Подъезжаем к девятиэтажному зданию третьей больницы. Сережа снова проявляет поразительное и не свойственное ему проворство, выскочив из кабины чуть ли не раньше, чем машина остановилась. Пока он выкатывал носилки, Аркадий внезапно повернулся ко мне и, прежде, чем я успела его остановить, засунул руку в мой нагрудный карман.

- Это вам за работу, Света.

- Перестаньте! – сопротивляюсь, но безуспешно.

- И слышать не хочу! Вы заработали.

- Прекратите, сказала! – уж не знаю, почему, но передо мной стоит испуганное лицо Лены и серьезные глаза ее дочки. – Нам за нашу работу платят!

- Знаю я, как вам платят, - мужчина смотрит на меня строго, словно я виновата в нашей грошовой зарплате. – И знаю, как работают врачи за те крохи, что им платят. Вы сегодня изменили мое отношение к вашей работе. Возьмите, прошу вас. Даже не за помощь.

- А за что?

- Шеф, не поможете? – подает голос с улицы Серега.

- Да, иду.

Я бегу в приемное за каталкой, увернувшись от приставучих лапищ охранника. Нет, он симпатичный парень, а я девушка одинокая полгода как, но мне сейчас не до него. Выволакиваю каталку, грохочущую и вздрагивающую, словно готовую хоть сейчас развалиться. Мужики перегружают бабушку и торопливо укатывают ее прочь с дождя. Я иду следом за Зябликовым, достающим из кармана сопроводительный лист.

Каталка с больной, Аркадий и мой врач скрываются за дверью смотровой. Сегодня работает Торопыжин, не пойду. Снова станет меня глазами раздевать, старый козел, переживающий вторую, а то и третью молодость. Даже разговаривая с врачом, все равно пялится на меня. Не переношу такого. Я, поколебавшись, выхожу обратно в холл… и замираю.

Дождевая стена исчезла. С хмурого неба на мокрый асфальт больничного двора падают частые снежинки, исчезая в лужах. Я стою и смотрю на чарующий полет зимних мух, роем набросившихся на промокший город.

- Снег пошел, - тихо говорит за моей спиной неслышно подошедший Аркадий. - Думал, уж не дождемся.

- Дождались, - также тихо отвечаю я.

Сквозь начавшуюся метель проталкивается серебристый «БМВ» с включенными фарами.

- Ваша жена приехала.

- Да. Спасибо вам еще раз, Света.

- Мне-то за что?

- Поверьте, есть за что, - слегка улыбается Аркадий. Он выглядит еще более осунувшимся. – Деньги – это так, мелочевка, это не благодарность, а лишь ее символ. Их и плохому человеку сунуть не зазорно. Но душу открыть можно только хорошему. И мне очень приятно, что вы, ваш доктор и ваш водитель – именно такие люди.

Молчу, глядя на него. Не ожидала… просто не ожидала…

- Аркашенька, ну как? – задыхаясь от быстрого шага, спрашивает появившаяся в дверях приемного Лена. – Как она?

- Доктор ее смотрит. Пойдем.

- Сейчас… - Лена поворачивается ко мне, неожиданно обнимает и крепко целует в щеку. В ее глаза блестят слезы – настоящие, не наигранные, человеческие слезы. – Спасибо… у меня просто слов нет… спасибо вам, милые мои…

- Лена, Лена, - муж приобнимает ее за плечи и уводит. До меня долетают слова: «Ну что ты… маме зачем твои слезы… перестань». На прощание он извиняющееся улыбается мне.

Сама не своя, я бреду к машину, сквозь поваливший снег. Сажусь в салон, растерянно гляжу на носилки и скомкавшееся белье. Машинально расправляю его, думая совсем о другом. Когда наклоняюсь заправить одеяло за носилки, из кармана выпадают три тысячных купюры. Вот это да!

- Сережа, - спрашиваю я в окошко.

- Чего? – опасливо интересуется водитель. Обращение от меня по имени к нему непривычно.

- Он тебе что-то дал? В смысле, заплатил?

- Он? Нет. Да я от души – он мужик нормальный.

- В смысле?

- Чего – в смысле? – усмехается водитель. – Встречал под дождем, зонты принес, перед тем, как попросить помочь, имя спросил, на «вы» обращался и «пожалуйста» говорил. Ты таких много видела среди богатых?

- Не очень.

- Вот я и говорю – нормальный мужик. Как такому не помочь?

