Сообщество фантастов

Это всегда начиналось с привкуса ржавчины на корне языка и ощущения холодного оконного стекла на щеке, даже если он сидел в центре душной комнаты в метре от ближайшей стены. Таким был порог. Физиологический якорь, за который цеплялось его сознание, прежде чем сделать шаг в сторону. Лев сидел в своем потертом вольтеровском кресле, в полуподвале, пахнущем типографской краской и озоном от старого сервера, гудящего в углу. Единственная лампа бросала резкие тени на стеллажи с каталожными ящиками, в которых он хранил не книги, а то, что было до них: обрывки чужих жизней, спрессованные в артефакты. Сегодняшний его «снаряд» лежал на коленях – выцветшая фотография 1978 года, купленная за бесценок на Удельной. Два мальчика на фоне облупившейся стены, один смеется, щерясь на солнце, а другой, старший, смотрит чуть в сторону, за пределы кадра, с тревогой во взгляде, словно услышал что-то, чего нет на снимке.

Он был Проводником. Одним из немногих в этом сером, промокшем насквозь городе, кто мог генерировать и принимать аффективные гештальты – плотные, невербальные сгустки информации, состоящие из эмоций, ощущений и ассоциативных рядов. Это не было магией. Скорее, неврологическая аномалия, побочный эффект информационной перегрузки эпохи, редкий сбой в прошивке человеческого восприятия. Они называли это «погружением», а свои сеансы – «снами». Тихое, почти сектантское хобби для тех, кому обычная реальность казалась слишком плоской и однозначной.

Задача Льва, как Проводника, была в том, чтобы взять сложный, многослойный образ – фотографию – и дистиллировать его до одной емкой «ассоциации», которую он транслирует остальным. Не слово. Слово – это клетка для смысла. Он транслировал сам концентрат ощущения. Сегодня он выбрал не смех младшего и не тревогу старшего, а само пограничное состояние между ними. Ощущение теплого кирпича под ладонью, запах пыли в солнечном луче и холодок в затылке от того самого, неслышимого звука из-за кадра.

Он закрыл глаза, игнорируя привкус ржавчины, и начал «собирать» сигнал. Он чувствовал их, остальных, подключенных к этой тихой волне. Где-то там была Катя, чье ментальное присутствие ощущалось как легкая дрожь, почти паника, но всегда удивительно точная в «отгадывании». Был старик, которого все звали просто Архитектором – его сознание было холодным, как чертеж, оно препарировало любой сигнал с безжалостной логикой. И еще несколько, чьи сигнатуры он не мог четко идентифицировать – новички. Они были самым опасным элементом. Их разум, нетренированный, мог дать слишком буквальный или наоборот, хаотичный отклик, создав «шум» – ментальную какофонию, способную выбить из потока, оставить с мигренью на несколько дней или, в худшем случае, «перемешать» на время твое восприятие с чужим. Это было редкое, но самое страшное последствие неудачного «сна». Проснуться утром и обнаружить, что твои воспоминания о первой любви пахнут не сиренью, а машинным маслом из гаража Архитектора.

Нужно было что-то тонкое. Ускользающее. Не «детство». Не «братья». Не «тревога». Это все были бы слишком прямые дороги, ведущие к очевидным образам. А цель – создать резонанс, который поймут, но не все. Чтобы кто-то ошибся, поддавшись на ложный след, созданный другими участниками. В этом была вся суть их странной игры – в тончайшем балансе между эмпатией и обманом. В уязвимости.

Лев нащупал его. Идеальный ключ. Фраза, описывающая не то, что на фото, а то, что случится через мгновение после. Он сформировал гештальт и мягко, без усилия, отпустил его в тишину.

Секунда до эха.

Сигнал ушел. Проводник стал уязвим. Теперь он мог только ждать, пока другие, «Ныряльщики», начнут выкладывать на общий ментальный стол свои интерпретации, свои образы, пытаясь замаскировать его исходный сигнал под свои. А теперь — тишина. Самая страшная часть. Неизвестность, в которой чужой разум мог оказаться как зеркалом, так и кривым стеклом, грозящим порезать до крови. И Лев ждал, ощущая, как привкус ржавчины во рту сменяется привкусом озона перед грозой.

Тишина после отправки сигнала была сродни вакууму после выстрела снайперской винтовки. Воздух звенел от отсутствия звука, а мир на мгновение замирал, ожидая, куда попадет пуля. Лев сидел неподвижно, его сознание, обнаженное и настроенное на прием, превратилось в мембрану, готовую уловить малейшие колебания.

Первой пришла Катя. Ее ответ не был образом в привычном понимании. Он ворвался в сознание Льва как резкий, почти болезненный синестетический аккорд: звон лопнувшей струны контрабаса, запах остывающего на морозе металла и отчетливое тактильное ощущение ледяной крошки, тающей на ресницах. Это было ее искусство – она не показывала, она заставляла чувствовать. Ее гештальты всегда были на грани паники, выхваченные из потока за мгновение до катастрофы, но при этом филигранно точные по своей эмоциональной сути. Идеальный отклик, тонкий и уводящий в сторону от его «города в капле», но резонирующий с «падением вверх». Он мысленно кивнул. Хороший ход.

Следом, без паузы, возник Архитектор. Его присутствие было лишено всякой эмоции. Это была чистая структура. Лев ощутил его гештальт как медленное, неумолимое давление, чувство математически выверенного напряжения в бетонной опоре моста, по которому идет слишком тяжелый состав. Не было ни звука, ни запаха, лишь холодное, абстрактное знание о пределе прочности и о том, что он вот-вот будет превышен. Архитектор всегда играл с физикой, с законами, с самой тканью реальности, находя в них метафоры, недоступные остальным. Еще один превосходный маневр, который мог увести за собой любого, кто мыслил логическими категориями.

Он ждал остальных. Обычно они приходили волной – менее опытные Ныряльщики, чьи сигналы были проще, грубее, больше похожи на прямые иллюстрации. Размытая акварель падающего листа, фотография ныряльщика, застывшего над водой...

Но вместо этого пришло оно.

Это не было ни образом, ни ощущением. Это был взлом. Сырой, нефильтрованный фрагмент чужой памяти, прорвавшийся через все протоколы и защиты. Он ударил по сознанию Льва с силой грязного кулака. Дешевый табачный дым, царапающий горло. Липкий столик в привокзальном кафе. Звук старой песни группы «АукцЫон» из дребезжащего динамика – «Глаза» – слишком громкий, искаженный. И поверх всего – женский смех, короткий, немного визгливый, и внезапное, острое чувство стыда, настолько чужого и жгучего, что Лев физически вздрогнул в своем кресле. Привкус ржавчины во рту стал невыносимым.

Шум. Не просто помеха, а агрессивное вторжение. Ментальное граффити на стене храма.

Лев резко оборвал контакт, выставив мысленный барьер. Это было похоже на попытку захлопнуть тяжелую дверь перед прущим в нее сквозняком. На несколько секунд в голове воцарился белый шум, остаточное эхо чужого стыда и дребезжащей музыки. Он глубоко, рвано вздохнул, возвращая себя в реальность подвала. Запах краски. Гудение сервера. Прохладная кожа подлокотников. Он – Лев. Он в своем кресле. Это не его воспоминание.

