Костёр трещал отбрасывая на стены полуразрушенного цеха причудливые танцующие тени.
Холодный осенний воздух пах гарью и прелыми листьями.
За провалами крыши висело тёмное небо, усыпанное неестественно яркими звёздами.
Я подбросил сухих веток в костер и уселся на ржавый ящик из-под патронов. Старик сидел напротив, его лицо, изрезанное морщинами, казалось каменной маской в мерцающем свете.
— Мы всё сделали правильно, — сказал он, не глядя мне в глаза, побоявшись встретиться со мной взглядом.
В его словах была тяжесть, способная раздавить остатки этого хрупкого мира. Я вспомнил тех людей у дороги – они нуждались в помощи, но мы прошли мимо.
«Старый прав, — подумал я, — сейчас не время быть моралистом, каждый сам за себя».
— А ведь их погубила доброта? — спросил я, глядя на то, как языки пламени пожирают сухую ветку.
Старик медленно повертел в руках свое ружьё.
— Именно она, — глухо выдохнул он.
Мы ещё долго сидели молча, смотрели на костёр, подбрасывали в него веточки — но так ни разу за весь вечер и не посмотрели друг другу в глаза. Слишком много правды в них таилось, а выжить на руинах мира, глядя ей лицо, было непозволительной роскошью.
В этой холодной осенней тьме, оставались те, кто все ещё верил в доброту. Но мы уже знали — именно доброта и является тем якорем, что тянет тебя ко дну.
Тишину разорвал отдалённый, протяжный вой, заставивший сжаться сердце, и моя рука сама потянулась к арбалету, прислонённому к стене. Вой повторился, уже ближе, отдаваясь металлическим эхом в стенах заброшенного цеха.
Старик медленно поднялся. Его кости скрипели громче треска, издаваемого костром.
— Пора, — коротко бросил он.
Я вскочил, сгрёб в рюкзак наши жалкие пожитки — банку с наконечниками для болтов, остаток свечи, тряпьё. Сердце колотилось, отдавая в висках. Взгляд снова, против воли, метнулся к провалу в стене, за которым лежала та дорога и те, кому мы не помогли.
Старик словно прочёл мои мысли. Он тяжело положил руку мне на плечо, и впервые за вечер посмотрел на меня прямо. В его потухших глазах не было ни утешения, ни оправданий. Только холодная, голая правда.
— Выживший — чаще всего – далеко не герой, внук. Запомни.
Мы потушили костер и погрузились во мглу. Звёзды смотрели на нас с ледяным равнодушием. И мы пошли, уходя от эха своего страха и совести, оставляя за спиной не только тлеющие угли, но и последние следы той цивилизации, что когда-то считала сострадание своей главной добродетелью. Теперь её главной, и единственной, добродетелью было умение вовремя потушить костёр и уйти, не оглядываясь на чужой крик о помощи.
Мы шли в полной темноте, ориентируясь лишь на слабый свет луны. Старик двигался удивительно бесшумно, я же то и дело спотыкался о невидимые в темноте препятствия. Каждый мой шаг отзывался в тишине громоподобным треском.
— Слышишь? — прошептал старик, замирая.
Я затаил дыхание. Сначала — ничего. Лишь ветер в разбитых окнах. Потом — отдаленный вой, переходящий в нечеловеческий визг. И снова густая, давящая тишина.
— Они уже играют с новой добычей, — без тени эмоций констатировал старик. — Пойдем. Пока они заняты.
Мы свернули в узкий проход между двумя обвалившимися зданиями. Здесь пахло ржавчиной и гнилью. Я наступил на что-то мягкое, и по спине пробежали мурашки. Лучше не смотреть.
Дед остановился у едва заметного люка, почти полностью заваленного мусором.
Мы молча разгребли весь этот хлам, и сдвинули тяжелую крышку. Из темноты пахнуло сыростью. Но это был знакомый запах нашего нового дома.
Спускаясь вниз по скрипящим ступеням, я поймал себя на мысли, что впервые за весь вечер чувствую облегчение. Здесь, в бетонном гробу, было безопаснее, чем там, у костра, под безразличными звездами. И в этой мысли таилась самая страшная правда из всех, что я успел узнать.
Спуск в канализацию оказался коротким, но мучительным. Каждая ступенька отдавалась эхом на весь туннель, и мне казалось, что этот звук слышен даже тем... существам, что остались наверху. Воздух внизу был спёртым и холодным, пахнул плесенью и сыростью.