- Сереж, - тихо говорю я, сгибая пальцами банкноту. – Тут такое дело… он попросил тебе передать, сам постеснялся, меня попросил. Вот.

- Ух ты! – поражается водитель. – Прямо столько и дал? Может, перепутал?

- Нет, - качаю головой. – Не перепутал. Велел тебе передать и сказать, что ты хороший человек, Сережка.

- Ну… - подобные слова застигли его врасплох. – Ну… дай Бог ему всякого блага. Блин, и почему ж у таких людей да беда такая?

По двору больницы, пригнувшись, торопливо идет Зябликов.

- Как погодка-то? – радостно спрашивает он, устраиваясь в кресле и запахиваясь в мокрую снаружи куртку. – Заметет к утру, нутром чую. «Ромашка», один-пять, «тройка», приемное отделение.

- Домой, «пятнашечка».

- Есть, - смеется доктор.

Я хлопаю дверь машины, выбираясь из салона. Сережа, что удивительно, даже машину под навес поставил, не пришлось выбираться, ловя снежинки за шиворот. На станции стоит семь бригад, значит, есть надежда, что хоть полчаса покоя нам обеспечено.

- Доктор, - останавливаю направившегося к дверям Зяблика. – Нам тут денег дали.

- А-а, и то дело, - улыбается тот. – Оставь пока, утром поделим. Спасибо, Светлана, ты умничка.

- Я?!

- Ты, кто же еще. Все сделала даже лучше, чем я ожидал.

- Да я же вену проколола!

- Зато больная жива, - назидательно говорит Зябликов. – Жива и в безопасности сейчас. И во многом это благодаря тебе.

- Спасибо, Андрей Алексеевич…

- Да не стоит. В комнату идешь?

- Перекурю только.

- Ладно, я дверь не закрываю.

Врач уходит, оставляя меня одну на станционном крыльце. Я медленно опускаюсь на лавочку, бездумно глядя на кружащие снежинки. Закуриваю. Сижу, уставившись в одну точку. Трудно сказать словами, что сейчас в моей душе.

Краем глаза я отметила, что приехала какая-то бригада, и врач с фельдшером прошли мимо. Но не повернула головы, погруженная в свои мысли.

- Света!

- Что?

Антон Вертинский с четырнадцатой бригады садится рядом, пристально глядя на меня.

- У тебя все нормально? Ты какая-то не такая.

- Да. Кажется.

- Вызов тяжелый?

Неожиданно смеюсь.

- Да как тебе сказать… В какой-то степени да. Только не спрашивай о подробностях, хорошо?

- Не буду. Я с тобой посижу, ты не против?

- Если разговорами отвлекать не будешь.

Он морщится, доставая из кармана пачку, вытряхивает сигарету и закуривает. Мы молчим, глядя на полотно снежинок, мерно колыхающееся в свете фонаря.

- Антон… - вдруг тихо спрашиваю я.

- Да?

- Ты любишь снег?

Вертинский пожимает плечами.

- От случая к случаю.

- А я люблю. Все становится таким белым, таким чистым, что просто не верится, что в этом мире кто-то способен на ненависть. Ты так не считаешь?

Удивительно, но Антон не отвечает, глядя на становящиеся под слоем упавших снежинок все более пушистыми листья юкки, посаженной у станционного крыльца. Мне и не нужен его ответ.

- Знаешь, - продолжаю я, - иногда у меня такое чувство, что когда в мире становится слишком много недоброго, этот кто-то сверху просто берет и засыпает все таким вот белым снегом, чтобы люди посмотрели на него и задумались. И, может, кто-то прямо сейчас, глядя на снег, прощает кому-то обиды, перестает ненавидеть, прекращает злиться, а? Понимает, наконец, что не все в этой жизни плохо, что можно просто жить и радоваться. Даже не чему-то конкретному, просто так, хотя бы этому белому снегу. Ведь может же такое быть? Скажи, Антошка?

- Наверное… А ты – радуешься?

- Да, - шепчу одними губами. – Радуюсь. Уж не знаю, почему, но радуюсь.

- Дорого бы дал, чтобы узнать, что у тебя за вызов такой был, - бормочет фельдшер. – Ты сама не своя, между прочим.

- В смысле – не злая и раздражительная стерва? – улыбаюсь я. – Нет, Антон, то была не я, оказывается. Она ушла и больше, надеюсь, не покажет носа обратно. Я сегодня кое-что поняла. И жалею лишь о том, что остальные этого пока не поняли.

