Серия «Записки детского психолога»

Я смеюсь. Мы оба смеемся, как делаем частенько после его рассказов. О его работе, о моей мы не шутим.

— Не понимаю, как ты все это выдерживаешь? — снова спрашивает меня Леша.

На этот раз отвечаю я:

— А что мне делать? Профессию менять уже поздно.

Но это ложь, это неправда. Я выливаю в рот остатки пива со дна бокала. Приходится высоко запрокидывать голову и прикрывать веки.

То, что мне и нужно.

У мальчика напротив, что сидит со мной за столом, тоже был брат. Он был вчера, когда они только-только ложились спать. Живой и теплый, он был ночью. А наутро его не стало.

— Вася, скажи, сколько тебе лет?

В ответ парнишка лишь фыркает. Он складывает на груди руки и наигранно пинает ножку стула. Я жду. Наконец, он говорит:

— Сами же все знаете. Двенадцать мне.

Слова пропитаны желчью, пропитаны пренебрежение. Тоже наигранным.

— И не нужно со мной сюсюкаться, — продолжает мальчик. — Я уже всё написал!

Всё — это две страницы корявого почерка. Таким обычно пишут сочинения в школе. О том, как я провел лето, или, может, о деревьях в осеннем лесу. Но вряд ли в мире существует урок русского языка, где темой является «Почему я убил своего брата».

— Хорошо, — отвечаю я. — Не буду.

На коленях у меня лежит папка. Она бумажная, и внутри нее тоже бумажки, среди которых я вижу две фотографии. В первую секунду может показаться, что они одинаковые. Что кто-то случайно положил две копии одной и той же карточки. Но это не так.

— Меня зовут Вася, — читаю я. — Мне двенадцать, и я ненавижу Валеру. Он меня бесит.

Я поднимаю взгляд на мальчика, надеясь заметить эмоции. И я вижу — он улыбается.

— Мама говорит, что любит нас одинаково, но я знаю, что она врет. И папа тоже. Все они обожают своего Валерочку. Почему ты так думаешь, Вася?

Парнишка кивает в такт своим же словам:

— Я же сказал. Там все написано.

И я читаю дальше.

— Они думают, что я ничего не вижу. Покупают нам одинаковую одежду. Все одинаковое. Думают, что я не замечу, что у Валеры все самое лучшее. И подарки на день рождения у него тоже круче. А когда папа в кафе покупал нам мороженое, Валере он всегда отдавал то, что побольше. Я видел. Всегда так было.

На фотографиях, прикрепленных поверх листов скрепками, два мальчика смотрят пристально в камеру. Мне в глаза. Воротники их голубеньких рубашек абсолютно одинаковые. Одинаковые у ребят и улыбки. Пробор волос, длина, их каштановый цвет.

Все одинаковое.

Я возвращаюсь к тексту.

— Это нечестно!

Я произношу:

— Поэтому я его убил.

Последнее написано большими жирными буквами. Как и весь остальной текст слова нацарапаны шариковой ручкой, вот только здесь ею прошлись много-много раз. Так, что буквы О стали похожи на воронье гнездо.

Мне в голову приходит странная мысль. Я не был братом, пока на свет не появился Леша. Я не перестану им быть, если он вдруг умрет.

Мальчик напротив тоже.

— Вася, скажи, может, твой брат обижал тебя как-то? Может, он сделал что-то плохое?

— Нет! — кричит парнишка.

Его руки расплетаются, когда он подскакивает.

— Валера был… хорошим. Он был хорошим! Просто он меня бесил.

Хорошим, думаю я. Что же, иногда люди любят давить цветы. Иногда им сложно пройти мимо одуванчика, не растоптав его без причины. Но тот ли это случай?

— Давно планировал его убить, — бормочет Вася.

Я не прошу его, но он говорит:

— Мне хотелось, чтобы было больнее. Когда он уснул, я…

— Как ты и сказал, Вася, все уже написано.

— Так вы ж не прочитаете! — снова дергается вперед мальчик.

Он кладет ладони на стол и наклоняется поближе ко мне. В его глазах радость.

— Когда он уснул, я связал его маминой бельевой веревкой. Руки, ноги, все как надо. А рот я заклеил скотчем. Здорово, да?

Я молчу. Ответы всплывают на поверхность как пенопластовые поплавки. Такие очевидные, такие явные. Даже слишком.

— Потом я взял мамины иглы. У нее их очень много. Знаете, что я сделал дальше?

Но я не верю в чистое зло. У всего есть причина, все случается из-за чего-то.

— Я видел такое в фильмах. Когда людям втыкают иголки под ногти.

Самое жалкое, самое гнусное падение есть результат воздействия внешнего источника. Так гласит теория импетуса.

— А наколоть глаза я придумал сам!

Так работает гравитация.

— Мрак… — качает головой Леша, когда следующим вечером я рассказываю ему о деле.

Так нельзя, оно еще не закрыто, но я все равно делюсь с братом подробностями. Мне это нужно.

— А помнишь, в детстве я сам себя за руку кусал, а маме говорил, что это ты? — спрашивает он.

— Помню.

— Она еще тебя за это в угол ставила.

— Да, было такое.

— Самое смешное — тебе полчаса в углу, а мне ведь реально было больно!

Брат тихонько отхлебывает пиво. Он говорит:

— Тогда казалось, оно того сто́ит.

Проходит день. Проходит два, а я все думаю об этой фразе — оно того сто́ит. Эта ли причина, которую я ищу?

— Твой брат, он любил читать? — спрашиваю я у мальчика.

— Конечно, — кивает он. — Еще как.

— И какая была его любимая книга?

— Про Тима Талера, — отвечает он незамедлительно.

— Да, это хорошая книга. Читал ее когда-то. И что тебе больше всего в ней нравится?

Мы болтаем, мы разговариваем. Так отвлеченно, будто все хорошо.

— Ну, — думает Вася, — про кексы. И что можно выигрывать любое пари. Я бы тоже так хотел.

— Понятно. А что тебе в ней не нравится?

Мальчик отводит взгляд в сторону. Он смотрит чуть влево, куда-то вдаль. Он вспоминает.

— Тупой он, этот Тим. Можно было бы придумать столько всего, а он…

— Почему тогда эта книга — твоя любимая?

Я жду ответа. Сердце отсчитывает секунды, их проходит немного, раз, два…

— Не знаю. Просто люблю ее перечитывать.

Три.

— Понятно, — я перевожу разговор на другую тему. — А какую музыку ты любишь?

И мы говорим об этом. Я надеюсь, он не заметит, когда спустя несколько минут я вдруг называю его:

— Валера.

Я спрашиваю у него:

— Валера, а что ты думаешь насчет футбола? Играешь?

— Нет, — говорит мальчик.

Он говорит:

— Не играю.

Тогда я делаю последнее. Я спрашиваю:

— А Вася играл?

И Валера отвечает:

— Нет.

Я замолкаю, глядя ему в глаза. Я жду, когда он очнется. Обманутый и обыгранный. Так все и происходит. Теперь он кричит:

— Я Вася!

И чем громче он произносит не свое имя, тем сильнее намокают его глаза. Еще один пунктик в моем доказательстве.

— И зачем он это сделал?

На этот вопрос у меня есть ответ. Ответ — причина, а не ответ — оправдание.

— Он думал, оно того сто́ит, — говорю я Леше. — Он хотел, чтобы все ненавидели брата и жалели его самого. Представь, это как смаковать возможность самоубийства.

Когда все плачут над твоим гробом, когда все винят себя. Ты на вершине, ты в центре внимания. И тебе даже делать для этого ничего не нужно. Всего-то расстаться с жизнью. Только вот обычно ты ни черта не увидишь. Умрешь, и нет тебя.

Обычно, но не в этот раз.

И еще один звонок разбудил чье-то дремавшее в то утро сознание. А за тем еще один и еще. Люди просыпались, не догадываясь, что ночью им будет сложно заснуть. Полицейские, врачи, судмедэксперты. Но до меня гудки добрались, когда люди узнали.

Узнали, кто убийца.

Я не бросил варить кофе и не сорвался натягивать обувь на босые ноги. Мне незачем было спешить. Закурив сигарету, впервые за последний месяц, я подошел к окну. День только начинался, небо было чистым, а на ветке за стеклом зрели будущие листочки.

Но я уже знал — этот день будет чертовски паршивым.

Жалость. Как же мы любим это чувство! Чувство, что поднимает нас над землей, над теми, кого мы жалеем. Мы говорим: «Ох, как же мне жаль! Мне так жаль тебя, бедный, бедный малыш». Мы плачем, но не долго. Мы забываем, и очень быстро. Жалость — приятное чувство. Я позволил себе им насладиться.

Может, уже сегодня, а может быть, только завтра по телевизору покажут то, о чем я грустил. Люди прилипнут к экрану, позабудут про остывший на кухне чай. Они будут качать головой и прикрывать ладонью и без того безмолвные губы. Укол жалости — незаметный наркотик. И самый желанный — когда страдают невинные. Чистая жалость, без сложностей и дилемм.