Дед чиркнул самодельной спичкой, и в её неровном свете я увидел нашу берлогу. Тесное помещение, заваленное ящиками и тюками. В углу лежали наши скудные припасы, аккуратно разложенные дедом.
— Сегодня будем молчать, — прошептал он, зажигая фитиль масляной лампы. — Они близко. Очень близко.
Я кивнул, опускаясь на холодный бетонный пол. Тело ныло от усталости, но мысли не давали покоя. Я снова и снова переживал сегодняшний день. Ту развилку на дороге, где мы наткнулись на мать с двумя детьми. Они смотрели на нас с надеждой, но дед даже не замедлил шаг.
— Нам не хватит припасов, — сказал, не глядя на них. — Им всё равно конец.
И мы прошли мимо. А теперь слушали их предсмертные крики где-то в ночи. Правильно ли мы поступили? Вопрос, на который не ответит никто. В нашем мире не осталось места для правильного, осталось только для необходимого.
Дед протянул мне кусок чёрного, твёрдого хлеба.
— Ешь, — коротко бросил он. — Завтра в то место, о котором говорил Андрейка.
Я взял хлеб, но не мог заставить себя есть. Безопасные места... Мы уже слышали эти сказки. Каждый раз, когда мы добирались до обещанного убежища или лагеря, находили лишь трупы, обглоданные монстрами.
— Дед, а помнишь, как было раньше? — тихо спросил я. — До всего этого ада? Когда люди помогали друг другу?
Старик тяжело вздохнул, и в его глазах мелькнуло что-то давно забытое.
— Помню, внук. Но то был другой мир. Мир изобилия и человеческой глупости.
Он посмотрел на нашу лампу, пламя которой колебалось от сквозняка.
— Сейчас у нас нет ничего. Только жизнь. И её нужно беречь. Даже если для этого самим придётся стать монстрами.
Старик медленно покачал головой, его глаза были полны грусти. В этот момент он выглядел не как мудрец, а как старый, уставший человек, видевший слишком много ужаса.
— Спи, — прошептал он. — Я подежурю. Завтра будет новый день. Возможно, он будет лучше.
Сон не шёл. Я ворочался, пытаясь найти удобное положение на холодном полу, но тело отказывалось расслабляться. Старик сидел у лестницы, неподвижный, как камень, и вслушивался в каждый шорох, доносящийся сверху. За долгое время он научился безошибочно различать звуки ночи — шелест ветра в обломках, скрип металла от тех, что издавали монстры.
Никогда ещё они не подбирались так близко к нашему жилищу.
Сейчас они шастали прямо над нами. Я слышал, как их когтистые лапы скребут и стучат по железной крышке люка. Их вой и визг сливались в оглушительную какофонию, а иногда проступали другие, куда более жуткие звуки — влажное хлюпанье, причмокивания, звук рвущейся плоти и ломающихся костей. От них становилось тошно.
— Как думаешь, они смогут проникнуть к нам? — прошептал я, и мой голос прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине.
— Они умные. Но не настолько чтобы открыть люк. К утру уйдут.
Наконец-то мне удалось заснуть.
Мне снилась сестра. Она стояла на кухне и что-то готовила. Утро было пасмурным, и из-за этого вся квартира утопала в синеватых сумерках. Я вышел из своей комнаты, протирая глаза.
Чем занимаешься, комендант? — спросил, подкравшись к не сзади.
Сестра вздрогнула и замахнулась на меня грязным половником по плечу.
глянь лучше, что творится на улице... — Она кивнула на окно, и в её глазах мелькнуло беспокойство, которого я раньше никогда не замечал.
Я медленно подошёл к окну. И, только подойдя вплотную, я разглядел, что асфальта не видно. Его скрывал густой, молочно-белый туман. Он колыхался, перемещался, словно живой.
— А где мама? — спросил я, не отрывая взгляда от гипнотизирующего явления.
— Ты чего, Миш? Она внизу, конечно. Кормит их. Как всегда. Забыл?
Её слова повисли в воздухе, и лишь спустя мгновение до меня дошёл их чудовищный смысл. Я обернулся, чтобы переспросить, но в ту же секунду что-то тёмное и быстрое, стремительно метнулось в молочной пелене прямо под нашими окнами.
Едва я произнёс эти слова, тварь вынырнула из тумана, скользнула по стене, ворвалась в квартиру, высадив оконную раму, схватила Женю и исчезла обратно в молочной пелене.