Докуриваю сигарету, и отнимаю окурок у замахнувшегося было Антона.

- Ты чего?

- Не порть белизну, - строго говорю я. – Дай в пепельницу отнесу.

- Да снег же, вся мокрая будешь!

- Ничего.

Спускаюсь по ступенькам крыльца, чувствуя, как под подошвами ботинок мягко пружинит снежное покрывало. Оборачиваюсь:

- Антон?

- А? – тот останавливается в дверях.

- Вы с Алинкой что на Новый Год планируете?

Вертинский пожимает плечами.

- Да не думали пока – неделя еще есть. Может, к Холодовой в гости пойдем, она вроде с «Лилипутом» собиралась дома праздновать. А что?

- Приходите ко мне, - легко говорю я. – У меня места побольше, а родители аж пятого вернуться.

- Ты серьезно? – изумляется Антон, демонстративно протирает глаза и уши. – Нет, правда – не шутишь?

- Не шучу. И Валю с Аней зовите, веселее будет.

- Ну, Светка… - он на радостях сгребает меня в охапку и подбрасывает в воздух. – Да я ту муху, что тебя сегодня цапнула, всю жизнь кормить готов, если поймаю.

- Разоришься, - смеюсь я.

Антон убегает. Я стою под снегом, глядя на все сильнее белеющий двор станции, на обрастающие тяжелыми шапками «мигалки» санитарных «ГАЗелей», на луч фонаря, прочерчивающий светлую полосу на снежном покрывале и темно-зеленых, в белую уже крапинку, ветках кипариса, растущего возле ворот. Снежинки скользят по мне, оседая на волосах, на бровях, касаясь губ и ресниц, тая на плечах форменной куртки.

Идет снег. Первый снег в нашем городе за эту зиму. Сквозь мутную пелену мне видны уютно мерцающие окошки «малосемейки», находящейся через дорогу от станции. Царит практически полная тишина. Редко-редко проедет машина по улице. Мне не холодно. Мне хорошо. Я даже не могу сказать, почему… Я просто стою и радуюсь снегу, тишине, уюту огоньков и собственному покою в душе.

Один из сотни вызовов – он оставил в моей душе след, который не смогли оставить все предыдущие. Я словно новыми, чужими глазами, взглянула на обратную сторону нашей работы. Если бы все остальные вызовы были такими… если бы. Да только эталон всегда бывает один. И на том спасибо, что он есть.

- Света! – доносится до меня голос Антона с крыльца. – Мы с Михайловной чайник поставили, пошли чайку с малиной попьем!

- Иду!

Я поднимаю голову к темным небесам, подставляя лицо порхающим белым пчелками, холодно покалывающим кожу. Улыбаюсь. И шепчу неведомо кому:

- Спасибо тебе… Спасибо…

Автор - Олег Врайтов.

Настроение с утра было хуже некуда. Утром, когда шла на станцию, отказался открываться зонт, хваленый полуавтомат, из-за чего в маршрутку я втиснулась мокрой, как мочалка после ванных процедур. Зато в маршрутке зонт радостно щелкнул и распахнулся, обдав брызгами всех сидящих, и едва не выколов спицами глаза двум из них. Люди попались тактичные, не высказали все, что они думают о неуклюжей дуре, не умеющей обращаться с собственным имуществом, но все равно – я побагровела от стыда, пока с пылающими щеками, лепеча извинения, пыталась закрыть проклятое китайское изделие. Выйдя, я в ярости зашвырнула его подальше в кусты – дождь, словно только того и ждал, припустил еще сильнее, так что на подстанции с меня натекло с полведра воды, пока я переодевалась. Разумеется, на чулке появилась незамеченная мной затяжка, с которой я шествовала у всех на виду, озабоченная возней с зонтом, а с каблука туфли слетела где-то по дороге набойка. Плюс ко всему – кто-то с пятнадцатой бригады заболел, как на грех, потому меня, не спрашивая моего мнения, переставили с «десятки» аж на сутки в чужую бригаду. А, поскольку там смена начинается с семи-тридцати утра, я, не успев даже расчесать мокрые волосы и подкорректировать искалеченный дождем утренний макияж, вынуждена была в ритме ошпаренной кошки метаться по станционному двору, разыскивая бригадное имущество и машину, в которой предстоит работать. Еще наслушалась от водителя, задержавшегося на подстанции, в ожидании меня. То, что это не моя вина и не моя бригада, его нисколько не урезонило – он вылил на меня поток словесных нечистот и уехал, вышвырнув барахло на лавку. Перегружала я его в гордом одиночестве, ругаясь так, что сапожник бы зарумянился.

В общем, утро началось... Работать мне предстояло с Зябликовым. Он неплохой мужик, если по совести говорить, но жуткий копуша, на вызовах сидит по два часа, страдает неторопливостью и обстоятельностью сбора анамнеза и оказания медицинской помощи. Это меня, привыкшую к быстрому ритму работы с Наташкой Воробьевой, доводит просто до исступления.

И вот вызов, как следствие удачно начатого дня – вонючая халупа, с плесневыми грибами на стенах, полуотставшими обоями, прикрепленными в углах к стенам с помощью коричневой от угарного газа паутины, острым запахом кошачьей мочи, хронически больной дедушка, наполовину пребывающий в сладостном плену маразма, скандальная бабушка, требующая «укол от всех болезней», такие же толерантные внуки, орущие мне под руку. Как Зябликов ухитряется сохранять спокойствие на подобного рода вызовах, диву даюсь. Я – не могу. Воробьева бы уже орала громче бабушки и внуков, вместе взятых и натрое помноженных, разогнала бы всех по углам, сделала бы назначения и покинула место вызова, уделив ему максимум десять минут. Зябликов же невозмутимо слушает дедушкины бредни, воспоминания о боевой молодости в составе Первой Конной, болячках сорокалетней давности и жалобы на скудную пенсию, дороговизну продуктов питания и распущенность нынешней молодежи. Потом он еще раз пять смеряет дедуле давление, даст таблетку кордафлекса, дабы вернуть его подпрыгнувшие систолические двадцать единиц обратно к рабочим нормам, подождет, пока препарат подействует, снова проведет тонометрию, выслушает гневную бабушкину речь, что лекарственные препараты in tabulettis не несут лекарственной силы, спокойно откажет в инъекции и начнет досконально и скрупулезно объяснять причины отказа. В конечном итоге, мы – оплеванные и обруганные за сделанное доброе дело – все же покинем эту, с позволения сказать, квартиру, сопровождаемые сочными высказываниями как в адрес всей службы "Скорой помощи", так и конкретно в наш, отличающимися богатой фантазией и оригинальностью.

Мы садимся в машину, полную смешанных ароматов гипохлорита, машинного масла, сохнущей одежды и водительских носков (этот гад постоянно снимает туфли, пока ждет нас, аргументируя это тем, что у него ноги преют). Я торопливо закуриваю, чтобы побыстрее если не изгнать смрад, то насытить его хоть одним ароматом, который не вызывает у меня рвотного рефлекса. Ставлю сумку за носилки, не глядя, потому как держу сигарету и – вуаля! Ноготь на среднем пальце попадает в зазор между конструкциями носилок и с треском ломается.

- Света, ты чего кричишь? – интересуется Зябликов, не переставая писать карту вызова на книжке, лежащей на колене.

- Задолбало меня все! – ору я, с ненавистью откусывая зубами торчащий отломок ногтя и сплевывая его на пол. – Бригада ваша задолбала, машина эта траханная, больные ваши!!

- О, как заговорила, - каркает водитель. – Больные ей наши не нравятся. Привыкла со своей Воробьихой по гостиницами да по коттеджам...

- Да кто тебя вообще спрашивает?! – кричу я. – Сидишь там, за рулем – и сиди!

- Светлана, успокойся, - отвечает врач, без тени раздражения в голосе. Что раздражает еще больше. – Все больные разные, все они часто возбуждены и неуравновешенны – это не повод кричать.

- Может, мне вернуться и в задницу их всех расцеловать?

- Если испытываешь сильное желание, то давай, - хихикает Зябликов. – Мы подождем.

Хам-водитель поддерживает его гоготом, от которого меня просто передергивает.

Я несколько раз сильно вдыхаю и выдыхаю, успокаивая бурлящую в грудной клетке злость.

- Андрей Алексеевич, вот скажите мне, раз вы умнее и старше – вам что, нравится, когда вас оскорбляют и унижают? Нравится? Особенно когда это делается ни за что, просто так?

- Я просто проще к этому отношусь. И не пойму, почему ты так…

- А я не могу к этому проще относится! Я уважаю себя, и не позволю ни одной старой кляче марать мое имя в грязи!

- Это от нас с тобой не зависит, к сожалению.

- Это у вас, может, не зависит! А я…

- «Я» - это последняя буква в алфавите, - неожиданно повысил голос Зябликов. - Хватит, Света! Если ты считаешь, что все плохие, а ты одна хорошая, лучше уходи с линии. Карту на тебя я сам оформлю!

Я откидываюсь назад, в кресло, хватаюсь за ручку окошка переборки, желая с силой хлопнуть им для завершения разговора – проклятое оргстекло заклинило на полпути, и эффектного финала не получилось. Ругнувшись, я отказалась от дальнейших попыток. Сегодня точно не мой день.

Сижу, слушаю переговоры по рации, дожидаясь, пока врач допишет карту. Наташа, например, все карты писала на станции, чтобы ни минуты лишней не сидеть на вызове. Угораздило меня попасть в чудную бригаду, нет спору.

Наконец скрип ручки утихает, раздается шелест сворачиваемой карты. Окошко отворяется.

- Знаешь, Света, - говорит Зябликов. – Не скажу, что я не понимаю сейчас твои чувства. Не скажу, что они ложны и безосновательны. Не скажу даже, что наши вызывающие были правы, а ты нет. Но просто хочу, чтобы ты запомнила одно – не все люди плохие. И в этой дурно пахнущей массе есть те единицы, которые действительно заслуживают жизни, действительно нуждаются в спасении.

- Жалко, что я их не встречала, - ядовито отвечаю я, затягиваясь дымом. – Может, вымерли они все?

- Бригада пятнадцать, ответьте «Ромашке», - доносится из кабины.

- Слушаем, «Ромашка».

- Вы освободились?

- Да, только что.

- Запишите вызов – Кипарисовая, дом тридцать девять, квартира два. Это частный дом, вас будут встречать. Там шестьдесят три года, «плохо».

- Номер карты?

- Сто семнадцать.

- Ясно, - Зябликов выводит цифры в графе на пустом бланке карты. – Вызов приняли, «Ромашка». Сереж, поехали.

Едем. Я угрюмо поглядываю в окошко, рассматривая мелькающих пешеходов и силуэты машин за мокрым стеклом, исчерченным косыми водяными полосками. Шестьдесят три года. Очередная геронтология. Вот уж свезло мне попасть на «пятнашку»!

Зябликов что-то мурлыкает в кабине, откинувшись на сиденье. Ощущение такое, что он едет на курорт, а не в очередную вонючую нору… А в том, что вони будет с избытком, я даже не сомневалась – больно уж много с утра событий, намекающих, что звезды ко мне неблагосклонны. Оговорюсь - под вонью я подразумеваю не только неприятные запахи.

Мы въезжаем на Кипарисовую, между каменными заборами частных коттеджей, не озаботившимися такими мелочами, как нумерацией домов. И, правда, зачем это местным Крёзам? Они же бессмертны. А если все же недуг прихватит, мы просто обязаны знать, где они живут. Стыдно такого не знать! Они же налоги платят.

Я сплевываю в открытое окошко и выкидываю сигарету.

- Док, вы не в курсе, где это? – интересуется водитель.

- В курсе. Вот машет.

И точно, на дороге стоит здоровенный мужчина под зеленым зонтом, украшенным алыми розовыми бутонами и энергично размахивает свободной рукой. Под мышкой у него зажат пакет. Машина наша притормаживает возле него. Мужчина одним движением открыл дверь в кабину, протягивает Зябликову свой зонт. Я, застонав от натуги, выволокла из-за носилок «терапию». На моей бригадной машине был специальный ящичек для нее, из которого сумку можно было достать без опасности ущемить паховую грыжу. В этот момент вызывающий распахивает дверь в салон, достает из пакета второй зонт, распахивает его над моей головой.

- Аркадий, - представляется он. Симпатичное лицо, слегка небрит только, и тени под глазами, как у человека, проведшего бессонную ночь. Улыбается довольно устало. – Давайте вашу сумочку, сестричка.

- Фельдшер я, - бурчу по инерции, протягивая ему укладку.

- Извините, - он легко подхватывает ее, потом, подождав, пока я выберусь из машины, поднимает зонт у меня над головой.

Вот это да!

- Куда нам? – интересуется врач, как всегда, невозмутимо. Словно каждый день его встречают зонтами, улыбками и красными ковровыми дорожками.

- Прямо по дорожке, потом направо, там дверь открыта. Собака привязана, с ней дочка, так что идите смело.