Он медленно открыл глаза. Лампа безжалостно била в зрачки. Новичок. Определенно. Но такой силы и такой небрежности он не встречал давно. Это не было похоже на случайную ошибку. Это было похоже на то, как человек, не умеющий плавать, прыгает в бассейн с вышки – неловко, шумно и опасно для всех, кто оказался рядом. Намеренно или по глупости? Исход был один – протокол грубо нарушен. Анонимность, главный залог их безопасности, была пробита. Тот, кто транслирует сырую память, оставляет в ней свой «отпечаток» – уникальный идентификатор, который опытный Проводник может считать.

Злость, холодная и редкая, поднялась в груди Льва. Эта игра в прятки с реальностью была для него не развлечением, а способом выжить, способом упорядочить хаос, который всегда грозил прорваться изнутри. И этот выскочка притащил свой мусор прямо к нему в голову.

Собравшись, Лев снова осторожно приоткрыл канал. Остальные Ныряльщики уже выложили свои карты. Теперь начинался второй этап – «Выныривание». Все сигналы, включая его исходный и тот грязный кусок памяти, были анонимно выложены на «стол». Пять образов. Пять гештальтов. Задача каждого – угадать, какой из них был первым, какой принадлежал Проводнику.

Он просмотрел их отстраненно, уже зная результат.

Его «город в капле». Чистый, холодный, многослойный.

Катин «звон струны». Тревожный, вибрирующий.

«Напряжение в опоре» от Архитектора. Абстрактное, давящее.

Чей-то банальный «падающий лист».

И тот самый «привокзальный стыд» от новичка. Громкий, грязный, выбивающийся из общего ряда, как матное слово в молитве.

Он сделал свой ход, «проголосовав» за самого себя, как того требовали правила для Проводника. Оставалось ждать вердиктов.

Они посыпались почти сразу.

Катя – угадала. Ее точность была феноменальной. Она всегда чувствовала первоисточник.

Архитектор – угадал. Он отсёк всё лишнее с холодной логикой хирурга.

Игрок с «листом» – выбрал Катю, поддавшись на ее эмоциональный надрыв.

А новичок… новичок выбрал сам себя. Невероятный, неслыханный уровень эгоцентризма или полного непонимания процесса.

Результаты вспыхнули в сознании сухими строчками отчета. Сон состоялся. Очки распределены. Сеанс окончен.

Лев полностью разорвал связь. Тишина в подвале стала оглушающей. Но чужое воспоминание не уходило до конца. Оно засело где-то на периферии, как заноза под ногтем, – фантомный запах табака и отголосок визгливого смеха.

Это было больше, чем нарушение правил. Это было опасно. Человек с таким слабым контролем и такой сильной трансляцией был бомбой замедленного действия. Сегодня он «намусорил» в сеансе. Завтра он может случайно «перемешать» кого-то из них с собой, оставив в чужом сознании куски своей грязной жизни. Или, что еще хуже, привлечь внимание тех, кто ищет такие аномалии. Тех, для кого их «сны» – не игра, а симптом болезни, которую нужно лечить. Радикально.

Анонимность была их единственной броней. Он всегда свято соблюдал этот принцип. Никогда не пытался выяснить, кто скрывается за ментальными сигнатурами Кати или Архитектора. Это было табу.

Но сегодня табу было нарушено. Не им, но против него.

Лев поднялся с кресла. Его спина затекла. Он подошел к одному из стеллажей с каталожными ящиками. На большинстве были аккуратные бирки с датами, местами, именами фотографов. Это были его «колоды», его артефакты. Но один ящик в самом низу был без опознавательных знаков. Он был почти пуст.

Он выдвинул его. Внутри, на черном бархате, лежало всего несколько предметов. Старый дисковый телефон. Катушечный диктофон. И медный маятник на тонкой цепочке. Это не были артефакты для «снов». Это были инструменты для поиска. Инструменты, которыми он не пользовался много лет.

Он взял маятник. Холодный металл привычно лег в ладонь. Он не собирался это так оставлять. Он найдет этого новичка. Не для мести. Для разговора. Или, если понадобится, для того, чтобы навсегда отключить его от сети. Ради безопасности всех остальных.

Он закрыл глаза, но на этот раз не для погружения. Он пытался удержать в памяти тот самый «отпечаток», оставленный в чужом воспоминании. Уникальную частоту, резонансный след. Этого было мало, но это было начало. Впервые за долгое время игра должна была выйти за пределы его подвала. И это ему совсем не нравилось.

***

Архитектор

Три дня Лев не «погружался». Он дал тишине и серому питерскому свету вымыть из сознания остатки чужой памяти. Фантомный запах табака ушел, но жгучий, иррациональный стыд оставался, как тонкая пленка ила на дне пересохшего колодца. Это ощущение беспокоило его больше всего. Эмоции были самым стойким загрязнителем.

Он сидел за столом, заваленным старыми картами города, не туристическими, а техническими: схемы прокладки коммуникаций, планы застройки разных десятилетий, карты геологических разломов. Медный маятник неподвижно висел над одной из таких карт – планом теплосетей Адмиралтейского района 1984 года. Это была его форма медитации, способ сфокусировать пассивный поиск. Он не пытался активно «услышать» ту самую сигнатуру новичка; он создавал условия, при которых она сама могла бы проявиться. Мир был пронизан информационными потоками, и аномалия, подобная их способностям, оставляла след не только в ментальном поле, но и в физическом – как едва заметные флуктуации в старых электросетях, аномалии в радиочастотах, микроскопические температурные отклонения. Его подвал, с гудящим сервером и старой проводкой, был идеальным резонатором.

Маятник едва заметно качнулся. Не отклик. Скорее, эхо эха. Очень слабый, далекий сигнал. Лев замер. Он не стал его преследовать, лишь отметил вектор. Юго-запад. Где-то в стороне старых промзон за Обводным каналом. Это было слишком расплывчато, чтобы что-то предпринять, но это подтверждало – аномалия была не разовой. Новичок продолжал «фонить».

Вечером четвертого дня в его зашифрованный мессенджер пришло сообщение. Всего два слова.

"Нужен разговор."

Отправитель – Архитектор.

Это было событие, выходящее за рамки всех правил. За пять лет их регулярных «снов» Архитектор ни разу не инициировал контакт в реальном мире. Их взаимодействие было стерильным, как хирургическая операция: сеанс, результаты, тишина. Лев смотрел на два слова, ощущая, как нарушается привычный, безопасный порядок вещей.

Он ответил так же лаконично: "Где?"

Ответ пришел через минуту. Это был не адрес. Это были координаты и время. 59.9165, 30.3014. Завтра. 11:00. И приписка: "Один."

Лев вбил координаты в карту. Витебский вокзал. Дебаркадер. Открытое, но в то же время полное укромных уголков пространство. Умно. Архитектор все делал умно.

На следующее утро, ровно в одиннадцать, Лев стоял под гигантским арочным сводом вокзала. Воздух пах креозотом, кофе и холодным металлом. Утренний свет, проходя через запыленные стекла, расчерчивал пространство длинными, туманными лучами, в которых кружилась пыль. Люди текли мимо – озабоченные, спешащие, погруженные в свои маленькие реальности. Он чувствовал себя здесь чужим, наблюдателем, чьи чувства обострены до предела.

