Этого свекрови вполне хватало, она получала какое-то священное благоговение от одного лишь "выражения спины" Татьяны Николаевны и удалялась в ладу с собой и миром до следующего раунда. С деланным наполеоновским безразличием под старомодной шляпой в три угла, да с пурпурными пятнами на щеках от невольных красок, брошенных триумфом самолюбования. На мгновенье расцветивших изжелта-бледный портрет того типа деспотической гордячки, каковой называют "отжившим" лишь слепые котята да литературные юнцы...

Но Войтецкая была, воистину, уже стара. Житейская подвижность покидала её постепенно, пересыхая вместе с источниками травли. После кончины мужа она надела более не требующий светских переодеваний траур и долго держалась просто великолепно! По сложённой привычке "ела поедом, чёртова баба!" бывших сослуживцев супруга. Развлекалась, принимая у себя сочувствующих визитёров, давая аудиенции - и не давая ни копейки! - попрошайкам, лизоблюдам, авантюристам, святошам и торгашам. Отлично при этом управляя имением и никого не подпуская ни к делам, ни к средствам.

Нежданная смерть сына оказалась куда более болезненным испытанием, подкосившим её по-настоящему. Случился тот удар судьбы, к которому нельзя подготовиться. После такого Войтецкая чересчур скоро, как всякий везунчик, поражённый коварством Фортуны, осела, располнела и будто бы "приземлилась", прекратив принимать и оставив без своего деятельного призора ведомство мужа. А вся её живость перетекла из тела в бесконечную игру ума, в мелкий пузырчатый стеклярус, с гнилой нитки просыпанный на рукоделье и никак не желающий нанизываться на иглу.

(Вот и ещё один образ, тоже навеянный Татьяной Николаевной, возник у свекрови в нагрузку к ненавистному роялю. Только невестке, любившей всякие причуды - лишь бы ничего не делать, такая пакость подходит. Но ей?!)

Однако мучительный вопрос "как так вышло?" не шёл из головы Войтецкой и точно принуждал её склониться ещё ниже, теряя уже не в росте, но в самой энергии жизни. В глухом (и дважды, увы, расшитом по круглой, как колоб, фигуре) трауре госпожа Войтецкая медленно перекатывалась по собственным владеньям тенью себя прежней.

- Гроза-то наша, - шептались в людской, в саду и на кухне не без поразительного для всё слышащей Татьяны Николаевны сочувствия - молонья-то наша небесная, совсем сдала! Еле ноги таскает! А вчерась того офицерика, кто уж вторую неделю ходит, приказала взашей выгнать! И самолично смотрела, как Мирон Иваныч его с лестницы спускают.. Опосля вроде улыбнулась. А когда ухарь-то этот вскочил, без фуражки и красный, аки рачина в гольном кипятке, да кулачком затряс, рассмеялась в голос даже!

Людская содрогнулась от хохота. "Слухмённая", как звала её прислуга, презирая никчёмную невестку по подобию барыни, Татьяна Николаевна поморщилась и снова пересмотрела свои вещи. Самое необходимое уложено ловко, легко и почти незаметно. Никаких громоздких неподъёмных чемоданов: добытая в лавке Зюса на сворованные у свекрови деньги сумка "комфорт", представляющая собой кожаный заплечный мешок на ремнях, и видавший виды ручной антик-саквояж, ещё мамин... Согласно депеше, обронённой вчера в саду оскорблённым офицером, их имение "в военном порядке" изымут и займут в начале следующей недели.

На частном прогулочном пароходце, схваченном в порту живой силой, было битком. От чего "Марьяна" регулярно давал крен на разные бока и черпал-заливался со всех сторон морской водой. Но палуба мокла и вздувалась не только от того. Слёзы бежавших в никуда основательно добавляли влаги, а купец Оладьев - бывший владелец судна, горе семьи и большой дуралей, покровитель публичного дома Марьяны - украшал обстановку громкими звуками. Особо мокрыми местами он переходил с низких басов пьяного рёва на душу выворачивающий вой.

В этой музыке плавания всё равно куда - лишь бы отсюда - Татьяна Николаевна отвлекалась, теряла бдительность, пьянела, как непристойник Оладьев.. И не слышала свекрови вовсе!

До той поры, пока та не простучала, клацая от ветра и сырости вставной челюстью, ей в самое ухо:

- Так ты к тому ж и воровка! Я всегда это знала.. А поплавать не хочешь, рыба моя?

Татьяна Николаевна поражённо развернулась. Войтецкая смотрела невестке прямо в глаза, а заношенная треуголка на этом чёрном колобе маячила пиратским флагом и скорым страшным концом.. Ещё она была отчего-то выше Татьяниного капора, второпях надетого аж на толстый платок.

Цопкий крючок руки, облегшей перчаткою, впился в плечо Татьяны Николаевны. Но она успела, нашла складки бугристой спины в ветхом салопе, подбитом ватой. Пробежалась тоже хваткой рукой по складкам выше, к вороту и к горлу, как по клавишам с белыми бликами... Та вся как-то странно треснула, рявкнула мерзкую ругань - и вдруг скоро и жалобно взвизгнула от ледяной оплеухи моря.

Так не стало госпожи Войтецкой, с превеликим трудом вкатившейся на ящик с никому пока не интересным купеческим шампанским. Так родилась Татьяна Николаевна Стрига, с написанной судьбой распростившаяся по однажды позабытым мещанским документам.

И долго ещё, всю вторую жизнь, ей было не до роялей. Ей пело море, вечно одно и то же, вроде заклинания из давно усталых мелодий для новой Лорелеи: треск чёрной материи и проломленного ящика, грязное словцо, животный визг и совсем маленький плюх.. Однако на нарядном пароходце, где пассажиры впервые ютились стоймя друг на друге, он дошёл до ушей не только самой "слухмённой".

Просто нам всем тогда, в седьмой день Ноября, в осень от Рождества Христова тысяча девятьсот семнадцатую, было уже всё равно.