Я проснулся в холодном поту. Старик, спал прислонившись головой к стене. Видно, усталость сморила и его. Я отдышался, поднялся и принес банку с кофе. Потом зажёг крошечную газовую плитку, чтобы сварить напиток, пока он спит. На ржавом боку плитки была нацарапана надпись: «Пётр Иванович». Не знаю, зачем, но старик подписывал всё, что считал своим. Старая, неистребимая привычка исчезнувшего мира.
Я сварил кофе, и в сыром подвале поплыл горьковатый, но до безумия приятный аромат.
Я аккуратно толкнул старика в плечо, и протянул ему стакан.
Он вздрогнул, напрягся приготовившись к бою, но потом сознание вернулось. И он кивнул, приняв напиток.
Его старые пальцы, покрытые шрамами, плотно обхватили стакан.
— Спасибо, — его голос был хриплым, но в нем пробивалась благодарность. Он отпил глоток и поморщился. — Сойдёт.
Пили молча, слушая, как затихают последние звуки на поверхности. Вой прекратился, остался лишь ветер.
— Опять тот сон? — вдруг спросил старик, не глядя на меня.
Я кивнул. Казалось, он всегда знает, что мне сниться.
— Да. Наша квартира. Та... та тварь. И Женя.
Старик тяжело вздохнул и поставил стакан на ящик.
— Прошлое — якорь. Чем крепче за него держишься, тем быстрее идешь ко дну. Пора отпустить.
— Легко сказать, — я сжал свой стакан так, что пальцы побелели. — А как? Как забыть, что мы... что мы тогда просто ушли? Как забыть её? Как забыть маму? Мы их даже не искали.
Он повернулся ко мне. В тусклом свете его глаза были похожи на провалы в иной, ещё более тёмный мир.
— Забывать не нужно. Нужно понять. Это закон выживания, внук. Мы просто научились подстраиваться. Мир всегда был таким. Просто раньше мы не хотели этого признавать.
Он допил кофе и поднялся, его кости с хрустом протестовали.
— Собирайся. Через час двинемся попытаемся найти этот чёртов мясокомбинат.
— Снова «попытаемся»? — я горько усмехнулся. — В прошлый раз «пытались» найти бункер с припасами. А нашли только крыс и сумасшедшего, который молился на скелет. Он же нам и рассказал про комбинат, и что на нём живут люди, а у них есть еда и генераторы.
Старик пожал плечами, проверяя затвор своего ружья.
— А чего ты хочешь? Прятаться здесь и дальше жевать черствый хлеб? Выбор — вот что отличает нас от монстров. Они подчиняются инстинкту. А мы выбираем. Даже когда выбирать особо не из чего.
Он прав. Всегда прав. Я отправил в рот последний глоток кофе, собрал свои жалкие пожитки. Банка с наконечниками, арбалет, несколько спичек, тряпьё... И тень прошлого, навсегда поселившегося за спиной.
Старик уже стоял у лестницы, его силуэт вырисовывался на фоне слабого утреннего света, пробивавшегося через щели люка.
— И, внук... — он обернулся. — Если увидишь что-то... что напомнит о прошлом. Не смотри. Просто иди.
Он толкнул люк. Свет ударил по глазам, резкий и беспощадный. Мы вышли на поверхность — в новый мир, к которому невозможно привыкнуть, мир, где не осталось места ни для доброты, ни для сестёр, ни для сожалений. Только дорога, пыль и вечный выбор, который с каждым днем даётся всё тяжелее.
В утренних лучах солнца каждый осколок стекла вспыхивал, ослепительным огнём, а намертво вросшие в землю остовы машин, образовали немую процессию из вечной пробки. Асфальт под ногами пошёл глубокими трещинами, сквозь которые упрямо пробивались ростки деревьев — казалось, сама земля медленно и терпеливо затягивает раны, оставленные людьми, возвращая миру его первозданную гармонию.
Старик, прищурившись, неспешно изучал окрестности, его взгляд скользил по руинам с привычной осторожностью.
– Как думаешь, далеко ушли? –спросил я.
— Вряд ли. Где-то рядом отсиживаются, в одном из зданий. Помнишь, свет для них — что нож по горлу. Прячутся, словно призраки. Потому и показываются только в темноте.
Мы двинулись в путь. Нашей целью был мясокомбинат на окраине города. Удивительно — мы пришли сюда два года назад, но узнали о нём лишь накануне. Наше единственное подобие карты было начертано на клочке грязной бумаги и вручено нам местным безумцем, звавшим себя Андрейкой — человеком, умудрявшимся выживать в этом аду самыми непостижимыми способами.
Не знаю, можно ли доверять сумасшедшим, но дед, как всегда, нашёл что сказать.
