Следопыт отложил письмо, вопросительно глядя на собеседника. Пока он изучал послание графа, господин Калленберг теребил в пальцах гусиное перо, словно собирался писать ответ. Очевидно, это было ложное восприятие. Он давно отправил ответы, не один, и не только графу, а сейчас просто забылся - так рассудил про себя Рандольф, глядя на удивительные траектории перемещений пера.
- А дальше, - упредил хозяин его вопрос, - я велел седлать коней и поскакал в злосчастное аббатство, куда напыщенный дурак Вильгельм, возомнивший себя знатоком человеческих душ, посмел сослать моего племянника. Во времена рыцарей за подобное объявлялись войны, и клянусь, я впервые в жизни жалел о том, что старые порядки канули в лету. Кем бы не был Бруно - убийцей или жертвой, он - моя кровь. Покушение на его свободу без королевского указа должно быть отомщено. Эти первые мысли, Следопыт, они были ужасны. Они выползали откуда-то из глубины, подпитываемые болью. Лаура в плену, Бруно во власти фанатиков, Франца больше нет. Никогда нам не обняться, не скакать на добрых жеребцах, не сидеть среди детей, вспоминая молодые годы. Произошедшее не укладывалось в голове. Брат пережил мясорубку в Исхиге и ужас в Чаще, чтобы умереть в собственном доме от ножа родного сына? О времена! Такова, выходит, ныне гибель героя? Дождь бил мне в лицо, но я не замечал его хлестких пощечин. Как и предрекал Гоффмарк, мои помыслы были направлены на вызволение Бруно из лап Божьих Судей, дабы отвезти его в Вышеград и передать в руки судей королевских. Там он мог рассчитывать на справедливость, достойное обращение и, если вина его будет доказана, быструю смерть или ссылку в Обитель Служения. Во гневе я позабыл, что граф Вильгельм сам есть королевский судья, и, выступая против его воли, я посягаю на закон. Намеки на одержимость племянника также оставались вне пределов моего внимания, тем более, что Гоффмарк сподобился изложить разумные аргументы против подобного духовидчества. Все дорожки вели к этому негодяю отцу Гуорну! Не случись кривляний капеллана, как пить дать связанного с настоятелем аббатства, граф никогда бы не решился отправить мальчишку в Вистенхоф, зная, какие способы дознания будут к нему применены.
Погода все ухудшалась и ухудшалась. Дул сильный ветер, вызывая на поклон молодые березы, росшие вдоль полузабытой дороги. Небо затянуло до горизонта, дождь усиливался, оплакивая судьбы отверженных, кому никогда боле не увидеть солнечного света. То была настоящая буря! Я промок до нитки, промерз, но чем сильнее сопротивлялся мне воющий в исступлении мир, тем сильнее крепла моя решимость во что бы то ни стало добиться своего. В молодости нам с Францем доводилось видеть ненастье пострашнее. В походах мы месяцами жили под небом Краснолесия. Не мне тебе рассказывать о капризах северной природы. Тамошние шторма не чета вышеградским.
Оказавшись один на один со стихией на полях, где некогда кипела жизнь, а ныне властвовало забвение, я поневоле вспомнил известные мне истории одержимости. Под крышей родного дома они казались выдумкой, но на пути в аббатство прежде крепкая убежденность моя поколебалась сама собою. Окружающее влияет на нас, рождая призраков там, где в иных обстоятельствах схожие видения кажутся чудачеством пошлого поэта. Когда дорога вильнула влево, и на пологом холме, дотоле сокрытом от глаз, мне удалось разглядеть башни Вистенхофа, я готов был допустить правоту отца Гуорна. Впрочем, верно и другое. Сколь тягостной не казалась дорога, в глубине души я по-прежнему считал капеллана проворовавшимся проходимцем. Не разгуливай вокруг одержимых, щедрое содержание аббатства прекратилось бы в считанные дни, как и одобренное полвека назад самоуправление.
Меня заприметили издалека.