Черное — черное. Белое — белое. Но мир раскрашен совсем иначе. Мир серый, как и радужки, глядящие на меня исподлобья.

— Здравствуй, Петя, — я сажусь напротив.

Я не спешу, я двигаюсь медленно. Все ответы, итак, уже здесь. Позади глазниц, между торчащими ушами. Спрятанные в белобрысой голове.

— Здравсте, — отвечает мне мальчик.

Наш юный убийца. Маленький семилетний отниматель жизни.

— Петя, — говорю я ему, — я хочу задать тебе несколько вопросов. Хорошо?

— Хорошо, — он кивает.

«Зачем ты убил, Петя?» — не спрашиваю я. Вместо этого я достаю из своего портфеля детский альбом для рисования и цветные карандаши. Я достаю динозавра, плюшевого и зелёного. Я кладу на стол пакетик шоколадного драже.

Одна из задач детского психолога — развлекать.

— Можешь рисовать, пока мы говорим.

Я пододвигаю сладости поближе.

— И можешь угощаться. Меня, кстати, Дима зовут.

Дмитрий Иванович, если быть точнее. Но шансов на то, что мальчик расскажет свои секреты Диме, намного больше.

— Что мне рисовать? — Петя скользит взглядом по чистому листу.

Короткие рукава полосатой футболки дрожат. Не сами по себе. Где-то под столом Петя сложил ладони на колени, не переставая трясти ногами ни на секунду.

— Что хочешь.

Себе я тоже достаю карандаш. Обычный, графитовый, и черный блокнот на пружинке. Вот мы и готовы.

— Петя, скажи, пожалуйста, с кем ты живешь?

И мальчик рассказывает. Он говорит, что живет с папой, ведь мама умерла. Она утонула и совсем недавно. Зимой, в январе, когда все люди купались.

— И ты тоже купался?

— Нет, — отвечает Петя. — Только мама с папой.

Он берет из коробки карандаш. Их там двенадцать. Все, кроме одного, цветные.

— Мама не разрешила мне. Она сказала, что вода слишком холодная.

Я слежу за линией на белом листе. Она черная, она жирная. И она глубокая, словно царапина. Под столом все так же трясутся ноги.

— Петя, скажи, пожалуйста, что ты делал сегодня утром?

Мальчик поднимает на меня взгляд. Под нижними ресницами у него круги, а под кругами веснушки. И совсем нет слез.

— Гулял, — отвечает Петя.

— Один?

— Нет. С Мишей.

Он продолжает рисовать, а я продолжаю спрашивать. Нет, Миша ему не лучший друг. Они соседи, живут в одном доме. Дом разделен общей стеной, и комнаты мальчиков как раз по разные от нее стороны. Но они не друзья, нет.

Они не были друзьями, пока Миша был жив, и теперь, когда он мертв, они тем более не друзья. Миша был младше на целый год, и, в отличие от Пети, еще не ходил в школу. А еще Миша был ябедой, и это то, почему Петя не хотел с ним дружить.

— Но он все равно за мной таскался, — говорит мальчик, не отрывая глаз от своего рисунка. — И в окно ко мне подсматривал.

На этих словах карандаш у него в руках обламывается, оставляя черный кончик лежать на бумаге. Петя достает коричневый.

— Тогда почему сегодня ты решил погулять с Мишей? Еще и так рано?

Этот прием с рисованием работает не только на детях. Дайте своей жене листок и ручку, и, быть может, она расскажет вам чуточку больше.

— Он узнал мой секрет, — отвечает мне Петя.

Быть может, ее мозг слишком отвлечется, выводя каракули. Быть может, он тоже потеряет бдительность.

— Ты хотел попросить Мишу никому о нем не рассказывать?

Петя мотает головой. Он говорит, что Миша все равно бы всё всем рассказал.

— Что же ты тогда хотел, Петя?

И мальчик отвечает:

— Никто не должен знать о секрете. Никто.

В этот момент ломается коричневый карандаш. Петя откладывает его в сторону и тянется за следующим. Десять оставшихся слишком яркие, и его рука замирает, зависнув над ними. Наконец, он решает взять красный.

— Даже мама, — говорит Петя.

Вот оно!

— Даже мама? — переспрашиваю я, и мальчик кивает.

Но, может, я ошибаюсь. Может, это совпадение.

— Петя, а кто еще знал о твоем секрете? Кроме Миши и мамы.

И он говорит:

— Больше никто.

Никто, кроме мертвого Миши. Никто, кроме мертвой мамы.

— Петя, а раньше родители купались зимой? В прошлом году, например?

— Нет.

— А в церковь вы часто ходили?

— Нет, — снова отвечает мальчик. — Никогда там не был.

