Диалоги с Великими. Глеб Дибернин. Глава 4
Глава 4. Фридрих Ницше — Бог мёртв, но кто сказал это первым?
(Сцена окутана синеватым, плотным, как философский туман, светом. Звук — лёгкий скрежет пера по бумаге. На экране — крупным планом лицо Ницше, медленно переходящее в страницы его книг: “Так говорил Заратустра”, “Антихрист”, “Весёлая наука”. На сцену выходит Ведущий — сдержанно, без приветствия. Слово начинает тяжело.)
— Он сказал: “Бог мёртв”. Но сделал это так, будто написал эпитафию на небе. Фридрих Ницше. Человек, который не просто отверг религию, он выстрелил в неё… и остался рядом, чтобы проверить — умрёт ли она окончательно. Что ж, встречайте. Миссионер без Бога. Моралист без морали. Поэт без милости.
(На сцену выходит Ницше. В чёрном фраке, с тростью. Взгляд — холодный и одновременно внимательный. Он не здоровается).
— Я не убивал Бога, — говорит Ницше. Я просто первым сказал, что его нет.
— Тогда кто убил?
— Те, кто перестал нуждаться. Те, кто начали объяснять мир без чуда. Математики, физики, бюрократы. Те, кто заменили душу схемой.
— А вы? Вы не были схематичен. Вы были бритвой. Вы не изобрели пустоту, но вы навели на неё свет. Показали всему миру эту пустоту.
— Я был зеркалом, — Ницше горько усмехается, — А все, кто увидел пустоту, уже носили её внутри.
(На экране появляется мозаика: разрушенные храмы, пустые кафедры, философы в тишине, молодежь, спорящая в чатах. Надпись: “Бог мёртв?” исчезает, оставляя лишь знак вопроса.)
— Тогда скажите, — ведущий обращается в упор глядя на гостя, — Это было освобождение…или проклятие?
— Обеими руками я вырвал кость утешения у человечества, но дал им зубы. Пусть грызут смысл сами.
— Но вы оставили их наедине с пустотой. Со страшной, глубокой, ничего не дающей взамен пустотой. Вы не предложили нового Бога. Вы просто сожгли старого.
— Потому что не Бог нужен. А нужен человек, который не прячется за Ним.
(На экране появляется зеркало. В нём появляется силуэт человека. Без черт. Без икон. Просто взгляд. Страшно прямой.)
— Но кто выдержит мир без верха и низа? Без приюта? Без неба? Людям нужно во что то верить.
— Только тот, кто знает, что небо это иллюзия, а иллюзия страшнее пустоты. Все потому, что она удобна.
— Тогда вы разрушили не Бога. Вы разрушили утешение всего мира.
— Да, и это была моя цель. Потому что раб, даже когда молится, остаётся рабом, а я хотел сверхчеловека. Он ищет поддержку в чем-то, в ком-то. Он верит в высшие существа, но не верит в себя.
(Тишина. Ведущий делает шаг ближе. Сцена начинает сжиматься. Ницше стоит один. В руках зеркало. Он смотрит в него.)
— Но вы не стали им. Вы не стали сверхчеловеком. Вы сломались на пол пути.
— Потому что я первым пошёл туда, где не было дороги, — Ницше смотрит в зал, — А пионеры редко возвращаются.
(Экран темнеет. На экране появляется крест, превращающийся в цепь. Затем в плуг. Потом в костыль. Последнее изображение — лицо умирающего человека, к которому никто не подходит. Ницше стоит, чуть подавшись вперёд. Ведущий неподвижен.)
— Вы сказали, что христианство — религия слабых. Обвинение звучит, как приговор. Но что, если это не слабость, а человечность?
— Если человечность — в отказе от силы, тогда мы обречены. Сострадание это культурный яд. Оно убивает волю, ради красивого жеста.
— То есть, по-вашему, жалость это преступление?
— Жалость это подмена. Ты не помогаешь человеку стать сильнее. Ты просто садишься рядом в яму и называешь это добром. Пустой, слабый, и жалкий жест.
(На экране — толпа, склоняющаяся над бездомным. Затем — та же толпа, проходящая мимо ребёнка. Затем — кадры войны. Молитвы. Слёзы. Конвейер жалости.)
— Но ведь вы сами страдали. Физически. Душевно. Одинокий, изгнанный, непонятый.
Вам не хватало именно того, чего вы презирали — сочувствия.