Мы шествуем по брусчатой дорожке, окаймленной круглыми фонариками, установленными на уровне щиколоток. Ухоженный садик, все чисто и аккуратно, хотя и мокро. У собачьей будки с надписью из разноцветных дощечек «МАРТА» стоит симпатичная девчушка лет десяти, одетая в кожаную курточку, с полиэтиленовым пакетом на голове. Она так же улыбается нам, не отпуская поводок недобро глядящей на нас овчарки, высунувшей морду из будки.

- Что ж ты зонт не взяла? – укоризненно спрашивает Зябликов.

- Его папа забрал, - бойко отвечает девочка, кивая на распахнутую надо мной защиту от непогоды. – Ничего, я высохну. Вы проходите, не бойтесь.

Прихожая порадовала нас деревянной облицовкой, волнами тепла, идущими из жилой комнаты, толстым ковром на полу и приятными запахами из кухни.

- Аркаша, ну что? – из комнаты появляется женщина. Довольно симпатичная женщина, в домашнем пушистом халате и тапочках, сделанных в виде тигровых мордашек. На лице у нее непритворный испуг. – Ой… слава Богу, вы приехали! Проходите, не разувайтесь. Ей хуже стало.

Нас встречает большая довольно-таки комната, также отделанная деревом. Углы украшены искусственной зеленью, на полочках, прибитых к стенам, громоздятся книги. Удивительно – обычно наши богатые клиенты ограничивают свое культурное времяпровождение максимум чтением всяких там «Космополитенов» и «Отдохни». Нет, вот отсюда вижу «Библиотечку приключений», судя по потрепанности корешков, не раз перечитанную. Рядом с ней приютились черные тома Конан Дойла и темно-синие сочинения Жюля Верна. Большего я заметить не успеваю – ситуация не та.

В углу раскрыт двуспальный диван, на котором сидит наряженная в мокрую ночную рубашку, расшнурованную на груди, пожилая женщина. Ее дыхание напоминает клокотание воды в кофеварке, в самый момент ее закипания. Лицо ее с медленно приобретающими синий цвет губами страдальчески искажено, видно, что каждая попытка вдохнуть ей дорого обходится. Увидев нас, она надрывно закашлялась, оплевав одеяло пенистой розовой мокротой. Прямо перед ней стоит вентилятор, дующий ей прямо в лицо, но, разумеется, без должно эффекта.

- Господи, мама, да что с тобой? – в ужасе закричала женщина. – Этого не было, доктор, сделайте что-нибудь, я вас умоляю!

- Света, спирт в марлю, чистую салфетку! – отрывисто командует Зябликов. Куда только девалась его медлительность? – Мужчина, бегом в машину, попросите нашего водителя дать вам кислородный ингаля… а, ч-черт, пусть кислород даст, он поймет, о чем речь.

Я, поставив укладку прямо на пол, торопливо открываю ее, начинаю шарить по ячейкам, разыскивая стерильную салфетку. Под руки лезет все – катетеры, таблетки, бинты – все, кроме салфеток. Чужая сумка, чужая бригада, одним словом.

- Света!

- Сейчас! – я торопливо разворачиваю крафт-пакет и открываю флакон со спиртом, рискуя сломать себе еще один ноготь. Одну салфетку пропитываю спиртом, вторую протягиваю врачу – он быстро промакивает губы пациентки, после чего, не колеблясь, смело открывает ей рот, начинает удалять мокроту.

- Полегонечку, моя хорошая, сейчас...

В двери появляется Аркадий, нагруженный сумками с кислородным ингалятором и кардиографом – водитель, видимо, все же не понял, о чем речь. Зябликов берет ингалятор, бросая мне через плечо:

- «Нитроминт» под язык, морфин на разведении внутривенно, через катетер.

Я протягиваю ему баллончик с «Нитроминтом», аккуратно беру ампулу с наркотиком, которую он выуживает из жестяной коробочки. Зябликов забирает вторую, проспиртованную, салфетку.

- Боже мой… - шепчет женщина. – Мамочка, не умирай! Я тебя прошу!

- Лена, прекрати! – одергивает ее муж. – Мешаешь людям работать! Помогла бы лучше, чем причитать! Доктор, что нам сделать? Если что нужно – скажите.

- Стойте пока в стороне и не мешайте, - мотает головой врач, прилаживая больной маску от КИ-3, на лицо. – Давайте, моя сладкая, дышите, будет легче. Сейчас мы всю вашу пенку осадим, вам легче будет.