Он не искал конкретного человека. Он искал знакомое ментальное присутствие – холодное, структурированное, лишенное эмоций. Но ничего не было. Архитектор либо умел идеально экранировать себя, либо его еще не было здесь.

Лев прошел вглубь дебаркадера, к путям, где стояла старая электричка, готовая к отправлению в Павловск. Он остановился у вагона, рассматривая свое размытое отражение в грязном стекле. И тут он его почувствовал. Не как сигнал. Как отсутствие сигнала. Зону абсолютной тишины в радиусе нескольких метров, словно кто-то включил ментальный «глушитель».

– Вы пунктуальны, – раздался тихий, немного скрипучий голос у него за спиной.

Лев медленно обернулся. Перед ним стоял невысокий, очень пожилой мужчина в старомодном, но идеально чистом твидовом пальто. Седые волосы аккуратно зачесаны, тонкие, почти прозрачные пальцы сжимают ручку простого черного зонта-трости, хотя на небе не было ни облачка. Но главным были глаза – блекло-голубые, смотрящие с такой отстраненной ясностью, словно он видел не лицо Льва, а его внутреннюю структуру, его скелет и нервную систему. Это был Архитектор. Никаких сомнений.

– Вы тоже, – ответил Лев, стараясь, чтобы его голос звучал ровно.

– Я пришел не обсуждать протокол, – сказал старик, делая едва заметный шаг в сторону, приглашая Льва отойти от суеты платформы к ряду пустых скамеек. – Протокол уже нарушен. Я пришел обсудить последствия.

Они сели. Архитектор поставил зонт между коленями, положив на набалдашник обе руки.

– Тот, кого вы ищете, – начал он без предисловий, – не новичок.

Лев напрягся. – Что вы имеете в виду? Его техника… она хаотична. Примитивна.

– Техника – да. Намерение – нет. Это не было случайным выбросом. Это была проба. Тестирование сети. Он искал активных Проводников. И нашел. Вас. Меня. Катю.

Холодок пробежал по спине Льва, не имеющий ничего общего с утренней прохладой.

– Зачем?

– Есть разные типы нашего… дара, – Архитектор тщательно подбирал слова. – Мы с вами – «генераторы». Мы создаем и интерпретируем. Катя – «эмпат-резонатор», она не создает, но чувствует острее всех. А есть… «коллекторы». Они не могут генерировать свои гештальты. Они могут только поглощать и использовать чужие. Паразиты.

Лев молчал, переваривая услышанное. Это меняло все. Это не был неловкий новичок. Это был хищник.

– Тот фрагмент памяти, – продолжил старик, глядя куда-то вдаль, на расписание поездов, – был наживкой. Достаточно грязной и личной, чтобы вызвать сильную эмоциональную реакцию. И достаточно «сырой», чтобы оставить в ней то, что он хотел оставить. Маркер.

– Маркер?

– Невидимая метка. Тонкая сигнатура, прикрепленная к вашему сознанию. Он не будет искать вас физически. Ему это не нужно. Он будет ждать, когда вы «погрузитесь» в следующий раз. И когда вы откроетесь, он использует этот маркер, чтобы получить прямой доступ. Не просто подбросить воспоминание, а… скопировать. Забрать ваши «колоды», ваши техники, ваши эмоции. Все, что делает вас сильным Проводником.

Лев вспомнил свои стеллажи с артефактами. Десятилетия работы. Сотни жизней, пропущенных через себя. Идея, что кто-то может просто прийти и украсть это, была кощунственной.

– Мы должны ее предупредить, – медленно произнес Лев. – Катю.

– Уже, – коротко ответил Архитектор. – Она не выйдет на связь до моего сигнала. Она слишком уязвима. Ее дар – ее проклятие в этой ситуации. Коллектор высосет ее досуха первой.

Наступила тишина, нарушаемая лишь объявлением о прибытии поезда.

– Что вы предлагаете? – спросил Лев.

– Предлагаю? – Архитектор впервые посмотрел прямо на него, и в его бесцветных глазах на миг мелькнуло что-то похожее на ледяной огонь. – Молодой человек, я ничего не предлагаю. Я констатирую факт. Мы в состоянии войны, о которой не просили. Этот Коллектор – не первый и не последний. Они появляются периодически, как плесень в сыром доме. И их нужно вычищать.

– Как? – вопрос сорвался с губ Льва раньше, чем он успел его обдумать.

Архитектор медленно поднялся со скамейки.

– Есть способ. Старый. Небезопасный. Он требует двух синхронизированных Проводников. Генератора и… якоря. Один создает ловушку. Второй замыкает ее. Это называется «обратная связь». Мы не будем ждать его атаки. Мы сами создадим «сон». Очень специфический сон. И пригласим его туда.

Он постучал кончиком зонта по гранитной плите. Звук был сухим и окончательным.

– Я буду генератором. Мои структуры ему не по зубам. Но мне нужен якорь. Тот, кто сможет удержать канал открытым, когда давление станет невыносимым. Тот, у кого хватит сил не сломаться и не быть поглощенным вместе с приманкой. Я думал, что таких, как мы с вами, в этом городе больше не осталось. Я рад, что ошибся.

Он протянул Льву маленькую, сложенную вчетверо бумажку.

– Это не координаты. Это адрес. Когда будете готовы, приходите. Не берите с собой телефон. Возьмите только свой лучший артефакт. Самый сильный. Он вам понадобится.

С этими словами Архитектор развернулся и, не оглядываясь, медленно пошел к выходу с вокзала, его фигура в твидовом пальто растворялась в потоке людей, словно призрак из другой эпохи.

Лев остался сидеть один, сжимая в руке клочок бумаги. Сон перестал быть игрой. Он стал полем битвы. И его только что рекрутировали.

Модель схлопнулась.

Он моргнул, и мир обрел резкость. Тот же Витебский вокзал, тот же утренний свет, те же лучи, полные пыли. Это была его профессиональная деформация, опасная привычка жить на шаг впереди реальности, которая часто оставляла после себя фантомные воспоминания и эмоциональное послевкусие от событий, которых никогда не было. Он все еще чувствовал ледяной огонь в глазах воображаемого Архитектора.

Он не искал конкретного человека. Он искал знакомое ментальное присутствие. И нашел. Не сигнал. Отсутствие сигнала. Зону абсолютной тишины в радиусе нескольких метров, словно кто-то включил ментальный «глушитель».

– Вы пунктуальны, – раздался тихий, немного скрипучий голос у него за спиной.

Лев медленно обернулся. Все совпадало с точностью до складки на твидовом пальто. Тот же пожилой мужчина, тот же зонт-трость, те же блекло-голубые глаза, смотрящие с отстраненной ясностью.

– Вы тоже, – ответил Лев. В горле было сухо.

– Я пришел по поводу вашего… интереса к последнему инциденту, – сказал старик, делая едва заметный шаг в сторону, приглашая Льва отойти от суеты платформы к ряду пустых скамеек.

Они сели. Разговор начинался иначе, чем в его модели.

– Я заметил ваши поисковые импульсы. Слабые, но заметные. Вы ищете отправителя, – констатировал Архитектор.