Подъезжая к воротам, я видел, как со стен за мной наблюдают монахи с тяжёлыми посохами - картина, не предвещающая ничего хорошего. Минут пять колотил я в двери прежде, чем открылась смотровая щель, и явившийся на стук верзила - изъеденный оспинами уродец - подверг меня допросу на предмет моего нежданного визита. Помня наставления графа Вильгельма, я сумел взять себя в руки, но знал бы ты, Следопыт, каких усилий стоил мне сей недостойный спектакль! Как и подобает смиренному паломнику, отвечая на вопросы, я воздержался от повелительного тона и угроз. В конце концов брату Орхио - так его звали - надоело мокнуть, и он, пусть и с видимой неохотой, согласился провести меня к настоятелю. По итогу беседы мне предложили келью в восточном крыле, ужин и огонь, дабы высушить промокшую одежду. Увидеть Бруно разрешалось утром в промежутке между молитвами. Большего добиться было невозможно. Переодевшись в монастырскую мантию, любезно предоставленную аббатом Тибо́, я отправился в главный зал, где вдоволь налюбовался тенями, плясавшими на колоннах под заунывный сквозняк, и наслушался брата Орхио, приставленного ко мне в качестве провожатого. Снаружи не утихало ненастье, и мне оставалось надеяться, что крыша конюшни, куда отвели моего Гарата, крепче крыши самого замка. Дурным предзнаменованием виделись мне струйки воды, сочащиеся сквозь прорехи в стенах. Они напоминали о захватившей аббатство разрухе, не располагая к людям, чья духовная жизнь обрамлена грязью. Со слов моего спутника, дыры не спешили латать по причине, провозглашенной самоей верой, ибо сырость и холод - есть испытания, накладываемые монахами на немощную плоть в извечной борьбе за торжество духа, каковому потребно противостоять многоликому злу.
За время, проведенное у огня, я не увидел никого, кроме благочестивого брата Орхио, в полумраке способного сойти за восковую фигуру - до того непроницаемыми казались его безобразные черты. Аббатство Вистенхоф молчало, погруженное в молитвы. Ужин из черствой краюхи хлеба и стакана холодной воды был съеден мной уже в келье. Пространство пяти шагов длиной и четырех шириной - таково пристанище монаха, ныне мертвое, как и все восточное крыло. Год за годом численность братии сокращается. Молодые послушники держатся от Вистенхофа подальше, помещения пустуют. Потому отец Тибо решил отказаться от восточного крыла, назначив его местом приема редких просителей мирян. Холод поселился в полу, жил в отдающим плесенью воздухе, пропитывал жёсткую кровать, полусгнившую солому, грыз кости; укутавшись в дырявое одеяло, смердящее застарелой болезнью, я прислушивался к странным звукам из пустого коридора. Ветер - великий обманщик и плут. Он подражает птичьим крикам, стенает, как мученик на костре или речет голосами умерших. Он гнусавит в темноте за спиной, где нет никого, но кажется, будто мгновение назад покойник дышал тебе в затылок. Сквозь бурю я различал голоса монахов. Прохаживаясь по коридорам, они обсуждали ведовские процессы, вели полемику о сущности бездны и о порождениях звезд. Они останавливались напротив моей двери, прикладывались ухом и слушали дыхание спящего, гадая по нему на будущих блудных невест. В скитаниях далёкого эха я слышал звон цепей одержимых и умалишенных, запертых в подвалах обители под присмотром Божьих Судей. Опять обман слуха? Возможно. Но аббатство Вистенхоф - скверное место, Следопыт, а его восточное крыло - всего сквернее. Когда будешь там, лучше ночуй на конюшне.
- Я не сказал вам, что поеду, - поправил Рандольф.
- Твоя правда - спокойно ответил Калленберг, выливая в кружку остатки пива. - По утру меня разбудили двое: рыжеволосый малый лет двадцати и высокий сутулый старик. Непогода улеглась, в узкое оконце кельи лился неяркий свет. Мне дозволялось пробыть в подвалах не более часа. Столько длилась пересменка у Божьих Судей. Веришь или нет, спускаясь к металлической двери, стерегущей подземные лабиринты, я был готов остаться там навеки. Будь на то воля отца Тибо, ничто не помешает подлецам бросить меня в камеру. Граф Гоффмарк никогда не пойдет против наставлений отца Гуорна. Коль скоро тому вздумается разъяснить графу неизбежность моего заключения - я пропал. Вот какие мысли навеяла мне дорога по закоулкам Вистенхофа в обществе двух безмолвных монахов. Но, клянусь, я не жалел о проделанном пути, ибо долг перед Францем виделся мне важнее собственной жизни.
Когда мы сошли в подземелья, рыжий принялся запирать засов, и я подумал: ударю первым, смогу бежать! Нужно опередить вероломных тюремщиков, выхватить кинжал, и...Должно быть, высокий монах заметил что-то в моем взгляде.
- Прежде, чем мы пойдем дальше, - изрек он усталым голосом, - помолись, брат мой. Помолись вместе со мной, и не выпускай Господа из сердца своего, ибо то, что живёт здесь, трепещет пред великим Именем Его.
С этими словами старик и в правду начал молиться. Второй последовал его примеру. Я был в замешательстве. Это не походило на заговор, мерещившийся мне с момента пробуждения. Впрочем, зная коварство честолюбцев из духовенства, я допускал возможность обмана. Эта парочка могла дурить мне голову, выжидая момента ударить в спину. Я вновь посмотрел на старика. Тот едва заметно кивнул, и первые слова Благости Творца слетели с моих уст.
