Таверна "На краю вселенной"

К полудню добрался до промзоны. "Лабиринт" оказался не мифом — бетонный монстр, окружённый колючей проволокой и полуобвалившимися стенами, торчал посреди пустыря. Ворота заперты, но ключ с буквой "Р" подошёл идеально. Щёлк замка прозвучал как выстрел в этой мёртвой тишине. Внутри — коридоры, уходящие в темноту, запах химии и крови, эхо капающей воды. На стенах — те же метки Тени: круги с крестами, нарисованные чем-то, что не смывается. Я шёл, держа автомат наготове, хотя два патрона — это скорее для самоуспокоения.

В одном из помещений нашёл терминал, старый, но рабочий. Вставил чип — экран загорелся, высветив карту "Лабиринта" и список имён. Моё — опять в списке, с той же пометкой: "носитель активирован". Рядом — данные об "Прототипе-17": формула, графики, слова вроде "нейронная синхронизация" и "контроль". Половину не понял, но одно ясно: это не просто химия, а что-то, что ломает людей изнутри. Медальон в кармане снова нагрелся, и на миг показалось, что терминал мигнул в ответ, как будто они связаны.

Не успел дочитать — за спиной хрустнул бетон. Резко обернулся, но успел лишь увидеть тень, мелькнувшую в коридоре. Кто-то быстрый, в лёгкой броне, с ножом вместо автомата. Тень? Или ещё один охотник? Бросился за ним, но коридор разветвлялся, и след потерялся. Только на полу — свежая метка, круг с крестом, а рядом — обрывок бинта, пропитанный чем-то красным. Сердце колотилось, жар от раны бил в голову, но я двинул дальше, к центру "Лабиринта".

Там, в огромном зале с разбитыми стёклами, нашёл алтарь. Да, алтарь — другого слова не подберёшь. В центре — ящик, как тот на мосту, окружённый свечами и обрывками бумаг с формулами. На ящике — надпись: "Дым указывает путь, огонь судит, носитель платит". Открыл его: внутри — ещё одна ампула "Прототипа", шприц и записка: "Волк, сделай выбор. Время истекает". Плечо дёрнулось от боли, будто рана знала, что я читаю.

Снаружи послышались голоса. Наёмники. Те же, с моста, или новые — неважно. Их было трое, судя по шагам, и они не скрывались. Один крикнул: "Он здесь, чип у него!" Я схватил ампулу, сунул папку в рюкзак и рванул к чёрному ходу, который заметил на карте терминала. Выстрелы гремели за спиной, пули рикошетили от стен, но я успел нырнуть в узкий туннель. Бежал, пока лёгкие не начали гореть, а рана не превратилась в сплошной крик.

Теперь сижу в какой-то заброшенной сторожке на краю промзоны. Два патрона всё ещё при мне, но я знаю: "Лабиринт" не отпустит. Тень близко, и она не просто хочет чип или ампулы. Она хочет меня. Или то, что я несу в себе. Рана пульсирует, медальон жжёт кожу, а в голове крутится фраза из записки: "Время истекает". Завтра вернусь в "Лабиринт". Надо понять, что за "носитель" и почему Тарков так хочет меня сломать. Если доживу.

— Гриббл, тебе посылка, — буркнул Чертик, швыряя на пол коробку, перевязанную чёрной лентой с подозрительным запахом серы. — Подпиши тут. И не начинай, я и так намотался по городу, будто снова в котельной Ада вкалываю.

Гриббл прищурился, разглядывая Чертика. Тот был новеньким в их районе, но слухи о нём уже ползли, как тараканы по офисной кухне. Говорили, что Чертик сбежал из Ада, потому что "там слишком жарко и босс орёт громче Сергея". Теперь он разносил посылки, вечно жалуясь на свою прошлую "работу" в преисподней.

— Что за посылка? — спросил Гриббл, теребя скрепку в кармане. Его гоблинская натура уже прикидывала, не блестит ли что-то внутри коробки.

Чертик закатил глаза и прислонился к косяку, будто собирался рассказывать эпическую сагу.

— Слушай, гоблин, я не в настроении. В Аду я таскал угли в котлы, а тут таскаю ваши дурацкие коробки. Вчера вёз посылку через пробки, а она, зараза, самовоспламенилась! В Аду хоть огнетушители были под рукой, а тут что? Пшикалка от комаров? — он фыркнул и ткнул вилами в сторону коробки. — Это от Драго. Сказал, чтобы ты не открывал до вечера. И ещё сказал, что если увижу кетчуп на твоём галстуке, то могу ткнуть тебя вилами. Бесплатно.