— Мне не нужно было сочувствие. Мне нужно было, чтобы кто-то доказал: боль не обязательно делает нас хуже.
— А если не делает лучше? Как быть в этом случае?
— Тогда боль бессмысленна. А я не верил в бессмысленное страдание. Я верил в превращение.
(На экране — бабочка, вырывающаяся из кокона. Затем — человек, выходящий из огня. Затем — пустая комната.)
— Но вы жили в одиночестве. Умерли в безумии, — ведущий секунду медлит, —
Сила, о которой вы говорите, не спасла вас. Зачем тогда это все?
— И не должна была. Я был не спасён. Я был испытан. Понимание не всегда приносит утешение. Иногда оно приносит ясность.
— А если вам не нужна была жалость, может быть, вы просто боялись её?
(Пауза. Ницше не отвечает сразу. Дышит тяжело. Затем — почти шепчет.)
— Жалость это зеркало, в котором ты видишь себя слабым. Я не боялся боли. Я боялся, что меня пожалеют. Это было бы концом.
(На экране лицо Ницше. Без бороды. Без иронии. Усталое. Человеческое. Как будто прощающееся. Пауза. Затем появляется пустой крест, теряющий форму.)
— Но может, человек не должен быть сверхчеловеком? — ведущий начинает говорить с нажимом, — Может ему достаточно быть просто — добрым?
— Добро без силы — жалко. Сила без добра — страшна. А я искал третье. Истину, которой не нужно оправдание.
(Тишина. В зале — ни шороха. Только дыхание. За спиной у Ницше появляется огромное пустое кресло. Над ним парит не крест, не трон, а стилизованный знак вопроса. Ведущий проходит по сцене не спеша, будто боится наступить на остатки истины.)
— И так “Сверхчеловек”. Вы придумали его. Вы воспели его. Вы требовали его… Но он так и не пришёл. Значит, это была утопия?
— Я бы сказал, скорее диагноз. Сверхчеловек не приходит, он вырастает. А человечество не выдержало терапии.
— Звучит как оправдание. Вы убрали Бога… и предложили своё отражение. Вы не освободили человека. Вы захотели занять его алтарь.
— О нет. Я не бог. Я молот. И этим молотом я разбил кумиры, не чтобы быть выше…
А чтобы оставить место для новых.
— Но место осталось пустым. Вы не построили храм. Вы оставили руины.
(На экране — коллаж из демонстраций, скандалов, флагов, социальных сетей, хаоса. Надпись: “Без Бога — кто главный?”)
— Я оставил волю. Не мораль, не страх, не закон…Волю. А значит я дал выбор.
— И что стало с этим выбором? Мы построили фюреров, айфоны, фабрики. Мир, где правит воля стал жестоким. А вы его архитектор?
— Я не архитектор. Я раскопщик. Я показал: под культурой только страх. Под добром всегда зависть. Под любовью только боль. И человек, не готовый к этому, зовёт это злом.
(Экран замирает на образе: лицо, собранное из обрывков газет, битых зеркал, крика.)
— Но может быть, — ведущий замирает, — …вы просто не выдержали человека? Его слабость. Его муки. Его скуку. Может, всё ваше учение это бегство от боли?
(Пауза. Ницше садится на край сцены. Ломает позу. Теряет пафос. Смотрит в зал. И впервые говорит, почти как признание.)
— Я хотел, чтобы человек не искал смысл, а создавал его. И да, это страшно. Потому что никто не учит нас быть богом для самого себя.
— Значит, сверхчеловек это не он? Это обязанность?
— Сверхчеловек это одиночество. Не громкая слава, а тихая борьба. Не спасение, а вызов.
(На экране — слово “Сверхчеловек” превращается в “Самость”, затем в “Тишину”. Всё исчезает. Сцена тёмная, почти чёрная. Один прожектор — на лицо Ницше. Вокруг — разбросанные страницы, как исписанные письма без адресата. На экране над сценой — надпись: “Когда долго смотришь в бездну…” — без завершения. Ведущий берет с тумбы толстую книгу — собрание сочинений Ницше.)
— Это вы. Тысячи страниц. Миллионы читателей. И почти никто из читателей ничего не понял.
— Потому что я писал не для них, — спокойно ответил Ницше.
— А для кого же тогда?
— Для того, кто не боится смотреть в бездну, а не закрывает глаза и зовёт это религией или моралью.
