Наши 90-е

И это не нейросети - оригинальные актеры просто переозвучивают свое же отреставрированное старое видео с новым текстом.

Надо заметить, что Ирина Викторовна была юной блондинкой с модной короткой стрижкой, всегда ходила в джинсах и импортной короткой курточке (курточка без надписи!))) и, по совместительству, конечно же была моей первой любовью. Сейчас я бы назвал её "горячей". Но в том невинном возрасте я таких смыслов ещё не знал.

Мячик отобрали, в футбол играть в этот день запретили, меня даже как-то наказали. А мне очень обидно было. Зачем такие строгие меры - я ведь СЛУЧАЙНО! Выводов я конечно же никаких не сделал, поэтому история продолжилась.

В старшей школе в кабинете математики, на перемене человек шесть девчонок, из числа, не побоюсь этого слова, самых "горячих" сидели кружком вокруг одной парты и о чём-то разговаривали. А мы с Саней наблюдали за ними издалека. И этот провокатор говорит мне, что будет значит очень прикольно кинуть мячиком прямо в центр этой парты и девчонок напугать. И сука протягивает мне волейбольный мяч. Ну не пидарас? Откуда у этого гнусного подстрекателя взялся волейбольный мяч в кабинете МАТЕМАТИКИ, я честно говоря ума не приложу. Загадка века, блядь))) Ну и нет бы мне сказать:

Нееет, я решил смело воплотить его в жизнь. Ну что тут скажешь? Комбо, ёпта! Видимо в тот момент внутри меня встретились

В центр парты я естественно не попал - я СЛУЧАЙНО попал в голову. Вичке... или Наташке. Хорошо, что мячик был не футбольный, не баскетбольный и не из боулинга. Я конечно тот ещё дятел, но кидал не сильно, навесом, волейбольный мячик лёгкий, а Саня всё равно мудак, и всё обошлось без повреждений. Поэтому выводов я опять никаких не сделал и история снова продолжилась.

Зимой, возле моего подъезда, после школы курили за углом играли с пацанами в снежки. А из школы в этот момент шли себе спокойно домой две девчонки, опять же не побоюсь этого слова из числа самых "горячих" - Вичка с Наташкой. Ну и как тут скажИте не запулить в них снежком? Правильно - никак. Ну я и запулил. И опять СЛУЧАЙНО попал в голову. Вичке... или Наташке. Вот почти так

только в затылок. Шучу конечно, совсем не так, но всё равно неприятно.

Они развернулись, и стали грозно ко мне приближаться, а я не придумал ничего лучше, кроме как трусливо сбежать в садик. Не в тот, который в начале истории - тот в другом районе города был, а просто через забор местного садика перелез, благо он был прям рядом. Мы в нём обычно и курили играли в снежки. А так как Вичка и Наташка были, как я ужЕ говорил не побоЯсь этого слова, из числа самых "горячих", то они несмотря нА зиму были в мини юбках и через забор забор за мной не полезли. Жалко конечно, я можно сказать только этого и ждал, да и все остальные пацаны тоже))).

И я бы и в этот раз не сделал никаких выводов, но тут мне с этим помог настоящий друг и пацан Макс. Когда девчонки ушли, он на авторитет сказал мне, что я зря убежал. И на мой вопрос, а чо мне было делать, ответил, что мне надо было стоять на месте спокойно, дождаться пока они подойдут, и ВЫХВАТИТЬ, потому что ЗА ДЕЛО.

Я это запомнил.

Пару лет спустя, в технаре, я таки сумел воспользовался этим мудрым советом и выхватил от одной барышни. За дело. Снова замечу, что барышня была не менее "горячей", и слова этого я тогда ужЕ совсем не боялся))). На перемене, в юношеском порыве страсти, я взял её нА руки и усадил на подоконник. А из него торчал гвоздь. Хорошо, что торчал не сильно и шляпкой. Но лосины я ей порвал. И колготки под ними порвал. И ногу до крови поцарапал. Вот она мне и залепила смачного чапалаха, на глазах у всей группы. А я даже не обиделся, потому что ЗА ДЕЛО. Одногруппников наших этот поступок возмутил до глубины души. Они мне даже пытались потом пояснить "за всю хуйню", "типа что я лох" и "настоящие пацаны своим тёлкам такого не позволяют". Не было видимо в их жизни СЛУЧАЙНЫХ мячиков, СЛУЧАЙНЫХ снежков, настоящих друзей и авторитетных пацанов как Макс. Но я им даже объяснять ничо не стал. Потому что парней в моей группе было тридцать, а девушка - одна. И как я уже говорил, абсолютно не боясь этого слова, из числа самых "горячих". Она ходила в чёрных лосинах и всегда без юбки. То есть вот совсем, даже без мИни. И встречалась она со мной, а не с ними. А в 15 лет как вы понимаете это сильно поднимает... самооценку. )))

