Киберпанк

Dynamo Dream – красочный научно-фантастический мини-сериал, который создал специалист по спецэффектам Ян Хьюберт. Он работал над первым эпизодом около трех лет, но затраченные силы и время того стоили. Все окружение создано с помощью компьютерной графики, зато актеры настоящие.

Первый эпизод сериала рассказывает о торговце салатом, который живет в футуристическом мегаполисе, наполненном различными устройствами, которые вошли в мир Хьюберта со страниц произведений мастеров киберпанка.

Эпизод визуально ошеломляет и, кажется, бесконечно наполнен деталями. Каждый кадр стоит ставить на паузу и внимательно рассматривать, каждый содержит намёки на обширный мир, простирающийся за пределами взгляда камеры. Мир убедителен и удивительно обаятелен. Несмотря на сходство с другими суровыми антиутопиями, отличная музыка и спокойная атмосфера дают понять, что для человечества еще не все потеряно в мире Dynamo Dream.

Оригинал: https://naked-science.ru/article/sci-fi/dynamo-dream-e1

Мы искали металлические втулки, выбитые из распределительных щитков, надеясь, что они сойдут за пятаки в автоматах с колой. Скармливали забытые обеды Маффин, пока её не начинало тошнить. Писали на чертежи. Забирались на гигантские кучи грязи, оставшиеся после выкапывания подвальных помещений, и кидались ею друг в друга.

Однажды мы забрались по длинной лестнице на недостроенную крышу нового дома. Я лез вторым, и, стоило мне перепрыгнуть с лестницы на крышу, как лестница зашаталась и упала на землю. Мы с Найлзом оказались в ловушке, а солнце уже садилось.

Так случилось, что мимо проходил соседский мальчик по прозвищу Дэнни Собачий Зад.

- Подними лестницу, Собачий Зад, - крикнул Найлз. – Мы застряли.

Дэнни вообще никак не отреагировал. Просто уставился на нас так, будто оглох, и солнце отражалось в его очках с толстыми стёклами.

Чуть позже появился мой отец, он шёл по дороге без пиджака. Собачий Зад на нас настучал. Но папу наше несчастье только позабавило. Он приставил лестницу обратно, пожурил нас, прося больше не лазить на крыши, и отвёл меня домой.

Мы были рады, что Дэнни побежал не за мистером Шёнингом. Отец Найлза был куда строже.

***

Как-то раз летом 1957 мистер Шёнинг здорово рассердился, когда выяснил, что Найлз рассматривал картинки с обнажёнными женщинами на чердаке. Он сжёг их в печи, несмотря на летнюю жару. Мне особенно нравилась одна из них, где была изображена длинноволосая обнажённая женщина со скрипкой.

Мы с Найлзом нашли эти картинки в карьере, находившемся в паре километров от моего дома. Это было потрясающее место, с отвесными известняковыми стенами метров тридцать в высоту. Она была заброшена, поэтому мы могли там лазать сколько душе угодно, особенно в выходные. К карьеру вела ровная тропа, пересекавшая ручей, бежавший по пастбищам Китов.

Когда мы бывали в карьере, Найлзу нравилось залезать в бульдозеры и на подъёмные краны и делать вид, что он ими управляет. Он хлопал руками по рычагам управления и издавал ртом звук двигателя.

Похабные журналы там оставили рабочие. Возможно, они пользовались ими вместо туалетной бумаги. Нам с Найлзом удалось спасти несколько дюжин хорошо сохранившихся картинок. Я побоялся нести их домой, так как мама знала наизусть каждый квадратный метр нашего дома. Но Найлз, чья мать была не менее наблюдательна, решил рискнуть и спрятал бесценные бумаги у себя на чердаке.

Однажды, возвращаясь из карьера, мы с Найлзом вскарабкались на один из утёсов и нашли новую дорогу домой. Мы пересекли невероятное, жутковатое место, посетить которое вновь нам не удалось, так как туда было очень трудно попасть. В этом занятном месте известняк осыпался неравномерно, поэтому мы двигались будто по лабиринту, где сглаженные стены доходили нам до груди, а иногда уходили выше головы, и проходы постоянно ветвились и снова сливались друг с другом.

— Это так круто, - сказал я Найлзу. – Как будто в научно-фантастическом произведении.

***

В подарок на Рождество 1957 мы с Найлзом получили наборы Erector Set, красные металлические коробки, наполненные деталями, крошечными гайками, шурупами и колёсиками. Там даже был настоящий двигатель, который можно было подключить к розетке. К наборам прилагалась инструкция с подробными схемами того, что можно было собрать. Сделав несколько моделей для разогрева, мы оба перешли к строительству самого большого объекта из буклета: Parachute Ride, чем-то напоминавший карусель, но с подвешенными сидениями.

Мы постоянно совещались по поводу нюансов, понять которые по схемам не всегда получалось. В конце концов мне удалось построить точную копию Parachute Ride из буклета, а Найлзу не хватило терпения либо желания следовать подробным инструкциям, и его вариант выглядел немного иначе, но работал ничуть не хуже. Я был заинтригован подтверждением того, что можно, по сути, проигнорировать инструкцию и всё равно получить рабочий результат.

Мы с Найлзом также много времени проводили за настольными играми: «Двадцать пять», Mensch Ärgere Dich Nicht (букв. «Не сердись, человек» - немецкий вариант игры Sorry), и, помимо всего прочего, «Монополия».

Мы играли в Монополию в комнате Найлза до бесконечности. Когда мне пора было идти домой, он прятал игру под кровать, подальше от младшей сестры и двух младших братьев. Найлз тонко чувствовал иронию, и когда в Монополии ему улыбалась удача, он начинал трубить и делать звуки «умпа-умпа», а потом скандировать «Забирайтесь в фургончик Шёнинга!». Удача неизбежно отворачивалась от него вскоре после того, как он начинал это делать. В итоге слова «эффект вагончика» стали неотъемлемой частью нашего словарного запаса.

Мы с Найлзом вместе пошли в бойскауты. Хотя бойскаутам и предписывалось быть благочестивее Микки Мауса, что вызывало у нас бурный протест, нам нравилось узнавать тонкости, связанные с устроением лагеря, и ещё больше нравились походы под руководством мистера Кита. Другие изгои также примкнули к нам с Найлзом, и мы собрали собственный патруль скаутов, который назвали дикобразьим.

В походе ничто никогда не шло по плану. Иногда начинал идти дождь, и большинство палаток протекали. Бывали неожиданные заморозки, и тогда мы жались вокруг костров, которые всегда с большим трудом разводили.

Пока мистер Кит был вожатым, было весело, но потом пришли более назойливые ребята, и мы вышли из бойскаутов. Ближе к концу нашей эпопеи, один из отцов мальчиков настоял на том, чтобы пойти в поход с нашим патрулём, и оказалось, что он хотел нами помыкать. Мы с Найлзом отказались выполнять какое-то придуманное им на ходу задание. В качестве наказания этот незваный отец лишил нас ужина. Мы с Найлзом украли банку томатного супа и разогрели её над крошечным костром на окраине лагеря, где и съели его, чувствуя себя бомжами и смакуя обиду.

***

Помимо научной фантастики, я периодически читал бойскаутский журнал Boy’s Life, хотя даже тогда я понимал, что истории в Boy’s Life были написаны бракоделами, которые считали читателей тупыми детьми. Многие рассказы были посвящены Ловле Большой Рыбины – практически рыболовная порнография.

Моему папу нравилась рыбалка, и у него была коробка со снастями, которая меня завораживала. Она была сделана из некрашеного серого металла, с рядами крошечных отсеков внутри. У него была внушительная коллекция блёсен, которые он называл «пробками». Они были около сантиметра длиной, выкрашенные в яркие, переливающиеся оттенки зелёного и красного, с блёстками и болтающимися тройными крючками спереди и сзади.

Он несколько раз брал меня на рыбалку в лес или на пруды, хотя шансы, что мы с папой поймаем Большую Рыбину всегда были невысоки. Если нам удавалось поймать хоть что-то, даже крошечное, мы были довольны.

Время от времени мы рыбачили или плавали в посредственном загородном клубе под названием Сонная Лощина, в который вступил папа – не думаю, что членство стоило больше тридцати долларов в год. У нас не было средств, чтобы вступить в шикарный загородный клуб Луисвилла или первоклассный лодочный клуб на реке.

У Сонной Лощины была видавшая виды бетонная плотина, создавшая болотистое озеро. У них также можно было арендовать прогнившие лодки, на которых можно было плавать по заросшей воде. Над причалом нависал клубный дом родом из двадцатых годов, с пустыми обшитыми деревянными панелями коридорами и бальными залами – ни одного сотрудника в зоне видимости. Когда мы играли в шафлборд на полированных деревянных полах, мне мерещились призраки проституток и самогонщиков.

Больной темой для папы во время рыбалки было то, что он терял свои бесценные блёсны, потому что они цеплялись за подтопленные деревья и брёвна. Проблема заключалась в том, что, если он тянул достаточно сильно, чтобы отцепить блесну от бревна, то с большой вероятностью рвал леску.

Папа изучал строительное дело в колледже, и у него был талант к разработке и производству разных вещей. Для решения проблемы пропавших блёсен он изобрел специальное устройство, которое назвал Retrieve-O-Ring.

Retrieve-O-Ring представлял из себя увесистый металлический бублик с прорезью и сквозным отверстием. Прилагавшаяся в комплекте проволока приматывалась к кольцу через специальное отверстие, так что кольцо можно было нанизать на леску. Идея была такой: Retrieve-O-Ring соскальзывало вниз по леске, где упиралась в запутавшуюся блесну и, если повезёт, какой-то из крючков на блесне мог зацепится за кольцо. А затем с помощью прочной проволоки можно было освободить блесну, не боясь повредить леску.

У нас в подвале хранилось несколько сотен таких устройств, каждая в коробке с мотком проволоки и инструкцией. Папа разместил небольшую рекламу своих Retrieve-O-Ring в журнале Field and Stream, и ему удалось продать несколько дюжин по почте.

К сожалению, чаще всего Retrieve-O-Ring не работало. Ему не удавалось зацепиться за блесну или спутанную леску, либо проволока оказывалась недостаточно длинной, либо кольцо не опускалось до проблемной точки. Как бы то ни было, я гордился своим отцом за то, что у него было собственное изобретение.

Да и в целом иметь в детстве катушки проволоки в подвале было очень удобно. Найлз смеялся над Retrieve-O-Ring, но мне хотелось думать, что в глубине души он остался под впечатлением.

***

В 1957 мы с Эмбри были в одной группе с Полом и Джимми Стоунами, когда нас отвозили в Country Day. Особенно увлекательными были поездки с их мамой Фейт, так как она говорила без умолку. Она затаила обиду на мистера Сотера, нового преподавателя английского в нашей школе.

- Да что с ним не так! У него такие длинные, зализанные волосы. Думаю, он гей!

Я понятия не имел, что значит «гей», и почему Фейт была против них. Я не всегда соглашался с тем, что она говорила, ведь к тому моменту осознал, что она считала меня самого странным – полагаю, это началось, когда я случайно оставил ту какашку на полу в туалете.

Так вышло, что я ничего не имел против уроков мистера Сотера. Он заставлял нас разыгрывать нелепые поучительные постановки, которые он находил в огромных количествах. В одной из пьес персонажами были части речи. Мне досталась роль наречий.

Компания мальчишек, которые вместе ездили в школу, подобралась странная. Мальчик постарше, Кенни, был настоящим бандитом, и постоянно пытался ущипнуть или стукнуть всех остальных. Он рассказывал, как на следующий день после того, как закончился учебный год, он выстроил учебники по алгебре и латыни в ряд и расстрелял их из винтовки 22 калибра.

Другой мальчик, которого простоватые родители прозвали Москитом, был помешан на радиотехнике, и однажды в октябре 1957 сел в машину Фейт в состоянии эйфории. Он слушал радиоволны от Sputnik, нового крошечного спутника, выведенного русскими на орбиту.

— Это… жутковато и прекрасно одновременно, - восхищался Москит. – Слышать зов этого малыша прямо с небес.

Я погрузился в размышления вслед за Москитом, размышляя о чуде: рукотворный объект в открытом космосе.

- Ай! – вскрикнул Москит.

Кенни взмахнул пластмассовым тригонометрическим угольником, и его уголок отскочил от коротко стриженой макушки Москита.

***

Одна из вещей, которыми занималась Country Day в качестве подготовительной школы к колледжу, были огромные батареи квалификационных тестов и тестов на проверку усвоения материала, которые проводились каждую весну. Таким образом, к моменту, когда дело дошло бы до стандартизированных вступительных экзаменов в колледж, мы бы уже к ним привыкли.

Я не видел смысла в этих тестах первые несколько лет учёбы, и поэтому справлялся с ними кое-как. Я останавливался на середине, отходил наточить карандаши, или, что ещё хуже, пропускал вопрос, но забывал, на каком вопросе остановился, и в итоге большинство ответов оказывалось не в тех полях.

Когда мне наконец удалось успешно справиться с одной из ежегодных батарей тестов, директор вызвал меня в школу в месте с родителями и поинтересовался, почему у меня такие плохие оценки, когда я очевидно могу заниматься лучше.

«Всё потому, что вы не учите меня ничему интересному», - хотелось мне сказать.

***

Найлз любил научную фантастику так же сильно, как я. Мы прочли все НФ книги, доступные в публичной библиотеке Луисвилла, и даже купили несколько научно-фантастических произведений в мягкой обложке в магазине Woolworth Five and Ten Cent. Мы были заворожены Спутником, и считали своим долгом помочь США нагнать СССР.

Итак, мы начали делать самодельные ракеты. Мы даже не стали тратить время в попытках уговорить родителей купить нам качественные материалы вроде магниевого порошка, хлората калия или стальных выхлопных труб. Вместо этого мы пользовались рецептами собственного сочинения или теми, что узнавали в школе.

Для нашей первой ракеты мы набрали красных спичечных головок с десяти упаковок спичек и набили их в заостренную пластиковую трубку, где раньше стоял цветок. Топливо здорово вспыхнуло, выплюнув яростный хвост пламени. Но вместо того, чтобы взлететь, пластиковая трубка расплавилась.

У нас с Найлзом обычно имелся небольшой запас хлопушек, которые мы привозили домой с семейных каникул на Юге или покупали у друзей. Чтобы зарядить нашу вторую ракету, мы с Найлзом вытряхнули порох из целой упаковки хлопушек, развернув слои газеты, испещрённой загадочно иноземными китайскими иероглифами. Мы пересыпали порох через воронку в ракетоподобную форму, отлитую из фольги, и подожгли при помощи фитиля одной из хлопушек. Жестяная ракета пронеслась по земле по расширяющейся спирали, осыпав ногу Найлза искрами.

Такое использование хлопушек было слишком расточительным, и мы перешли к более действенному методу запуска. Найлз сообразил, что мы можем воспроизвести эффект запуска ракеты с помощью одной-единственной хлопушки, соорудив мортиру из двух консервных банок, у каждой из которых крышка будет снята только с одного конца. Одна банка была немного меньше другой, так что можно было поместить их друг в друга, создав небольшое ограниченное пространство. Для запусков мы устанавливали большую банку на землю открытым концом вверх, бросали внутрь зажжённую хлопушку и затем быстро помещали внутрь банку поменьше открытым концом вниз. Вжух, и маленькая банка улетала вверх на метров на девять.

Если говорить о ракетостроении, то ещё мы могли выкопать горсть гравия из подъездной дорожки, вымочить камушки в бензине, поджечь и подбросить высоко в воздух, наслаждаясь видом горящей гальки, словно кадром из фильма-катастрофы. Это было здорово, и мы устраивали такие запуски дюжины раз подряд.