— Зачастую только они и не врут, внук. Им это не зачем.
— Идти километров десять, — пробурчал он, поправлял ружьё на плече. — С учётом нашего барахла, разрухи и прочих радостей, это займёт добрую половину дня.
Но мы всё равно пошли, потому что надежда — последнее, что умирает в человеке. Даже если эта надежда на чудо, слова сумасшедшего.
Шли молча, оставляя за спиной призраков прошлого и город медленно вытягивал из меня жизнь заполняя образовавшеюся пустоту тревогой. Дорога вела через безлюдные проспекты, где ветер гулял в разбитых окнах витрин, а на перекрёстках ржавые скелеты машин складывались в причудливые скульптуры угасшей жизни. Бордюры утонули в пышном ковре из опавших листьев, а стены домов покрылись паутиной трещин, укутанные мхом, словно старой выцветшей парчой. Вот школа, застывшая в безмолвии, поглощённая бурьяном и вьюном, вот — детский сад и проржавевший скелет карусели. А вон дом — точная копия того, где мы жили с мамой до всего этого кошмара.
Внезапно старик приостановился, его цепкий взгляд выхватил из пейзажа застывший на остановке автобус с наглухо зашторенными окнами.
— Глянь-ка, — он кивнул в его сторону, — осмотрим. Мало ли...
Его слова прозвучали как приказ, мгновенно возвращая меня из вороха мыслей. В салоне, пропахшем прелостью и гнилью, мы нашли лишь пустой рюкзак с порванной лямкой, потрёпанный блокнот с пожелтевшими страницами и чёрный карандаш, который я, не раздумывая, сунул в карман.
К полудню мы добрались до последних строений, где город сдавался, уступая место полям, трассе и лесополосе. Старик вытер со лба пот и, опираясь на приклад, произнёс:
— Привал.
Мы присели в тени старого дорожного знака, разложив нехитрый скарб. Старик достал из рюкзака чёрствый хлеб, и баночку варенья, того самого, что мы делали из собранной в заброшенных огородах малины, перетирая ягоды с сахаром, который с трудом удавалось найти.
— Странная штука — жизнь, — протянул дед, старательно намазывая тёмное варенье на черствый сухарь. — Мир перевернулся, всё изменилось до неузнаваемости, а простые человеческие потребности... Голод, сон, жажда... Они никуда не делись. Все так же терзали и будут терзать нас до самой смерти, напоминая о том, что мы живы.
Перекусив и утолив жажду, мы решили передохнуть. Я взял рюкзак, подложил под голову и прилёг. И именно в тот миг, когда мы полностью расслабились, а бдительность окончательно нас покинула, позади раздался шорох.
Я резко обернулся и увидел, как из чащи медленно выползло существо, напоминающее волка. Оно стояло на задних лапах, ростом под три метра, с длинными, неестественно вытянутыми конечностями, чьи лапы заканчивались подобием человеческих кистей с длинными когтистыми пальцами. На волчьей морде зияли три глаза и двойной ряд клыков, а плешивая шкура была покрыта шрамами. Увидев нас, оно замерло.
Я медленно потянулся за арбалетом, но монстр, издав оглушительный рёв метнулся в нашу сторону. В два прыжка преодолев расстояние он мощным ударом отшвырнул меня, и я отлетел на несколько метров. Поднявшись, я увидел, как монстр снова готовится совершить бросок. Но в тот же миг его голова с треском разлетелась в клочья.
Я обернулся, ожидая увидеть, что дед выстрелил в него из своего ружья. Но старик в ужасе озирался по сторонам, держась за окровавленное плечо, а его ружьё лежало рядом.
— Почему он вышел днём? — голос мой предательски дрожал.
Старик, уже успевший подхватить ружьё, медленно приближался к распластанному телу твари, не опуская ствола.
— Они же никогда не выходят днём, — пробормотал я, но теперь уже скорее для самоуспокоения, чем в ожидании ответа.
— Первый раз вижу такого... огромного, — наконец произнёс старик, и в его голосе прозвучала несвойственная ему растерянность.
В тот же миг из чащи, откуда в прошлый раз появилось чудище, снова донёсся шорох. Мы резко развернулись. Старик вскинул ружьё, а я с тоской осознал, что снова совершил роковую ошибку, оставив арбалет на земле. Но вместо новой твари из-за деревьев вышел мужчина в полной боевой экипировке, со винтовкой на перевес.
— Ну вы, конечно, не вовремя объявились, — бросил он, окидывая нас оценивающим взглядом. — Всю охоту мне обломали.