Нападения не последовало.
Я до сих пор ломаю голову, с чем связаны те навязчивые тревоги. Откуда взялась идея с кинжалом? Остается винить упаднический дух аббатства. Плохой сон и разыгравшееся воображение - так я успокаиваю себя, ибо фактов считать Вистенхофскую братию похитителями у меня не имелось. Молитва, прочитанная во свете факелов, успокоила мои не в меру разыгравшиеся чувства.
Вряд ли я сумею подробно описать дорогу до камеры. Подземелье было протяженное и запутанное — целая паутина однообразных коридоров. Факел то и дело выхватывал очертания узких проходов в невидимые части лабиринта, уходившие далеко за пределы наземной границы аббатства. По старой солдатской привычке я принялся считать повороты, сбившись, когда счёт перевалил за три десятка. Архитекторы катакомб Вистенхофа своим умопомрачительным детищем если не переплюнули, то уж точно приблизились к хитросплетениям многоуровневых лабиринтов Исхиге. Стоит упомянуть и о камерах, где помещались узники. Металлические двери, испещренные крючковатыми символами, встречались гораздо реже поворотов. Не думаю, что ошибусь, оценив их от тридцати до сорока. Истинный размер подземелий остаётся для меня неведомым. Поэтому, Следопыт, не сильно-то полагайся на мои воспоминания. Они обманчивы.
Калленберг неожиданно замолчал, погрузившись в себя. Могло показаться, что он вновь проживает минуты, проведенные в подземельях аббатства, дабы точнее описать нахлынувшие чувства. Склонный думать таким образом, Следопыт подготовил для предстоящей речи рыжебородого самую кислую свою физиономию. Когда же хозяин заговорил, ничего подобного на удивление не произошло.
- Ты веришь в конец света, Рандольф? - вдруг поменял он тему разговора.
- Я не думаю о конце света, господин Калленберг. Мой собственный конец наступит, когда философия затмит мне добычу пропитания.
- Франц верил, - не дослушал его хозяин. - Все ковырялся в проклятой "Эре Презренных", считал, что мы живём в последние времена. - Тут он замялся. - Ну а в переселение душ ты веришь? Есть ли в мире нечестивая сила, способная на это?
- Подобного я не встречал.
- Не встречал, Рандольф, или не веришь?
- Не встречал. И сил таких не знаю. Душа слишком тонкая субстанция. Что до веры...если мы верим в Богов, творящих души из музыки сфер, почему бы не поверить и в то, что им подвластно распоряжаться сотворенным по собственному усмотрению.
Господин Калленберг, похоже, твердо решил не замечать тон, с каким Следопыт отвечает на его вопросы.
- Когда мы остановились у камеры, - взволнованно продолжал он, - высокий монах распахнул решетчатое оконце, хитро встроенное в дверь, и отошёл на несколько шагов, позволяя мне приблизиться. Выждав несколько мгновений, я осмелился заглянуть внутрь. Узкий каменный мешок, саженей десяти в длину и трёх в ширину, изнутри освещался двумя факелами, закреплёнными напротив друг друга по центру длинных стен. В дальнем конце я увидел Бруно. Правду говорят, что от Божьих Судей нет спасения. Предостерегая побег, они поставили мальчика на колени, сковав цепями таким образом, чтобы напрочь лишить его возможности двигаться. Руки узника были растянуты в стороны, под прямым углом относительно туловища. Их удерживали замкнутые на запястьях кандалы, противоположным концом вбитые в камень чуть ниже уровня факелов. Лоб стягивал металлический обруч, соединённый с цепью в районе затылка. Сама цепь крепилась к стене за спиной, не позволяя голове наклоняться вперёд. Единственной его одеждой оставалась грязная набедренная повязка, тем более отвратительная, что среди темных разводов на некогда белой ткани виднелась кровь. Бруно выглядел изможденным и осунувшимся. Веки его были опущены, из приоткрытого рта по подбородку стекала слюна. Как бы ужасно не звучало, столь отталкивающее зрелище внушило мне тень надежды. Слюна означала отсутствие пыток жаждой. Во всем остальном условия заключения оставались бесчеловечными, унизительными и невозможными.
- Бруно, - позвал я его, - ответь, ты узнаешь меня? Это я - твой дядя. Я пришел помочь тебе.
Эхо нарушило тишину коридора, но ответа не последовало. Я не был уверен, услышал ли он мои слова, поэтому повторил снова. Мальчик открыл глаза, и меня передернуло. Его взгляд, прежде веселый, немного наивный и полный надежд, ныне был абсолютно потухшим. Пустота поселилась в нем. Пустота и...ненависть?