Встревоженная нашей пироманией, мама принесла мне безопасную ракету, красную пластмассовую Альфа-1, работавшую на химической реакции пищевой соды и уксуса – хотя в инструкции они назывались горючим и окислителем.

Альфа-1 была неплохо сконструирована, и у нас было множество успешных запусков, часто ракета поднималась до 30 метров вверх. Она по-прежнему функционировала и двадцать лет спустя, когда я нашёл её в коробке с памятными вещами из детства и начал устраивать запуски с собственными детьми и другом, преподавателем химии.

***

В какой-то степени моя мама была ипохондриком. Она, определённо, слишком полагалась на врачей. Так как иногда у меня краснели глаза вблизи от только что постриженного газона или растений, выделявших много пыльцы, она отвезла меня к аллергологу в центр Луисвилла.

Доктор принимал в здании Starks, некоем подобии небоскрёба в Луисвилле. В лобби Starks располагался газетный киоск, мраморные коридоры и куча лифтов. Это был первый раз, когда я ездил на лифте.

Доктор колол меня в спину, руки и ноги целым лоточком иголок, на которые были нанесены различные сыворотки. Идея была в том, чтобы выяснить, какие места покраснеют. Когда всё закончилось, доктор объявил, что у меня аллергия на каракатиц и чёрные орехи – и ни один из этих продуктов не фигурировал в маминых блюдах. Но, да, у меня была сенная лихорадка, вызывавшаяся, в особенности, на золотарник канадский и амброзию. В то время золотарник был титульным цветком штата Кентукки.

Доктор прописал какой-то антигистаминный препарат, от которого меня клонило в сон, и я ощущал себя мёртвым внутри. Пару месяцев мама силой впихивала в меня таблетки со стаканом апельсинового сока, но, в конце концов, это прекратилось.

Так как я иногда начинал задыхаться во время приступов сенной лихорадки, доктор также дал мне ингалятор, что мне понравилось гораздо больше. Ингалятор представлял из себя затейливое пластмассовое устройство, так называемый небулайзер с резиновой «грушей». Выглядел он весьма научно, и мне нравилось им пользоваться, не то, чтобы у меня часто бывали приступы астмы. Каждый раз, когда я отправлялся к другу с ночёвкой, я брал с собой ингалятор, и мама объясняла его необходимость другим родителям, а я ощущал собственную важность.

Самый тяжёлый приступ астмы случился одним воскресным днём, когда я играл в палисаднике. Я хотел попасть в дом и понял, что родители заперли меня снаружи. Или, возможно, я просто не мог сам открыть тяжёлую входную дверь. Родителей нигде не было видно – вероятно, они были в спальне, отдыхали и обнимались.

Разумеется, я повёл себя отвратительно, начал биться в дверь и кричать, что у меня приступ астмы. Когда я увидел несчастное, измождённое лицо отца, подошедшего к двери, я каким-то образом умудрился сымитировать очень сиплое дыхание так, чтобы дело выглядело серьёзно.

Родители отвезли меня в больницу, где я получил инъекцию кортизона, отчего в груди тут же перестало клокотать. Возможно, стакан холодной воды в лицо имел бы аналогичный эффект. Однако сильный приступ астмы у Руди стал частью семейной истории, и к состоянию моего здоровья относились, как к серьёзной проблеме.

***

В 1957 и 1958, когда мне исполнилось одиннадцать, учёба в школе Louisville Country Day стала практически невыносима. Постоянный снобизм и издевательства меня подавляли. Учитывая приближающийся период полового созревания, моё эмоциональное состояние было плачевным.

То, что практически довело меня до точки невозврата – страшный фильм по телевизору, который я посмотрел вечером, в одиночестве, в подвале. В нём посредственный пианист отрезал руки умершего коллеги и планировал каким-то образом воспользоваться ими, чтобы лучше играть. Но руки сбежали и начали ползать по полу. Я здорово перепугался, побежал наверх, крича, и не мог перестать думать об этих отрезанных руках ещё несколько дней.

Я ехал на велосипеде и представлял, что руки летят прямо за мной и вот-вот меня придушат. Так уж совпало, что в потрясающе безумных ежедневных комиксах Дик Трейси как раз расследовал дело об убийце, который воображал, что его преследуют отрубленные руки. Так, может быть, руки не были вымыслом?

Однажды перед сном я рассказал маме о своём страхе перед летающими, ползающими руками, и она меня успокоила. Чувствуя себя в безопасности, я далее объяснил существующую в моём классе в Louisville Country Day иерархию. Я неплохо её себе представлял. Ниже меня в ней находились всего два мальчика, следовательно, я был третьим от самого дна. Не думаю, что до этого момента мама понимала, как плохо мне было в Country Day, и она решила, что настало время перемен.

Объединив желание забрать меня из Country Day и озабоченность моей астмой, мама придумала отправить меня на целый год в школу-интернат в Германию, Шварцвальд. Тогда я должен был перейти в восьмой класс.

Отправиться в Германию не было такой уж невыполнимой задачей, ведь моя бабушка и оба дяди жили там и мечтали со мной познакомиться. Итак, мы приступили к реализации замысла. В Германии учебный год длился от весны до весны, и в 1958, незадолго до двенадцатого дня рождения, я на год уехал в Германию.

Найлзу не понравилось, что его друг уезжал из города. Он напевал саркастичную песенку грубым, туповатым тоном:

- Мы едем в Гермаааниююю – повидать короля!

***

В итоге мне очень понравилось в Германии. Мне легко дался язык. Мои одноклассники были приветливы. Мне нравилось секретничать с девочками на совместных уроках, у меня даже появилась первая девушка – не то, чтобы мы общались больше пары раз.

Её звали Ренате Шварцвэльдер, её отец и братья были часовщиками. У Ренате были длинные светлые косы. В конце концов, наш флирт достиг той точки, когда она вырывала свой невероятно длинный волос и бросала мне на парту, через некоторое время оглядываясь, чтобы понаблюдать за тем, как я его подберу. Но дальше этого дело не пошло.

Что мне нравилось в Шварцвальде, так это огромная сеть тропинок. В Луисвилле все открытые поля были огорожены заборами, но здесь ты мог идти через пастбища, вдоль крохотных ручьёв и по лесу в сени высоких сосен. Бродить повсюду было самым обычным занятием, и никому не было до этого никакого дела.

Иногда я с другими мальчишками собирал сосновые шишки, и мы устраивали войнушку, кидаясь ими друг в друга. Иногда мы объедались черникой и строили тайные крепости.

Вдали от ужасной жизни в Louisville Country Day – и от роли ребёнка-балбеса в семье – я осознал, что не был слабым и скучным. Я был самым обычным ребёнком и мог жить самостоятельно. Поначалу я дрался с немецкими мальчишками, но быстро влился в коллектив. Между нами не было стены снобизма, как в Louisville Country Day.

Мои немецкие родственники были счастливы меня видеть. С бабушкой, в частности, было так же весело, как и прежде. Смеха ради она научила меня вязать, не то, чтобы я добился значительных успехов. И она показала мне художественный альбом, который определит в дальнейшем мой вкус в живописи: «Das Bruegel Buch». В нём были работы Питера Брейгеля Старшего. Они мне действительно понравились. Некоторые из них, например «Триумф смерти», напоминали научно-фантастические сюжеты, другие, такие как «Нидерландские пословицы», были исполнены загадочного символизма, тонко намекая, что мир вокруг меня сам по себе был мудрёной головоломкой, таящей глубинные смыслы.

Я приехал в Германию в марте 1958 и летом, когда в школе-интернате были каникулы, мой дядя Конрад свозил меня с его супругой и двумя детьми в Бельгию, на своём Фольксвагене «Жуке» на Всемирную выставку в Брюсселе. Тогда всемирные выставки были значимым событием для общества или, по крайней мере, для меня.

Всемирная выставка в Брюсселе известна своей гигантской скульптурой «Атомиум» - девяностометровой конструкцией в форме куба, стоящего на одной из граней, с восемнадцатиметровыми хромовыми сферами в каждом углу и дополнительной сферой в центре куба, где хромированные туннели соединяют все сферы друг с другом. Я был потрясён, увидев абсолютно математический объект такого размера.

Кое-что ещё, что впечатлило меня на выставке – короткометражный чёрно-белый экспериментальный фильм, который показывали в одном из павильонов. Там показывали женщину, возможно, кинозвезду, постоянно посылавшую воздушные поцелуи в камеру. Я с трудом мог поверить, что она настолько сексапильна.

Школа в Шварцвальде, которую я посещал, Zinzendorf Gymnasium, управлялась членами минималистичной протестантской секты, «Моравской церкви». Они называли друг друга братьями и сестрами.

Нас группировали по возрасту. Изначально я был в группе Воробьёв, с мальчиками немного младше меня. За нами приглядывала Сестра Шютце, невысокая, строгая дама, которая конфисковала у меня журнал Time из-за фотографии кинозвезды в пеньюаре и мой Boy’s Life за страницы с цветными комиксами. Сестра Шютце была нервной, раздражительной и склонной к приступам истеричного крика, которые мы переносили в неловкой тишине с каменными лицами. Чаще всего я не понимал, о чём вообще она говорит. Был у нас в группе один мальчик, которому Сестра Шютце постоянно высказывала претензии во время наших еженедельных помывок, Дитер Горлахер. Иногда она заставляла его заходить в её келью по вечерам – остальные радовались, что не оказались на его месте.

Вскоре мне разрешили перейти в группу Лисов, к мальчикам постарше. Здесь было веселее – хотя наш куратор, Брат Резас, влепил мне пощёчину в один из первых учебных дней.

- Ты понимаешь, почему? – спросил он с нажимом.

- Да, да, - ответил я.

Само собой я понял, почему. Он хотел, чтобы я его боялся. После этого небольшого испытания другие мальчики в общежитии Лисов встретили меня как друга. Я стал одним из них.

Питание мне не слишком нравилось – хуже всего оказался капустный суп, который нам подавали по субботам каждой второй недели. Он выглядел и пах так, будто содержимое мусорного бака прокипятили в горячей воде. Я осмелился пожаловаться одному из кураторов на питание, и во время следующего приёма пищи старший куратор объявил:

- Среди нас есть гурман, Руди Рюкер. Так как наша еда для него недостаточно хороша, он день просидит на хлебе и воде.

Это был классический стиль обучения в европейской школе-пансионе.

Однако в целом я был радостен и полон сил. Мы носили маленькие кошельки с марками, которыми обменивались на игровой площадке – в Луисвилле я коллекционировал почтовые марки, но никогда этот процесс не был настолько динамичным и компанейским. А ещё у меня была маленькая камера фирмы «Фогтлендер» - бабушкин подарок. Мне очень нравилось фотографировать.

Во время недельных каникул в Zinzendorf Gymnasium большинство детей уезжали домой, повидаться с семьёй, но я был среди тех, кто остался в школе. Двое кураторов собрали нас в большой поход с ночёвками в молодёжных общежитиях. Кураторы готовили на ужин рагу, и мы становились в очередь за своей порцией, изображая дикарей, напевая песню с припевом «Умба умба!».

На наполненном лесными ароматами воздухе еда казалось невероятно вкусной. Каждому из нас полагалось по одной порции, и мы никогда не наедались досыта. Я много размышлял о еде в тот год. В группе Лисов мне позволялось хранить копии журнала Life, которые отправляла мне мама, и я изучал фотографии хот-догов, гамбургеров и шоколадных батончиков с чувством глубокой тоски.

Ближе к завершению того осеннего похода часто шли дожди, и в лужах плавала жёлтая пыль. Я гадал, были ли это атмосферные осадки после испытаний атомных и водородных бомб, проводимых США и другими странами. Мне даже пришло в голову, что пока мы находились среди древних сосен, произошла Третья Мировая Война, и я вернусь, чтобы обнаружить, что всё исчезло. Это было бы ужасно и печально – но в какой-то степени и круто. Это бы означало, что повседневная жизнь стала научной фантастикой.

По какой-то причине самым главным праздником года для администрации школы было первое воскресенье Адвента (прим.: период перед Рождеством). Это был единственный день, когда нам подавали хорошую еду, начиная с пшеничных рогаликов и сырокопчёной колбасы на завтрак. В качестве подготовки к первому воскресенью Адвента каждому из нас полагалось создать небольшие произведения искусства, которые выставлялись в комнатах отдыха. Самыми популярными работами были расходящиеся лучами многогранники – что до меня, то я сделал скромную пирамиду-тетраэдр с узкими уголками, приклеенными к каждой грани, а мальчики постарше создали куда более сложные модели, целые сети из сотни и более квадратов, треугольников, пятиугольников и так далее, со специальным образом загнутыми бумажными углами, растущими из каждого многогранника. Мне ужасно хотелось узнать, как создавать такие сложные модели.

На Рождество ко мне приехала мама (я гостил у бабушки) и привезла несколько любимых мной наборов для сборки моделей самолётов и учебник по алгебре. Я очень сильно переживал из-за того, что пропускаю первый год алгебры – дома они начинали изучать этот предмет с восьмого класса, и я ждал этого момента несколько лет, хотя тогда ещё толком не знал, что такое алгебра.

После рождественских каникул я вернулся в Шварцвальд ещё на несколько месяцев. Весна наступила рано, и мы часто ходили в походы. Я сдружился с мальчиком по имени Йоакин. Мы ускоряли шаг, чтобы выбиться вперёд, и находили уютную маленькую лощину, где могли растянуться возле ручья и расслабиться, наблюдая за водомерками, возводя небольшую плотину, возможно, играя в карты. Все мальчишки моего возраста увлекались разновидностью пинокля под названием скат.

Йоакину нравилось вспоминать о доме – как он ел свежеиспечённые рогалики с вареньем и молоком в неограниченном количестве. По сути, он тосковал по дому. Я осознал, что, со своей стороны, начал получать удовольствие от самостоятельной жизни. Мне нравилось быть частью мальчишеской стаи, ребёнком среди других детей, на равных с остальными.

Продолжение в комментариях и... не переключайтесь:)

Почему я там оказался? Мой старший брат Эмбри попал в историю в очередной школе, где на тот момент учился – он назвал одну из учительниц «Мисс Комок Жвачки» в лицо и пробил дыру во внешней стене здания. Так что родители отправили его в частную школу, которую предпочитала интеллигенция Луисвилла. Я пошёл по его стопам.

Мы носили что-то вроде школьной формы: синие вельветовые пиджаки, серые слаксы, белые рубашки и галстуки в синюю и серую полоску – но собравшись вместе, мы представляли из себя довольно разношёрстное сборище, так как наши родители покупали требуемую одежду, где сами хотели. Я донашивал свой костюм за Эмбри, который учился на четыре класса старше. Мама подшила рукава его старой рубашки, чтобы их укоротить. С небрежно повязанным галстуком, в пиджаке не по фигуре я напоминал то ли бродягу, то ли работника цирка, то ли учёного-иммигранта.

О рюкзаках в то время ещё даже не слышали. Мы таскали туго набитые кожаные ранцы с одного урока на другой и носили в них домой учебники, по которым учились. У ранцев была одна-единственная ручка, а их мягкие бока раскрывались как челюсти. Мой ранец был телесного оттенка, практически новый. Мне он нравился. Он приятно пах.

В Country Day нам подавали горячие обеды, все восемь классов рассаживались по лавкам вдоль блестящих столов из кленового дерева, за которыми мы также делали домашнее задание. Во главе каждого стола сидел учитель, присматривая за нами. Еда была отвратительной, но лишь однажды мне «повезло» столкнуться с учителем, которому было принципиально важно, чтобы я всё доел. Он был неприятным рыжеволосым мужчиной с австралийским акцентом и нечищеными зубами. Себя он называл полковником Сэндсом. Сидя в читальном зале, я рисовал низколетящие самолёты, поливающие его снарядами.

