Серия «И это всё о нём»

Сочинил сам себе похвальную песню и повадился распевать ее каждое утро на рассвете.

Провел поучительную беседу с бабой-ягой на тему естественного разума шерстеносящих и четырехлапых обитателей Лукоморья. Старуха плевалась и отбивалась помелом, кот наседал и брызгал слюной. В конеце концов старуха, как ни была она устойчива, сдалась  и признала кота не то, чтобы премудрым, но учёным, что тут говорить, да, учёным.

Выписал себе командировку за тридевять земель для научных изысканий, получил командировочные валютой и вернулся оттуда, почему-то нагруженный чоризо, хамоном и бакалао.

Написал около четырехсот прошений о прибавке, вспоможествовании, дотации и грантах. Получил шиш, щедро намазанный маслом, но не приуныл. Напротив, пустил в народе слух, что маслом тот шиш намазал Сам, и Сам же благословил Баюна на великий подвиг — ниспровержение антинаучных теорий Дарвина и богомерзкого монаха Менделя (Кстати, задумайтесь сами: если он монах, то какой он Мендель?  А если он Мендель, то какой из него монах?).

Впрочем, ничего не ниспроверг, а, напротив, затеял строительство из песка некого сооружения, которое упорно именовал коллайдером.

Со временем шум поумолк, значок на груди потускнел, хамон и бакалао были съедены, шиш с маслом утерян. Один коллайдер высится, как утес, на побережье тридесятого, и самые отчаянные русалки бросаются с него в набегающие волны, пугая визгом всё еще бродящих по дорожкам тридесятого невиданных зверей.

Пела, конечно, на японский манер, сносно. Стихов знала великое множество и в истории была чрезвычайно начитана.

Так. К чему я это все говорю?

Кощей поднял левую бровь и усмехнулся. Кот сделал вид, что вспомнил и продолжил.

— Так вот. Самым главным в этой гейше была ее удивительная несравненная память. Каждое движение, каждое слово, каждое выражение лица запоминала она, делала выводы и умела поворотить каждую ситуацию на пользу своему дана. Очень славна была среди гейш.  Но это ей не помогло.  Конец ее был страшен. Просто даже вы представить себе не можете, вашество, насколько страшен был ее конец!

Вашество равнодушно потянулся к хрустальному стакану, в котором плескался зеленоватый мутный напиток. И был это вовсе не абсент, как ты, торопливый читатель, подумал. Был то, конечно же, сок сельдерея.

Баюн, между тем, молча переждал, пока его властелин сделает несколько глотков и вытрет уголки рта расшитым лазоревым шелком платком. Затем продолжил, самым наглым образом опустив интригующие подробности:

— В общем, померла она. Всего то было ей лет двадцать восемь, если не ошибаюсь. Ни детушек не оставила, ни даже имени в веках. Вписана она была в какой-то там свиток, но во всей этой катавасии свиток, конечно же, затерялся, а, может, и вообще сгорел ко всем чертям. Да! — неожиданно вскрикнул кот, — совсем забыл! Она еще всем цветам предпочитала тёмно-лиловый и очень почитала будду Амиду.

Вероятно, восседает сейчас в цветке лотоса.

— И молится за нас, грешных? — сдерживая смех, спросил бессмертный старик.

— Не думаю. — Кот позволил себе стащить со стола небольшую стерлядку и весьма ловко спрятал ее в своей роскошной, наполовину серебряной, наполовину шёлковой шерсти. — Скорее всего, пребывает в абсолютном недеянии. Удивительная была женщина! Еще на правый глаз малость косила, и мизинец у нее кривой на ноге был. Правда, запамятовал, на какой.

Кощей поежился. Конфликтов он не то, чтобы не любил, но старался перевести их в сферу юридическую, излюбленную им и удобную ему.

— В-третьих, вашество, ты меня прости, но это еще и не обоснованно! Чисто на эмоциях ведь сказал ты это, вашество! Потом жалеть будешь! Что ты денег потратишь, чтобы я забыл такое твое несправедливое ко мне обращение...

Тут Кощей не выдержал. Кот, и в правду, зарвался (да и заврался, добавлю я на правах летописца тридесятого, кое-что в волшебных котах понимающего).

— То есть ты сожрал все пирожные и конфеты, приготовленные к раздаче малышне на праздник, и ты не скотина? Ты сидел у ворот с измазанной взбитыми сливками и шоколадом мордой и пожимал ребятишкам руки вместо того, чтобы вручать им лакомство, и ты не скотина? Ты отвечал им «Бог подаст» и подмигивал, намекая, что властелин тридесятого незря известен, как скупердяй и сквалыга, и ты не скотина?!

Баюн потупил взгляд, пожевал что-то во рту, и нехотя сказал:

— Ну, в-четвертых — это я погорячился, вашество! А все ж таки, семантически и этически ты не прав!

— Всё это, конечно, фигня. Немалое количество весьма раскрепощенных персон врали за милую душу, и извлекали изтого немалую выгоду. С другой стороны, значительное количество поборников и искателей правды страдали от несвободы, как внешней, так и внутренней. Кого-то сковывали рамки общества, кого-то — любовь к матери, кого-то — презрение к своему ближнему. Вообще, знаешь ли, сильное чувство всегда ограничивает твою свободу. Не от того ли, думаю я иногда, люди так страстно жаждут воли, что они страстны? Страстны, значит, пристрастны? — Кот, как всегда, когда скажет что-то, по его мнению, значительное, приосанился и довольно огляделся.