Гриббл невольно поправил галстук, пряча пятно, и с опаской покосился на коробку. Драго? Посылка? Это пахло либо ловушкой, либо чем-то блестящим. Он быстро подписал квитанцию, стараясь не встречаться взглядом с Чертиком, чьи глаза обещали неприятности похуже, чем гнев Сергея.

— Слушай, Чертик, — начал Гриббл, решив подкатить к новенькому, — ты ж в Аду был, да? Там, небось, сокровища в котлах варили? Блестяшки всякие? Может, поделишься парочкой историй, а я… э-э… угощу энергетиком?

Чертик прищурился, его хвост нервно дёрнулся, задев дверной звонок. Раздался противный дребезг.

— Блестяшки? — он хмыкнул, будто Гриббл предложил ему тарелку тухлой рыбы. — В Аду блестяшки только у босса были, а он их охранял, как Драго свои виски. Один раз я попытался стащить золотой рог с его трона — думал, продам на чёрном рынке. Знаешь, что было? Неделю чистил котлы языком! Языком, гоблин! А ты про энергетики. Лучше скажи, что за дела у вас с Сергеем? Весь город гудит, что он тебя на швабру насадит.

Гриббл поёжился, вспоминая холодную улыбку Сергея на созвоне. Он уже собирался выдать очередную байку про "несчастный случай с кружкой", но Чертик вдруг насторожился, принюхался и ткнул вилами в сторону коробки.

— Слышь, гоблин, от этой штуки пахнет драконьей чешуёй. И, кажется, чем-то ещё. Если там бомба, я не виноват. В Аду я хоть знал, где мины лежат, а тут? Сплошной бардак! — он махнул рукой и побрёл к лестнице, бормоча: — Всё, я пошёл. Если что, зови, но только не в офис. Ваш уборщик — псих, в Аду таких в котёл бы засунули.

Гриббл проводил Чертика взглядом, пока тот не скрылся за углом, и вернулся к коробке. Она выглядела подозрительно обычной, но гоблин знал: Драго не шлёт просто так. Он осторожно потряс её — внутри что-то звякнуло, и сердце Гриббла забилось быстрее. Блестяшки? Ключи от офиса? Или, упаси болотные духи, ловушка от Сергея?

Вечер наступил быстрее, чем Гриббл успел придумать, как спрятать кружку. Он схватил коробку, нацепил свой мятый пиджак и помчался в офис. Улицы города гудели, как рой ос, а гоблин то и дело оглядывался, ожидая увидеть уборщика с его шваброй-возмездием. Когда он добрался до офиса, Драго уже ждал у входа. Его чешуйчатая туша возвышалась над урной, а глаза светились в темноте, как два фонаря.

— Гриббл, — прогундосил Драго, выдыхая дымок, — ты принёс коробку? И кружку? Или мне сразу звонить Сергею?

Гриббл нервно сглотнул и протянул коробку, пряча за спиной рюкзак, где лежала его драгоценная добыча.

— Всё тут, — соврал он, стараясь не смотреть на драконьи когти, которые постукивали по асфальту. — А что в коробке? Блестяшки? Я же знаю, ты любишь сюрпризы!

Драго фыркнул, и из его ноздрей вылетело облачко искр.

— Открывай, — коротко приказал он. — И молись, чтобы Сергей не узнал, что ты опять врёшь.

Гриббл дрожащими лапами развязал ленту. Внутри коробки лежала… пара старых наушников, степлер и записка, написанная почерком Сергея: "Гриббл, это твой последний шанс. Верни всё. И не трогай камеры." Гоблин почувствовал, как его уши снова прижались к голове. Ловушка. Это была ловушка!

— Драго, — пискнул он, — ты же не сдашь меня, правда? Мы ж друзья! Помнишь, как я чинил твой роутер?

Драго закатил глаза и ткнул когтем в сторону офиса.

— Двигай внутрь, гоблин. И молись, чтобы уборщик сегодня был в хорошем настроении. А то его швабра уже точит на тебя зубы.

Гриббл поплёлся к двери, сжимая коробку, как спасательный круг. Его гоблинская натура вопила: "Бери кружку и беги!" Но где-то в глубине души он знал, что следующий шаг будет решающим. Особенно если Чертик решит вернуться с вилами. Или, что ещё хуже, если Сергей устроит свою "проверку". Гоблин вздохнул и толкнул дверь офиса. Впереди ждала ночь полная блестяшек, обмана и, возможно, пары новых шрамов от швабры.

— Кто танцует? — спросила она, и её голос был ветром, что срывает листья с деревьев, сплетённых из моих мыслей. Я хотел ответить, но слова рассыпались, как песок, и песок стал светом, а свет — новым осколком. Я написал: «танец». И зеркала задрожали, их грани запели, превращаясь в улицы, в реки, в созвездия, что падали, как слёзы, на страницы книги. Каждый осколок был городом, каждый город — сердцем, каждое сердце — дверью, ведущей к новой Софии.

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её отражений кружились, как звёзды в вальсе, их книги пели, их перья писали, их улыбки ломали небо. Я написал: «звезда». И один из фонарей на улице загорелся ярче, его свет стал нитью, что связала мои пальцы с её глазами. Она посмотрела на меня — или на своё отражение, — и её взгляд был вопросом, что не ждал ответа. Я написал: «вопрос». И город треснул, его стены стали пеплом, его улицы — реками, его фонари — глазами, что смотрели на меня из каждого зеркала.

— Кто пишет? — шептала книга, её голос был эхом, что рождалось в моих костях и умирало в её улыбке. Я поднял перо, но оно было уже не пером, а осколком звезды, чей свет был моим именем. Я написал: «я». И зеркала запели, их хор был городом, их мелодия — Софией, их ритм — моим сердцем. Улицы под моими ногами извивались, как змеи, фонари мигали, как мысли, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и света — открывались, но не вперёд, а внутрь, туда, где я был одновременно Лукасом и Софией, пером и книгой, городом и зеркалом.

Я шагнул через одну из дверей, но за ней была не пустота, а ещё один город. Его улицы были моими венами, его дома — моими страхами, его небо — моими снами. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были зеркалами, а зеркала — звёздами. Она улыбнулась, и её улыбка была трещиной, из которой лился свет. Я написал: «свет». И город задрожал, его стены стали нотами, его реки — мелодиями, его фонари — созвездиями, что пели моё имя.

— Кто танцует? — спросила она снова, и её голос был ветром, что ломает зеркала и сплетает их заново. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими глазами. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие звёзды, Софии, открывающие двери, города, что пели о бесконечности. Я написал: «песнь». И мир раскололся, его осколки стали нотами, его улицы — струнами, его звёзды — хором, что пел о трещинах в небе.

Дверь передо мной раскрылась, но за ней была не пустота, а ещё одна книга. Её страницы были реками, её слова — фонарями, её голос — моим. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало зеркалом. Я писал, и каждое слово было городом. Я писал, и каждый город был звездой. Я писал, и каждая звезда была мной.

Но за зеркалом была ещё одна София. Она держала книгу и танцевала, и её танец был вопросом.

— Кто пишет? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что танец — это ответ, но что, если он — лишь ещё одна трещина? Каждый город — твой ритм, каждая София — твой шаг, каждое зеркало — твой взгляд. Кто держит перо — ты или звезда? Напишешь ли ты конец, или конец станцует тебя? И если созвездия бесконечны, кто решает, что они поют?

Иван шагал рядом, его лицо теперь отражало отблески пламени, что горело впереди, на склоне холма, где трава уступала место голой земле. Тень его была не листом, а углём, что тлеет в ночи, готовый вспыхнуть при первом дыхании ветра. Лес, река, ветер — всё осталось позади, но их голоса всё ещё звучали, вплетаясь в треск огня, как нити в ковер, что ткётся веками. Алексей смотрел туда, где пламя поднималось, не как пожар, а как фигура, что держит форму, но не знает границ. Его свет был живым, его жар был вопросом, его танец был памятью, что горит в сердце мира.

— Он не ждёт, — сказал Иван, и его голос был как треск сучьев в костре, твёрдый, но готовый рассыпаться в пепел. — Он берёт, если ты не идёшь сам.