Я был младше и меньше большинства мальчишек в четвёртом классе. Прочие были снобами и задирами. Многие из них, по-видимому, были давно знакомы. Я моментально оказался в самом низу школьной иерархии. У меня это вопросов не вызывало – дети часто принимают несправедливости в жизни как нечто неизбежное.

Но, оглядываясь назад, как могли эти дети по умолчанию считать себя лучше меня – и это в четвёртом классе? Самая вопиющая несправедливость из всех. Возможно, всё дело в том, что мои родители не являлись членами загородного клуба Луисвилла или в том, что я одевался как иммигрант-работник цирка, или в том, что я был склонен «залипать» в пространстве, думая о всяком.

С первых дней жизни я был склонен полностью погружаться в окружающие образы и звуки, изучать закономерности и оттенки камней и стен, отслеживать плавные движения листьев, закрученных ветром, размышлять о меняющихся спиралях облаков или смаковать размеренное течение потока воды.

У моей мамы была жутковатая книга на немецком, родом из её детства, которую она, полушутя, зачитывала нам. Она называлась «Struwelpeter» («Неряха Петер»/«Стёпка-растёпка»), и  рассказы в ней сопровождались невероятно подробными старомодными иллюстрациями.

Практически в каждой содержавшихся в ней шести или семи историй непослушание ребёнка каралось смертью. В одной истории, мальчик по имени Роберт раскрыл зонтик во время бури, ветер унёс его в небо, и с тех пор больше никто никогда его не видел. В другой, маленький Каспар отказывался есть то, что ему приготовила мать, и поэтому усох и умер, а на его могилу поставили памятник в виде супницы. А Рассеянный Ганс слишком часто смотрел на облака во время прогулок, поэтому упал в реку и почти утонул.

Я был, и до сих пор остаюсь, Рассеянным Гансом. Мне облака нравятся гораздо больше, чем тротуары.

Короче говоря, мой статус в Louisville Country Day был низким, но нашлись мальчики, которые стояли ещё ниже. Сэм Мэнли, к примеру, часто носил с собой ранец на улицу во время перемен – он пользовался им, как средством самообороны, вращая ранец, словно палицу, когда противные мальчишки пытались его достать.

Был даже мальчик, которого старшеклассники затолкали в парусиновый вещмешок, который швыряли по всей раздевалке, чтобы он бился об стены и пол.

А Джимми Вейл с лицом как у хорька был настолько странным, что кроме меня с ним никто и общался – у него был наготове целый ворох безумных, смущающих историй о сексе. Вейл был из многодетной семьи, жившей в крошечном доме, и знал всё о телесных отправлениях из первых рук. Однажды, когда я из-за собственной неловкости пролил мочу на брюки в уборной, Вейл меня оценивающе обнюхал и сказал:

- Ты пахнешь, как младенец.

От парня вроде Вейла можно было многое узнать.

***

Как-то в 1955, когда мне было девять, мама забрала меня с Эмбри из школы и, высунувшись из окна машины, я сказал:

- Глядите, телега с сеном!

Эмбри и мама рассмеялись.

— Это школьный автобус, - сказал Эмбри.

Из-за жёлтой, холмообразной формы и бортов с чёрными печатными буквами я принял автобус за телегу сена с загородкой по бокам.

- Тебе нужны очки, - сказала мама.

Мне было не по себе от мысли, что другие мальчишки будут меня дразнить из-за очков, поэтому я выбрал прозрачную розовую оправу, полагая, что она сольётся с кожей и будет незаметна.

Когда я вышел из магазина на Четвёртую улицу в центре Луисвилла, мне явилось откровение. В очках я смог разглядеть каждую деталь, до самых верхушек зданий. Это было потрясающе – видеть всё в таких деталях.

***

Большинство моих учителей в Country Day были несправедливы и некомпетентны.

Мистер Мёрден, вечно обиженный учитель истории, давал нам внеплановые контрольные, тут же их проверял и объявлял «нули без палочки», возвращая работы, за которые поставил ноль баллов. Однажды он пришёл на занятия с исцарапанной щекой и фингалом под глазом, который, как он утверждал, ему поставил попугайчик. Мы тайно торжествовали.

Я хорошо помню краснолицего мистера Флэгга, но не предмет, который он вёл – потому как на самом деле он ничему нас не учил. Каждый урок он посвящал своим тирадам о том, что терпеть не может богачей, гомосексуалистов, парикмахеров, задирающих цены, интеллектуалов и своего соседа, который пытался подкатывать к жене мистера Флэгга, пока тот был в уборной во время пьянки в прошлую субботу.

Мой учитель математики в пятом классе, мистер Виол, как-то задал нам задание не по той странице в учебнике – на странице, которую он назвал, была размытая, серая фотография покупателей возле фруктового ларька в Нью-Йорке. Полагаю, эта иллюстрация должна была продемонстрировать важность знаний арифметики в повседневной жизни. Отыгрываясь на нас за свою ошибку, мистер Виол дал нам контрольную с вопросами вроде «Какова была цена за фунт яблок на странице, которую вы учили? Какие фрукты лежали на весах? Сколько покупателей видно на фотографии?».

Хотя учёба вызывала у меня всё меньше интереса, кое-что в Country Day я усвоил: как делать синтаксический разбор предложений. Я и представить себе не мог, что можно расчленить предложение на отдельные компоненты – подлежащее и сказуемое, или существительные и прилагательные, или глаголы и наречия – с предложными группами в отдельной колонке с пометками: с, для, к, от, в, из.

Мистер Херрик, учивший нас этим премудростям, обожал рассуждать о каждом малейшем аспекте синтаксического разбора. Он был тощим, циничным и выглядел чуть уставшим от жизни. На его подбородке с ямочкой всегда было кровавое пятно в том месте, где он резался во время бритья каждое утро.

Его уроки английского почти напоминали уроки анатомии, на которых наш язык приобретал всё новые формы, которые следовало подробно расписать. А когда нам давали задание сочинить и разобрать предложения, я впервые смог попробовать себя в писательстве, составляя предложения со сложными словами и драматическими событиями.

«Поместив голову очередной жертвы в кипящий котёл, Кровавый Билл отволок тело в подвал, где разместил его рядом с другими».

Славный мистер Херрик никогда не пытался сдержать мои творческие порывы.

Однажды мы с одноклассником катались на велосипедах и встретили на одной из улиц жилого комплекса мистера Херрика, который убирал газонокосилку. Было странно видеть его не в школе, живущего обычной жизнью. Он спросил, не хотим ли мы зайти и выпить газировки.

- Нет-нет, - ответили мы, смутившись. Хотя позже мы пожалели о своей скромности и, в надежде получить бесплатную газироку, нарезали круги вокруг его дома минут десять, но безрезультатно.

Ещё одним хорошим учителем в Country Day был мой учитель математики в седьмом классе, невзрачный мужчина по фамилии Уильямс. Вы бы тут же забыли его, едва увидев на улице. Призрачный Уильямс объяснил нам, как пользоваться этими странными маленькими табличками с логарифмами чисел, а также значениями их синусов и косинусов. С помощью этих табличек можно было выполнять потрясающе сложные задачи – и чтобы сделать процесс ещё более захватывающим, Уильямс обучил нас методу так называемой интерполяции, чтобы вычислить, скажем, синус угла, которого в таблице не было, исходя из значений синусов следующего по величине и меньшего по величине углов. А однажды Уильямс ударился во все тяжкие и рассказал, как вручную считать квадратные корни, не пользуясь логарифмической таблицей, всего лишь с помощью листка бумаги и карандаша, что-то вроде деления в столбик.

Возможно, я был единственным в классе, кто понимал, что происходит, но не осознавал этого. К тому моменту я уже был демотивирован и подавлен, как школьными хулиганами, так и в целом низким качеством образования. Я больше не считал себя способным, прилежным учеником.

***

Один из мальчиков Country Day, некий Питер Банс, доставал меня чаще других —это было в 1956, когда мне исполнилось десять. Банс называл меня «Сосунком», возможно потому, что это рифмовалось с моей фамилией, крест, который я вынужден был нести все годы в средней школе. Питер Банс нависал надо мной и издевательским фальцетом напевал:

- Сосунок уже совсем большой мальчик, - как если бы я был младенцем, учившимся ходить. Я не понимал, за что он так меня ненавидит.

У него была стрижка «ёжик», волосы спереди слегка напомажены, так что получался небольшой вздёрнутый помпадур. Когда он хотел что-то получить от взрослых, то говорил нежным голоском и вёл себя как ангел.

В то же самое время мой отец начал всё плотнее вовлекаться в деятельность епископальной церкви Сейнт Франсис ин Филдс, и преподавал там в воскресной школе. Однажды, воскресным вечером папа заговорил об умном, энергичнорм мальчике в его классе, и звучало это так, будто он бы хотел, чтобы я сам больше походил на этого приятного чудо-ребёнка. Он продолжал рассказ, и я с отвращением и отчаянием осознал, что речь идёт о моём заклятом враге. Да, Питер Банс подмазывался к моему отцу в воскресной школе. Быть может, у него не было отца, и поэтому он хотел заполучить моего?

Я попытался рассказать папе, с каким ужасным человеком он имеет дело.

- Он хороший мальчик, - сказал мой отец, не понимая. – Уверен, ты мог бы с ним подружиться.

На следующий день в школе Питер Банс ударил меня в живот. Я отыскал старшего брата в коридорах школы и объяснил ситуацию.

- Я знаю этого парня, - сказал Эмбри, прищурившись, - я с ним поговорю.

После обеда Питер Банс вернулся с перемены с разбитой губой. Больше он ко мне не приставал. Я поблагодарил Эмбри, но он считал, что тут и говорить не о чем. В Country Day человек человеку волк.

***

Как заключенный в тюрьме, я влился в жизнь Country Day, обретя друзей в низших эшелонах. Чаще всего задиры и ребята постарше оставляли нас в покое, и мы могли вести себя, как самые обычные глупые дети– скандировали придуманные на ходу слова, делали игрушки-оригами, играли в салки – мелкие сошки, одним словом.

Я хорошо помню один зимний вечер, тогда уже почти стемнело. Я ждал маму у главного входа в Country Day. Главное крыльцо представляло собой кусок блестящего бетона с выкрашенными коричневой краской стальными шестами, подпиравшими плоскую крышу. Нам нравилось, танцуя, перемещаться от одного шеста к другому, кружась друг вокруг друга, пиная ранцы по тротуару словно шайбы в шафлборде.

Несколько жёлтых листьев пристало к влажному тротуару. Дома ждал ужин и загорался свет. Небо выглядело таким уютным и казалось ближе.

Я понял, что счастлив, и почему-то был уверен, что запомню этот конкретный момент.

***

Ещё одно хорошее воспоминание – день рождения мальчика, которого мы называли Лэмптон Стог Сена из-за его копны нестриженых рыжеватых волос. Стог Сена жил в двухэтажном кирпичном деревенском доме в нашем районе. У них был попугай, который устраивался на одном из деревьев на их участке и выкрикивал имена членов семьи. У них работала повариха-негритянка, жившая в хижине на их территории, и Стог Сена утверждал, что как-то прополз под досками пола, чтобы посмотреть на её нижнее бельё через щели, но она только засмеялась, когда его увидела.

В качестве особенного развлечения в честь дня рождения родители Стога Сена выставили огромную черную спасательную лодку. У неё были раздутые борта как у гигантского плавательного круга, а дно из мягкой резины. Смысл был в том, чтобы забраться внутрь и отталкиваться от пухлых бортов. Но потом кто-то нашёл в сарае смазочный пистолет и набрызгал смазки на дно, чтобы мы могли скользить по нему.

Кое-кто из ребят не решился в этом участвовать, возможно, не желая рисковать и портить одежду, или осознавая, что мы поступаем неправильно. Однако я был полностью увлечён этой идеей. Я схватил смазочный пистолет и нажал на спуск, выдавив ещё несколько струек чёрной смазки. Я с радостным улюлюканьем катался по всему спасательному плоту. А потом мама Стога Сена спустилась вниз. Мне влетело за всех.

***

В Сочельник мы ходили в церковь, где проходил рождественский спектакль.

В 1957 я играл роль Иосифа, и вынужден был двадцать минут простоять в облачении над Яслями Христовыми, которые представляли собой картонную коробку с лампочкой внутри. Я коротал время, мысленно вычисляя объём банок Hi-C, которые некогда заполняли коробку, и сравнивал полученный результат с полным объёмом самой коробки.

Лучшая часть спектакля наступала, когда кто-то из прихожан в роли Волхвов поднимался по главному проходу, напевая куплеты из «Вот волхвы с востока идут». Поначалу мне не удавалось различать, кто есть кто, в их одеяниях и гриме, но позже я понял, что знаю их. Это было так волнующе и загадочно – видеть, как преображаются обычные люди.

Потом мы вышли на улицу, и небо было чёрным, с россыпью сияющих звёзд, воздух свежим, а Рождество не за горами.

Рождественским утром мама веером раскладывала книги под ёлкой для меня и Эмбри. Часть книг была научной фантастикой. Эмбри читал все книги подряд – он был всеядным, неутомимы чтецом. Но я больше всего ценил именно научную фантастику и подолгу над ней размышлял.

Помню, как меня захватили «Мальчик с Венеры» Ли Саттона с его смертоносными колибри, «Сын звёздного человека» Андрэ Нортон с заражёнными радиацией руинами и мутантами-телепатами, житейская буффонада о путешествиях во времени Роберта Хайнлайна «Дверь в лето» и его контркультурная «Революция в 2100 году», наполненная двусмысленностями о сексе и упоминаниями сверхъестественных способностей. Я был абсолютно уверен, что когда-нибудь овладею телекинезом.

Мама часто брала меня в бесплатную публичную библиотеку в центре Луисвилла, где я изучал их скромную коллекцию НФ, занимавшую всего одну книжную полку. Помню, как восхищался богатствами, скрытыми в книгах вроде «Лучшая научная фантастика 1949».

Помню один рассказ, написанный задом наперёд, то есть там был раздел «Конец», далее следовала «Середина» и «Начало». Когда я прочитал «Конец», мне показалось, что это стандартный хэппи-энд, но когда добрался до «Начала», то понял, что что-то явно пошло не так в «Середине». Ни один другой рассказ в наших англоязычных школьных антологиях не был настолько безумным и экспериментальным.

***

Внутренние стенки кабинок в мужском туалете библиотеки были исписаны непристойностями, похоже, авторства одной и той же персоны, желавшей стать «сексуальным рабом» какого-нибудь молодого человека. Мне было сложно понять эти надписи, так как там было много незнакомого сленга. Я был наивен, и потому не мог точно сказать, мужчина их написал или женщина. Надписи меня взволновали и заинтриговали. Это было всё равно, что обнаружить стену с иероглифами в египетской гробнице.

То немногое, что мне было известно о сексе, я почерпнул от мальчишек в школе вроде Вейла и из книги, которую работник детской библиотеки вручил маме, чтобы та дала её мне почитать – в книге речь шла в основном о мышах и цветах. Я плохо себе представлял, как выглядит женская промежность. Наверху, в детской комнате библиотеки, стояла каменная статуя богини, и я действительно подлез под неё, пытаясь заглянуть под юбку – чем одновременно смутил и развеселил брата.

***

В 1957 строительная компания продолжала возводить типовые домы на прежних угодьях Расселов за нашим домом. Они осушили пруд, и Эмбри нашёл двух кусачих черепах в обнажившемся иле, здоровых ребят около шестидесяти сантиметров в поперечнике. Он и дети Китов принёс черепах к нам домой. Эмбри хотел то ли оставить их в качестве питомцев, то ли продать.

