы.