- И фотографию достаньте, братики, в кармане, на груди. Родных хочу видеть, походу отхожу….жену, деток, - прохрипел раненный. Мезень вскользь, куском не занятого обстановкой сознания понял, что раненный в смертельной опасности хочет видеть Любовь. Да, именно - Любовь. Как будто даже светлее стало в этом понимании. Удивительно. Зетка. Из угрюмых, молчаливых и отрешенных. С любопытством поглядел на просящего, но лицо было закрыто обратной стороной малюсенького фото, со складкой посередине. Боец из легкораненных держал фотографию перед глазами тяжелого. Вторым фонариком светил на семью. Мезень не стал спорить с ушедшим на это запасным фонарем. Это была анастезия. Солдат с фото в одной руке и фонарем в другой — анастезиолог, окопного розлива.
У Мезени включился какой-то режим отстраненности, как будто в еще не созданном жанре интерактивного в кино, или очень реальной компьютерной игре. Одна часть сознания была занята работой, если можно так было назвать то, что он делал. А другая — созерцанием, причем довольно спокойным, удивленным и даже некоторым любованием. Жизнью. Смертью. Любовью и красотой. Да, даже там — в этом кусочке ада было много красоты. Красоты жаждущих пить людей, но не трогающих последнюю влагу. Красоты взаимопомощи. Красоты Людей.
Бывалые бойцы, скорее всего тоже впервые видели, как режут живого человека. Ножницы из набора, выданного начмедом Ватсоном — хороши, ухватистые и четкие. Быстро. Отпорол штанину по турникет. Дальше плоть, горячая, скользкая. Очень темно, фонарик, направляемый рукой Шурина выхватывает даже не всю картинку реза — многое в тенях. Нога в ботинке остается в руках окопного нехирурга, ставшего им по необходимости, по ситуации. Отрешенно, делая пару шагов выставляет ее за дверь. Ставит аккуратно, на подошву. У пристенка. На ступеньку. Почему-то подумалось — как выпитую бутылку на подоконник, или под стол. Закрыл дверь. Кто-то молча положил железные плиты от старого бронежилета на вентиляционные продухи внизу двери — от осколков снаружи, иногда залетало от сбросов с птиц. Санитар, вернувшись к раненному через секунды — отстриг, ухватив в левый кулак сухожилия и еще какую-то ботву, висящую ниже прошлого реза. Парень только глухо постанывал, всхлипывал, и смотрел на семью. В горячке, санитар даже не посмотрел на это фото, хотя на обратной стороне потом написал маркером количество и названия уколов, которые были в раненном, время наложения жгута. А ведь надо было. Надо было всего лишь перевернуть и посмотреть на фото. Надо. Там были те, кто знал про Любовь. Ту любовь, которая не ищет своего, не превозносится, не лицемерит… Ту самую Любовь, которую так важно чувствовать на смертном одре.
Наверху, в лесополке, уже вовсю щелкал близкий стрелковый бой. Постоянно, рядом, или прямые - ложились мины, после прямого в заглубленный бункер, в нем поднималась пыль, яркий луч от фонарика становился гуще. Мимо укрытия носились какие-то незнакомые бойцы, в окопе перед бункером разбит и горит генератор, рвется складированный недалеко БК, картинка в целом нервная. Счет, как будто - на минуты.
Работал вражий танк, страшными, резкими стежками, раз в 8-10 секунд. Не вариант высовываться — да и в бункер очень он четко метил, вдоль окопа всадил, вспахал со страшным ударом — все же энергия у танкового прилета жуткая, пугающая. Это тебе не расслабленная, ленивая мина. Но — в бетоне и перекрыты грунтом. Насчитали около двадцати танковых прилетов, выкашивал посадку.
Немного стихло. Танчик расстрелял БК, и видимо, ушел — либо на перезарядку, либо переставляться. Работал пулемет вдоль посадки, со стороны противника, работали минометы, АГС— но это хоть и неприятно, но не столь безальтернативно, как танковые стежки, резкие, как смертельный бич. Мезень выгнал ходячих на точку эвакуации, объяснив маршрут по окопам, некоторым назначил сопровождение.