— Но вас цитируют, — ведущий бросает книгу на пол, и показательно вытирает руки, — на футболках, в роликах, в стендапах. Вы мем, Фридрих.
(Ницше не отводит взгляд. На экране — коллаж: футболка с надписью “God is dead”, видео в TikTok, где его имя читается с ошибкой, обложки книг “Ницше для начинающих”.)
— Да. Потому что люди не читают. Сейчас они больше потребляют. Если хотите более приземлено, я стал фастфудом мысли. Но только потому, что они голодны, а не готовы к еде.
— Тогда вы проиграли.
— О нет. Я предсказал. Я знал, что буду искажён, что моё имя будет громче моих идей.
Потому что истина всегда тише лозунга.
(На экране — пустая библиотека. Слово “Заратустра” высечено в камне. Под ним сидит подросток с телефоном, и молча пролистывает пальцем картинки.)
— А бездна?, — ведущий рукой показывает в зал, — Вы сами сказали: “Если долго смотреть в бездну, бездна смотрит в тебя.” Вы в неё упали?
(Ницше смотрит вниз, словно под ногами именно она.)
— Мне не было необходимости заглядывать в нее. Я в ней родился. И всё, что я делал, это пытался научить других не бояться.
— Дорогой Фридрих, а может вы просто сошли с ума?
— Сумасшествие это свобода, в которой ты остался один. Общество называет это “болезнью”. Я называл это “последней ясностью”.
(На экране — изображение: белая комната. Один человек у стены. Пишет. Без слов. Без читателей.)
— Вас боятся Фридрих. Вас читают как ядовитую пилюлю. Вас не зовут за стол. Вы пророк без учеников.
— Потому что мои ученики ещё не родились. А мои современники были слишком влюблены в свои цепи. Я ломал цепи, но не держал за руку.
— Отлично. Вы очередной разрушитель стереотипов. Тогда что дальше? Если вас цитируют, но не понимают, значит ли это, что вы кричали в пустоту?
— Нет, — Ницше вздыхает, — Я кричал в будущее и это самая долгая форма диалога.
(На экране появляется завершение фразы: “…будь готов, что бездна заговорит твоим голосом.” Свет тускнеет. Только глаза Ницше — ещё освещены.)
(Сцена — почти полностью тьма. В центре — лишь кровать, будто в лечебнице. На ней — Ницше, не в позе философа, а как обычный человек. Свет неяркий, как в палате. Ведущий сидит рядом, не напротив, а сбоку. Разговор — не триумфальный. Он интимный. Почти шёпот.)
— Все помнят вашу фразу: “Бог мёртв.” Но вы ведь тоже умерли. И не внезапно, а медленно. Как будто исчезали частями.
— Я не умер. Я растворился, — Фридрих долго молчит, — Я стал болью, которая больше не нуждается в теле.
(На экране — обрывки писем, записки из Базеля, диаграммы пульса, страницы из врачебных журналов. Портреты Ницше — всё более уставшие. Всё менее — героические.)
— Они говорили: “Он обезумел.” Они писали: “Он перестал говорить.”
Но кто знает, что вы тогда чувствовали?
— Тишину. Абсолютную тишину. Не от мира, а от себя. Это самое громкое из одиночеств.
(На экране появляется пустой коридор. Свет мигает. Кто-то идёт — но его шагов не слышно.)
— Вы прожили большую часть жизни в одиночестве. Вы не женились. Вы не были близки ни с кем по-настоящему… Фридрих. Вы когда-нибудь… любили?
(Ницше не сразу отвечает. На его лице — не удивление. А медленная, затяжная усталость.)
— Да, но не человека. Я любил идею того, кем человек может быть. Я любил образ, а не плоть.
— Значит, вы любили не того, кто рядом… а того, кто невозможен?
— Я любил сверхчеловека, и умер как простой человек.
(На экране — портрет Лу Саломе. Затем письмо, написанное Ницше: “…быть рядом с ней — значило перестать быть собой…” Сцена замирает. Ведущий смотрит в сторону, потом снова на него.)
— Может быть, если бы вы позволили себе любовь, вы бы не стали пророком без церкви.
Мечтателем без дома.
— Может быть, но тогда вы бы не пригласили меня сюда. Вы ведь зовёте меня не за то, что я чувствовал, а за то, что я пережёг чувство до идеи.
(На экране — огонь. В нём тает слово “человек”, остаётся “воля”.)