– Его выброс был опасен, – ровно ответил Лев, чувствуя себя актером, который забыл свою новую роль.

Архитектор на мгновение прикрыл глаза.

– Это не было выбросом. Это было эхо крика. То, что вы приняли за сигнал, было посмертным рефлексом. Произошел сигнальный разрыв. Человека, который отправил это воспоминание, больше нет.

Лев замер.

– Что значит «разрыв»?

– Это когда система не выдерживает. Слишком сильный артефакт, слишком слабая защита, стресс… Сознание рвется, как аневризма, выбрасывая в эфир последний, самый яркий эмоциональный пакет. В данном случае – «привокзальный стыд». А потом – тишина. Навсегда.

Старик посмотрел на Льва в упор.

– Я пришел сюда, чтобы попросить вас оставить это.

– Оставить? – Лев не верил своим ушам. – Но что произошло? Что за артефакт мог…

– Это не имеет значения, – отрезал Архитектор. – Это был неосторожный дилетант, который нашел что-то, с чем не смог справиться. Это случается. Город велик, в нем много старых, «заряженных» вещей. Некоторые из них лучше не трогать. Наш мир держится на хрупком равновесии, на анонимности. На том, что мы не лезем в чужие дела и не привлекаем ненужного внимания.

– Чьего внимания?

Архитектор помолчал, глядя, как уборщица в оранжевом жилете лениво метет гранитные плиты.

– В любой сложной системе есть свои корректирующие функции. Они не мыслят категориями добра и зла. Они устраняют сбои. Сигнальный разрыв, подобный этому, для них – как вспышка на радаре. Они уже там, или скоро будут. И последнее, что им нужно, – это еще один Проводник, который копается в этом мусоре и оставляет свои следы. Они не будут разбираться. Они просто зачистят всё поле. Вместе с вами. Помните, что случилось с «Филармонией»?

Лев помнил. Несколько лет назад целая группа Проводников просто исчезла из эфира за одну ночь. Никто не знал, что произошло, но с тех пор их сообщество стало еще более закрытым и параноидальным.

– Я не могу, – тихо, но твердо сказал Лев.

– Вы все еще верите, что можете что-то исправить. Просто знайте: продолжая копать, вы действуете на свой страх и риск. От сети вас никто не отключит, но и помощи не ждите. Наоборот. Вас начнут избегать. Вы станете токсичным активом.

Он медленно поднялся со скамейки.

– Не ищите меня. Я сменил протоколы. Этот разговор – мой единственный и последний выход за рамки. Удачи вам, молодой человек. Она вам понадобится.

С этими словами Архитектор развернулся и, не оглядываясь, медленно пошел к выходу, его фигура в твидовом пальто растворялась в потоке людей. Он не исчез, он просто стал частью толпы, неотличимый, серый, незаметный.

Лев остался сидеть один. Мир вокруг него внезапно изменился. Это не была война. Это было одиночное плавание в тумане, где бывшие союзники отворачивались, а за каждым углом могла ждать невидимая, безличная сила. На соседней скамейке бездомный кормил голубей, и один, самый наглый, с перебитым крылом, пытался выхватить хлеб прямо из его пальцев.

***

Прокрадываясь бесшумной тенью вдоль осыпающихся стен, я вышел к обширному цеху и увидел его. Привязанного к стулу посреди зала гремлина. Лицо его распухло, покрылось запекшейся кровью, но по неуклюжему силуэту, по тому, как он сгорбился… Это был Микки. Вокруг сгрудилось около десятка головорезов — разномастный сброд. Люди, массивные орки, пара худощавых, с колючим взглядом полуэльфов. У ворот снаружи стояли пыльный грузовик, на котором, судя по всему, его и доставили сюда, и серая «Банши» с блеклой символикой «Сынов прогресса»: переплетённые молоты и шестерёнки.

Десять стволов в чужих руках — это не шутки. Эти парни даже не выставили охраны снаружи — настолько были уверены в себе, что их голоса гулко разносились под сводами, перемешавшись с грубым смехом. Я не мог просто начать стрелять. Они мгновенно убьют Микки или случайная пуля сделает своё дело.

План был дерзким и сложным, но… единственно возможным. Я отступил назад, в спасительную темноту, словно приливная волна.

Завод был заброшен, но не мёртв. Кочегары и инженеры давно ушли, но кое-какие механизмы ещё хранили в своих железных жилах остатки жизни. Я нашёл служебный вход, присыпанный шлаком, и, пользуясь тем, что тьма для меня — родная стихия, спустился в сырые, пропахшие плесенью и машинным маслом подземные коридоры. В одном из машинных отделений я нашёл то, что искал: ряд допотопных, но всё ещё целых паровых котлов — молчаливых исполинов, некогда приводивших в движение конвейеры наверху.

Пришлось поискать топливо. В соседнем помещении, где с потолка свисали клочья какой-то изоляции, я нашёл штабеля старых, истлевших мешков с древесной стружкой и угольной пылью — горючий хлам, оставшийся с былых времён. Стащив несколько мешков к котлам и поднимая тучи едкой пыли, я начал готовиться к следующему шагу.

Я вернулся на поверхность, к грузовику. Достал одну из гранат и, действуя единственной рабочей рукой, с трудом примотал её изолентой под педалью газа, привязав чеку к самой педали тонкой, почти невидимой стальной струной. При нажатии чека выдернется. У водителя будет пять секунд на спасение, но он потеряет две-три секунды, пытаясь понять, какое именно препятствие мешает выжать газ до конца. Угонять грузовик не требовалось — нужен был лишь идеальный хаос.

Вернувшись в подвал, я лихорадочно подготовил котлы к растопке. Запихнул топливо в ненасытные зёвы топок, нашёл проржавевшую банку старой смазки, чтобы ускорить возгорание.
«Надеюсь, у меня ещё есть время, пока они там не решились его добить», — язвительно промелькнуло в голове, когда я сухо чиркнул спичкой. Первые жадные языки пламени лизнули сухую стружку, зашипели на смазке и принялись пожирать топливо.
Теперь следовало вернуться на позицию и привести мою импровизированную, но оттого не менее эффективную машину ада в полную готовность.

Со всей возможной скоростью, но не забывая о скрытности, я выскочил наружу и буквально впрыгнул в «Затворник». Рычащий мотор взревел в ответ на удар по педали, и я направил длинный капот прямо в ржавый борт грузовика. Оглушительный скрежет искалеченного металла, хруст ломающегося стекла. К этому времени из старого здания уже донесся нарастающий, низкий гул, словно пробуждался древний зверь, и отчаянные, судорожные постукивания — мои импровизированные котлы проснулись и требовали выхода.

Запоздалый, но из цеха уже начали высыпать парни. Моя машина вдруг заглохла. Сквозь стиснутые зубы проклиная всё на свете, я бешено крутанул стартер, пока по кузову не застучали первые ещё слепые пули, оставляя вмятины на металле. Наконец двигатель захлебнулся, откашлялся и вновь зарычал. Я выскочил из машины, пальцами нащупал холодок кольца чеки, выдернул её и изо всех сил зашвырнул гранату прямо в центр толпы выбежавших головорезов.