Алексей не ответил. Он чувствовал, как огонь смотрит на него, не глазами, а теплом, что пробиралось под кожу, как будто искал его суть, его кости, его кровь. В этом жаре была сила, не лёгкая, как у ветра, и не глубокая, как у реки, а живая, как пульс, что бьётся в груди зверя. Огонь не говорил, как ветер, и не смотрел, как река, — он пел, но его песня была не мелодией, а ритмом, что заставлял сердце биться быстрее, как барабан, что зовёт на бой или на танец.

На вершине холма пламя собралось в фигуру. Не ту, что была в реке, и не ту, что танцевала в ветре, но другую — её тело было как раскалённый уголь, что держит жар внутри, её волосы были как языки пламени, что тянутся к небу, а глаза — как угли, что горят в ночи, не мигая. Она не стояла, но и не двигалась — огонь жил в ней, как дыхание, как кровь, как сама жизнь, что не знает покоя. Вокруг неё земля дымилась, но не горела, а воздух дрожал, как будто мир боялся или поклонялся её присутствию.

— Кто она? — спросил Алексей, и его голос был хриплым, как будто жар уже высушил его горло.

— Она — это огонь, — ответил Иван, и в его словах была тяжесть, как будто он нёс пепел всех костров, что когда-либо горели. — Она — та, что очищает. Та, что создаёт. Та, что пожирает.

Алексей шагнул вперёд, и жар обнял его, не как враг, а как брат, что слишком силён, чтобы быть нежным. Трава под ногами хрустела, как сухие кости, и в её треске был голос ветра, голос реки, голос твари, что всё ещё жила в его венах, но теперь она была тише, словно боялась огня. Фигура на холме не приближалась, но её тепло становилось ближе, как солнце, что встаёт над горизонтом. Её глаза смотрели на него, и в них была не угроза, а зов — не суд, а выбор.

— Алексей, — её голос был как гул пламени, что пожирает лес, как шёпот угля, что тлеет в ночи. — Ты идёшь, но готов ли ты гореть?

Он хотел ответить, но слова таяли, как воск под солнцем. Он чувствовал, как его сердце бьётся в такт огню, как смола в его венах становится тоньше, как будто она больше не была крылом, а стала искрой. Он видел себя — мальчика, что смотрел на костёр в ночи, и мужчину, что стоял перед рекой, перед ветром, перед тварью, что жила в нём. Они все были здесь, в этом жаре, в этом свете, в этих глазах, что смотрели на него, как на сына, как на пламя, как на часть солнца.

— Я не твой, — сказал он, и его голос был как треск поленьев, что ломаются под жаром. — Я — это я.

Огонь взревел, и фигура улыбнулась, но в её улыбке была не насмешка, а знание, как будто она видела, как звёзды горят и гаснут в небе. Она протянула руку, и её пальцы были как языки пламени, что танцуют над костром. Алексей почувствовал, как его дыхание становится жарче, как будто огонь вошёл в его грудь, наполнил её не болью, а светом — светом, что горит, как факел в ночи.

— Ты уже мой, — сказала она, и её голос был теперь не гулом, а песней, что живёт в сердце пожара. — Но ты можешь выбрать, кем быть в моём свете.

Иван стоял рядом, его рука всё ещё лежала на плече Алексея, и в этом прикосновении была земля, что держит пепел, что не даёт сгореть дотла. Алексей посмотрел на фигуру, на холмы, на небо, где тени двигались, как дым, что поднимается к звёздам. Он чувствовал тварь — она была там, в глубине огня, в его жаре, в его песне, что никогда не умолкнет. Но он чувствовал и себя — своё имя, свою память, свой жар. И он знал, что огонь не отпустит его, но он мог выбрать, как гореть с ним.

Он сделал шаг вперёд, и огонь подхватил его, как крылья, что рождаются из искр. Фигура смотрела на него, и её глаза были теперь не только углями, но и звёздами, что сияют в ночи. Иван шёл рядом, и его шаги были тяжёлыми, как камни, что хранят тепло огня в своей глубине.

— Я выберу, — сказал Алексей, и его голос был как рёв пламени, что пожирает тьму, как свет, что рождается в ночи. — Я выберу себя.

Огонь ответил — не словами, а песней, что была старше звёзд, старше пепла, старше света. В этой песне было его имя, но теперь оно звучало не как цепь, а как искра, что летит к небу. Тварь всё ещё смотрела из глубины, её глаза тлели, как угли, что ждут ветра, но их свет был слабым, как тень, что уходит с рассветом.

Алексей шёл, и огонь горел с ним.