Надо выносить парня, тяжелого, без ноги. Собрали группу. Кто-то вызвался сам. В кого-то пришлось ткнуть пальцем: - «Ты!». Разведосы, укрывавшиеся в бункере от огневого налета, прикрывают отход эвакогруппы — выставили ПКМ, начали работать в сторону пулемета противника. Вышли — шесть человек и раненный между ними, на носилках-сетке.
Налево по разбитому окопу, близко. Сквозь остатки посадки, горящий генератор. Дошли. Дальше открытка — метров двести. Перекрестились, выпрыгнули наверх. Пошли усталым, из последних сил, но - галопом. Хрипя и выплевывая прокуренные бронхи. Неприятно бегать в эвакогруппе — медленная групповая цель. Главное — не останавливаться. Трехсотый с такой силой вцепился в запястья держащих носилки, что у бойцов руки неметь начали. То ли он так помочь пытался бойцам, несущим его - то ли боялся, что его бросят.
Открытка кончилась — свалились в побитый, местами осыпавшийся окоп, ближе к кромке посадки. Торчащая проволока и поломанные доски - как новое испытание. Носилки цепляются, одежда, броня. Еще рывок. В посадке встречают начмеда - Ватсона. Еще рывок, в полуобмороке, жгучий пот в глаза, на жаре, в броне, в тяжеленных касках — начмед бегом выводит на точку эвакуации, к машине. Сгрузили тяжелого в перевозку в сознании, напоили водой, попили сами. Мезень сел рядом с ним в буханке. Раненный говорил что-то проникновенное, благодарное. Санитар тупо сидел. Не было сил вылезти. Нет — физические были, что там — один шаг. Это было как вылезти из волшебной колесницы, которая сейчас помчит в места обетованные, где нет этого надрыва, летящей земли, металла. Туда, где тень, вода, где почти тишина. Ватсон, хоть и понимал, что Мезени очень хочется хотя бы просто посидеть еще, или уехать с ними, но настойчиво попросил на выход, нельзя ждать пока прилетит. Машину наверняка уже срисовали с птицы. Санитар, в каком-то оцепенении ждал — а вдруг и его возьмут? Как ребеночка из детдома добрые родители. И увезут из этого ада. Но, с огромной внутренней тоской, вышел. Зачем-то. Надо быть здесь. А туда сейчас — только 300. Даже 200 — потом, когда утихнет. А может и совсем после, когда найдут.
Когда уже выскочили с эвакогруппой, отправили тяжелого — лежали у дороги, под рядком тополей, на окраине окраины Клещеевки, те выселки, что около кладбища. Курили, что-то орали — все глушеные. Жук, попавший на КНП вместе с Кустом и Котом под прямой прилет, с черным лицом, как заведенный орал одну и ту же фразу
- Как так — все 200, а на мне ни царапины! Как так!? Все 200, а я — вот! Вот я! - и разводил руками, как будто конферансье на сцене, представляясь.
Один из группы отдышался, пару минут смотрел в небо.
- Вот ты, москвич, даже в этой ситуации соломку постелил. Уж кипяток, мясо, ан эво как!
- Про что речь? - спустя полминуты задал вопрос Мезень. Он не сразу понял, что это к нему.
- А ты почему у всех спросил — можно ли ногу отрезать? Чтобы потом ответственность с себя снять, коль спросят — пошто живому человеку ноги режешь запросто? А так скажешь — я со спросом. И ведь подтвердят. Москвич, одно слово. В крови это у вас, отпетлять и съехать.
Мезень обессиленно лежал на спине, курил. Какое-то время не отвечал. Потом повернулся на бок, к выдавшему эту речь.
- Как ты з@@бал моросить, братка. Еще про москвичей скажешь, и тебе ногу отрежу. Ты видел, я могу. И выставлю в ботинке, чтоб стояла, гостей встречала. Сэкономишь потом на валенках, уралец — они ж новые на одну ногу? Пару купил — сразу два комплекта, - кто-то из слышавших шутливую перебранку, взоржал коротким смешком.