Наружу выбежало восьмеро. Идеально. Значит, внутри с Микки остались двое.

Не зная, кто пострадал от взрыва, оглушительный грохот которого отозвался звоном в ушах, я увидел, как оставшиеся бросились врассыпную и открыли беспорядочную стрельбу из-за укрытий. Я снова нырнул в «Затворник», присел пониже приборной панели, а стёкла тут же, мелко хрустнув, покрылись молочно-белой паутиной от новых попаданий, и успел, с визгом шин, откатиться за соседние полуразвалившиеся гаражи.

Краем затуманенного взгляда я заметил, как пятеро рванулись к своей «Банши», видимо, решив сменить позицию или вызвать подкрепление. Через несколько секунд воздух разорвал оглушительный, сокрушительный взрыв — сработала моя вторая граната. Яркий огненный шар мгновенно поглотил автомобиль, после чего наружу вырвались языки пламени и клубы чёрного дыма. Спастись никто не успел. Лишь раздался металлический грохот рассыпающихся обломков.

Пользуясь моментом шока и замешательства оставшихся, я под прикрытием осыпающихся развалин и покрытых ржавчиной груд металлолома бросился к груде обломков старых ограждений — единственному, пусть и сомнительному, укрытию.

— Кто ты такой?! Чего тебе надо?! — проревел чей-то охрипший от адреналина голос.

Пока он пытался завязать диалог, ко мне с флангов, крадучись по-кошачьи, заходили двое. Я достал первый обрез и, едва они выскочили из-за угла, разрядил в каждого по тяжёлому патрону. Глухие удары выстрелов, два тела грузно оседают на землю. Бросил пустой ствол на землю и в тот же миг выхватил второй. В полёте, почти не целясь, я выстрелил в летящую в мою сторону, подпрыгивающую на асфальте гранату — кто-то из них оказался сообразительнее.

Ослепительная вспышка и оглушительный грохот, от которого зазвенело в ушах. Волна спертый, обжигающей жар в воздухе заставила адреналин взметнуться до небес. Следующим, почти рефлекторным выстрелом я поймал мелькнувшую тень бандита, решившего, что взрыв станет ему прикрытием. Дробь с хрустом сбила его с ног и отшвырнула на неровный, битый асфальт.

Я, не переводя дыхания, наощупь подхватил оба обрезка, сунул их в просторные карманы и, с холодной рукоятью «Ворона» в потной ладони, рванулся внутрь цеха.

Не зря шутят об интеллекте орков. Хотя среди них, конечно, встречаются и учёные, эти двое были живым подтверждением стереотипа. Один, видимо, пошёл проверить подвалы, а второй остался караулить Микки. Я всадил этому карателю одну за другой, почти не целясь, в упор, весь барабан «Ворона». Глухие удары пуль в мышечную массу. Лишь седьмая пуля заставила эту гору мяса покачать головой, опуститься на колени и с оглушительным грохотом, похожим на падение дерева, рухнуть на пол, издавая булькающие, предсмертные хрипы.

Трясущимися, в крови и пороховой копоти руками я начал слепо, на ощупь перезаряжать обрезы и «Ворон», одновременно приговаривая полуживому, еле дышащему Микки:
— Я здесь, старик. Я пришёл. Держись.

После обрезов успел втолкнуть в барабан лишь несколько новых патронов, когда из зияющего проёма в глубине цеха появился второй орк — тот самый, что спускался в подвал. В его огромных руках был длинный, зловещий дробовик.

— Вниз! — сорвался у меня крик, и я резко, из последних сил толкнул Микки со стула на пол, сам кувыркаясь рядом.

В полёте, почти лёжа на спине, я разрядил сначала один обрез, потом другой прямо в эту надвигающуюся тушу. Беспорядочный грохот выстрелов слился с яростным рёвом орка. Тот дёрнулся, зашатался, но всё же успел нажать на спуск. Глухой удар — и заряд дроби с рёвом прошёл в сантиметрах над нашими головами, вырвав кусок штукатурки и кирпича из стены позади. Наконец орк рухнул, обездвиженный.

В внезапно наступившей оглушительной тишине были слышны лишь отдалённое шипение и рокот котлов, потрескивание огня где-то вдали да тяжёлое, прерывистое дыхание Микки, похожее на всхлипы.

Я снова, движимый чистой мышечной памятью, перезарядил обрезы, глухим стуком втолкнув новые патроны в «Ворон». Подполз к Микки и начал судорожно, не разбирая дороги, стягивать с него грубые, впившиеся в плоть верёвки. Снял пропитавшуюся потом и кровью повязку с глаз, вынул заткнутый грязной тряпкой кляп.

— Микки, я здесь. Слышишь? Скоро всё кончится, — бормотал я, почти не осознавая слов, заглядывая в его распухшее, залитое синяками лицо.

Боже правый, какой же он был лёгкий, словно кости у него были из пуха. Я рывком поднял его на руки, чувствуя сквозь пальцы вязкий слой пота и грязи на курточке, и поспешил к истерзанному пулями, словно дуршлаг, «Затворнику». Мой дерзкий план был не лишён отчаянной глупости. Я надеялся вывести из строя их транспорт, а теперь мне предстояло тащиться, словно на носилках, на разбитой бандитской тачке через полгорода. Но было уже абсолютно плевать. Это была не операция, а эвакуация.

Микки был в плохом состоянии, он тихо стонал, и каждый его вдох походил на хриплый свист. Машина шла ужасно: пробиты два колеса, они шлепали по асфальту влажными хлопками, что-то хрипело и металлически скрипело в моторе, а подвеска взвывала на каждой кочке, отзываясь болью в моём собственном теле. Но она, словно загнанная до полумёртвого состояния лошадь, всё-таки дотянулась до больницы.

Патрульные пытались остановить нас, размахивая жезлами, но мой блеснувший значок детектива и, вероятно, мои остекленевшие, дикие глаза служили пропуском лучше любого разрешения. Я вынес Микки на руках и, едва переступив порог приёмного покоя, заглушая гул голосов, закричал: «Врача! Срочно!»

К нам тут же выбежали доктора. Они мягко, но твёрдо оттеснили меня локтём, уложили Микки на холодные пластиковые носилки.
— Теперь его жизни ничто не угрожает, только покой, если вы не будете мешать, — сухо сказал один из них, и я отступил, впервые за весь вечер ощутив, как предательски трясутся и подкашиваются ноги.

Мне тоже предложили помощь, указав на проступающую сквозь куртку кровь, но я машинально отказался. Рана на плече не кровоточила и почти не болела. Лишь глухая, ноющая тяжесть, будто вмуровали свинцовую плиту.
«Кажется, я и правда лечусь за счёт других», — с горькой, тошнотворной горечью пронеслось у меня в голове.

Спустя час, когда самый жар прошёл и в коридоре воцарилась напряжённая больничная тишина, мне позволили войти в палату. У дверей уже бесцеремонно столпилось несколько офицеров из нашего участка. В их быстрых, скользящих взглядах читались любопытство, может, даже подобострастное уважение, но для меня это уже не имело ровным счётом никакого значения.

Капитан Корвер отделился от группы и отвел меня в сторону.
— Зайди ко мне, Арчер, — бросил он без предисловий, глядя куда‑то мимо моего плеча.