В углу палисадника была пара канав, где Эмбри, Киты, братья Стоуны и я проводили небольшие раскопки, изначально в поисках клада, а затем планируя построить крепость с сетью туннелей. Сначала Эмбри хотел наполнить канавы водой и поселить черепах там. Но вода быстро впитывалась в землю, и мама не хотела, чтобы он целый день носился со шлангом.

Так что Эмбри нашёл парочку старых помятых металлических мусорных вёдер, наполнил их водой и бросил внутрь немного грязи, чтобы это напоминало воду в пруду. Он попытался впихнуть туда черепах. Одна из них согласилась вытерпеть эту пытку, другая – нет.

Эмбри опустил черепаху-бунтарку в один из влажных рвов. По-видимому, она хотела уползти, поэтому он взял свою любимую электродрель и проделал небольшую дырочку в панцире черепахи, чтобы посадить её на цепь под небольшим гибким деревцем.

Утром мы обнаружили цепь перекушенной надвое, и обе черепахи исчезли. Больше мы их никогда не видели. Я надеялся, что они отыскали сухопутный маршрут к новому дому в привычной среде, возможно, добравшись к одному из ручейков, протекавших через пастбища Китов.

***

Так как Эмбри был на пять лет старше меня, мы не слишком часто играли вместе, но обязательно пересекались несколько раз в течение дня.

Он был проворным и гибким и умел сильно щипаться ногами, то есть использовать большой палец ноги и соседний с ним, как крабовую клешню. Часто после ужина он лежал, развалившись, на полу в гостиной прямо возле двери, которая вела к нашим комнатам. Когда я пытался его обойти, чтобы сделать домашнее задание, он проползал по полу и хватал меня за лодыжку или запястье пальцами ног. Я начинал звать маму. Было весело.

Сам Эмбри терпеть не мог делать домашнее задание. Он был умён, но так и не выработал привычки зубрилы, которые нам пытались втемяшить в школе. У него была зажигалка Зиппо, которой он гордился, и по вечерам, когда ему следовало бы заниматься латынью, он брызгал керосином на глянцевые страницы, поджигал его и следил за маленькими язычками пламени, чтобы керосин выгорал, не обугливая бумагу.

Ему больше нравилось продумывать схемы получения лёгких денег, и время от времени он вовлекал меня в свои проекты.

Например, в 1957, когда я стал главным пастухом на ферме белых мышей Эмбри. Он купил парочку у кого-то в школе, и придумал план – он будет их разводить, продавать мышат другим детям и так разбогатеет.

Мама помогла ему раздобыть всё необходимое. Мыши жили в клетках с присыпанным сосновой стружкой полом у меня в комнате. Мне они нравились; я назвал их Муз и Миз. Они не могли быстро бегать, поэтому было забавно опускать их на пол и наблюдать, как они слоняются вокруг, возможно, всё ещё чувствуя себя так, будто находятся в лабиринте из деталей конструктора. Однако тыкать их мордочки пальцем стоило с осторожностью, так как они могли перепутать его с морковкой и прокусить кожу до крови.

Бум белых мышей в школе утих, и мы не только не смогли продать ни одной, но даже раздать бесплатно. Эмбри потерял к проекту всякий интерес. Я выпустил несколько мышей в нашем дворе и в строящиеся дома, но мне не нравилось такое решение, так как я боялся, что они не выживут сами по себе. Иногда я возвращался в пустой дом, где оставил мышь, принося немного еды и воды на всякий случай, и находил несчастных созданий бесцельно бродящими по пустым деревянным полам, с посеревшим от пыли брюшком. При этом оставшиеся у меня мыши продолжали плодиться. Ситуация была безвыходная.

В конце концов мама продала наших мышей обратно в зоомагазин. Мы потратили нашу скромную прибыль на новый бизнес – тропических рыб – гуппи, тетра-неонов, рыб-зебр, рыб-мечей. Аквариум стоял в моей комнате. Мне нравилось тихое жужжание и бульканье аэратора, а также то, как рыбки словно парили в невесомости.

Ещё одним проектом Эмбри была продажа зубочисток – можно было купить коричное масло в аптеке, вымочить в нём зубочистки и продавать в школе по шесть штук за пятак в обёртке из фольги. Они были вкусными и пикантными, особенно если использовать зубочистки хорошего качества, а не дешёвые плоские. Но потом в школе запретили коричные зубочистки.

В день ежегодных скачек я помогал Эмбри продавать связки мяты для мятного джулепа. Мы ходили от двери к двери по домам в жилом комплексе. Некоторые из открывавших нам людей были пьяны, как полагал Эмбри, хотя мне было сложно судить.

Эмбри разбирался в подобных вещах. Он рассказывал, что как-то они с мамой ехали в лифте, и сильно пьяный мужчина зашёл в кабину и постоянно бормотал «Шантаж». Мне эта история очень понравилась. Я надеялся, что однажды встречу сильно пьяных людей или даже сам напьюсь. Мне было также любопытно узнать о «барыгах», которые постоянно упоминались в газетах. Где бы я мог их найти?

Самым неудачным предприятием Эмбри было, когда он откликнулся на объявление в журнале «Популярная механика», которое предлагало продать пять дюжин упаковок поздравительных открыток. Открытки были уродливые и продавались по завышенной цене. Мы несколько часов бродили по району, но смогли продать только одну упаковку – одинокой женщине, пригласившей нас на стакан лимонада с печеньем. В конце концов папе пришлось позвонить в компанию по продаже поздравительных открыток, чтобы «снять нас с крючка».

***

Зачем нам с Эмбри были нужны деньги? Самой заветной нашей мечтой были предметы из каталога приколов и диковинок Джонсон Смит — те же самые предметы, которые мы видели в продаже на страницах комиксов, такие, как знамёна в стиле знамён колледжей с названиями тюрем, заводной шокер, чесоточный порошок, бомбы-вонючки, гильотина с секретом, которая обрезала морковку, но не палец, подушки-пердушки, которые мы обожали подкладывать папе, мыло, от которого руки становились чёрными, рентгеновские очки, которые позволяли видеть людей насквозь, шёлковые вальцы, превращавшие банкноты в один доллар в десятки, платок, менявший цвет с красного на зелёный, кольца в виде черепов с красными стеклянными глазами, длинный пастуший кнут, финские ножи, шары, наполненные горячим воздухом, пищалки для чревовещания, тайны пирамид и вязаная шапочка с прикреплённой к ней трубочкой для стрельбы горошинами которая дотягивалась прямо до рта – или дотянулась бы, если бы я в предвкушении не разорвал её пополам, вскрывая посылку.

Будучи рисковым парнем, Эмбри как-то заказал мешок с сюрпризами от Джонсон Смит, который гарантировано содержал продукцию общей стоимостью десять долларов всего за один доллар. В мешке с сюрпризами оказались расчёска, карандаш, суперпрочная канцелярская резинка и буклет, описывающий, как правильно красить дом.

Он также заказал полный набор для азартных игр, включая маленькое колесо рулетки, шулерские игральные кости и колоду меченых карт. Подразумевалось, что карты были слегка филированы так, что есть ты вытягивал карту, переворачивал её и вмешивал обратно в колоду, то всегда мог снова её отыскать.

Эмбри в основном относился ко мне либо дружелюбно, либо нейтрально, но иногда бывал и жестоким. Мне не нравилось, когда родители выходили в свет и оставляли меня под его опекой. Как-то раз, например, у меня на большом пальце руки вскочил волдырь, и он решил, что я должен разрешить ему его проколоть с помощью булавки.

- Гной ядовит, - твердил Эмбри, хотя в волдыре не было никакого гноя. Внутри было что-то, больше напоминающее воду.

Я заперся в ванной, чтобы он не смог до меня добраться, и планировал отсидеться там до возращения родителей. Но потом что-то скользнуло под дверь. Хлопушка! Я услышал, как чиркнула спичка и зашипел фитиль.

Я запаниковал, крича от ужаса. В кафельных застенках ванной взрыв меня оглушил, в ушах стоял звон. Когда я успокоился, то понял, что в своих беспорядочных метаниях сам проколол волдырь.

Чтобы ему не влетело за этот проступок, Эмбри взял привычку говорить родителям, что я часто вру.

- Руди вечно что-то сочиняет, - говорил он вдруг, подготавливая почву для будущих несправедливостей. – Воображает всякое.

***

В 1957, как только Эмбри исполнилось шестнадцать, он захотел машину, и отцу удалось отыскать для него Форд Модели А 1930 года, пылившийся в чьём-то сарае. Эмбри выложил за него около сотни долларов и много времени потратил на ремонт. Так как модель была из ранних, во внутренностях машины были не слишком трудно разобраться. К тому же запчасти для неё по-прежнему можно было приобрести у официального дилера – модель устарела менее, чем на тридцать лет. Эмбри использовал фиберглас, чтобы залатать проржавевшие участки, покрасил машину в красный цвет и, на первое время, соорудил крышу из фанеры, посадив её на четыре дюбеля.

Иногда он подвозил меня в школу на машине, что мне очень нравилось. Когда мы проезжали мимо на такой большой скорости, что автомобиль почти взлетал над землёй, прохожие смотрели на нас и махали руками вслед. У машины была загадочная система управления «магнит», и, раскачивая автомобиль, Эмбри мог заставить двигатель выдать вспышку пламени. Бывало, он просил меня сесть за руль, и это было весело, но потом он давил педаль газа в пол, крича мне «Притормози!», как будто я мог контролировать скорость езды. Как-то раз я потерял управление и съехал с дороги в чей-то двор, поцарапав днище Модели А об бетонные пирамидки, которые люди размещали по краям лужаек, чтобы туда не могли проехать машины.

В конце концов конкретно данная Модель А сгорела. Искры пробежали от выхлопной трубы, из-за чего загорелся деревянный пол салона. Я переживал, что наделал дырок в выхлопной трубе, переехав через те бетонные пирамидки, но Эмбри меня ни в чём не обвинил. Он приобрёл себе другую Модель А, красную, с симпатичной крышей из ткани. Машины не задерживались у него надолго. Сейчас мы уже пожилые люди, и, думаю, у него было машин пятьдесят, и это не предел.

Продолжение в комментариях и... когда-нибудь потом)

- Берегись, парень, курица идёт!

Услышав безумное квохтанье и кукареканье, я забрался по крестовине под самые стропила, чтобы смыться от этой курицы. Рабочие от души надо мной посмеялись.

За нашим домом, далеко за старым полем ржи, бульдозеры и экскаваторы делили фермерские угодья Расселлов на отдельные земельные участки. Вскоре нас должен был поглотить пригород. Строительные работы заняли многие годы.

В детстве мне не была присуща ностальгия. Мне никогда не приходило в голову навестить тот старый фермерский дом, где я родился, хотя он по-прежнему стоял на обочине возле разрастающейся стройки.

Как-то раз двое парней с ирокезами появились на нашем дворе. Мой брат Эмбри подрался с ними и прогнал прочь.

В другой раз мы с Эмбри увидели, как довольно странный летательный аппарат пронёсся над нашим двором – самолёт без фюзеляжа и хвоста. Эмбри сказал, что это истребитель. Годы спустя такой истребитель появился в «Тайне жизни».

***

Наш участок упирался прямо в Руди Лейн. Мы владели двумя акрами земли, и мой брат гордился этими владениями – он говорил, что нам следовало бы назвать наши владения «Твейкерс», но никто из членов семьи эту идею не подхватил. Эмбри позиционировал себя как благородного дворянина, но его взгляды на жизнь не разделял никто из его знакомых.

На другой стороне Руди Лейн появился жилой комплекс «Мэррифилд», в котором было около пятнадцати домов. В 1953, когда мне исполнилось семь, в «Мэррифилд» заселилась семья с двумя мальчиками, примерно нашего с Эмбри возраста – Джимми и Пол Стоуны.

Их мать, Фэйт Стоун, была сексапильной, жизнерадостной женщиной. У неё были рыжие волосы, пышная грудь и заразительный смех. Раз в год она впадала в депрессию и отправлялась на сеанс электрошоковой терапии, а после рассказывала об этом за ужином, смеясь над провалами в памяти. Она казалась необычной, артистичной, непохожей на других мам. Иногда Фейт неприлично шутила, и я ничего не понимал. Я запомнил одну такую шутку, которая доходила до меня несколько недель:

«Слышали о людоеде, который встретил своего брата на болоте?»

Отец семейства, Джим Стоун, был остроумен и полон житейской мудрости. Мой отец и он называли друг друга Отец и Герцог. Они пили вместе бурбон. Старина Джим учился в Гарварде. Ему нравилось рассказывать историю о том, как он и несколько его приятелей по колледжу раздобыли красный коммунистический флаг с серпом и молотом и в предрассветный час после бурной пьянки водрузили его на флагшток напротив Госдепартамента США в Вашингтоне, округ Колумбия.

Однажды, когда я был в гостях у Стоунов, играя с Полом, мне срочно понадобилось в туалет по-большому, но я откладывал до последнего, и когда туда добрался, какашка вылетела из моей задницы и приземлилась прямо на кафельный пол возле унитаза. Я решил, что это не моя проблема, поэтому натянул штаны и вернулся играть во двор.

Чуть позже выглянула мама Пола и посмотрела на меня со странным выражением лица.

- Руди, ты ходил в туалет?

- Эмм... ну да.

- У тебя случилась неприятность?

- Оно само выскочило, - сказал я, желая закончить этот разговор. – Я ничего не мог поделать.

- Ты не мог бы туда сходить и убрать за собой?

Эта просьба привела меня в негодование, но я неохотно сделал грязную работу. Ребята обо всём узнали и смеялись надо мной.

Полу Стоуну всё было до лампочки, и меня это восхищало. Они с братом смотрели Эббота и Кастелло по телевизору. Пола совершенно не интересовала учёба в школе. Когда его отец показал ему яркую точку Венеры над горизонтом, Пол его передразнил.

- Смотрите, ребята, на небе холера! Пфф.

У Пола всегда была куча карманных денег, и однажды он заплатил жившей по соседству девочке, чтобы она показала ему свой голый зад.

- Ну и как оно?

- У неё там веснушки.

В то время как Пол был флегматичным, с вечно сонным взглядом, его старший брат Джимми отличался взрывным характером. Джимми были свойственны приступы гнева, он мог расплакаться без причины. Они с Эмбри смотрели на нас с Полом свысока.

Однажды Джимми разозлился на меня и крикнул:

- Твои родители тебя вконец избаловали. Они и бровью не поведут, даже если твоего старшего брата собьёт грузовик!

Я обдумал его слова, испытывая чувство вины и в то же время наслаждаясь мыслью, что, возможно, родители действительно любили меня больше. А почему бы и нет? Лишь к пятидесяти годам я понял, что мои родители любили меня и старшего брата одинаково сильно.

Иногда Пол и Джимми оставались дома одни, а может быть их мама уходила подремать. И тогда всё могло выйти из-под контроля.

Как-то раз Джимми пришла в голову светлая мысль, из-за которой мы с Полом могли погибнуть. Они с Эмбри практически вынудили нас, их младших братьев, залезть в чемодан в подвале, который захлопнули и защёлкнули замки. Они сказали, что это такая игра, что они играют в похитителей.

И вот мы с Полом оказались в тёмном чреве чемодана, скрючившись в три погибели, беспокоясь о том, хватит ли нам воздуха. Джимми и Эмбри вошли в раж, бегая по всему дому, вверх и вниз по лестнице, вопя и крича, прекрасно понимая, что поступают неправильно. Наконец они вернулись и выпустили нас. Больше я никогда не слушал Джимми.