Я сла́бо разбираюсь в модели поведения религиозных людей. Я далек от них, но это мне кажется странным. Я смотрю мальчику на шею. Она пустая. Ни шнурка, ни веревки, которая могла бы заканчиваться нательным крестиком или оберегом.

— Петя, ты скучаешь по маме?

Над листком раздается хруст. Алая линия заканчивается жирной точкой, там, где красный обломок торчит из нее. Я жду.

— Да, — выдавливает из себя мальчик.

Я не вижу его глаз, только макушку, но голос подсказывает мне — Петя плачет. Об этом же говорят упавшие на бумагу капли. Одна, вторая.

— Ты жалеешь, что она утонула?

Третья. Очень быстро капли впитываются в сухую поверхность.

— Да, — всхлипывает Петя. — Но папа сказал, так нужно. Никто не должен знать.

Его плечи дрожат. Он маленький мальчик, пусть и убийца. Пусть даже каких-то пару часов назад его руки были покрыты холодной кровью. Пусть пальцы его сжимали кухонный нож — так написано в протоколе. Все равно, он все еще маленький мальчик.

— Петя, — говорю я, — твой секрет. Папа тоже знает о нем?

Сейчас его руки пусты. Даже новый карандаш он взять не успел, поэтому они сжимаются в тугие кулаки. Они поднимаются повыше, к самому лицу, уже мокрому от слез. Они тоже дрожат.

— Это наш с ним секрет, — отвечает мальчик и закрывает лицо ладонями.

Он рыдает в них громко и яростно. Я хочу его пожалеть, но мне нельзя расслабляться. Я здесь не за этим.

Я больше не спрашиваю его ни о чем. Теперь я только рассказываю. Словно провидец, словно какой-то волшебник, я выкладываю в словах и предложениях все то, что с ним случилось. Нет, я не умею читать мысли. Мне просто слишком хорошо известны все эти секреты.

Я рассказываю ему, что я знаю. Что именно папа делал с ним. И как мама об этом узнала, и как ей помогли замолчать. И Миша. Миша, что живет за стенкой. Миша, который услышал звуки. Странные звуки, которых не было раньше. Раньше, когда мама все еще была жива, и папа старался не шуметь. Я рисую словами картину, где Миша, везде сующий свой любопытный нос, встает с теплой постели и выходит во двор. Он крадется к окну, и он смотрит. Он видит то, что ему нельзя было видеть.

Секрет!

Я не провидец, я не экстрасенс, но Петя смотрит на меня, будто я им являюсь. Я задаю последний вопрос:

— Так все и было?

Хоть мне уже известен ответ, он должен прозвучать из уст мальчика. Для протокола.

— Да, — слышу я.

Вот и все.

Я закрываю блокнот. Убираю его в портфель, как и свой карандаш. Те, что цветные, остаются лежать на столе. Бледная ручка тянется к ним и хватает рандомный. Синий. Такой же синий, как и небо где-то за пределами здания. Наверное. Там, где мы сидим, нет окон, чтобы проверить.

— Я хотел сказать кое-что еще, — Петя заглядывает мне в глаза.

— Хорошо, Петя. Говори.

Он мнется.

— На у́шко, можно?

Конечно, можно. Я приподнимаюсь на стуле, переваливаюсь через стол, поближе к мальчику. Я жду.

Карандаши, которые я купил, абсолютно новые. Их заточили где-то на фабрике. Заточили очень качественно.

И очень остро.

Раздается крик. Он не мой. Это Петя кричит, зажмурив глаза. Он разжимает кулак, и карандаш падает на стол. А за ним на рисунок капает моя кровь.

— Петя… — теперь я расслабляюсь.

Теперь мне по-настоящему его жаль. Наркотик разливается по моим венам, он меня обезболивает. Я прижимаю к виску динозавра, ни разу не тронутого мальчиком.

— Никто не должен знать! — кричит Петя. — Никто!

Я хочу надеяться, что спешу с выводами. Что предсказанная мной безнадежность окажется ошибкой.

— Никто! — мальчик сползает со стула на пол и ложится на него всем телом. Он катается в истерике, как делают дети в магазинах, когда хотят заставить маму купить им что-нибудь. Он плачет, плачет и плачет…

В спешке и одной рукой я собираю со стола оставшиеся карандаши. Убираю конфеты. Альбом с рисунком я тоже беру в руки. И теперь мне становится больно. Черное солнце светит над черным домом. Черный человек стоит возле стены. Рядом фигура поменьше. Это женщина, она в платье коричневого цвета. А между ними маленький красный мальчик.

Паршивый, паршивый день.