— Ну, Владыка, — протянула Лена, потягивая эспрессо, — это твой шанс доказать, что ты не только огненный, но и... хм, моющий. Сергей сказал, что, если машина не засияет к концу дня, ты будешь разбирать склад кабелей. А там, говорят, живёт паук размером с твою чешую.

Драго фыркнул, выпуская тонкую струйку дыма, которая заставила Лену закашляться и замахать руками.

— Паук? — прорычал он, его глаза вспыхнули, как угли в горниле. — Я сжигал крепости, низвергал титанов, разрывал небеса! И ты думаешь, что я убоюсь какого-то... паука? Или этой жалкой машины, которая варит пойло хуже зелий гоблинов?

— О, герой, — Лена закатила глаза, — твои подвиги в прошлом, а сейчас ты на испытательном сроке. Так что либо чисти, либо готовься к эпопее с кабелями. И, кстати, не вздумай опять поджечь что-нибудь. Сергей уже заказал огнетушитель с твоим именем.

Драго смерил кофемашину взглядом, полным презрения. Он ткнул когтем в кнопку "Очистить", и машина издала звук, похожий на стон умирающего демона. Из её недр вырвался пар, а на дисплее загорелась надпись: "Ошибка 404: Кофе не найден". Драго зарычал, чувствуя, как пламя в его груди рвётся наружу. Но он сдержался — клятва, данная Сергею, всё ещё звенела в его ушах, как набат перед битвой.

— Я, Драгомир Огнегривый, клянусь своим огнём и чешуёй, что этот артефакт падёт передо мной! — провозгласил он, вонзая губку в недра машины, словно копьё в сердце дракона. Кофейная накипь сопротивлялась, липкая и коварная, но Драго был непреклонен. Его когти скрежетали по металлу, моющее средство шипело, как яд василиска, а пар поднимался к потолку, образуя маленькие облака, которые Лена тут же сфотографировала для нового поста: "Дракон вызывает бурю в офисе. #ЭпичнаяУборка".

Через час, когда кофемашина начала сиять, как доспехи паладина, дверь кабинета снова распахнулась. Сергей, с всё той же кружкой и взглядом, способным заморозить вулкан, вошёл, оглядывая поле битвы. Его брови приподнялись, когда он заметил, что машина не только цела, но и блестит, как трофей в сокровищнице.

— Хм, — буркнул он, проводя пальцем по корпусу кофемашины. — Неплохо, Огнегривый. Похоже, ты всё-таки можешь не только дымить. Но не расслабляйся. Завтра жду от тебя план продаж по тарифу "МегаСкорость". И если я увижу хоть одну искру, ты будешь не только кабели перебирать, но и объяснительные писать до конца года.

Драго гордо выпрямился, его чешуя звенела, как доспехи перед триумфом. Он победил кофемашину, но в глубине души знал: склад кабелей и паук, о котором шептались сотрудники, всё ещё ждут своего часа. А Лена, уже стуча по телефону, выложила новый пост: "Дракон 1:0 Кофемашина. Следующий уровень — паук или тарифы? #ОфисныеСаги".

И где-то в углу офиса, в тени коробок со старыми роутерами, паук размером с тарелку шевельнул лапой, словно предчувствуя грядущую битву...

На рассвете двинул к реке. Тарков просыпался медленно, как зверь, который чует добычу. Вдалеке гремели выстрелы — кто-то на Развязке опять делил смерть. Я шёл низом, вдоль заросшей насыпи, прячась за бетонными плитами и ржавыми вагонами. Вороны, как всегда, орали над головой, будто напевали мой некролог. У реки воздух стал тяжёлым, пахло болотом и чем-то химическим, как будто кто-то разлил кислоту. Мост торчал впереди — старый, покосившийся, с ободранной краской и дырами в пролётах. На подходе заметил метку Тени: круг с крестом, намалёванный на опоре чем-то чёрным, похожим на сажу. Или кровь.

Перебрался через рельсы, держа автомат наготове. Плечо дрожало, каждый шаг отдавался болью, но останавливаться нельзя. Тарков чует слабость, как акула — кровь. На середине моста увидел ящик, тот самый, с символом Тени. Рядом — следы костра, банки с остатками химии и обрывок бумаги с надписью: "Дым — твой проводник, но огонь — твой судья". Я уже ненавидел эти загадки. Открыл ящик: внутри — ещё один чип, пара гранат без чеки и папка с документами. На первой странице — схема какого-то комплекса под названием "Лабиринт". Моё имя снова в списке, с пометкой "носитель активирован". Медальон в кармане будто нагрелся, или это был жар от раны.