В качестве подарка на день рождения Эмбри получил духовое ружьё. На прикладе была выведена Клятва Сознательного Стрелка, я сам видел, как Эмбри читает её отцу вслух. Однако очень скоро ему наскучило стрелять по жестянкам.

Мы собрались всей компанией, вместе с Полом и Джимми, засели в рощице неподалёку от Руди Лейн, в нижней части нашего большого палисадника. У Джимми был пистолет с пластмассовыми пульками. Он и Эмбри по очереди стреляли по проезжающим машинам. Было весело.

И вот какой-то пикап притормозил, и из него выскочил мужчина. Мы вчетвером в ужасе бросились бежать через палисадник и спрятались за домом. Полчаса спустя, когда пикап уехал, мы вернулись к нашему укрытию среди деревьев. Парень из пикапа оставил записку, засунув её в ботинок Пола, который тот потерял при нашем поспешном отступлении.

«Ребята, я знаю имена каждого из вас и где вы живёте. Я сообщу о вас вашим родителям и в полицию.»

Кошмар! Стоуны бросились домой, а мы с Эмбри неприкаянно бродили вокруг дома в ожидании кары. Однако так ничего и не произошло. Мужчина блефовал. Но больше мы по машинам не стреляли.

Отец Пола и Джимми владел небольшим островком на реке Огайо, неподалёку от Луисвилла. Он назывался четырёхмильный остров. Там паслись его коровы. Единственный способ добраться до острова – на хлипком пароме, сколоченном из деревяшек и пустых бочек.

Паромщик был почти беззубым престарелым деревенщиной. Он постоянно болтал и хихикал. Меня он пугал. Я не привык находиться рядом с незнакомыми людьми.

На острове воздух дрожал от стрёкота семилетней саранчи – гигантских кузнечиков длиной с человеческий палец. Мы с Полом нашли янтарного цвета шкурку саранчи, прилипшую к коре дерева – они постоянно линяли, пока росли.

Я принёс шкурку домой, оберегая её, пока мы плыли на пароме через грязно-коричневую реку Огайо. Она была моим сокровищем многие годы.

***

Моя мама подружилась с другими женщинами, что переехали в дома от «Мэррифилд». Однажды она взяла меня с собой в гости к миссис Холланд. Муж миссис Холланд подарил ей большую коробку конфет на день рождения. Он работал на Дженерал Электрик. Миссис Холланд сказала, что я могу выбрать себе одну конфету и съесть её.

Пока мама болтала в гостиной с миссис Холланд, я изучал коробку конфет в коридоре. Я впервые в жизни видел коробку шоколадных конфет. Меня беспокоило то, что я не могу разглядеть начинку – поэтому мне пришло в голову надкусить одну, просто чтобы можно было заглянуть внутрь. Похожа, эта была с клубничным джемом, который мне не хотелось есть, поэтому я надкусил ещё несколько, обнаружив мятную, вишнёвую, карамельную, и, наконец, шоколадную начинку. Конфету с шоколадной начинкой я и съел.

Когда миссис Холланд протягивала коробку конфет моей матери, то заметила надкусанные уголки. Я был опозорен. Мой старший брат обожал эту историю. Ему нравилось, когда я поступал совершенно неподобающим образом.

Дело не в том, что Эмбри хотел, чтобы я попадал в неприятности – скорее ему нравилось, когда нарушали общепринятые нормы поведения. Одна из его любимых историй была о маленьком мальчике, который позвонил на радио, и когда его спросили, что он получил на Рождество, тот ответил: «Хрень».

В некотором роде Эмбри был обречён стать малолетним правонарушителем в стиле пятидесятых, и с первых дней в школе он начал влипать в истории. Казалось, он меняет школу каждые пару лет.

***

Чаще всего наша собака, Маффин, бродила по всей округе. Одним вечером 1953 года она не вернулась домой к ужину. Родители и брат убеждали меня, что с Маффин всё в порядке. Но я был уверен, что она в беде. Мне даже казалось, что я её слышу.

Я так много плакал и так сильно переживал, что в конце концов мой отец уговорил мистера Кита взять фонарик и пойти искать Маффин. Они нашли её барахтающейся в отстойнике того старого дома, который мы когда-то снимали. Деревянная крышка подгнила, и Маффин провалилась внутрь. Она провела там долгие часы, скуля о помощи. Я действительно её слышал. У меня слух был острее, чем у всех остальных членов семьи.

Мы полили Маффин из шланга на заднем дворе и накормили до отвала. Она стряхнула воду и начала ластиться к нам, дрожа от радости, что осталась жива и воссоединилась с нашей стаей.

***

Субботними вечерами я слушал по радио шоу Большого Джона и Спарки. Моих родителей и брата это шоу не привлекало, поэтому я слушал передачу в одиночестве, лежа на деревянном полу возле обогревателя. Иногда рядом ложилась Маффин.

Передача предназначалась для «просто юных и юных сердцем» - хотя, как я уже тогда подозревал, в данном контексте «юный сердцем» означало «простофиля». Большой Джон играл роль типичного папаши, а Спарки был визгливым эльфом. Они переносили слушателей в «страну за радугой» посредством звукового эффекта - уииии! – и передача начиналась. Воздух вокруг нас переливался пастельными цветами.

Мне запомнилась одна постановка, которую они пустили в эфир – «Одиссея Раньона Джонса». В ней рассказывалось о мальчике, который путешествует по галактике в поисках своего погибшего пса, отправившегося в «песилище». Мне очень понравилась эта история. Возможно, это была моя первая научно-фантастическая история.

***

В начале пятидесятых мой отец владел небольшой компанией, Рюкер Корпорейшн. Его сотрудники делали недорогие кофейные и журнальные столики, которые он продавал через дистрибьюторов в Чикаго. Время от времени он отправлялся на поезде на районные мебельные ярмарки с образцами столов. Когда папа собирался в поездку, он говорил мне, что едет на Собрание Толстяков, и я ему верил. Не то чтобы он был толстым – на самом деле, довольно стройным – но определённо самым крупным из знакомых мне взрослых.

Со временем большую часть сделок он проводил через братьев Райниш из Чикаго. Как-то раз эта парочка приехала в Луисвилл и заглянула к нам на ужин. Маме они не понравились, потому что после десерта они рыгали и ковырялись в зубах. А я считаю, что братья Райниш сыграли не последнюю роль в банкротстве Рюкер Корпорейшн вскоре после их визита.

Но папа быстро оправился и наладил новый, более узко профилированный бизнес, Champion Wood Products. Вместо того, чтобы изготавливать мебель целиком, компания производила небольшие деревянные детали, которые они продавали оптом изготовителям мебели. Например, они могли изготовить две тысячи задних стенок для выдвижных ящиков или десять тысяч маленьких прямоугольных деревянных блоков, которые крепятся в месте, где задняя часть ящика встречается с дном самого ящика.

Так компания Champion Wood занималась изготовлением деревянных деталей определенного размера под заказ, она считалась производителем по измерениям. Этот термин отлично отражает то, чем позже начал заниматься я сам – как писатель в жанре научной фантастики и автор научно-популярных книг, посвященных четвёртому измерению.

Люди, работавшие на папином заводе, имели диковатый и устрашающий вид, словно были представителями другой расы. У них была бледная, очень бледная кожа. Передние зубы отсутствовали, на подбородке топорщилась внушительная щетина, у них были тёмные сальные волосы и безумные, внимательные глаза. Они говорили с таким заковыристым акцентом жителей Кентукки и Индианы, что я с трудом их понимал.

В редкие визиты на папину фабрику мне казалось, что эти мужчины считают меня мягким и избалованным. В уборной всё было испещрено непристойными надписями, некоторые из которых прямо касались семьи начальника и конкретно меня. Просто чтобы продемонстрировать им, что я не какой-то там изнеженный Лорд Фонтлерой, я хотел выйти из толчка, выкрикивая все известные мне матерные слова. Само собой, я так никогда этого и не сделал, но, возможно, отголоски этого импульса проявились в моих книгах. Типа, как они смеют относиться ко мне как к оторванному от реальности интеллигенту, если в моих книгах есть нехорошие слова?

Каждый день, когда папа возвращался домой с работы, мы устраивали семейный ужин за блестящим деревянным обеденным столом. Он часто начинал нашу трапезу с одной из своих обычных шуток.

- Ребята, сегодня был мощный взрыв, слышали об этом?

- Нет, не слышали, - подыгрывали мы ему.

- Ветер подорвал реку Огайо!

Как-то раз мама с Эмбри придумали, как подшутить над стариком. Мама раздобыла длинную нитку разъёмных пластмассовых бус Pop-It – в пятидесятых они были в моде. Они были блестящие, кремово-белого цвета, и отдалённо напоминали жемчуг. За ужином мама надела новое колье и поинтересовалась у отца, нравится ли оно ему. Как мы и ожидали, он ответил что-то вроде «оно как-то длинновато».

- Ну ладно! – закричала мама. – Тогда я его выкину!

Она разорвала колье на пять или шесть частей и бросила на пол. Мы радостно захихикали.

- Что с вами не так, умники? – поинтересовался отец.

По воскресеньям на ужин был ростбиф с подливой и рогаликами. Прежде, чем резать мясо, отец натачивал разделочный нож. Мне нравились эти звуки. У папы был особый набор разделочных ножей с костяными ручками и точильным камнем в комплекте.

Иногда я игрался с этим точильным камнем на костяной ручке. Он источал мощную ауру, будто какой-то скипетр. Вооружившись этим объектом, я прятался в углу гостиной за отцовским креслом, в безопасности, ощущая своё могущество – возможно, время от времени с мимолётными размышлениями о том, чтобы прикончить отца.

Но вернёмся к ужину. Я обожал есть рогалики со сливочным маслом и сливовым вареньем, которое делали мама и её подруга Салли Кит. Как-то раз, пока Эмбри и родители отвлеклись, а корзинка рогаликов оказалась возле меня, я съел их все.

С тех пор Эмбри взял привычку смотреть на меня за столом во время еды и спрашивать:

- Ещё рогаликов, Руди?

Обычно я не следил за беседой во время ужина, погружаясь в собственный мир. Как-то раз отец и Эмбри вдруг вступили в такую серьёзную перепалку, что папа ударил Эмбри и сбил его со стула. Но на меня папа никогда руку не поднимал, даже когда я подрос и стал таким же бунтарём, как мой брат. Полагаю, Эмбри его вымотал.

Папа был отличным рассказчиком. Иногда, за воскресным ужином или в любые другие дни он сочинял истории для меня и брата. Это всегда были разные истории, но как правило в них фигурировали гномы. Папа всегда многозначительно посматривал на меня и Эмбри, просто чтобы убедиться, что мы понимаем, что и были теми самыми гномами, о которых он рассказывал.

Одно событие перетекало в следующее довольно логичным, но непредсказуемым образом – и иногда история продолжалась на следующий день. Папа гордился тем, что сочинял истории на ходу. Он говорил, что, если просто позволить литься потоку слов, идеи придут сами. Позже, став писателем, я часто следовал этому совету.

Иногда в качестве десерта мама выносила яблочный пирог. У нас была треугольная лопаточка для раскладывания кусков пирога. Папа просил нас достать её из буфета.

Он говорил:

- Не мог бы ты принести мне лопату?

Как-то раз мой брат решил пошутить и сбегать в гараж за садовой лопатой. Он делал так несколько раз в течение многих лет.

Папа всегда требовал ломтик сыра Чеддер к своему пирогу, но маме это не нравилось. Она считала, что есть пирог таким образом – извращение. В Берлине, где она росла, никто не ел сыр в прикуску с пирогом. Поэтому папа сам ходил на кухню за своим ломтиком сыра. Мы, мальчишки, не смели даже попросить об этом.

***

В 1950 мама взяла меня и Эмбри в поездку в Германию, навестить её родителей и братьев. Мы путешествовали на самолёте с пересадками в Нью-Йорке, Ньюфаундленде, Исландии и Ирландии. Для Германии Вторая Мировая Война закончилась не так давно, и многие здания на улице, где жили мои бабушка и дедушка, представляли из себя просто кучи розовых кирпичей. Лазать по кирпичам не разрешалось, так как можно было провалиться, а под завалами могли оказаться невзорвавшиеся бомбы.

Мой дедушка, Рудольф фон Биттер, научил меня и Эмбри играть в шахматы. Затем он организовал решающий матч, я против брата. Призом была шариковая ручка, первая, которую я увидел в своей жизни. Она размазывалась, когда ей писали, но нам обоим хотелось её заполучить. Мне было четыре, Эмбри – девять. Эмбри победил.

У моей бабушки, Лили фон Кленк, была большая коробка крашеных железных фигурок зверей, которых можно было увидеть в зоопарке, и доска с изображением дорожек и клеток. Я играл в зоопарк в сумрачном коридоре её дома. Мы часто гуляли в лесу и ходили в настоящий зоопарк, первый зоопарк, в котором я когда-либо был. Мне нравилось смотреть на странных зверей, больше всего на слонов и бегемотов.

Я обожал бабушку. В отличие от других взрослых, она общалась со мной как с равным. И была в ней шаловливая искорка, она всегда была не прочь совершить какую-нибудь проделку или поиграть. Помню, как сидел рядом с ней на скамейке в парке, и когда маленький ребёнок протопал прямо к нам, бабушка нарисовала рожицу в песке кончиком своей трости.

Во время нашего визита в Германию мы навестили других родственников моей матери, живших на ферме за чертой города. Времена были по-прежнему тяжёлые, и угощение в виде настоящей колбасы было редкостью.

Мне не понравился вкус мяса, но зато пришлись по вкусу горошины чёрного перца, вдавленные в ломтики. Я выколупал перчинки, съел их, а мясо спрятал под диванной подушкой. Позже моя двоюродная бабушка, разумеется, его обнаружила.

В тот день они косили сено, и моему брату повезло прокатиться в телеге верхом на огромных снопах – крошечная, торжественная фигурка. Я тоже хотел туда забраться, но мне сказали, что я ещё слишком маленький и буду чихать от сена. Я устроил такую истерику, что даже лёг прямо на землю, чтобы разрыдаться ещё горше.

А затем я начал дёргать кузину Хедвиг за косички.

Мои немецкие родственники по сей день вспоминают, каким я был сорванцом.

***

Три года спустя, в 1953, когда мне было семь, мама снова взяла Эмбри и меня с собой в Германию. На этот раз мы плыли через океан на судне, грузовом пароходе «Карл Фиссер». На борту было всего четыре или пять пассажиров.

Большая часть еды на корабле мне не понравилось, она не была похожа на то, к чему я привык. Мой мама уговорила повара готовить для меня спагетти и, помимо всего прочего, панкейки. Экипаж корабля об этом узнал – возможно, их заинтриговала моя привлекательная, аристократичная мать – и они начали называть меня «Prinz Pfannkuchen» - Принц Панкейк.

Туалетная бумага на корабле была слишком жёсткой, поэтому я выкинул её из иллюминатора в уборной на палубу. Рулон раскрутился на ветру и повис повсюду гирляндами. В поисках мягкой туалетной бумаги я взял за привычку пробираться в обитую плюшем уборную капитана.

Во время рейса члены экипажа покрасили палубные ограждения. Эмбри и я залезли на них, когда краска ещё не высохла, и нам за это досталось.

Это было долгое путешествие. Мы видели дельфинов, летучих рыб и водяные столбы. На корабле было бесчисленное количество переходов и серых стальных палуб с трапами. Мы с Эмбри затеяли опасную игру. У меня была плотно сидящая красная вязаная шапочка, и один из нас натягивал её прямо на глаза, а другой его направлял, например, говоря «Иди вперёд, поверни налево, поверни направо» и так далее.

Разговор зашёл об ужасающей вероятности того, что кто-то из нас заставит другого, ничего не подозревающего, пройти по лестнице вниз. И тогда я решил поступить так с Эмбри до того, как он сделает то же со мной.