Старушка пытается кивнуть, но заходится глухим под маской кашлем. Зябликов заботливо придерживает маску, продолжая ворковать. Я торопливо натягиваю жгут на ее руке. М-да, вены, мягко говоря, не ахти. В область локтевого сгиба вообще нет резона соваться, на кисти вроде бы ничего одна, хоть и бегающая. Я прижимаю ее пальцем, торопливо мазнув по сморщенной коже проспиртованной ваткой, прокалываю ее. В канюле шприца издевательски пусто, зато место прокола тут же начинает набухать. Несколько раз вожу туда-сюда иглой, оттягивая поршень шприца – все без толку. Зараза!

- Дайте еще одну вату, - говорю Аркадию. – И спирт.

Тот, слава Богу, не задает вопросов – быстро открывает флакон спирта и выуживает тампон из разорванного крафт-пакета, обмакивает вату в асептический раствор и подает. Другой бы протянул мне крафт-пакет и флакон отдельно…

Эта вена уже загублена, крови под кожей натекло столько, что теперь в нее не попасть.

- Акушерскую попробуй, - подсказывает Зябликов, не отрывая взгляда от манометра КИ-3.

Изгибаю руку старушки в запястье, нащупывая возле лучевой кости слабенькую бегающую венку, затягиваю жгут, несколькими гладящими движениями нагоняю кровь в сосуд, прокалываю кожу. Есть! Оттягиваю поршень назад, и смешанный с изотоником морфин окрашивается кармином.

- Аркадий, - говорю я, поворачиваясь. – Там, в сумке, лейкопла…

Мужчина, слегка улыбаясь, протягивает мне три кусочка лейкопластыря, которые он неведомо когда успел отрезать.

- Мне капельницы делали, знаю, что нужен, - поясняет он.

Чудеса, да и только. Приклеиваю ушки катетера к коже больной, начинаю вводить содержимое шприца.

- Вот и ладушки, - говорит где-то за спиной Зябликов. – А где тут у нас фуросемид… а, нашел. Светочка, ввела?

- Почти.

- Не спеши, я второй сам наберу.

- Как вы, мама? – спрашивает Аркадий, присаживаясь рядом с больной. Та едва заметно кивает, отмахивается незанятой рукой. Я смотрю на руку - акроцианоз, слава Богу, потихоньку стал проходить, уступая место нормальной, розовой окраске. Выкарабкается бабуля.

Меняю шприц, ввожу фуросемид. Врач, вооружившись фонендоскопом, выслушивает хрипы. Морщится, простукивает нижнебоковые отделы грудной клетки. Перкуторно даже мне слышно притупление.

- Светочка, как пульсовое наполнение?

- Да не очень…

- Вот и я про то же. Э-ээ…

- Аркадий, - повторно представляется хозяин дома.

- Да, Аркадий – надо нам в стационар прокатиться, после того, как помощь окажем.

- Надо – так надо, - пожимает плечами мужчина. – Что от нас потребуется? Деньги?

- Документы, - тяжелеет голосом врач. – Паспорт и полис.

- Все уже готово, мы собрали на всякий случай.

- Вот и хорошо. Одевайтесь, кто с ней поедет.

Начинаем потихоньку собираться. Я надеваю заглушку на катетер, сгребаю ампулы в пакет, швыряю туда же шприцы и использованную вату. Теперь осталось только довезти. А бабушка не худенькая, между прочим.

Оглядываюсь. Тэк-с… а вот Аркадий уже исчез из комнаты. Все понятно. Его нежелание тащить тещу по дождю объяснимо, хотя мне от того не легче. Жена Лена торопливо перебегает из комнаты в комнату, хватая в охапку халат, тапочки, полотенце.

- Да возьмите вы самое необходимое, - советую я, захлопывая сумку. – Остальное потом привезете.

Открывается входная дверь, впуская мокрого Аркадия, держащего зонт над нашим водителем. Я прикрываю изумленно открывшийся рот. Неприлично девушке как-то демонстрировать ошарашенность таким образом. Под мышкой у Сереги зажаты мягкие носилки.

- Значит, так, Сергей, - внятно и четко говорит хозяин, сворачивая зонт. – Все как договорились, ладно?

- Не проблема, шеф, - пожимает плечами водитель. – Док, везем?

- Везем, везем, - отвечает Зябликов, сворачивая карточку и засовывая ее в нагрудный карман. – Света, ты готова?

- Готова.

Аркадий мягко, но настойчиво отстранил меня от носилок, развернутых водителем.