Я вошёл в его кабинет сразу, не постучавшись, оставляя на полу грязные следы. Уже настолько надоело соблюдать формальности. Всё это — из-за них. Из-за их глухого равнодушия, из-за того, как они спускают на тормозах все дела Микки. А сейчас наверняка уже планируют, как примазаться к его спасению.

Я молча рухнул в свободное кресло, чувствуя себя выжатым досуха и эмоционально выжженным.

Корвер начал с дежурной, но, кажется, на этот раз искренней благодарности за спасение офицера. Затем медленно, будто разминируя бомбу, попытался перейти к допросу, словно я располагаю всеми ответами и просто придуриваюсь.

Но во мне что-то окончательно сорвалось.
— А почему вы сами допустили, чтобы Микки отправился туда один? — Мой голос прозвучал приглушённо, но с опасной, сдержанной дрожью, словно натянутая струна. — Без поддержки, без прикрытия? Почему никому не было до него дела, пока он не стал разменной монетой в ваших грязных играх?

Я обрушил на него шквал вопросов, и мой голос крепчал, наливаясь тяжёлой, копившейся неделями яростью, — наливалось давление, унявшаяся дрожь и эта… пустота после убийства тех людей.

Корвер сначала пытался огрызнуться, вставить какие-то казённые фразы о протоколах, даже перешёл на крик, требуя соблюдения субординации. Но мой напор, подпитанный адреналином, болью и щемящей жалостью к другу, был как таран. Я не дал ему ни единой лазейки, ни секунды передышки.

Под конец, исчерпав все слова и доводы, я резко поднялся и вышел, с силой хлопнув дверью так, что стеклянная вставка задребезжала. Её удар глухо отозвался в тихом коридоре, возвещая об окончательном и бесповоротном разрыве с тем, что осталось от прежнего, соглашательского варианта меня.

Тачку я отвёз к механику в «Сумраке». Адрес мне выжал из себя, заикаясь, Джимми. Тот был до неприличия рад меня видеть, потому и адрес назвал с готовностью загнанного зверя. Полугном Борги, от которого пахло бензином и потом, вечно перепачканный машинным маслом, лишь бросил быстрый, опытный взгляд на искорёженный кузов, иссечённые двери и беспомощно спущенные колёса.

— Починка, замена стёкол, перебивка номеров, — перечислил он скрипучим голосом, зажигая дешёвую, вонючую сигару. — И оформление на левого дядю. Чисто. Будет ох как недешево.

Он назвал цену. Цифра заставила меня внутренне присвистнуть. Мой банковский счёт, щедро пополненный «благодарностью» Ла Бруньера и щедростью эльфийских щенков, заметно похудел, но запасов ещё хватало, чтобы сохранять ледяное спокойствие. Я кивнул, он буквально выплюнул адрес конторы, где всё оформят. Стерильная чистота и железная анонимность — его непоколебимое кредо.

В управлении мне вручили, даже не взглянув в глаза, пару новых дел — всё-таки зарплату я получал не за сидение в кресле. Одно дело касалось неуклюжего заказного убийства мелкого торговца, другое — безнадежной пропажи какого-то позолоченного фамильного украшения у обезумевшей от горя вдовы. Вернувшись домой, в звенящую тишину своей квартиры, я бегло пролистал их. «Займусь ими, когда выдастся свободная минутка», — мысленно отмахнулся я, понимая, что это лишь фоновый шум для главной симфонии.

Через несколько дней я навестил Микки. Воздух в палате пах антисептиком и слабостью. Он уже мог сидеть, опираясь на подушки, и даже сносно говорить, хотя его лицо всё ещё напоминало лоскутное одеяло, сшитое из жёлто-синих пятен и тёмных швов.

— Там встречались старшие «Птиц» и «Сынов», — просипел он, делая медленный глоток воды через трубочку. — То сообщение от соседей… Это было не просьбой, а предупреждением. Чтобы ты не лез. Слышишь? Не лез.

Но пока он был привязан и изображал из себя тряпку, ему кое-что удалось подслушать сквозь пелену собственной боли.

— Через несколько недель… Числа не назвали, боялись жучков… В город свалятся «большие шишки». Серьёзные люди. Представители элит из других городов, конкурирующие банды. Весь сброд.

Я наклонился ближе, всматриваясь в его помутневший взгляд.
— И? Что им надо было?

— Они что-то говорили про «Дым»…
Микки слабо покачал головой, и в его глазах читалась горечь разочарования, что он не может сказать больше.
— Что это значит — понятия не имею. Но по тону, по тому, как они произносили это слово, стало ясно одно: это точно не понравится нашим благородиям на холме. Очень сильно не понравится.

Больше он сказать ничего не мог, да и быстро выдохся, его глаза закатились, и веки снова тяжело закрылись.

Покинув больницу, я оказался на улице, мгновенно поглощённой густым городским смогом. Холодный и равнодушный город окружал меня шёпотом шин и светом витрин, пока я шёл, тщетно ища смысл в потерянном мире собственных мыслей.
«Дым».
Теперь его с благоговением упоминают главари банд в связи с каким-то теневым межгородским съездом. И это явно «не понравится богачам».

Информация медленно, но верно складывалась в тревожную, почти апокалиптическую мозаику. Харлан Ла Бруньер что-то важное скрывал — или намеренно не договаривал. Его «драгоценная безделушка» оказалась в центре чего-то гораздо более глобального и смертоносного, чем обычная кража.

— Что ж, — усмехнулся я про себя, чиркая зажигалкой о шершавую стену и закуривая на больничных ступеньках. — Похоже, пора нанести неожиданный визит вежливости моему щедрому благодетелю. На этот раз — без церемоний и с вопросами, на которые он обязан будет ответить.

Читать далее

https://vk.com/humanconf

На следующий день пришла миссис Молли. Увидев последствия моих кулинарных экспериментов, она тихо охнула, покачала седой головой, но без упреков взялась за дело и с привычной лёгкостью перемыла всю посуду. Спросила, где моя невеста.
— Разошлись, — отрезал я, глядя в окно. — Пути наши разошлись.

Мы поговорили. Она оказалась приятной и мудрой женщиной, с нетерпением ожидающей внуков и безмерно этим гордящейся. Закончив уборку, она дала мне несколько простых, но дельных советов по готовке: «Лук сначала до прозрачности, мясо — на сильный огонь, чтобы сок не пустило». Я старался запомнить, даже набросал несколько корявых заметок и оставил их на холодильнике, прилепив магнитиком в виде клубнички.

Посидев ещё день в четырёх стенах, я почувствовал, что они начинают медленно сходиться вокруг меня. Мне нужно было вернуться в ту среду, к которой я теперь принадлежал. Решил наведаться к знакомому полуэльфу в «Смех теней».

Такси доставило меня до «Сумерек». Я вышел, вдохнул густой, спёртый воздух пограничья с примесью выхлопов и пыли и поймал другое такси — из числа тех, что курсировали по Нижнему городу, машину с потёртым салоном и водителем с пустыми глазами. Вскоре я стоял у знакомой двери. Ждать пришлось около часа — оказалось, до обеда бар не работал, и лишь глухой удар изнутри ответил на мой первый стук.