- Да нет, брат москвич. Это я так… Я на самом деле про другое. Спасибо тебе, да и не от меня одного — заставил ты нас поверить, что в Москве еще есть живые люди. Дорогого стоит. Дай воды. И сигаретку свою, московскую.
Мезень достал и передал мятую пачку кэмела, последнюю из пяти, распиханных утром по карманам — в ней было на донышке, сигареты четыре. После безводья бункера, кросса по открытке и пересеченке, напившись прохладной водицы так - что текло под горячую броню, курилось вкусно.
Отдышались, все в стрессе, все контужены в разной степени. Лица черные, копченые и резко-осунувшиеся, начали расходиться по позициям.
Сам приконтуженный, Мезень повел Жука, контуженного посильнее его, на ноль, непонятно зачем. Слабо соображали. Не шли, скорее, а влеклись, все время что-то орали — про то, что ну его на фиг такую войну; что где артиллерия, почему не гасят огонь противника — ни танк, ни пулемет. Договаривались уходить домой, на 500. Не обращая внимание на выходы, прилеты, даже не следили за небом, на предмет дронов. В километре от угасающего боя было твердое ощущение, что они в глубоком тылу, практически на курорте.
По дороге, походя, Мезень обколол раненных, чужих каких-то, встречных ушлых зеток, в вишневом густом садочке под кладбищем, которые вычислив в проходящем санитара по многочисленным крестам на броне и рюкзаке, попросили уколоть, но прежде - поинтересовались, а какой у него обезбол, и с пониманием дела, выбрали трамадол. Губа не дура. Кеторол не штырит. Санитар вколол им у плечи по две ампулы — не снимая гимнастерок, через ткань — никто не был против.
На нуле, сдав Жука на эвакуацию — подлетела буханка с роты, напился воды и взял в пустой уже рюкзак несколько полторашек. Посидел в погребе, в прохладе. Решил идти назад. Психованное желание уйти на 500 прошло. Пока есть силы — надо идти.
На обратном пути, уже один, заглянул в заросли вишни, в которых недавно колол трамадолом, зетки опиатно жмурились и курили. Легкие осколочные, по конечностям. Они ждали коробку эвакуации. Богу смерти, на заре, перед атакой, они сказали: - «Не сегодня!», и он их услышал.
Возвращался. На полдороги к своей позиции, к «единичке», Мезень свернул на кладбище. Почти не разбитое попаданиями, тенистый островок. Зашел поглубже, лег на спину промеж оградок. Смотрел в небо. Было невероятно тяжело, как плита на грудь, тяжело после пережитого в этот день, от осознания того, что нет никаких сил подниматься опять на эту гору. «Элои! Элои! лама савахфани!» Почему-то зарыдал. С судорожными всхлипами, подвыванием, с тряской. В этот же момент вспомнил, как дед, прошедший всю войну, рассказывал, что люди после атаки часто плачут — не от жалости, не от страха. Просто плачут. Иногда их рвет. Видимо — так заведено в человеческом житии. Продолжалось не долго. Несколько минут буквально. Попустило. Развиднелось и стало спокойнее. Исчезло давящещее чувство, которое сложно описать привычными словами. Стресс? - мало. Не то.
Радейка ожила и позвала голосом Змея.
- Мезень — Змею! Мезень, Мезень — Змею!
- Уже? - то ли пошутил, то ли всерьез поинтересовался Змей, -Живой? Поднимаешься?
- Нет. Больше к вам не пойду. Навоевался, идите на хер с такими мультиками! - в рации на коротко подвисла тишина.
- Саня, док, поднимайся. Нам без тебя никак. - Змей обратился к санитару по имени.
Мезень выключил рацию. Закурил. В несколько затяжек всосал предпоследнюю сигарету.
Через полминуты включил радейку.
- Змей — Мезени! Змей — Мезени!
- Иду. Сигареты кончились. Ставьте чайник.
И он пошел. Наверх. Через каждые двадцать шагов ложился на пару минут. Потом вставал и шел еще двадцать. На последнем переходе, из бункера выбежали навстречу, перехватили рюкзак с водой, автомат. За руку передернули через бруствер. Родные. Дорогие. Красивые люди.
Больше в ТГ - Вода Мезени, там пишу.