- Шаг вперёд, - сказал я, хихикая, не ожидая, что он пострадает.

Корабль качнуло, когда Эмбри шагнул в пустоту над ступеньками. Он упал головой вперёд и съехал вниз, пересчитав весь лестничный пролёт своим животом и ударился зубами до крови.

Я чувствовал себя ужасно.

***

Возвращаясь в пригород Луисвилла, штат Кентукки: моим самым любимым чтивом были комиксы про Дональда Дака и Дядю Скруджа авторства Карла Баркса. Раз в неделю я сопровождал маму в супермаркет «A P», и она давала мне пятак на комиксы.

Я был в восторге от непочтительности уток и бойкого, рваного повествования, когда события буквально перескакивали с одного кадра на другой. Я многое узнал из этих комиксов, включая понятие авторского стиля, структуру повествования и новые слова. Когда взрослые спрашивали меня, откуда мне известно значение какого-то необычного слова, я с удовольствием им отвечал, что прочитал его в комиксах о Дональде Даке.

К тому времени у некоторых моих школьных друзей были телевизоры. Один из них жил совсем неподалёку, и у него дома я увидел шоу «Howdy Doody». Эта была первая телепередача, которую я посмотрел.

Я поверить не мог, каким чудесным было телевидение – мягкие чёрно-белые оттенки, шипение помех, глубокий голос ведущего, дёрганая проходка камеры по детям в зрительном зале передачи «Howdy Doody», уморительные рекламные ролики пасты «Ipana».

Там также крутили классные рекламные ролики желе «Jell-O». В одном из них ласковый голос домохозяйки нараспев произносил: «Столько дел, столько дел», пока её мультяшная фигурка хлопотала по дому. А затем шла главная реплика: «Jell-O сегодня!». В другой рекламе желе была подпись «Китайский ребенок очень счастлив» - и счастье наступало, когда ему давали ложку вместо палочек, чтобы он мог есть «Jell-O». Я просто обожал этого ребёнка. Я никогда не встречал настоящих китайцев.

Сама кукла Хауди Дуди мне не нравилась – неуклюжие движения его нижней челюсти вызывали у меня отвращение. И я терпеть не мог его вероломную подругу/врага, клоуна Кларабелль. Не пришёлся мне по душе и елейный ведущий шоу, Буффало Билл. Однако ближе к концу передачи наступал долгожданный момент: они показывали мультик. Мультики были шикарные.

Мы с братом надавили на родителей, и те в конце концов согласились купить телевизор. Мы отправились в универмаг в центре Луисвилла, и папа почти час торговался с продавцом. Мы с Эмбри смотрели передачу про ковбоев, транслируемую на дюжинах телеэкранов. Всадники бесконечно ехали вниз по песчаной дороге среди высохших, узловатых деревьев.

Домой мы отправились с телевизором фирмы «Dumont» - маленькая трубка в квадратном ящике желтоватого цвета, возможно, из фанеры. В Луисвилле ловило два канала, третий и одиннадцатый. А в четыре вечера по субботам мне удавалось посмотреть «Cartoon Circus».

Я боготворил это шоу. Ещё более приятным просмотр делало то, что мама разрешала мне выпить апельсиновой газировки, которую наливала в светло-зелёную кружку из анодированного алюминия.

В мультфильмах всё было прекрасно. Торжествующий рёв мелодии погони, пронзительно-писклявые голоса, крадущиеся шаги, напоминающие звук ксилофона, наполненные стенаниями кладбища с извивающимися привидениями, саркастичные утки, битвы и уловки котов и мышей.

Одним субботним днём папе зачем-то вздумалось прокатиться со мной на машине.

- Нет-нет! Я хочу посмотреть «Cartoon Circus».

- О, не переживай, мы послушаем передачу по радио в машине.

Я не был так уж уверен в том, что можно посмотреть мультики по радио – и, разумеется, позже выяснилось, что по радио не было никакого мультипликационного шоу. Но я не приставал с этим к отцу. Он выглядел немного печальным и рассеянным. Возможно, они с мамой поссорились.

***

Мои родители дружили с Грейвзами, жившими в бревенчатом доме ещё глубже в сельской местности, чем мы. Грант Грейвз играл на органе в церкви и был довольно талантливым музыкантом, а Лилиан Грейвз была моей учительницей во втором и третьем классах. Они были честными, интеллигентными людьми и с теплом относились к моей маме – в послевоенные годы некоторые люди по-прежнему недолюбливали немцев. Однако Грант учился в Германии, и даже выступал с концертом в соборе. На стене в их дома висела афиша этого концерта.

Как-то раз в 1953 Грейвзы устроили вечеринку у себя дома, и мы с семьей были на ней и прекрасно проводили время. Я болтал с детьми постарше, рассказывая им, что я учусь в третьем классе, и одна из девочек постарше ответила, что она уже в десятом. Я был потрясён. Я и представить не мог, что в школе было столько классов.

Примерно в это же время мы с родителями поехали в загородный коттедж, принадлежавший их обеспеченным друзьям, чтобы взять несколько речных камней для маминого розового сада.

- Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросил меня хозяин дома.

- Бизнесменом, - ответил я, ведь очень хотел быть походим на папу. Казалось, его маленькая мебельная фирма приносила ему удовольствие.

- О, не становись бизнесменом, Руди, - сказал отец, - ты можешь куда больше. Ты умный.

- Тогда я стану учёным, - сказал я.

***

Родители часто отправляли меня в постель до того, как я действительно хотел спать. Поэтому я устраивал игры разума, пока засыпал. У меня подобрался небольшой репертуар забавных вещей, о которых я думал: о суперсилах, таких, как уменьшение или дыхание под водой. Возможно, мне было суждено стать писателем в жанре научной фантастики с самого рождения.

Некоторые из тех образов сохранились в моей памяти до сих пор. Как-то вечером, кажется, в 1954, я вообразил, что стал ростом в сантиметр и брожу по своей комнате. Пространство под кроватью казалось тёмным, пыльным залом. Мышь, которая периодически забиралась в дом, тоже была там, размером с лошадь. Она умела говорить и была дружелюбно настроена. Верхом на мыши я отправился на кухню и раздобыл для нас по куску яблочного пирога и ломтику сыра Чеддер. Мы физически не смогли бы столько съесть, но мы пытались.

Я ещё больше себя уменьшил, став размером с пылинку, которые иногда различал в воздухе. Я проплыл по кухне и проскользнул через москитную сетку в ночь. Лёгкий ветерок опустил меня на светящийся распустившийся цветок магнолии. Я искупался в капле росы, лежавшей на одном из лепестков. Из сердцевины цветка, напоминающей своим строением дворец, раздавалась музыка.

Бывало, что я представлял бесконечную череду женщин, входивших в мою комнату с оголённой грудью. Они позировали на фоне света, исходившего из коридора, улыбались мне накрашенными помадой губами и уходили. Тогда я ещё не понимал, почему они мне нравились. Но их вид помогал мне уснуть.

Я часто летал во сне – в этих снах я запускал себя в воздух прыжком назад, и вместо того, чтобы рухнуть на землю, я взлетал вверх под углом и дрейфовал на спине, будто плавал в бассейне. Взлетая из нашего палисадника, я мог прошить облака и следовать за светом в центр Луисвилла, где стояли высокие здания. Я поднимался ещё выше, где воздух становился холоднее и разреженнее.

А затем – как это часто бывало – я утрачивал способность летать. Пока я верил, что полёты возможны, я держался в воздухе, но стоило лишь на миг усомниться, и я начинал долгое падение, и ветер бил мне в лицо.

На этом моменте я как правило просыпался и просто лежал, размышляя. Помню однажды, всё ещё в полусне, мне удалось привести этот повторяющийся сон к благополучному исходу. Я по-прежнему падал, но в земле подо мной была яма, и я не расшибся бы в лепёшку. Да, я падал в бездонную шахту, бесконечно уходившую вниз. Вновь заснув, я огляделся, наслаждаясь моментом. С далёких каменных стен стекала лава, и на меня таращились крошечные гоблины. Я падал вечно и ещё дольше, снова и снова, и мир был бесконечен.

To be continued...

Моё первое воспоминание родом из 1948, когда мне было два года. Я наносил пальцами содержимое своих подгузников на белое полотно спинки кровати. Тогда я ещё не знал, что оно ужасно воняло. Мои пальцы оставляли плавные следы, складываясь в расширяющийся узор, который я создавал. Я гордился своим открытием. Помню, как косые лучи утреннего солнца падали в комнату, как мама появилась у меня за спиной, её негодующий крик.

Отличное начало для писателя.

***

Мы жили в сельской местности неподалёку от городка Сейнт Мэттьюс, к востоку от Луисвилла, в большом старом фермерском доме, который арендовали у Расселов, живших на другой ферме. Иногда мы ездили в гости к Расселам на машине. Они были первыми стариками, которых я видел в своей жизни. Старый мистер Рассел показывал мне фокусы с пальцами. Сначала он ставил два пальца качельками, а потом доставал перочинный нож и отрезал кончик большого пальца. Он проводил отрезанным кончиком пальца вверх-вниз вдоль указательного пальца, издавая ртом скрипучие звуки. Мне он не нравился.

Опять же, когда мне было два года, мой отец распорядился, чтобы нам построили дом на другом конце поля от большого фермерского дома, который мы снимали. Папа взял нас с собой, чтобы мы посмотрели на то, как растёт каркас нашего дома, а рабочие сажают на гвозди фанерные стены. И вот в один прекрасный день мы в него въехали. Мама ввезла меня внутрь на коляске, а мой старший брат, Эмбри, тянул тачку, заваленную его книгами и игрушками. Новый дом пах краской. Папа пронёс меня через все комнаты на плечах, пригибаясь в дверных проёмах.

В то лето на поле между старой фермой и нашим новым домом росла рожь. Колосья были выше меня. Я бродил во ржи, протаптывая лабиринты, немного переживая, что буду наказан. Но никому не было до этого дела. Осенью рожь собрала гигантская машина.

***

У нас были кошки, колли, который постоянно сбегал, и спрингер-спаниель Нина. Нина родила целый выводок щенков в гараже. Мои родители сказали, что мы можем оставить себе только одного. Я не был уверен, услышали ли меня домочадцы и поняли ли меня вообще, но я предложил назвать щенка Маффин. Поджаренные английские маффины со сливочным маслом и мёдом были моим любимым блюдом. Родители и брат рассмеялись и согласились, что Маффин – хорошая кличка. Впервые я участвовал в принятии семьей решения. Я чувствовал гордость и смущение.

Мой отец смастерил конуру на заднем дворе, обив её чёрным рубероидом с блестящими разноцветными вкраплениями песчинок. Мне нравилось сидеть возле конуры с Ниной, Маффин и другими щенками, которые у нас надолго задержались. Иногда мой брат забирался на крышу конуры, чтобы сорвать вишню с росшего за ней дерева.

На заднем дворе также располагался детский бассейн, и по субботам папа лежал в нём, потягивая пиво из коричневой бутылки с длинным горлышком, поджав колени так, чтобы и ноги в него помещались. Я плескался вокруг него, радостно напевая «Лондонский мост падает», а папа приподнимал ноги или наклонялся вперёд, чтобы меня пропустить. Было приятно прикасаться к его обнаженной коже. Он пах веснушками.

***

После нашего переезда Расселы начали распродавать поля вокруг дома, который мы когда-то снимали. Однажды, в 1949, когда мне было три года, они выставили сельскохозяйственную технику на аукцион.

Наша семья отправилась на этот аукцион. Я сидел на возвышении, на одной из единиц техники. Она была жёлтой. Я видел макушки взрослых. Один из них мне улыбнулся и назвал по имени.

- Руди.

Меня удивило, что этот человек знал это имя. Он рассмеялся вместе с моим отцом. Папины руки преодолели огромное расстояние до сидения трактора, на котором я устроился, и спустили меня вниз.

Новая семья арендовала дом, соседствующий с тем, где я родился. У них был сын, чуть младше меня, Вилли.

Мне понравился Вилли. У него был акцент городского жителя, дерзкий смех и безумная привычка говорить о монстре по имени Франкенштейна, который, как он утверждал, повсюду его преследовал. Вилли говорил о Франкенштейне так, словно тот был реальным существом, которое он постоянно видел.

У моей мамы были заводные каминные часы, подарок от её матери из Германии. Я всегда слышал их тиканье у нас дома, а время от времени они отбивали час. Вилли был в восторге от маминых часов, и однажды умыкнул их домой под рубашкой. Его мама заставила Вилли вернуть часы.

***

Время от времени мама оставляла меня дома одного, работая в саду. Помимо каминных часов и холодильника, я слышал писк в ушах. Я воображал, что это звук вращения Земли.

Иногда, когда я заболевал, то весь день лежал в постели. Доктор приходил с чёрной сумкой в руках, иногда делал укол пенициллина. Когда папа возвращался домой с работы, он заглядывал ко мне.

- Как поживает моя колбаска? Берегись шмеля!

Он издавал жужжание и медленно водил рукой по кругу, в конце концов опуская её мне на лицо.

После он клал пятак на кончик указательного пальца левой руки, затем щёлкал пальцами правой. Пятак исчезал в его правом рукаве. Он делал вид, что нашёл его в моём ухе и разрешал оставить себе.

В начале лета, кажется, в 1950, я научился давить мух. Я вышел на бетонные ступени нашего заднего крыльца и целый час давил мух. Их становилось всё больше, их привлекали тела раздавленных товарищей. Я позвал маму полюбоваться на бойню. Она этого не оценила.

- Фу. Никогда так больше не делай.

Всё лето мы бегали босиком. Наша длинная подъездная дорожка была выложена гравием, и через несколько месяцев подошвы наших стоп настолько отвердели, что ходить по нему было совсем не больно.

Наш дом находился на улице Руди Лэйн, что мне казалось логичным и естественным. Лишь позже до меня дошло, что это было простое совпадение. Поначалу нас окружали одни фермы и поля, но затем появилась первая точка розничной торговли – заправка Standard Oil на углу Руди Лэйн и Трассы 42. Я и мой старший брат Эмбри обожали туда ходить.

Там продавались конфеты в больших стеклянных банках, куда можно было засунуть руку: тянучки, жвачка и леденцы Saf-T-Pop, с мягкой петелькой вместо жёсткой палочки. Мой брат сказал, что конфеты бесплатные – наверное, хотел выяснить, как я поступлю. Само собой, я взял несколько штук. Сотрудник заправки поинтересовался, собираюсь ли я за них платить, но у нас не было при себе денег, и он разрешил нам оставить конфеты себе. Было здорово.

***

Вся наша семья дружила с Китами, которые жили примерно в паре километров от нас на большой ферме с хлевом, коровами, лошадьми, курами и кладовкой. Они были хорошими людьми, деликатными и образованными.

Глава семьи, Пол Кит, работал судьей, был заядлым рыбаком, сам готовил наживку, и некоторое время выполнял роль вожатого в нашем отряде бойскаутов. Он был нетипично хорошим вожатым, и спокойно помогал нам наслаждаться вылазками на природу, без указов и прочей хрени.

Его жена, Салли, ухаживала за огромными цветочными клумбами, следила за коптильней, где заготавливала ветчину, и забивала шкафы домашним вареньем. У неё были дюжины лоскутных одеял и несколько полок с очаровательными наборами из солонок и перечниц, с которыми мне нравилось играть. Я помню свинок, девочку и мальчика, луну и солнце, быка и матадора.

У Китов было трое детей: Шерри, Фиби и Малыш Пол. Шерри была громкой и смешливой, Фиби заплетала светлые волосы в косички. Фактически, они были первыми девочками, которых я увидел в своей жизни. Меня они завораживали – красивые и утончённые. Но я был младше их, и потому не вызывал ни капли интереса.