Через пару лет, когда мы уже расстались и я в универе учился, эта барышня позвала меня съездить вдвоём на чёрное море. Я согласился и мы поехали. А через четыре дня к ней на это же море приехал её бывший. И они у меня на глазах начали целоваться. Так что чапалах пришлось ей вернуть. Правда мой ответный был не таким смачным. Совсем легонько я её шлёпнул, просто для понимания и чтобы обидно было.

А ещё через 20 лет, ужЕ будучи РСП, она снова ко мне подкатывала. Может потому, что я в то время был хайрастым музыкантом, играл в группе на африканском барабане и сам был таким "горячим", что мама не горюй)))

Такой вот круговорот "горячести" в природе.
Надеюсь, вам понравилось)))
ЗЫ. И кстати скажИте - кто-нибудь что-нибудь знает о Максе?

Вичка ответила: И мячом и снежком досталось мне. Почему не рассказываешь как потом в дверь мою тихонечко скребся, чтобы извиниться?
я: Веришь - забыл! Но щаз прям вырос в своих глазах на два сантиметра из-за того, что ТЫ об этом помнишь)))

И Наташка ответила: Макс же в ФСБ сейчас, насколько я знаю. О нём не положено знать😁
я: А, так это хорошо, значит он это всё читает))) Макс, здравия желаю!
Н: 😁😁😁 Тебе, по-моему, пора эти короткие рассказики оформлять в книжку😊
я: Это вряд ли будет интересно людям, не вовлечённым в контекст.

Люди, не вовлечённые в контекст - вам это было интересно?

Он произнес это с таким видом, будто сообщал о смерти близкого. Слово «консервация» висело в воздухе тяжелым, неуместным термином, пахнущим не формалином, а забвением.

Консервация, — мысленно повторил он. Прекрасное слово, чтобы скрыть смерть. Месяцы без зарплаты. Коллеги, разбежавшиеся, кто куда. Смирницкий... Андрей Смирницкий не выдержал этой консервации. Ушел в небытие, как неудавшийся эксперимент. А я вот – выдержал. Пока что.

Он поднялся и, не глядя на дочь, прошел в свою комнату-каморку — бывшую кладовку, где едва помещался письменный стол и книжные полки. Но полки эти были заняты не книгами. Здесь стояло его сокровище и его проклятие: лабораторное оборудование, которое он по частям, под покровом ночи, выносил из обреченной лаборатории. «На сохранение», — убеждал он себя. «Чтобы не растащили».

Его пальцы дрогнули и легли на холодный корпус интерферометра. Сложная система линз и зеркал, способная поймать саму волну света, измерить невидимое. Пыль легла на него саваном.

Олово продавали, — зазвенело в голове. Медь... Латунные контакты... А это... это мозги. Продать мозги. Превратить теорию поля в поле боя за пачку макарон. Превратить квантовую механику в банку тушенки. И ведь ясно, как божий день: науке в этой стране места нет. Никому не нужны твои интерферометры, никто не ждет открытий. Нужны только купоны да баксы. Новая религия. А мы, алтари старой веры, — старье, хлам на свалке истории. Лето на дворе, а в науке — лютый мороз.

Решение созрело горьким и неизбежным плодом. С болезненной, почти похоронной нежностью он протер пыль с интерферометра сухой тряпкой. Затем отодвинул с полки картонную коробку и достал из глубины шкафа старый, потертый дипломат.

Вещевой рынок оглушал его какофонией чужих жизней. Крики торгашей, запах дешевого парфюма и жареного мяса, пестрая грубость новых ценников. Владимир стоял у входа, чувствуя себя абсолютно чужим, прозрачным. Дипломат с двумя лазерными модулями тянул руку к земле.