Присуствовавшие при разговоре русалки отвлеклись от расчесывания волос и дружно похлопали. Пытались даже устроить овацию, но Баюн прекратил ее легким мановением бровей и продолжил.

— Но не будем отвлекаться. Итак, сейчас, когда мы выяснили, что ты осознаешь — рано или поздно перед каждой творческой особой встает вопрос, что предпочесть: свободу или истину, и ищешь ответа у меня, всем известного сказителя и песнопевца, — кот остановился, опять сорвал аплодисмент и поклонился, приложив лапу к левой половине груди.

— И ждешь, естественно, от меня ответа. Но что этот ответ будет означать для тебя? Не решишь ли ты — не скажу «злонамеренно», ибо не ожидаю от тебя таковых чувств по отношению к тридесятому вообще и ко мне лично — но по присущей женскому полу небрежности в мыслях, не решишь ли ты, что мы тут ограничены в чем-то из двух этих благ, а то и в обоих? Не подумаешь ли, что у нас наблюдается недостаток свободы, или недостаток истины, или даже недостаток и в свободах и в истине? Не должен ли буду я, как поборник и того и другого, а также и света просвещения, который я неуклонно несу народам и нечисти, населяющим наше царство... -

Тут кот остановился и принялся вылизывать лапу и умывать морду. Как раз когда он тщательно промывал место за ушами, раздалось чье-то деликатное покашливание. Мы (я и русалки)  обернулись  — неподалеку от дуба стоял Кощей в спортивном костюме и анораке и улыбался. Баюн же оборачиваться не стал — он тщательно вылизал сначало пузо, потом задние лапы, потом принялся за... то место, которым обычные коты занимаются, когда им делать нечего, и только тут, весьма натурально извернувшись, заметил своего повелителя. Искренняя радость отразилась на его морде. Он потянулся, поиграл сухими дубовым листьями и сказал:

— Мяу!

Властелин тридесятого пролистал и удивился: в первых шестнадцати главах своего опуса Баюн доказывал, что баба-яга — никто иной, как взбунтовавшийся и вырвавшийся из-под власти царя всех иблисов огненный дух, то бишь джин. Лампа, прежде державшая джина этого в заточении, преобразованная его мощными чарами, превратилась в ступу, полностью подчинявшуюся желаниям яги.  Дымный хвост, дабы его по нему опознали, хитроумный джин преобразовал в помело. Избушка-на-курьих ножках была избрана им в качестве жилья, потому что птицы издавна враждуют с огненными духами, и те ни за что не приблизятся к такому страшному жилищу, ежели вздумают искать непокорного собрата.

Правдивость этой гипотезы Баюн весьма многословно доказывал, в том числе, тем фактом, что джин, став бабой-ягой, не угомонился в своем властеборчестве и теперь осмеливается посягать на авторитет самого повелителя, то есть Кощея.

Оставшиеся в не помню каком (но достаточном) количестве главы были посвящены описанию различных способов, долженствовавших привести мятежную бабку к покорности. Там были собраны и арабские, и еврейские, и даже латинские и халдейские заклинания, прочитав которые, Кощей улыбнулся печально, будто что-то припомнил.

— И не жалко тебе старуху?

Кот решительно помотал головой.

— А мне жалко. — Отрезал маг вне категорий и отправил трактат в переплетную мастерскую, а затем уже и в библиотеку государственных актов. Баюна, впрочем, вознаградил, и кот ушёл, изо всех сил изображая досаду на своей широкой морде, но искренне ликуя внутри.

— Ибо, девицы, — кот несколько задыхался и от того говорил медленнее, чем обычно, — скука есть состояние души, а сочиняет настоящий сказочник не душою. — Кот помолчал и, не дождавшись вопроса, вдохновенно воскликнул. — Сказочник сочиняет сердцем! В самой крови настоящего сказителя сокрыта тайная сила, позволяющая ему воспарить над обыденой скукой жизни в самых невыносимых условиях! А душа... — тут Баюн прислушался к чему-то внутри себя и махнул лапой. — Душа тут совсем не при чём. Она к этому не приспособлена. Не для этого существует душа!

— Ты кого убеждаешь? Их или себя? — Кощей, как всегда, одновременно неожиданно и ожидаемо образовался посреди замершего Лукоморья.

— Мне убеждать некого! — Раздраженно ответил кот. — Эти всё равно ничего не понимают. А для себя я все давно решил. Никто же не будет отрицать, что я сочинитель хоть куда?

Кощей пожал плечами скорее неопределенно, чем одобрительно.

— А где у меня душа? — Баюн повернулся вокруг своей оси, кувыркнулся, заглянул под хвост и поочередно оглядел бархатные подушечки всех четырёх лап. — Нет ей у меня, души-то!

И тут повелитель тридесятого расхохотался. От души — добавила бы я, но, кто знает, может быть, ей (души, то есть) нет и у Кощея.