- Света, вы свое дело уже сделали. Таскать тяжести – это уже наше дело.

- Кто бы спорил… - бормочу я, отступая на шаг в сторону. Мерещиться мне все это, что ли?

Мужчины сноровисто переложили бабушку на носилки, прикрыли сверху одеялом и, крякнув в унисон, подняли.

- Все, собралась, - запыхавшись, в комнату вбежала жена. – Аркаша, ты меня возьмешь.

- У доктора разрешения спроси, - отвечает муж. – Понесли, Сережа.

Я успеваю открыть входную дверь, пропуская их. Зябликов, снова невозмутимый, идет рядом, держа ингалятор. Машина, как оказалось, уже открыта сзади, запор с пандуса носилок снят. Сколько же этот чудо-Аркадий сунул Сереге в карман, что тот так расстарался?

- Простите, доктор, мне можно с вами поехать? – осторожно трогает меня за рукав жена.

- Что? – изумленно переспрашиваю я. Нет, точно, пора мне обследоваться. Чтобы наши родственники еще и разрешения ехать спрашивали – такого я еще не видела.

- Я за маму боюсь, - говорит женщина и неожиданно всхлипывает. – Вы простите… что вызвали вас в такую погоду… просто я испугалась.

- Тихо-тихо, все, не надо плакать, - смущенно бормочу я, приобнимая ее за вздрагивающие плечи. – Ведь жива же мама, сейчас в больницу отвезем, все будет хорошо.

- Я так надеюсь, вы не представляете. Господи, как мне ехать, я же даже не накрасилась… ой, что я несу, дура! Простите, мысли словно чумные с утра.

- Бывает. Поехали, конечно, маме будет легче, если вы будете рядом.

- Спасибо, - она неожиданно крепко жмет мне предплечье. – Я быстро.

Исчезает. И слава Богу, а то еще немного, и я точно рехнусь. Потому как не увязывается происходящее с тем, что творилось в моей жизни с утра. Направляюсь к двери.

- Тетя доктор… - останавливает меня тихий детский голосок.

- Да, милая?

- Вылечите мою бабушку, пожалуйста, – девочка смотрит настолько не по-детски серьезно, что мне становится не по себе. – Она у меня хорошая, она мне сказки читает и платья мне для Даши и Вовки всегда шьет. Пожалуйста…

- Вылечим, - неожиданно севшим голосом говорю я, приседая перед ней на корточки. – Вылечим, котенок. Ты мне веришь?

Девочка внимательно разглядывает меня.

- Верю. Вы тоже хорошая. Я бабушку очень-очень попрошу, она вам тоже платье сошьет. Хотите?

- Хочу… - шепчу я. – Очень хочу.

Выхожу торопливо, закрывая за собой дверь. Даже не обращая внимания на дождь и на потенциально опасную овчарку, бегу к машине.

Больная уже на носилках, укутана в одеяло, рядом сидит зять, придерживая одеяло двумя руками. Я плюхаюсь в кресло, тяжело дыша после пробежки под дождем. Неожиданно из-под одеяла появляется старческая рука, слабо обхватывает мою и тянет к себе. Я непонимающе гляжу на все это, пока моей кожи не касаются сухие старческие губы.

- Господи, вы что делаете? – испуганно кричу я, отдергивая руку.

- Простите… сестричка… - с натугой говорит женщина, убирая от лица сопящую маску КИ-3. – Спасли вы… меня… дуру старую… дай вам Бог… всякого…

- Да прекратите, я вам прошу!

- Мама, вам вредно разговаривать, - успевает мне на выручку Аркадий, осторожно убирающий руку старушки под одеяло и возвращающий маску на прежнее место.

- Серый, поехали, - торопливо говорю я в переборку. Машина трогается с места.

Мы выезжаем на трассу. Аркадий достает сотовый, набирает номер.

- Леночка… да, золотая, не дождались… все нормально, просто маму скорее в больницу надо… нет, не хуже ей, просто… успокойся… успокойся, моя сладкая… да, ключи от машины на столике… нет, Лизу не бери, незачем… да… да, буду ждать, конечно.

Я тактично отворачиваюсь при разговоре, делая вид, что увлечена чтением расходного листа.

- Не захотел я ее с собой брать, - внезапно произносит Аркадий. – Мало ли… пусть уж лучше не на ее глазах. Понимаете?

Киваю. Еще как понимаю. Все любят жаркое из кролика, но никто не хочет видеть, как убивают этого кролика.

Продолжение следует...