Пока наши родители обедали вместе, мы оказывались предоставлены сами себе. Однажды мы забрались в домик на дереве, населённый пауками-сенокосцами – маленькими оранжевыми овалами на тощих чёрных ножках – и они меня до смерти напугали. Шерри, Фиби и Эмбри посмеялись над моими воплями. Меня утешал Малыш Пол.

В другие разы мы спускались к сырой каменной кладовке, и Шерри рассказывала нам страшилки, держа у лица фонарик. Самая страшная из рассказанных ею историй была о… маленьких... бледных… ручках. Как она утверждала, всё произошло в кладовой, где мы сгрудились.

Якобы старик и старуха жили в доме до Китов, и однажды старуха исчезла. В ту ночь старик услышал высокий тонкий голос, кричащий «Помогите! Помогите!». Он последовал за огоньком в кладовую. Свет упал на неглубокую лужицу в углу, прямо там, где протекал ручей. По краям лужицы ползали дюжины маленьких… бледных… ручек…

А затем Фиби взвизгивала, Шерри выключала фонарик, а я вопил от ужаса и убегал в ночь, заполненную светлячками.

***

Детский сад располагался в большой комнате при нашей Епископальной церкви Сейнт Франсис ин Филдс. Пол в комнате был выложен плиткой цвета асфальта, а на стенах были обычные раздвижные окна. Мы играли большими полыми фанерными кубиками со сторонами около метра. Их можно было выстраивать в линию, и получались дорожки, или делать башни выше головы. Они падали вниз с приятным стуком.

В 1949, когда я начал туда ходить в трёхлетнем возрасте, один из детей отвёл меня в сторону и показал на другого ребёнка.

— Это Бутч. Держись от него подальше. Он плохой.

Я держался подальше от Бутча, но у меня была куча других друзей, милых маленьких мальчиков и девочек.

Мы играли в игру под названием «Ритмы», танцуя по комнате под пластинку. Время от времени воспитатель поднимал иглу проигрывателя, и нам нужно было застыть на том месте, где тебя застала оборвавшаяся мелодия. Если ты оказывался недостаточно расторопным, то выбывал из игры.

К детскому саду я уже умел читать несколько букв. На фарфоровой крышке унитаза было напечатано слово ЦЕРКОВЬ, что казалось мне логичным, хотя, по правде говоря, мне думается, это было просто название фирмы. Однажды я сидел на этом унитазе, и в уборную вошли две маленьких девочки.

- Уходите, - сказал я им из своей кабинки, - вы что, читать не умеете? Здесь написано «Мужской туалет»

- А вот и нет, - упрямо возражали они.

Мы всё спорили и спорили. Это был один из первых более-менее конструктивных споров в моей жизни.

Зимой мы поддевали колготы под штаны. Я их ненавидел. Их было трудно снимать, трудно отыскать в ворохе чужих колготок, и не менее сложно натянуть на себя.

***

В 1951, когда я пошёл в первый класс, у меня была учительница, Миссис Дивайн. Она была строгой. Если ты болтал, когда не следует, она заставляла тебя стоять на одной ноге перед всем классом.

Миссис Дивайн распределяла учеников по партам, покрытым клеёнками трёх цветов – красного, синего и жёлтого. Я сидел за красной партой, и нашу группу называли красными кардиналами. Кардиналы были умнее синешеек и чижей.

Мальчик Ли оказался в группе чижей. Он почти никогда не мог ответить на вопросы Миссис Дивайн. Это выглядело ужасно неловко, мне было его жаль. Но на улице, а конкретно на свалке возле игровой площадки мы нашли выброшенную автомобильную шину фирмы Ли. Это было кое-что.

На игровой площадке я научился сам раскачиваться на качелях. Мне потребовалось несколько дней, чтобы разобраться в движениях, и позже я взлетал действительно высоко. Я часто задумывался о том, возможно ли раскачаться так сильно, чтобы цепь качелей обмоталась вокруг верхней перекладины.

Иногда вместо мамы меня подвозила в школу Барбара Такер – я поджидал её на пересечении Руди Лейн и Трассы 42. Как и детский сад, первый класс школы находился при церкви. Мисс Такер работала в нашей церкви. Она водила красивый автомобиль – чёрно-белый Бьюик Роудмастер 1951 года с четырьмя лючками на крыле. В какой-то момент я сунул туда пальцы и выяснил, что они были фальшивыми, то есть не сквозными.

Мисс Такер красила губы губной помадой гуще, чем любая другая из знакомых мне женщин. Она оставляла следы по всей окружности сигаретных фильтров, когда курила. Она была опрятной, хорошо одевалась, не страдала избыточным весом, но при этом почему-то выглядела немного странно. Она жила с матерью.

Она была милой и нравилась мне, с ней было легко говорить. Я сразу понял, что она считала меня умным, и это грело мне душу.

***

Школа была утром. К обеду я возвращался домой, и тогда мы с мамой оставались вдвоём.

Я приносил домой задания из школы. Листы с арифметическими задачками, диктантами, пару рисунков. Писал я беспорядочно, вкривь и вкось.

Мама обедала чёрным хлебом из грубой ржаной муки и сыром с плесенью, а я – куриным супом с лапшой от Кэмпбеллс либо бутербродом с колбасой. Иногда мама угощала меня особым блюдом – спагетти с каре ягнёнка. В еде я был привередлив, и она постоянно переживала, что я мало ем.

В кругу семьи мама была своевольной и прямолинейной, а также скорой на то, чтобы вешать ярлыки: «потрясающе» и «отвратительно» были её любимыми словами. Однако со мной она всегда была терпеливой и любящей, всегда поддерживала – если только я не делал чего-то вроде размазывания какашек по спинке кровати или не убивал сотни мух. Самая типичная реакция мамы на меня была улыбнуться и одобрительно кивнуть.

После обеда я садился к ней на колени, и она меня обнимала и целовала.

- Да, - говорила мама, - Руди хороший.

Маффин начинала скулить, воплощая собачью скорбь.

- Посмотри на Маффи, - говорил я. – Маффи думает, что о ней забыли.

И тогда я гладил Маффин, а потом шёл вздремнуть.

Иногда я вовсе не спал, просто лежал на кровати какое-то время. Мама тоже отправлялась в свою комнату, чтобы прилечь почитать или вздремнуть. Как-то раз я захотел встать пораньше, чтобы поиграть, и пошёл спросить у неё разрешения. Казалось, она спит, поэтому я опустился на колени перед её кроватью и начал молиться, чтобы она разрешила мне пойти на улицу. Вдруг заметив меня, она села на кровати, удивленная.

- Что ты делаешь?

- Молюсь, чтобы ты разрешила мне поиграть на улице.

- Разумеется ты можешь выйти поиграть на улице. Тебе незачем молиться о подобных вещах.

***

Моя мама устроила меня в группу детей, которых возили всех вместе в школу Святого Фрэнсиса. В школе можно было учиться до третьего класса включительно. Мне нравилась девочка, с который я туда ездил, Полли. У неё был приятный голос и спокойная, безмятежная манера общения. Она была почти как мальчик.

Зимой 1952 года, когда мы были на игровой площадке, я разозлился, потому что Полли пробилась к горке впереди меня. Когда она поднималась наверх, я ухватил её за ногу и укусил. Весь остаток дня я ожидал наказания. Наконец до меня дошло, что Полли была в колготках и не ощутила укуса. И больше никто ничего не заметил.

Несколько раз я играл у Полли дома. У неё была игра Cootie, которая мне нравилась. Суть в том, что ты бросаешь кубик, чтобы получить пластмассовые детали, из которых можно было собрать яркую цветную модельку инопланетного жука – ты побеждал, если собирал его первым.

Другая девочка, с которой я дружил, Барби, жила на большой ферме с лошадьми. Мои родители познакомились с её родителями в церкви. У них рос крыжовник, которого я никогда раньше не видел – мясистые полосатые ягоды с осклизлыми кислыми семенами.

Барби уговорила меня сыграть в игру, где мы были разлученными влюбленными, что годами искали друг друга, проходя мимо в снежной буре, разминувшись буквально на несколько метров, не разглядев ничего через пелену ледяного крошева. Спектакль разыгрывался на пастбище при ферме, солнечным сентябрьским днем.

В другой раз Барби играла со мной в игру, где мы приспускали трусы и бегали кругами, пока она напевала «Я вижу попку маленького мальчика», а я напевал «Я вижу попку маленькой девочки». Она переживала, что двое её старших братьев увидят, как мы этим занимаемся. Мне было не по себе оттого, что я на стороне этой странной девочки, а не её братьев.

Что мне больше всего нравилось в доме у Барби, так это потрясающий игрушечный цирк, который находился наверху, в игровой комнате Барби и её братьев. Там были дюжины жестяных фигурок животных и акробатов, маленькое кольцо, канат под куполом и крохотная трапеция. Мне часто снился этот цирк, особенно когда у меня начинался жар.

Я находился под куполом цирка – и в некотором роде он напоминал космический корабль. Я сидел на боковой трибуне, наблюдая за тем, как изящные, яркие фигуры вертятся прямо над центральной ареной. Эти «акробаты» напоминали язычки пламени, извилистые неоновые трубки, а все прочие места занимали движущиеся огоньки, а в ногах у меня копошились крошечные существа.

Я воображал, что сам создан из света, и что народ огня замышлял столкнуть меня вниз с трибун, в мир обычных людей, где я смешаюсь с ними и выясню, что они из себя представляют. Позже я включил эти ранние видения в свой научно-фантастический роман 1985 года «Тайна жизни».

***

Однажды, возможно в том же 1952, одна из мам, отвозивших нас в школу, начала с пристрастием расспрашивать меня о мамином акценте.

- Она родом из Германии, - сказал я этой женщине.

- О, - ответила она, и голос её смягчился. – Она невеста войны?

- Наверное, - сказал я, не представляя, что она имела в виду.

Дома мама мне объяснила, что невеста войны – это женщина, которая вышла замуж за солдата наступающей армии, и что она лично никогда бы не опустилась до подобной пошлости. Мама приехала в США ещё до войны. Она была студенткой художественного училища, и познакомилась с моим отцом в Филадельфии. А допрашивавшая меня женщина была просто злобной старой кошёлкой.

Позже я понял, что трое из маминых шестнадцати прапрадедов были евреями, что могло грозить её семье гитлеровскими лагерями. Такой точный расовый расчёт был отличительной чертой эпохи. Мой дядя Франц рассказал мне, что все родственники очень хотели, чтобы мама, самый младший ребёнок в семье, вовремя выбралась из Германии.

Среди других маминых предков был и видный философ Георг Гегель. Я запомнил наше родство через правило «трёх пра», то есть, я прапраправнук Гегеля. Когда моя мать уехала из Берлина незадолго до Второй Мировой Войны, она забрала с собой дневник Гегеля, который тот вёл, будучи школьником – бесценную семейную реликвию. Написанная по большей части на латыни, эта книжечка охватывает период с 1785 по 1787, когда Гегелю было 15-17 лет. Позже мама одолжила его специалистам, которые перевели его на немецкий.

Позже я найду в нём свой любимый отрывок, где Гегель взволнован слухами, ходившими среди местных крестьян о том, что армия мёртвых душ проезжала мимо прошлой ночью. Отголоски свидетельств об НЛО! Как выяснилось, крестьян сбили с толку огни возвращавшихся с ночного кутежа повозок.

«Ай-ай! – восклицает Гегель, переходя на немецкий, - только представьте, люди до сих пор верят в подобное в 1785 году!».

Я полагаю, что человеческий разум никогда полностью не осовременится. Мифы отражают что-то глубинное о нашем положении в мире, поэтому всегда найдётся место для фантастических баек.

To be continued...

Не знаю, насколько этот пост впишется в тематику сообщества, но так как Руди Рюкер считается писателем в жанре киберпанк и дружен с Брюсом Стерлингом и Уильямом Гибсоном, попробую протолкнуть телегу в данное сообщество. Буквально единственное, насколько мне известно, что переведено на русский из художественных работ Рюкера - тетралогия "Ware". Безусловно, довольно нестандартное чтиво, позволяющее в полной мере оценить стиль писателя и понять, насколько вам такое близко. Если в паре слов, то Руди Рюкер - американский математик и писатель с немецкими корнями, дважды лауреат Премии имени Филипа Киндреда Дика. Преподавал информационные технологии в Силиконовой Долине, был лично знаком с самыми разнообразными и знаковыми личностями, включая Роберта Шекли, Уильяма Берроуза и Тимоти Лири. Обидно, что его автобиография официально переведена так и не была, а я давно таких интересных и весёлых мемуаров не читала! Поверьте, оно того стоит. Кто в английском силён, тем добро пожаловать на официальный сайт, где мемуары лежат в открытом доступе:

https://www.rudyrucker.com/nestedscrolls/

Я же рискну начать самопальный перевод и потихоньку его выкладывать. Если не по адресу, прошу пардону.

Вложенные прокрутки

1: На пороге смерти

Летом 2008 года в моём мозге лопнула аневризма. Кровоизлияние в мозг. Я провёл неделю на пороге смерти, затем мне стало лучше. Обычно я не думаю непосредственно о смерти – это всё равно, что пытаться смотреть прямо на солнце. Но в то лето я о ней задумался.

Умереть было бы легко. Множество романов и кинофильмов формируют представление о смерти как о великой драме – с Мрачным Жнецом в накидке, который стучится в твои двери в полночь. Однако смерть может быть обыденной, как осенний лист, падающий с дерева. Никаких закрученных в спираль туннелей, никакого белого сияния, никаких приветствий от усопших. Возможно, всё вокруг просто погрузится во тьму.

В первые дни в больнице я сидел во внутреннем дворике с внутривенной капельницей на колесиках и смотрел на облака в небе. Они проплывали мимо, меняя форму, озаренные золотистым солнечным светом. Листья пальм в горшках беспорядочно раскачивались на легком ветерке, и их очертания четко проступали на фоне небес в бело-голубую крапинку. Почему-то меня поразило, что мир по-прежнему занимался своими делами без моего активного участия.

Полагаю, именно тогда я наконец смирился с мыслью, что мир продолжит существовать после моей смерти. Учитывая мою эгоцентричность, этот простой факт всегда воспринимался мною как парадокс. Но вот я его осознал, прочувствовал каждой жилкой. Таинство жизни и смерти – обыденные явления, и всё же лишь в редкие моменты нам удается о них узнать.

Сидя в том дворике – и в большей степени по возвращении домой – я также осознал другой естественный момент. Самые интересные и насыщенные эпизоды моей жизни связаны с ощущениями, которые пришли извне. Пока я лежал на больничной койке, мир был серым и унылым. Я был отрезан от внешнего мира, находясь на полпути к подземному царству. Когда я вернулся к деревьям, людям, облакам и воде, меня наполнила радость жизни. Я будто родился заново.

***

Мне довелось испытать подобное перерождение незадолго до моего четырнадцатого дня рождения в 1960. Я и мой старший брат Эмбри были на заднем дворе, играя на старых ржавых детских качелях. Мы хотели проверить, кто сможет прыгнуть дальше. Цепь качелей лопнула. Я взлетел в воздух и неудачно приземлился, разорвав селезёнку – о чём тут же сообщил отцу. Я мог бы умереть от внутреннего кровотечения меньше, чем за час, если бы он не помчался со мной в больницу, где мне удалили повреждённую селезёнку.