Покупатель, мужик в потертой кожанке, с безразличным видом покрутил в руках один из модулей.
— И что это? Лазер? Чтобы кошку дразнить?
— Это высокоточный измерительный прибор, — попытался объяснить Владимир, и сам услышал, как глупо и старомодно звучат его слова.
— Тебе, профессор, не лазеры сбывать, а зонтики воровать, — флегматично бросил мужик и швырнул модуль обратно в раскрытый дипломат. — Это хлам. Даю за все — триста.

Триста рублей. За годы работы, за диссертацию, за ночи у кульмана и у станка. Мир на мгновение поплыл. Владимир увидел не лицо скупщика, а насмешливую гримасу самой судьбы. Он молча кивнул. Согласился. Сжал в кулаке смятые купюры и почувствовал, как внутри него с сухим треском ломается не гордость, а сама картина мира. Она рассыпалась в прах, как пересушенный чертеж.

Пока отец стоял у рыночного «черного хода», Лена сидела, поджав ноги, перед телевизором «Рубин». Экран мерцал, выплескивая в полутемную комнату фонтан ярких красок. Шли «Утиные истории».

Для Лены это был глоток свободы, чистого кислорода. Быстрый монтаж, дерзкие герои, культ богатства и крутости. Она повторяла за Скруджем МакДаком фразы на ломаном английском: «О-кей! О-кей!» Она ловила каждую ноту заставки.

Но вот веселые титры проплыли по экрану и сменились суровой музыкой. На экране появились митинги, серьезные лица дикторов, говорили о Праге, о Варшавском договоре, о Ельцине и Горбачеве. Скучный шум взрослых, непонятный и неинтересный. Лена с разочарованным вздохом потянулась к тумбе телевизора и с глухим щелчком выключила «Рубин». Всего два канала, и везде одно и то же. Лишь по воскресеньям ненадолго открывалось окно в тот, желанный мир, где главная проблема — как заполучить золотой слиток, а не банку тушенки.

Владимир вернулся, как призрак. Он молча положил на кухонный стол добычу: банку тушенки, пачку масла «RAMA» с улыбающимся ребенком на упаковке, черный батон.

Лена, все еще под впечатлением от мультфильма, подпрыгнула ему навстречу.
— Пап, ты не представляешь! У Скруджа есть такой сейф, и там он плавает в деньгах, Представляешь? И Билли, Вилли, Дилли такие крутые! Вот бы там побывать, как у них все здорово!

Она тянула его за рукав к темному, теперь уже безмолвному экрану. Владимир посмотрел на дочь, на ее сияющие глаза, в которых отражались призраки чужого, нарисованного богатства. Потом его взгляд упал на скудные продукты на столе. И его прорвало. Не злостью, а горьким, страшным пониманием, которое жгло изнутри.

— Лена... — тихо начал он, и голос его сорвался. Он сделал паузу, собираясь с силами. — Они продали нам красивую обертку. Яркую, громкую... А мы... мы только что продали то, что было внутри. Начинку. Душу. И теперь у нас нет ни того, ни другого.

Лена замерла. Впервые в жизни она видела отца не сильным, не молчаливо-сосредоточенным, а абсолютно сломленным. Она не до конца поняла его слов, но почувствовала их страшный, взрослый вес. Почувствовала глубину трагедии, которая была больше, чем просто отсутствие денег.

Она молча встала, отрезала горбушку от батона, густо намазала ее тем самым маслом «RAMA» и положила рядом с его рукой. Это был не детский жест, а жест взросления, отчаянная попытка опеки, крошечный якорь в рушащемся мире.

Владимир не двинулся. Он сидел в темноте, в наступающих сумерках, ставших метафорой всей его жизни.

Лена ушла в свою комнату. Там, за оторванным куском обоев, прямо на холодном бетоне стены, чтобы никто не увидел, она достала спрятанный фломастер. И начала рисовать. Это был не советский спутник и не ракета «Восток». Это был фантастический корабль, улетающий в небо, с причудливыми крыльями и сияющими двигателями. Ее ответ. Ее побег. Ее «невесомость» в мире, который рухнул, так и не долетев до звезд