— Бернан. Хорошего дежурства.
Перед тем как выйти, останавливается на пороге, не оборачиваясь. На мгновение кажется, что он что-то добавит — но слова застревают в горле.
Его шаги затихают в коридоре, растворяясь в зловещем гуле подземелья. Бернан остаётся один с пленником. Его массивные ладони сжимаются в кулаки, костяшки белеют от напряжения, но он не делает ни шага вперёд. Глаза бегают от Гилена к двери и обратно, будто ища ответа, которого нет.
Бернан молча принимается за работу, его массивная фигура, обычно такая громоздкая и неуклюжая, движется по кабинету с неожиданной, почти противоестественной аккуратностью. Каждое движение выверено, будто он раз за разом повторял этот ритуал очищения после очередного кровавого спектакля.
Его огромные ладони, привыкшие ломать кости и сжимать рукоять топора, теперь бережно подбирают разбросанные свитки. Пальцы, покрытые шрамами от давних битв, аккуратно сворачивают пергаменты, возвращая их на полку — туда, где они стояли до того, как хаос ворвался в это помещение.
Книги, вырванные с полок во время недавней схватки, одна за другой возвращаются на свои места. Бернан расставляет их с педантичностью библиотекаря, выравнивая корешки так, чтобы они стояли ровно, как солдаты на параде — строгий порядок против недавнего безумия.
Заметив метлу в углу, он берет ее и начинает мести пол. Щетина скребет по камню, собирая осколки разбитых склянок, перемешанные с засохшими каплями крови — последние свидетельства того, что здесь произошло. Каждый осколок звякает, падая в совок, будто рассказывая свою историю поражения.
Черный мешок, набитый остатками зелий, пылью и обломками прошлого, исчезает за дверью. Кабинет снова выглядит почти презентабельно — если не считать двух отсутствующих: исчезнувшего хозяина этого места и пленника, что молча наблюдает за уборкой из своей клетки.
Бернан останавливается у двери, его могучая грудь поднимается в глубоком вздохе. Он крест-накрест складывает руки на груди, и его взгляд становится тяжелым, как свинцовые тучи, что вечно висят над Аль-Деймом, предвещая бурю.
— Чёртов бардак... — бурчит он, но в голосе нет привычной злости, только глубокая, костная усталость, как у человека, слишком часто видевшего, как порядок превращается в хаос.
Спустя два часа, когда тени в коридорах становятся длиннее, дверь открывается с тихим скрипом. В кабинет входят трое молодых инквизиторов, их шаги осторожны, будто они вступают на поле битвы.
Первый — высокий и угловатый, с подбородком, острым как клинок, и беспокойными глазами, которые непрестанно скачут от предмета к предмету, словно ищут скрытую угрозу.
Второй — коренастый, с лицом, изуродованным ожогом в форме руны Огня — отметиной, которая тянется от скулы до подбородка, превращая половину лица в маску из рубцовой ткани.
И третий — Энтони. Его появление кажется диссонансом в этой компании — слишком юное лицо, слишком прямой взгляд, в котором читается не страх, а тревожная решимость.
Энтони кивает Бернану, его голос тихий, но твердый, как сталь:
— Мастер Сайлос прислал нас. Сказал, помочь в охране пленника.
Бернан хмуро осматривает новоприбывших, его взгляд задерживается на Энтони дольше, чем на других. В его глазах мелькает что-то — может быть, сомнение, а может, тень чего-то похожего на жалость.
— Ты хоть понимаешь, с кем тут сидишь? — его голос глух, как отдаленный гром.
Энтони не отводит глаз, его пальцы сжимают рукоять меча — бессознательный жест, выдающий напряжение, которое он пытается скрыть.
— С тем, кто убил Реми. И кто... Я не буду его недооценивать.
Бернан хмыкает — короткий, резкий звук, больше похожий на лай старого пса. Затем он тяжело выпрямляется и похлопывает Энтони по плечу с такой силой, что молодой инквизитор чуть не теряет равновесие.
— Тогда не спи.
Энтони прислонился к холодной каменной стене, его пальцы нервно перебирают резную гарду меча, будто пересчитывая чётки. Снаружи он выглядит собранным - плечи расправлены, подбородок приподнят, дыхание ровное и размеренное, как у опытного воина. Но его глаза - эти зеленоватые, словно морская вода у причала, глаза - выдают внутреннюю бурю. Взгляд, острый как отточенный кинжал, раз за разом возвращается к неподвижной фигуре в клетке.
Каждый раз, когда его зрачки натыкаются на Гилена, в них вспыхивает яростный огонь, который он тщетно пытается скрыть за маской профессионального безразличия. Причина этой ненависти имеет имя - Джен. Та самая хрупкая инквизитор с каштановыми кудрями, что дрожала как осиновый лист в Горле, когда Гилен разрывал на части отряд Бешеных Псов. Энтони любит её - тайно, по-детски наивно, со всей пылкостью первого чувства, что сжигает изнутри.
И Гилен знает это. Знает так же хорошо, как знает биение собственного сердца.
Гилен сидит в позе лотоса, его грудь плавно поднимается и опускается, создавая иллюзию глубокого сна. Но за непроницаемыми чёрными стёклами его Алый Взгляд, подобно хищнику в засаде, фиксирует каждую микроэмоцию на лице юноши. Как скулы напрягаются от сдерживаемой злости. Как зрачки расширяются от подсознательного страха. Как губы подрагивают от желания доказать... что? Свою храбрость? Преданность Джен? Право называться мужчиной?
Гилен намеренно отводит взгляд, давая Энтони ложное чувство безопасности. "Пусть варится в собственном соку", - звучит в его голове ледяная мысль.
Бернан, наблюдавший эту немую сцену из угла комнаты, тяжело вздыхает. Его густые, похожие на гусениц брови сходятся в disapproving гримасе.
— Энтони, - его бас раскатывается по каменным стенам, как предгрозовой гром над Аль-Деймом. - Хочешь подмениться?
В воздухе повисает тягостная пауза. Двое других инквизиторов переглядываются, их пальцы непроизвольно сжимают оружие.
Энтони резко оборачивается, его щёки вспыхивают румянцем, как у пойманного на вранье ребёнка.
— Всё в порядке! - его голос звучит неестественно высоко. - Пленник никак не наказан - сидит, будто на отдыхе.
Эта ложь режет слух своей неуклюжестью, как первый удар мечом новобранца - без ритма, без силы, без искусства.
Бернан лишь хмыкает, мудро решив не давить. Вместо этого он разваливается на стуле, который тревожно скрипит под его мощной фигурой, и нарочито громко начинает:
— Ладно. Тогда про еду...
Он облизывает губы, и его глаза, обычно мрачные, внезапно оживляются кулинарным энтузиазмом.
— В трапезной сегодня подают морского окуня в сливочно-укропном соусе. Филе - нежное, белое как лунный свет, тает во рту, будто морская пена на языке. А соус... — он театрально причмокивает, - ...с той самой лимонной кислинкой, что будто сам Хесфин, бог пиров, лично замешивал его в своих небесных кухнях. И петрушка - свежайшая, только с утреннего рынка, каждый листик будто в росе...
Даже самый хмурый из молодых инквизиторов не может сдержать улыбки, а атмосфера в комнате на мгновение становится почти... домашней. Почти.
Бернан внезапно хлопает себя по лбу ладонью, звук раздаётся гулко, как выстрел в тихом зале. Его широкое лицо озаряется наигранным, но убедительным выражением внезапного озарения.
— Энтони, а сбегай-ка на кухню, принеси чего-нибудь пожевать, — его голос звучит почти по-отечески, с лёгкой хрипотцей добродушия. — Вспомнил — повар говорил про новые закуски к ужину. Что-то там особенное для старой гвардии приготовил.
Его густые брови, похожие на двух гусениц, приподнимаются, в маленьких глазках вспыхивает дружеский огонёк. Но за этой маской добродушия скрывается чёткий расчёт — отвлечь, разрядить, дать передышку.
Энтони кивает, его плечи слегка расслабляются, хотя пальцы всё ещё нервно перебирают шов на рукаве мундира.
Он поворачивается и выходит, его шаги сначала осторожные, затем всё более быстрые — будто рад уйти от этого кабинета с его тяжёлой атмосферой, даже ненадолго. Дверь закрывается за ним с тихим щелчком.
Бернан медленно сдвигается к клетке, его массивная тень ложится на каменный пол, растягиваясь и искажаясь в бликах факельного света. Пол под его тяжелыми сапогами слегка дрожит.
Гилен не шевелится. Его дыхание ровное, как поверхность лесного озера в безветренный день, поза неизменна — будто он каменная статуя, а не человек из плоти и крови. Но Бернан, прошедший сотни боёв, чувствует — за этой неподвижностью скрывается бдительное наблюдение. Оно висит в воздухе, почти осязаемое, как запах озона перед грозой.
Через пятнадцать минут дверь распахивается с лёгким стуком, и Энтони входит, балансируя с большим медным подносом, который блестит в тусклом свете, как сокровище в пещере дракона. Ароматы, поднимающиеся с подноса, мгновенно наполняют комнату, перебивая затхлый запах пыли и старого пергамента:
Копчёные угри в медовой глазури — их золотисто-коричневая кожица блестит, как полированная древесина, покрытая тончайшим слоем янтаря. Запах дубовой щепы и морской соли смешивается со сладковатым ароматом мёда, вызывая слюноотделение.
Пирожки с олениной и брусникой — румяные, с аппетитными надрезами на золотистом тесте, из которых вырываются клубы пара, несущие аромат дичи, лесных ягод и свежеиспечённого хлеба. Каждый пирожок аккуратно сложен, будто маленькое произведение искусства.
Сырные лепёшки с трюфельным маслом — их поверхность слегка подрумянена, а внутри скрывается нежная, тягучая масса, пахнущая благородной плесенью и земляными нотками чёрных трюфелей. Аромат настолько насыщенный, что кажется почти осязаемым.
Кувшин ягодного морса — тёмно-рубиновая жидкость переливается в гранёном стекле, сквозь которое видны целые ягоды смородины, плавающие среди лёгкой пенки. Кисло-сладкий запах лета контрастирует с мрачной атмосферой кабинета.
Бернан радостно потирает свои огромные ладони, издавая звук, похожий на шелест наждачной бумаги.
— Вот это я понимаю! — его голос гремит, наполняя комнату ложной теплотой. — Садись, ребята, давайте закусим, пока горячее.
Его взгляд, быстрый как у ястреба, скользит к Гилену — проверяет реакцию, ищет слабое место в каменной маске.
Инквизиторы рассаживаются за столом, их движения становятся более раскованными под влиянием еды и относительного покоя. Пальцы, привыкшие сжимать рукояти оружия, теперь аккуратно берут кусочки пищи.
Инквизитор, с ожогом в форме руны Огня на щеке, набивает рот пирожком, крошки застревают в его короткой бородке.
— Слышал, мастер Луиза вчера спорила с Сайлосом? — его слова слегка неразборчивы из-за полного рта. — Говорят, кричала так, что стекла дрожали. В библиотеке аж фолианты с полок попадали.
Второй инквизитор, тощий, с острым носом, хихикает, прикрывая рот рукой.
— Да ей всегда его методы не нравились, — он отламывает кусочек сырной лепёшки, наблюдая, как тянется сырная нить. — Говорит, пытки — это варварство, а мы, мол, учёные, а не палачи. Будто она сама не подписывала приговоры.
Энтони откусывает пирожок, его зеленоватые глаза сужаются, когда горячий сок оленины чуть не обжигает ему язык. Он осторожно облизывает губы, прежде чем заговорить:
— А ещё слух есть... — его голос становится тише, — что в нижних камерах кто-то шепчет по ночам. На древнем языке. Не на демоническом — на чём-то старше.
Бернан замедляет жевательные движения, его челюсть замирает на мгновение, уши буквально навостряются, улавливая каждое слово.
Первый инквизитор машет рукой, снисходительная улыбка играет на его изуродованном лице.
— Это демон Тревис. Он десять лет уже шепчется. Ничего нового. В прошлом месяце он предсказывал конец света, а позавчера — что у повара молоко скиснет.
Но Энтони не улыбается в ответ. Его пальцы непроизвольно сжимают край стола, когда он вспоминает, как стены в подземелье вибрировали прошлой ночью, будто в ответ на эти шёпоты. Как камни на мгновение стали тёплыми на ощупь...
Тревис, перекатывая во рту кусок пирожка, нарочито громко чавкает. Крошки падают на деревянный стол, как первые снежинки зимой. Его шрам в форме руны Огня растягивается в ухмылке.
"Эй, Бернан," — он говорит с набитым ртом, жестикулируя пирожком, — "а пленник-то наверное оголодал за эти две недели помоев? Может, угостим 'Рубина'?"
Глаза его блестят мокрым блеском — он играет по заранее обговоренному плану, но нельзя отрицать — ему нравится эта роль. Слишком нравится.
Бернан оживляется, как актёр, получивший свой выход. Его мясистые руки разводятся в театральном жесте.
— Да как я забыл! — его бас раскатывается по каменным стенам. — Конечно же, эти великолепные закуски должен оценить каждый присутствующий!
Его игра слишком театральна, жесты слишком широки — но цель, как известно, оправдывает средства. Тяжёлые сапоги гулко стучат по полу, когда он подходит к столу. Пальцы, похожие на сосиски, бережно подбирают самый сочный пирожок — тот, из которого струится ароматный пар. Затем он отламывает кусок, обнажая начинку цвета спелой вишни. Наливает полную кружку морса — рубиновая жидкость плещется, оставляя на стенках стекла алые подтёки.
Подходит к клетке, но останавливается в шаге от начертанного круга — старый волк знает, где проходит граница безопасности.
— Ну что, Рубин? — голос его звучит почти дружелюбно, но глаза остаются холодными, как лезвия в снегу. — Поешь как человек? А там... поговорим.
Гилен не открывает глаз. Его поза лотоса непоколебима, как скала посреди океана. Но за чёрными стёклами очков зрачки сужаются в тёмные точки. Алый Взгляд, невидимый для окружающих, фиксирует каждое микродвижение, каждый нервный тик, каждую каплю пота на висках у Бернана.
— Из твоих рук приму, — его голос тихий, но чёткий, как удар стеклянного колокольчика в тишине.
Бернан довольно крякает, складывает еду в жестяную чашку с выщербленными краями и пододвигает её к клетке длинной палкой — не подставлятьсяся же.
— Вот и договорились, — он облизывает пальцы, оставляя на губах блестящий жирный след. — Ну так... о чём ты хочешь поговорить?
Лёгкая усмешка пробегает по губам Гилена, как тень по воде.
— Приведи сюда то милое создание... Джен, кажется?
Кружка, наполненная морсом, с грохотом опрокидывается на каменный пол. Энтони вскакивает, как ужаленный, его стул с треском падает назад. Лицо молодого инквизитора за секунду превращается в багровую маску ярости.
— ТЫ ЧЁРТОВ УБЛЮДОК! — слюна летит из его рта, оседая брызгами на столе. — Я ТЕБЕ ГЛОТКУ ПЕРЕРЕЖУ!
Глаза его безумны, налиты кровью, веки дёргаются в такт бешеному пульсу. Пальцы судорожно сжимают рукоять меча, но ещё не решаются вытащить клинок.
Бернан резко хватает его за плечо — его ладонь накрывает почти всю дельтовидную мышцу молодого инквизитора.
— Энтони! Ты чего?! — рычит он, но уже слишком поздно.
Тайна раскрыта. Все видят как дрожат губы Энтони, обнажая сжатые до хруста зубы. Как зрачки расширяются от страха за Джен. Как по щекам расползается краска стыда — он попался, как мальчишка, поддавшись на провокацию
Воздух в комнате становится густым, как сироп. Даже треск факелов звучит приглушённо, будто комната накрыта стеклянным колпаком.
Гилен медленно приподнимает уголки губ, словно художник, выводящий последний штрих на портрете. Улыбка появляется на его лице — холодная, отточенная, как лезвие ножа, только что вынутое из ножен. В ней нет ни капли тепла, только расчетливая жестокость кошки, играющей с мышью.
— Глаза у неё... — он начинает говорить медленно, растягивая слова, будто смакуя каждый слог, — как океан в шторм. Глубокие. Синие. Такого насыщенного цвета, что кажется, будто в них можно утонуть. — Пауза. Его губы слегка приоткрываются, обнажая ровные белые зубы. — И такие... испуганные, когда я на неё посмотрел. Широкие, как у оленя, попавшего в свет факелов. Отлично контрастируют с её волнистыми рыжими локонами — теми самыми, что выбиваются из-под капюшона, будто языки пламени на фоне ночи.
Энтони стоит как вкопанный. Его лицо искажается в гримасе чистой, неконтролируемой ярости. Кожа на лбу натягивается, обнажая набухшие вены. Кулаки сжимаются до хруста костяшек — пальцы впиваются в ладони так сильно, что из-под ногтей проступает кровь.
— Я ТЕБЯ!.. — его голос рвётся, превращаясь в животный рёв, больше похожий на крик раненого зверя, чем на человеческую речь.
Бернан действует молниеносно. Его лапища, покрытая шрамами и волосами, впивается в плечо Энтони, почти полностью охватывая его. Он трясёт молодого инквизитора, как щенка, пойманного за шкирку.
— ВСЁ! На выход! Сейчас же! — его бас гремит, как удар грома, заглушая все другие звуки в комнате. — И никаких оправданий. Если увижу тебя здесь — собственными руками сквозь решётку просуну к этому чудовищу.
Энтони дрожит всем телом. Его губы белеют от напряжения, сжатые так сильно, что кажется, вот-вот лопнут. Но когда он говорит, голос звучит предательски ровно, почти механически:
Он вырывается из хватки Бернана, разворачивается на каблуках и выходит, хлопая дверью с такой силой, что дрожат склянки на полках, звеня тонким, нервным перезвоном.
Джон, третий инквизитор — сухой, как щепка, с вечно прищуренными глазами и острым, как лезвие, носом — медленно вытирает крошки со стола.
— Я тоже был в Горле, — говорит он, глядя на дверь, за которой исчез Энтони. — Но не думал, что пацан до такой степени запал на эту девчонку.
Бернан тяжело вздыхает, потирая переносицу толстыми пальцами. В его глазах читается усталость — не физическая, а та, что накапливается годами, когда видишь слишком много человеческой глупости.
— Теперь придётся за ним следить, — бормочет он. — Наверняка выкинет какую-нибудь дурость.
Он поворачивается к Гилену, упирает кулаки в бока. Его тень, отбрасываемая факелами, кажется огромной, заполняя половину комнаты.
— И если это случится... — он делает паузу, чтобы его слова прозвучали весомее, — тебя ждёт не просто наказание. Ад, а не это мило гостеприимное времяпрепровождение.
Гилен наконец открывает глаза. За чёрными стёклами очков вспыхивает рубиновый огонь — не мигающий, не дрожащий, холодный и постоянный, как свет далёкой звезды.
— Глупость уже случилась, — говорит он, и его голос тихий, но каждое слово падает, как камень в бездонный колодец, оставляя после себя круги на поверхности сознания слушателей. — И... вы оба это поняли.
Он приподнимается с лёгкостью, которой не ожидаешь от человека, просидевшего в клетке неделями. На тарелку с едой у клетки он даже не смотрит — будто пища смертных ему не нужна.
— Я знал один мир, — продолжает Гилен, и в его голосе появляются новые оттенки — что-то вроде отдаленного сожаления, смешанного с холодной уверенностью. — Там боги разрушили башню смертных из-за их гордыни. Цивилизация, что могла достичь звезд… рассыпалась в пыль за одну ночь.
Он делает паузу, позволяя им представить это — великие города, превращающиеся в руины, знания, теряющиеся навсегда.
— Этот же город — гниль под маской мрамора, — его рука с тонкими, почти изящными пальцами делает плавный жест, будто смахивая невидимую пыль с ладони. — И он падёт. Чтобы родилось что-то... новое. Что-то совершенное.
В его словах нет угрозы — только уверенность человека, который видит будущее так же ясно, как настоящее. И от этого становится ещё страшнее.
Тревис медленно проводит пальцами по шраму на щеке — этому старому напоминанию о прошлых битвах. Его губы растягиваются в усмешке, обнажая желтоватые зубы.
— Пустые угрозы, — произносит он, и в его голосе звучит привычная бравада, но пальцы непроизвольно касаются рунического кинжала на поясе, проверяя его наличие. Старая привычка, выработанная годами опасной службы. — Реми был беспечен, но тебе не стоит недооценивать Святую Инквизицию.
Бернан скрещивает массивные руки на груди, отчего латы издают характерный металлический скрип. Его тень, отбрасываемая трепещущим светом факелов, кажется огромной на каменной стене.
— Когда Сайлос вернётся... — его бас звучит зловеще тихо, — ад, который тебя ждёт, будет очень даже осязаемым.
Джон, стоящий чуть поодаль, нервно поправляет перевязь меча. Его тонкие губы шевелятся, когда он бормочет почти неслышно:
— Да помогут нам боги...
Гилен медленно поднимает голову. Его движение плавное, почти неестественное, как будто его шея не состоит из позвонков. Голос, когда он заговорил, режет тишину, как лезвие по шёлку:
— Зар'гул. Хочу знать о нём.
Бернан фыркает, откидываясь на спинку стула, который тревожно скрипит под его весом. Его губы искривляются в презрительной гримасе.
— Знать нечего. Очередной тёмный бог, по уши в крови. Вампиры до сих пор сопли по нему размазывают.
Гилен не моргает. Его чёрные очки отражают пламя факелов, превращая их в два кровавых пятна.
— Как давно он существовал? Как его уничтожили?
Бернан пожимает плечами, отчего его латы снова издают характерный скрип.
— Помню плохо... — он потирает подбородок, задумчиво глядя в потолок. — Где-то десять тысяч лет назад появился. А пару тысячелетий назад — боги сами его и стёрли в порошок.
Мысли Гилена текут, как строки кода, всплывающие перед его внутренним взором. Каждое слово, каждая цифра отпечатывается в сознании с кристальной ясностью:
«Зар’гул… Всего восемь тысяч лет существования? Жалкий новичок».
В его памяти всплывают образы собственного пути — сотни миллионов лет эволюции, целые миры, переписанные под себя, цивилизации, превратившиеся в пепел под его взглядом.
«Он выбрал кровь? Или кровь выбрала его?».
Перед внутренним взором проносятся картины: первые опыты над собственной плотью, боль, ставшая инструментом, те мгновения перед тем, как переступить последнюю грань. Воспоминания о крыльях-протоколах вызывают укол неожиданной грусти — единственного человеческого чувства, которое он еще не сумел полностью искоренить.
«Он не справился. Слишком торопился. Слишком много хотел — и не рассчитал».
Гилен чувствует — где-то в этом мире остались следы того, что Зар’гул не успел завершить. Ошибки в коде реальности. Незакрытые циклы, ждущие своего исполнения.
«Боги уничтожили его?.. Или он сам стал ошибкой, которую пришлось исправить?».
Пауза. Кровавый шов под его кожей пульсирует, будто откликаясь на ход мыслей, напоминая о своем постоянном присутствии.
«Неважно. Мой путь — длиннее. И у меня не будет их слабостей».
В этот момент его рубиновые глаза за стёклами очков вспыхивают чуть ярче, отражая твёрдую решимость существа, которое видело рождение и смерть звёзд — и намерено пережить ещё многие.
Продолжение следует...
Если хочется узнать, что будет дальше, книга полностью доступна на АТ/ Загляните, обещаю, вам понравится! А если не понравится, уделите ей хотя бы какое-то время и добавьте в библиотеку. Скажу заранее, что это не боярка и не гаремник. Спасибо, что читаете!)