— И всё же…, — ведущий начинает говорить мягче, — Ваша смерть была не физическая.
Вы умерли, когда перестали писать, когда перестали говорить.
— Я умер, когда понял, мир не готов к свободе. И, может быть, никогда не будет.
(На экране — его надгробие. Без эпитафии. Только дата. И рядом — детская рука кладёт на него копию “Весёлой науки”.)
— А если бы знали, что вас будут читать так…вырвано, поверхностно, на обложках, вы бы написали иначе?
— Нет. Потому что я не писал, чтобы понравиться. Я писал, чтобы бросить вызов. И я его бросил.
(На экране появляется: “Он не хотел, чтобы его любили. Он хотел, чтобы его не могли игнорировать.”)
— Дорогой Фридрих, вы знаете, я читал вас. Медленно. С замиранием. Иногда — с отвращением. Иногда с восхищением. Но, признаться…Я боялся читать вас до конца.
— Потому что вы знали, что на последней странице я напишу про вас.
(Пауза. Тишина настолько ощутимая, что кажется — у зала пропал кислород. На экране — размытая тень человека, чьё лицо невозможно различить. Затем — она становится похожей на Ведущего.)
— А что бы вы написали?
— “Он тоже искал утешение. Но нашёл зеркало. И отвернулся.”
— Значит, вся ваша философия, это одиночество, переработанное в формулы?
— Нет. Это одиночество, пережитое до конца и ставшее текстом. Не формулой.
Огнём.
(На экране — медленный кадр: человек пишет на стене углём. Вокруг пусто. Камера отдаляется. Он — один. Надпись: “Я здесь. Я думал.”)
— А если бы кто-то понял вас по-настоящему? Хотя бы один человек. Вы бы стали другим?
— Я бы стал молчаливее. Потому что истину легче терпеть, когда ты знаешь, кто-то её слышит. Но я никогда не был услышан. Я был… переведён.
— Переведён? Что вы имеете в виду?
— Переведён в лозунги. В учебники. В заголовки, а не в человека.
(На экране — обложка с его именем. Затем — анимация: имя распадается на буквы. Из букв — ничего не строится. Просто буквы осыпаются в песок.)
— Тогда вы приняли пустоту как свою судьбу?
— Пустота это не судьба. Это цена за то, чтобы мыслить до конца.
— А вам было когда-нибудь страшно?
(Долгое молчание. Ницше опускает голову. Потом — поднимает. Глаза — не философа. Человека.)
— Иногда, но я выбирал страх вместо слепоты. Потому что лучше бояться того, что есть… чем поклоняться тому, чего нет.
(На экране — появляется слово “БЕЗДНА”. Оно вспыхивает, превращается в “ВЫ”.)
— Вы ушли. В безмолвие, в боль, в тишину… Но остались эхом, — ведущий смотрит прямо перед собой, — Как шрам на языке мира.
— Я не хотел быть эхом. Я хотел быть началом речи. Не голосом Бога. А голосом человека… который наконец перестал бояться быть один.
(На экране — одинокий силуэт на вершине горы. Ветер. Ни флага, ни триумфа. Только человек — и небо.)
— Скажите…Если бы был один шанс сказать что-то последнее…что бы это было?
— Я разрушил Бога. Чтобы человек, впервые, посмотрел — не вверх, а в себя.
— И что он там найдёт?
— Страх. Потом свободу. Потом одиночество, а потом — смысл. Но только если не отступит.
(На экране — слово “ОДИН”. Затем — “ЖИВОЙ”. Затем — “МЫСЛЯЩИЙ”. Все три слова исчезают одно за другим, оставляя только “?”)
— Тогда всё это…Все эти фразы, книги, философия, боль…Были ради этого?
— Не ради, а вместо. Вместо молитвы. Вместо исповеди. Вместо избавления.
(Долгое молчание. Оба — просто сидят. Без театра. Без риторики. Люди.)
— Мне больно это признавать, — говорит ведущий, — Но вы были правы.
— Я не хотел быть правым. Я хотел быть услышанным.
(На экране — медленно всплывает: “Когда человек теряет Бога, он находит выбор.”)
— И вы нашли?
— Нет, — горько усмехается Фридрих, — Но я выжег карту, чтобы другим было некуда убежать.
(Свет гаснет. На сцене — только белый круг. Он медленно исчезает. Остаётся чёрный фон. На нём — одно слово: “ТЫ”.)