- Бруно, ты понимаешь мою речь? Помнишь, как оказался здесь? - вопрошал я темноту, покуда он глядел на меня глазами, доставшимися от Франца. Его глазами. Глядел и молчал.
За время встречи Бруно не проронил ни звука. Я просил, предлагал, угрожал, пытаясь любыми способами разговорить безумца, но все попытки оказались напрасными. Ежели крупицы рассудка и сохранились в его голове, мне не довелось быть тому свидетелем. Могло ли случиться, что он боялся говорить в присутствии монахов? Очевидно, да. Но неужели мальчишку настолько запугали, что он не отважился подать сигнала? Ему хватило бы подмигнуть или двинуть бровью, любым способом показать, что понимает меня, и тогда я смог бы помочь ему. Однако, ничего подобного не произошло. Помешательство Бруно было страшнее представлений о нем, ибо одно дело воображать, а другое - видеть пустоту, слышать безмолвие и чувствовать ненависть того, кто при последней встрече лучился любовью. Такое поведение, отягчаемое бредом о конце света, являлось лучшим основанием для обвинений в одержимости. Капеллан Гоффмарка точно все рассчитал. Вызволить такого пленника в обход принятого дознания задача невыполнимая при наличии санкций со стороны королевского судьи, каковыми санкциями граф Вильгельм охотно наделил монахов, поддавшись увещеваниям отца Гуорна о спасении души Бруно.
Старик осторожно коснулся моего плеча. Я невольно вздрогнул, по телу побежали мурашки. Это легкое прикосновение показалось мне хваткой преисподней, жаждущей вырвать меня из факельного света, уволочь глубоко в подземелья...Не знаю, как долго он стоял за моей спиной. Шагов я не слышал. Мне не хотелось покидать племянника, но иного выхода не было - скоро в камеру должны были явиться Божьи Судьи. По правилам аббатства гостям воспрещалось видеть их работу. В последний раз посмотрев на Бруно, похожего на гротескное изваяние, я собрался последовать за стариком, как вдруг тело безумца дрогнуло, а по лицу поплыла гримаса, должная изобразить усмешку.
- Скажи-ка мне, дядюшка, - произнес он голосом, от которого кровь стыла в жилах, ибо этот сиплый нестройный звук заключал в себе верх страданий, могущих выпасть на долю смертного, - сегодня Эллуэл все так же к прекрасен, и светится, как глазки милашки Берты?
За одно мгновение мир перевернулся с ног на голову. Меня словно окатили ушатом ледяной воды. Я бросился к двери, не обращая внимания на предупреждающие возгласы провожатых.
- Повтори, Бруно! Повтори, что ты сейчас сказал! - прокричал я, вцепившись руками в решетку, но было слишком поздно. Оказавшийся тут как тут молодой монах оттеснил меня в сторону, а его наставник со скрипом захлопнул смотровое оконце. Так я лишился возможности получить ответы. Мне пришлось отступить, удалиться ни с чем, но, поверь Следопыт, едва ворота страшного аббатства захлопнулись у меня за спиной, уповая на Господа я поклялся не сдаваться.
"Не дождетесь!" - твердил я облупившимися губами, покуда в голове хрипел, и стонал, и насмехался изуродованный голос, жадно упивавшийся глазками Берты - шлюхи, с которой Франц отмечал поступление в Хиггетотский полк три с половиной десятка лет назад. Фразу эту, Рандольф, знали только мы с братом. Он был не той породы, что бахвалиться юношескими гулянками. Франц всегда отличался умеренностью: не горел и потому не сгорал, не кидался в омут и не тонул в нем. Не могу вообразить, чтобы он в порыве чувств откровенничал с сыном. Кто угодно, только не Франц.
И все же слух не врал мне. Бруно в точности повторил то, чего ранее слышать не мог. Уверен, так он поступил намеренно, желая напугать меня, похоронить в догадках, лишив сна и покоя. В замке графа безумец утверждал, что он есть Франц; что свершилось темное колдовство, поменявшее отца и сына телами. Разумеется, ему никто не поверил, ибо даже представить такое святотатство означает идти против Господа. Тогда хитрость подсказала ему:
"Коль скоро итогом прежних откровений стали застенки Вистенхофа, лучше не испытывать судьбу, избрав молчание линией обороны"
Так и было сделано, только злоба на неверие окружающих в его новую действительность, где он превратился в отца, выплеснулась вовне. Волею судеб, жертвой безумца оказался я. Прекрасное объяснение, не правда ли? Я придумал его за пять минут. Сам граф Гоффмарк мог бы позавидовать. Жаль только, оно не проливает свет на глазки милашки Берты. То есть не объясняет ничего!
О чем договорятся Лотар Калленберг со Следопытом можно будет узнать в следующей части уже в понедельник. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя
Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry
