- Стоит того, мой друг, чтобы жить ради мечты, хотя ее пламя может обжечь тебя...
8-9 октября 1967 года команданте Эрнесто Че Гевара вошел в пантеон "бессмертных" в истории мирового пролетариата, убитый в Боливии слугами ЦРУ.
Его тело было захоронено в секретном месте, которое было обнаружено только 28 июня 1997 года недалеко от аэропорта Вальегранте группой кубинских судебно-медицинских экспертов. Его кости были перевезены на Кубу и захоронены в мавзолее Санта-Клара. На церемонии присутствовали президент Фидель Кастро и тысячи кубинцев.
Преступление, вместо того чтобы стереть следы деятельности этого врача-астматика из Аргентины, превратилось в глубокий, дающий жизнь и надежду вдох для обиженных, для народов мира.
"Для нас нет другого определения социализма, кроме как уничтожение эксплуатации человека человеком.''
В поэме «Фуку!» Евгений Евтушенко пересказывает беседу с Че Геварой, в которой поэт спросил, почему тот стал революционером.
- Почему я стал революционером? — повторил команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на меня, как бы проверяя — спрашиваю ли я из любопытства, или для меня это действительно необходимо. Я невольно отвел взгляд — мне стало вдруг страшно. Не за себя — за него. Он был из тех, «с обреченными глазами», как писал Блок.
Команданте круто повернулся на каблуках тяжелых подкованных солдатских ботинок, на которых, казалось, ещё сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошел к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздрагивающий клочок гаванской ночи, села на звездочку, поблескивающую на берете, заложенном под погон рубашки цвета «вердеоливо».
— Я хотел стать медиком, но потом убедился, что одной медициной человечество не спасешь… — медленно сказал команданте, не оборачиваясь.
Потом резко обернулся, и я снова отвел взгляд от его глаз, от которых исходил пронизывающий холод — уже неотсюда. Темные обводины недосыпания вокруг глаз команданте казались выжженными.
— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил команданте.
Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его бледное лицо не улыбалось.
— Иногда стать революционером может помочь велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипедом в огромный грузовой самолет, летевший в Майами. Он вез лошадей на скачки. Я спрятал велосипед в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хозяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно боялись, что мое присутствие отразится на нервной системе лошадей. Меня заперли в самолете, решив мне отомстить. Самолет раскалился от жары. Я задыхался. От жары и голода у меня начался бред… Хотите ещё чашечку кофе? Я жевал сено, и меня рвало. Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и, кажется, проигравшие. Один из них запустил в меня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разбилась. В одном из осколков осталось немного жидкости. Я выпил ее и порезал себе губы. Во время обратного полета хозяева лошадей хлестали виски и дразнили меня сандвичами. К счастью, они дали лошадям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с лошадьми.
Разговор происходил в 1963 году, когда окаймленное бородкой трагическое лицо команданте еще не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодежи. Команданте был рядом, пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но еще до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам ее искал. Рассказывали, что команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, потому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров. И смерть вошла в деревенскую школу Ла Игеры, где он сидел за учительским столом, усталый и больной, и ошалевшим от предвкушаемых наград армейским голосом гаркнула: «Встать!», а он только выругался, но и не подумал подняться. Говорят, что, когда в него всаживали пулю за пулей, он даже улыбался, ибо этого, может быть, и хотел. И его руки с пальцами пианиста отрубили от его мертвого тела и повезли на самолете в Ла-Пас для дактилоскопического опознания. Но если он улыбался умирая, то, может быть, потому, что думал: лишь своей смертью люди могут добиться того, чего не могут добиться своей жизнью. Христианства, может быть, не существовало, если бы Христос умер, получая персональную пенсию.
А сейчас, держа в своей еще не отрубленной руке чашечку кофе и беспощадно глядя на меня, команданте сказал:
— Голод — вот что делает людей революционерами. Или свой, или чужой. Но когда его чувствуют как свой. ...