Дверь распахнулась, но этот козёл-бармен с мордой бульдога даже бровью не пошевелил, оставшись невозмутимым, словно складки на его толстом лбу были высечены навеки камнерезом. Меня он не узнал. Это было... своеобразно удобно. Я заказал что-то покрепче, не глядя в меню, и устроился у стойки, ощущая её липкую поверхность под локтями.

Бар был почти пуст. Редкие завсегдатаи сидели по углам, вгрызаясь в своё одиночество, музыка гремела привычным унылым трешем, а в воздухе витал всё тот же коктейль из пота, перегара и отчаяния. Я потягивал напиток, чувствуя его обжигающий путь вниз и наблюдая за обстановкой. На третьей порции я с удивлением заметил, что алкоголь меня не пьянит. Вместо тумана в голову пришла какая-то мутная, свинцовая ясность и странный прилив бодрости. Меняю тактику — беру целую бутылку местного, дешёвого пойла с кислотным послевкусием и выпиваю её примерно за полчаса. Только лёгкая, едва заметная дурнота кружится в висках. Эффект совершенно иной, нежели у остальных посетителей, чьи головы уже бессильно склоняются к липким столам.

Бармен смотрел на меня тяжёлым, пустым взглядом, в котором не было ни вопроса, ни интереса. Тогда, при нашей первой встрече, он видел перед собой неуверенного, подозрительного типа, явно оказавшегося не на своём месте. Теперь… теперь я вписался в общую атмосферу этой липкой тёмной преисподней. Я стал частью пейзажа. Ещё одним теневым силуэтом в дымной мгле. И это осознание было одновременно пугающим и горько освобождающим.

Когда я допил вторую бутылку, оставив её на стойке с глухим стуком, хмурый бармен начал нервно поглядывать в мою сторону. Что-то в моём неестественном спокойствии, в том, как я просто сидел, не пьянея и не клонясь ко сну, насторожило его до предела. Он сделал едва заметный кивок головы в сторону двух громил, застывших у дальней стены, приказывая проверить меня.

Но я оказался быстрее. Ещё до того, как они успели пошевелиться, одним плавным движением перекатился через липкую стойку, и холодная рукоять «Ворона» сама легла мне в раскрытую ладонь. Ствол упёрся ему точно в переносицу. Он всё-таки успел выхватить из-под прилавка обрез, царапая деревянную обивку, но теперь мы смотрели друг другу в глаза вдоль стволов, замкнутые в смертельной паузе.

— Спокойно, — прорычал я, не повышая тона. — Выстрелить я успею. На раз.

Он коротким, отрывистым жестом остановил своих людей, и те замерли, как каменные изваяния.
— Кто ты? И чего хочешь? — его голос был низким и хриплым, как скрип ржавой двери.

— Не начни ты дергаться, ничего бы и не было, — парировал я. — Но раз уж нервы мне потрепал, то напитки сегодня за счёт заведения. Все. И раз ты стал так любезен, ответишь на пару вопросов. Первый: кто вас тут крышует?

Он не моргнув глазом, не отрывая взгляда от дула, ответил:
— «Синие Птицы».

Я кивнул. Те самые, чьи наколки я видел в деле. Синие, криво прошитые иглой контуры попугая-какапо.
— Ладно. Мне плевать, чем вы тут торгуете, пока никто не видит. Второй вопрос: что слышал о краже у Ла Бруньеров?

Он не отводил взгляда от моего ствола.
— Ты коп? — в его голосе прозвучала смесь ненависти и страха.

Я левой рукой, не опуская «Ворона», достал жетон и бросил его на стойку. Он заметно напрягся, увидев отблеск металла.
— Почти. Работаю на папашку, — бросил я, делая ударение на последнем слове. — И дело не касается ни одного синего мундира. Расслабься.

В этот момент я почувствовал резкий, колкий импульс — словно игла в виске, его намерение. Он попытался отвлечь меня резким взглядом в сторону и в тот же миг рванул обрезом, чтобы отбросить мой ствол. Но я уже сместился вбок, корпусом вниз. Грохот выстрела оглушительно ударил по барабанным перепонкам, и заряд дроби с визгом прошил воздух там, где секунду назад была моя голова, оставив на стене шрапнелью дыры в гипсокартоне.

Двое его головорезов словно по команде выхватили револьверы. Я, не целясь, навскидку, почти инстинктивно, выстрелил в них дважды — один за другим — и тут же рванул к себе бармена, впиваясь пальцами в его жилистую шею и используя его как живой щит.

Одному пуля угодила в грудь. Он рухнул на пол, с грохотом опрокинув стул, хрипел и хватался за рану, из которой сочилась алая лужа крови. Второй, с простреленным плечом, с искажённым от боли лицом, пытался прицелиться левой рукой, держа револьвер в неестественно вывернутой кисти.

— Спокойно! — крикнул я, но выстрел уже прогремел.

Я оглушил бармена тяжёлой рукоятью «Ворона», и он обмяк. Не выпуская его из захвата, всадил ещё три пули в раненого охранника. Тот дернулся в судорогах и застыл. Ответный, почти случайный выстрел из револьвера пришёлся мне в плечо. Почувствовал тупой удар, словно всадили раскалённый лом, и лишь спустя секунду — резкую, разрывающую, жгучую боль.

Адреналин начал отступать, и мир вернулся с резкостью похмелья. Я осмотрел зал, усыпанный осколками стекла и заваленный телами, и лишь теперь осознал, что выжил. Из-под стойки взял относительно чистую кухонную тряпку, пахнущую химией и старым жиром, зажмурился и, зажав «Ворона» между колен, кое-как обмотал прошитое пулей плечо. Тёмно-алая кровь, почти чёрная в тусклом свете, немедленно просочилась сквозь ткань, расползаясь кляксой.

Тишина в баре была тяжёлой, звенящей, нарушаемой лишь прерывистым хрипом умирающего. Пахло порохом, медной кровью и кислым страхом. Пустота и дрожь внутри собиралась подниматься, но я постарался унять её, затолкать поглубже, оправдывая себя тем, что они это заслужили. Я поднял со стойки свой жетон, ещё тёплый от моей руки, сунул его в карман и, преодолевая пульсирующую огнём боль, принялся обыскивать карманы бармена. Надо было найти хоть что-нибудь — клочок бумаги, ключ, какой-нибудь крючок, оправдывавший эту бойню.

У бармена в карманах не оказалось ничего полезного — лишь крошки табака, потная мелочь и ключ от сейфа, который был мне бесполезен без кода. Я осмотрел зал. Те редкие посетители, что не сбежали, застыли за столиками, вжав головы в плечи и стараясь слиться с липкой обивкой.
— Убирайтесь, — сипло крикнул я в гробовую, звенящую тишину. — Пока живы. И забудьте сюда дорогу.

Они ринулись к выходу, не смея оглянуться, спотыкаясь о порог и выскакивая на улицу, как ошпаренные.

Я подошёл к двум раненым головорезам. Они смотрели на меня широко раскрытыми, полными животного ужаса глазами. Я не мог позволить им рассказать своим, кто их покрошил. Они были живым доказательством. Их патроны мне не подходили — другой калибр, бесполезный хлам. Я всадил каждому по контрольной пуле в грудь с почти механическим безразличием. Звук выстрелов был приглушённым, влажным и окончательным в опустевшем баре.