Почему я решил, что дело в селезёнке? Я изучал книгу в мягкой обложке, посвященную карате, в надежде дать отпор громилам, которых опасался. Я также (бесплодно) пытался наработать мозоли от карате на руках, вбивая кулаки в кофейную банку, наполненную рисом. В моей книге по карате приводилась таблица с обозначениями уязвимых точек на теле, и одна из них, на животе, была помечена как «селезёнка» - так я просто правильно угадал. Наш семейный доктор годами вспоминал тот случай.

После операции я проснулся посреди ночи от тревожных сновидений и увидел, как привлекательная медсестра наклоняется надо мной. К своему стыду я понял, что эта приятная женщина, одна из прихожанок моего отца, и была той невидимой силой, с которой я сражался во сне, грязно ругаясь и пытаясь вытащить болезненно толстую трубку из носа.

Когда я вернулся домой из бело-серой больничной палаты, уже наступила весна, и на заднем дворе было солнечно и зелено. Расцвела блестящая магнолия, птицы летали вокруг, щебеча, синее небо сияло над нашим таким знакомым домом. Меня затопило сладостное чувство, от радости кружилась голова, я дрожал, готовый расплакаться. Я и представить не мог, как прекрасна жизнь.

В грядущие недели и месяцы я время от времени размышлял над тем провалом в памяти, когда я находился под действием обезболивающих. Я пришёл к выводу, что когда-нибудь навсегда потеряю сознание, прямо вот – бам! – и потом ничего. Так я познакомился с главной парадоксальной головоломкой жизни: вот есть ты, и жизнь прекрасна, но однажды ты умрёшь. И что ты с этим сделаешь?

***

Раньше я думал, что доживу до восьмидесяти четырёх, но после кровоизлияния в мозг первого июля 2008 я пришел к мысли, что могу столько и не протянуть. Что, если у меня было время написать лишь ещё одну книгу. Что же мне написать? Эту книгу. Мою автобиографию. «Вложенные прокрутки».

На самом деле, я подумывал написать последние мемуары ещё в 2003. Я пошел в поход в одиночестве, и встретил закат на каменистом пляже в Биг Суре. Я вспомнил о недавно умершем друге Теренсе МакКенна, с которым однажды провёл лажовый, но очень весёлый семинар на нью-эйдж курорте института Эсален, расположенном неподалёку – трёхдневный курс, который, если не ошибаюсь, назывался «Наркотики и мозг».

На меня взглянула чайка. Её глаза исчезают, если смотришь прямо на птицу. С помощью шариковой ручки и клочка бумаги из кармана, с которыми я не расставался, я нарисовал её в четырёх или пяти позах. Она глядела на море, кричала, потом переводила взгляд на меня, затем на берег и себе под лапы. Рисую я не ахти, но иногда это помогает мне сфокусировать восприятие или ухватить воспоминание. Всё равно что сделать снимок.

От источника, бурно вливавшегося в беспокойное море, несло серой. Я подумал, как мне повезло оказаться на этом диком пляже.

- Я люблю тебя, - обратился я к чайке. Она склонила голову. Я повторил свою фразу, а она – свой жест. Быть может, той чайкой был Теренс.

Я отправился в поход в надежде решить, о чем написать. Наблюдая за чайкой, я задумался об автобиографии. Для меня она стала бы возможностью подобрать все хвосты и присвоить заслуги. А ещё мне понравилась мысль о том, что не нужно изучать что-то новое, чтобы её написать.

Но я не был готов. Сначала мне хотелось глубже исследовать значимость компьютеров, и я написал увесистый том с длинным названием «Облачное хранилище, ракушка и душа: как сложная вычислительная техника показала мне абсолютную реальность, рассказала о смысле жизни и о том, как быть счастливым». Этот научно-популярный труд был опубликован в 2005, а затем я увлекся расширением новых идей данной книги в контексте трёх научно-фантастических романов: «Влюблённые математики», «Постсингулярность» и «Гилозоистика». А позже, в 2008, совершенно неожиданно, оказался на пороге смерти.

Меня больше не интересует аспект самопродвижения посредством автобиографических мемуаров. На закате жизни, каким бы близким или далёким он ни был, всё, чего я ищу, это понимания – и возможности отправиться в путешествие во времени. Дорогу в моё прошлое.

Что мне нравится в романе, так это то, что это не просто список дат и событий. Он не похож на статью в энциклопедии. Здесь речь идёт о характеристиках, описаниях, диалогах. Действиях и сценках. Писать такие мемуары мне по душе.

В большинстве своём у жизни нет такого же чёткого сюжета, как в романе. Но, быть может, мне удастся отыскать или придумать сюжетную арку моей жизни. Мне хочется узнать, зачем всё это было.

***

За четыре года до того, как я начал писать эти мемуары – то бишь, в 2004 – я уволился с должности профессора информационных технологий в Государственном Университете Сан Хосе в Силиконовой долине. Я преподавал 37 лет, время от времени брал отпуск на один-два семестра. Я всегда положительно рассматривал общественную полезность преподавания, но, в тоже время, относился к нему как к подработке, а писательство считал своей настоящей работой. Когда я достаточно постарел, чтобы выйти на пенсию, то с радостью оставил преподавание и полностью посвятил себя писательству. Поначалу выход на пенсию ощущался странно. Когда уходишь с работы, теряешь частичку себя.

В свою вторую зиму на пенсии, в 2005, я потратил несколько дней на то, чтобы привести в порядок бумаги, хранившиеся в подвале. У меня накопилась куча всего – вплоть до кип бумаг, которые собирала ещё моя мать – там были рисунки из детского сада, письма друзьям и членам семьи, любовные записки, адресованные моей девушке (позднее жене) Сильвии, ранние попытки в писательство, кучи журналов, материалы исследований и преподавательские заметки, наброски романов, а также мои ночные заметки, не попавшие ни в одну категорию, которые были составлены в мою бытность молодым отцом, когда я, как пёс, выползал из норы, чтобы повыть на луну.

Я всё изучил и распределил по четырём пластиковым коробкам с держателями для папок. Я внимательно просмотрел все бумаги и какое-то время точно знал, где все они находятся.

Есть что-то глубоко депрессивное в старых документах. Я ловлю себя на мысли, что не хотел бы снова в них копаться. Лучше сочиню свою автобиографию так, будто мы с вами болтаем во время поездки на машине, и пусть значимые события сами приходят в голову.

Но один документ из подвала я всё же упомяну – это маленький журнал, который завела бабушка, когда родилась моя мать. На первой странице я увидел имя и год рождения моей мамы – Марианна фон Биттер, 1916. Сюда же была вклеена пара локонов моей дорогой мамочки. Они оказались светлее, чем я ожидал, мягкие и живые, словно их срезали только вчера, а не девяносто лет назад. Я поцеловал их.

***

В первый месяц после мозгового кровоизлияния я пребывал в смятении. Мне казалось, что мой разум – гигантский склад, где из-за землетрясения всё посыпалось на пол, и я должен был разложить всё обратно по местам. И я такой, «Ах да, это паровой экскаватор, это туалет, это кристалл кварца, а вот и мой первый день в детском саду.»

Вновь и вновь я вспоминал, как женился на Сильвии, как очаровательно она смотрелась в белой шляпке с вуалью. По неизвестной причине меня поражало, что люди делятся на мужчин и женщин, и мне повезло жениться на женщине. Сильвию это утомляло.

– Почему тебя всё так удивляет? – говорила она и начинила меня пародировать. – Поверить не могу, у меня есть дети. Поверить не могу, я живой. Поверить не могу, что мир существует.

Честно говоря, даже сейчас во всё это мне верится с трудом, однако я стараюсь не слишком об этом распространяться.

Долгие недели после этого события я гораздо острее воспринимал запахи: сточные воды, мусор, фрукты, моя электробритва. Когда я смотрел на объект нейтрального оттенка, мне казалось, что этот оттенок меняется медленными волнами, и блёклые пастельные цвета то становились ярче, то тускнели, словно невидимая сила игралась с бегунками, отвечающими за цвета окружающего мира.

Я снова начал писать, нащупывая дорогу, готовя заметки для мемуаров. Вот отрывок, написанный восемнадцатого июля 2008, отражающий моё состояние.

Сегодня – смешно сказать – я читал статью о художнике-изгое Генри Дарджере – и он написал автобиографию, первые несколько страниц которой посвящены тому, как в юности он едва не спалил дом соседей, после чего он углубился в описание торнадо, которое ему когда-то довелось увидеть, растянув его на 1500 страниц.

Прямо сейчас я работаю над мемуарами на своём ноутбуке, сидя в кафе Coffee Roasting в Лос Гатос неподалёку от дома. Мне нравится писать в кафе. Так я не чувствую себя одиноким.

У парня за соседним столиком аскетично обритая голова, и он ест скромный салат из овощей и брынзы. Тщательно, аккуратно пережёвывая каждый тончайший кусочек помидора. Он меня бесит.

– В этом году июль в Сан-Франциско выдался туманным, – сообщает моя супруга Сильвия, сидящая напротив с газетой в руках.

Молодая женщина за другим столиком встряхивает волосами, улыбаясь. У неё точно нет никаких проблем со здоровьем. Я тоже так себя ощущал – потенциально бессмертным. Но теперь я стар, и нахожусь в одном ударе сердца от злого рока.

Скучные дни и недели лета пролетают мимо. Не могу понять, как раньше проводил время. Я постоянно рылся в книжных шкафах в поисках мудрой книжки, которую мог бы перечитать. Где же ответы?

Я также переживал, что утратил способность сопереживать. Казалось, я выдавливал из себя улыбку каждый раз, когда кого-то встречал. Она не появлялась сама собой. Неужели я утратил частичку себя?

Но три месяца спустя я вновь стал собой. По крайней мере, так я всем говорил.

***

В 1984, когда ему исполнилось семьдесят, мой отец написал автобиографию под названием «Взросление». Мой папа был хорошим парнем, человеком, мыслителем. «Взросление» - занимательное чтиво. Папа даже включил в него несколько довольно безумных историй, хотя, разумеется, я жажду узнать, о чём он не упомянул. Ему не стоило себя сдерживать ради меня. Возможно, он и не сдерживался. Сыновья вечно стремятся судить своих отцов.

Думаю, мне бы не хотелось приводить подробные описания не слишком приятных событий. И, будем откровенны, я уже и так рассказал большую часть подобных историй в своих первых мемуарах, «Все видения».

Я написал «Все видения» ещё когда работал на печатной машинке – в 1983, в возрасте тридцати семи. Эта книга – свалка воспоминаний о безумных вещах, которые я творил в поисках просветления, как правило в контексте употребления алкоголя и наркотиков.

Я вдохновлялся книгой «В дороге» Джека Керуака, и в подражание мастеру, написал «Все видения» на одном цельном рулоне бумаги. Рулон я приспособил на ручку метлы, которой подпер сзади мою старую добрую розово-красную печатную машинку IBM Selectric. Когда я закончил, «Все видения» были длиной около 24 метров.

Я нарезал рукопись на фрагменты, чтобы отправить знакомому редактору авторитетного издательства Houghton Mifflin – и мне тут же выслали её обратно по почте. В то время наш пёс, Гав, был ещё щенком. Он уволок книгу с крыльца и от души наигрался с ней. Я нашёл рукопись неделю спустя в углу двора – жуткая мешанина промокших под дождём листов.

Наконец, в 1991, «Все видения» были опубликованы небольшим издательством в формате тонкой книжицы, где с обратной стороны были напечатаны стихотворения моего давнего друга Ансельма Холло, с обложкой авторства андерграундного художника-карикатуриста Роберта Уильямса. Клёвая книга от поколения битников.

В настоящих мемуарах «Встроенные прокрутки» я пишу более целостную автобиографию, уделяя внимание основным фазам жизни – детству, семье, преподаванию и писательству. Можно сказать, что когда-то я писал о свидании с Богом. Теперь же я пытаюсь описать нечто более фундаментальное: каково это было, жить?

В 1992, когда мой отец доживал свои последние дни, пытаясь отыскать путь в лабиринте инфарктов, госпитализаций, инсультов и домов престарелых, я, мой старший брат и мой сын навестили его в медицинском кабинете. В тот день я купил Руди-младшему чёрный костюм, на всякий случай.

–  Зачем… зачем ты купил ему костюм? – спросил отец.

–  Похороны! – произнёс мой старший брат театральным шёпотом, так тихо, чтобы старик не услышал. Мы расхохотались. Что делать в такой ситуации? Смеяться или плакать?

Рождение – хочу сказать пару слов о рождении, но каждый раз возвращаюсь к смерти. Само собой, эти вещи взаимосвязаны. Жизнь, в конце концов, вечно вращающееся колесо, где новые поколения оказываются наверху, а прежние утягивает вниз.

В 2002 я выпустил «Яко на небеси и на земли», исторический роман о жизни художника Питера Брейгеля Старшего. Как я расскажу далее, Брейгель – мой герой. Мне кажется, что в каком-то смысле наши с Брейгелем цели и жизни схожи. В кругу семьи я часто называю себя Руди Старшим – а иногда использую это прозвище и в обществе.

Как бы там ни было, работая над романом о Брейгеле, я был очарован средневековой концепцией, согласно которой жизнь человека, как год, состоит из четырёх времён года – цикла весны, лета, осени и зимы – движения от цветущего, грязного марта к холодному, серому февралю.

Вопрос, остающийся без ответа – сколько продлятся мои времена года. Мне хочется думать, что, пережив лопнувшую аневризму, я лишь вступил в зиму своей жизни, и четвёртый отпущенный мне период ещё впереди, и ещё много праздничных обедов с супругой, детьми и внуками.

Но может статься, что всё не так. Возможно, я забрёл в пустоши, отмечающие конец зимы, в свой последний февраль, где всё увяло и замёрзло.

Может быть, я лишь в шаге от мягко пульсирующей тьмы, предшествующей рождению.

***

Жизнь моя началась мирно, весной 1946, с ощущения дрейфа в океане. Поле моего зрения заполняла сеть смутно различимых вен – бежевых, пурпурных, тёмно-коричневых. Я жил в ритме сердцебиения моей матери, приливов и отливов её дыхания, то частого, то редкого.

Мне понравилось начало схваток, когда меня будто уложили в формочку, проталкивая через родовой канал. От давления глаза застил свет. И вот я оказался снаружи, сам по себе.

Вместо сердцебиения мамы я услышал звяканье и рокот. Мне был необходим кислород. Я вытянул руки и сделал первый вдох. На выдохе я обрёл голос. Я безостановочно вопил, наслаждаясь спастическими вибрациями в горле.

И вот так я родился в Луисвилле, штат Кентукки, рано утром в пятницу, 22 марта 1946, на следующий день после весеннего равноденствия, на последнем витке знаков зодиака, где мировой змей кусает собственный хвост, в момент парадоксального разворота цикла, где смерть становится жизнью.

Помню ли я на самом деле момент своего рождения? Ну, я могу представить его в деталях, особенно когда рядом младенцы и маленькие дети. Находиться рядом с детьми – потрясающе. В некотором смысле это даже приятнее, чем находиться рядом со взрослыми. Так здорово им сопереживать и видеть мир их ясными глазами. Я вновь вспоминаю, каково это, быть такого размера. Жизнь кажется чуть менее суровой, когда я наблюдаю, как новые ростки пробиваются в пустотах, оставленных старыми павшими великанами. Великое колесо жизни.

Однажды в сентябре 2008 я и Сильвия навестили нашего сына, Руди-младшего, его супругу и их близняшек, которым исполнился год. Одна из малышек топталась у входной двери, изо всех сил пытаясь преодолеть порог. Она только-только научилась ходить. Я наблюдал за ней и подбадривал, и в этот момент её лицо приобрело это гордое, счастливое и несколько смущённое выражение – будто она благородная дама, которая вступает в бальную залу, пока объявляют её имя и титул.

Добро пожаловать, детишки!

To be continued...