Перезаряжая «Ворон», снова и снова запихивая холодные, скользкие патроны в барабан, я заметил, что руки дрожат. Не от страха, а от выброса адреналина, от отдачи, от тяжести содеянного. Полностью перезарядить револьвер оказалось целой вечностью — каждый щелчок барабана отдавался в висках.

Бармен — Джимми — очнулся от моих тяжёлых, звонких пощёчин. Инстинктивно потянувшись туда, где лежал его обрез, он ощутил пальцами лишь липкую, пустую поверхность пола. Глаза его мгновенно расширились от паники.
— Сюда придут другие! Услышат! Тебе несдобровать! — прохрипел он, и слюна брызнула с его губ.

Я заставил его говорить, не повышая голоса, просто приставив дуло к виску. Он нехотя скулил и заикался, подтвердив слухи. Кража у Харлана гремела на весь преступный мир. Кто-то, как он говорил, сам видел, как на месте появился Скиталец и что-то искал, «к земле принюхиваясь, словно пёс». На кражу наняли эльфийку по прозвищу Шёпот. Работу она выполнила, но артефакт у неё не нашли. «Сыны прогресса» обвиняют в этом Скитальца. Название артефакта — «Дым». «Говорят, он тенью окутывает».

Я на его глазах сунул его обрез в плащ, туда же ссыпал все найденные патроны, звякающие в кармане тяжёлым, неудобным грузом.
— Ещё увидимся. Ты неожиданно гостеприимен.

— Погоди... — сипло, почти выдохом, сказал он. — Тебя будут искать.

— Конечно, — равнодушно, уже поворачиваясь к выходу, ответил я и вышел на залитую грязным желтым светом улицу.

Я добрался до дома Микки, прижимая пропитанную кровью тряпку к ране, чувствуя, как липкая влага проступает сквозь ткань. Его не было. Соседи, высунувшись в двери и косясь на мою окровавленную одежду и землистое лицо, сказали, что со вчерашнего дня он не возвращался. На вопрос, куда ушёл, один из них — пожилой гном с испуганными глазами — понизив голос, пробормотал:
— В сторону старых заводов. Там, где вороньё кружит. Сказал, если не вернётся, передать «его другу»: «Птицы и Сыны».

Я поблагодарил коротким кивком и вышел, ощущая на спине их испуганные взгляды.
— «Птицы и Сыны»?
— «Синие птицы» и «Сыны прогресса»? Что это значит? Временный союз против общего врага? Война за передел? Микки пошел туда один, как дурак на расправу?

Сделав несколько зашифрованных записей в блокноте, прислонившись к холодной стене подъезда, я проверил рану, с трудом стаскивая плащ. Кровь остановилась совсем. Странно. Пуля прошла навылет, боль была адская, рвущая, но теперь лишь тупо, глухо ныло, словно от сильного ушиба. Это были мои новые способности? Или... помогло то, что я забрал те жизни в баре? Будто бы их угасшая энергия подпитала мою плоть. Мысль была отвратительна, меня тошнило от неё, но… чёрт возьми, она выглядела логично.

Микки попал в беду. Его исчезновение каким-то образом связано с двумя крупнейшими городскими бандами. Времени на отдых нет — надо идти по следу прямо сейчас.

Добраться до старых заводов пешком, да ещё и с простреленной, ноющей рукой, было бы чистым безумием. Я развернулся и снова вошёл в «Смех Теней», где воздух всё ещё оставался густым от пороха и смерти. Джимми, прижавшись спиной к стеллажу с бутылками, бледный как полотно, судорожно заряжал новый обрез, добытый, видимо, из тайника. Помощь пока не пришла, и в баре стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь его прерывистым дыханием.

— Чья тачка на улице? — прорычал я, прерывая его неловкие попытки всунуть патрон в патронник. — Не этих ли парней? — кивнул я в сторону тел.

Он лишь шире открыл глаза, и в них заплясали чертики чистого ужаса. Резким движением я вырвал у него обрез, подобрал рассыпавшиеся с громким звоном о пол патроны и для верности ткнул его стволом «Ворона» под ребро, заставив даже подпрыгнуть.

— Тачка Птиц? — переспросил я, вдавливая дуло глубже, и он, задыхаясь, лихорадочно кивнул.

Ключи я нашёл в кармане одного из прежних владельцев автомобиля — на ощупь, липкие от чего-то. На улице стоял чёрный «Затворник»: длинный, низкий, агрессивный, с торчащими из-под капота хромированными трубами, похожими на рёбра хищника.«Классная злодейская тачка, — с чёрным юмором мелькнуло в голове. — Вот только жалко, что на дверцах красуется этот нелепый силуэт попугая — пришлось бы брать её себе и долго отмывать».

Усевшись за руль на прохладную, потрескавшуюся кожу, я завел двигатель. Он взревал глухим, мощным басом, от которого задрожала панель приборов, обещая адскую поездку. Пока двигатель прогревался, издавая равномерное урчание, я зарядил оба обреза. Второй я вряд ли смогу толком использовать — раненое плечо пронзала острая, дергающая боль при любом движении, — но являться с визитом, имея лишь один ствол, показалось мне невежливым.

Я посмотрел на своё отражение в зеркале заднего вида. Искажённое, с впавшими щеками лицо, тёмные круги под глазами, колючая щетина.

«Видок у меня, конечно, основательно изменился», — констатировал я без особых эмоций, лишь с усталым принятием.

С пронзительным визгом шин я тронулся с места, оставляя за собой клубы едкого, сизого дыма и, возможно, привлекая ненужное внимание. Ехать пришлось около получаса. Другие автомобили спешно уступали дорогу, шарахались в стороны, узнавая опознавательные знаки «Синих Птиц». Я ловил на себе быстрые, скользящие, насторожённые взгляды из затемнённых окон — их смущало то, что за рулём сидел незнакомец. Чужак в их стае.

И вот, из-за серых рядов ветхих складских строений медленно проступили силуэты старых заводов — массивные и зловещие, словно останки давно исчезнувших гигантов, нависающие над городом угрюмой мощью. Глухо чернели потрескавшиеся кирпичные стены, покрытые слоем вековой копоти и ржавчины. Оконные рамы, лишённые стёкол, смотрели пустотой слепых глазниц, всматриваясь в холод серого полудня. Среди громоздких остовов цехов тихо шептал ветер, сотрясая сгнившую кровлю и осыпая всё вокруг мелкой чёрной пылью былого величия.
«Непонятно, что тут забыл Микки… И зачем попёрся сюда один, наперекор всем инстинктам».
Но он был моим другом. Единственным. Я должен был его найти.

Припарковав «Затворник» в глухой тени разрушенной стены, заглушив рычащий мотор, я вышел. Оба обреза неуклюже и тяжело лежали в карманах плаща, «Ворон» — в сжатой до побеления костяшек здоровой руке. Глубоко втянул ноздрями воздух, пропитанный резким запахом ржавчины, затхлой пыли и едва уловимым привкусом надвигающейся угрозы. И отправился в зловещий полумрак первых провалов старых заводов, где меня, должно быть, уже ждали.

Читать далее