Не успел я дочитать, как услышал хруст гравия. Кто-то шёл по мосту — тяжёлые шаги, не скрываясь. Прижался к перилам, стараясь не дышать. Через щель в досках увидел двоих: наёмники, в полном обвесе, с "Вепрями" наперевес. На одном — такой же медальон, как у меня, на другом — маска с вырезанным крестом. Они говорили тихо, но я уловил: "Он здесь. Носитель. Тень хочет его живым". Сердце заколотилось, пальцы сжали автомат. Три патрона против двух головорезов — дерьмовые шансы.

Решил не ждать. Бросил одну из гранат в сторону, где рельсы уходили в заросли. Взрыв разорвал тишину, наёмники рванули туда, матерясь. Я метнулся к другому концу моста, но плечо подвело — споткнулся, чуть не рухнул в реку. Позади раздались выстрелы, пули свистели, царапая металл. Один патрон ушёл в ответ — попал в воздух, но заставил их залечь. Пробрался в заросли у берега, нырнул в канаву, полную грязи и вони. Лежал, слушая, как они обыскивают мост. Один сказал: "Он ранен, далеко не уйдёт. Ищи по следам". Другой ответил: "Если Тень узнает, что мы его упустили, нам конец".

Дождь смывал следы, и я двинул вдоль реки, к старой насосной станции. Теперь сижу в её подвале, среди ржавых труб и луж. Патронов — два. Рана горит, жар подбирается к голове, мысли путаются. Папка с "Лабиринтом" лежит передо мной, но формулы и чертежи — как шифр, который я не могу разгадать. Чип, ампулы, медальон — всё при мне, но я знаю: Тень играет со мной, как кошка с мышью. Завтра пойду к "Лабиринту". Если доживу. Тарков не отпускает тех, кто знает слишком много.

Созвон начался ровно в 9:00. Сергей, с его идеально выглаженной рубашкой и улыбкой, от которой у гоблинов шерсть вставала дыбом, смотрел прямо в камеру. Лена, сидевшая в углу экрана, нервно теребила пустой футляр от ручки. Драго, как обычно, подключился с выключенной камерой, но его тяжёлое дыхание намекало, что он внимательно слушает. Остальная команда выглядела так, будто предпочла бы разбираться с зависшим роутером, чем сидеть здесь.

— Итак, — начал Сергей, постукивая пальцами по столу, — у нас пропажи в офисе. Снова. Кружка, степлер, наушники Лена, ты что-то хотела сказать?

Лена кашлянула и посмотрела на экран так, будто пыталась прожечь дырку в зелёной морде Гриббла.

— Моя ручка. Опять. Это уже третья за месяц, — сказала она, и её голос дрожал от сдерживаемого гнева. — Гриббл, ты был в офисе вчера?

Гриббл почувствовал, как его острые уши прижались к голове. Он попытался изобразить невинную улыбку, но золотой зуб предательски сверкнул в свете настольной лампы.

— Я? В офисе? — он театрально округлил глаза. — Да я весь день чинил роутеры удалённо! Спросите Драго, он знает, как я люблю… э-э… помогать клиентам.

Из динамиков раздалось драконье фырканье. Драго включил камеру, и его чешуйчатая морда заполнила экран. Глаза дракона сверкали, как два раскалённых угля.

— Гриббл, — прогундосил Драго, — ты вчера спрашивал, как отключить камеры наблюдения. Сказал, что это "для оптимизации сети". Я тебе не поверил, но теперь, кажется, зря.

Команда захихикала, а Сергей поднял бровь. Гриббл почувствовал, как его зелёные пальцы начинают потеть. Он схватил скрепку из кармана и начал нервно её гнуть, пытаясь придумать план. План, как всегда, был гоблински прост: отрицать всё и притвориться, что он — жертва обстоятельств.

— Это всё уборщик! — выпалил Гриббл, размахивая скрепкой, как мечом. — Он меня вчера чуть шваброй не проткнул! Наверняка это он стащил кружку, чтобы подставить меня!

Сергей прищурился. Его улыбка стала ещё шире, что было хуже любого крика.

— Уборщик, значит? — медленно проговорил он. — Интересно. Потому что он принёс запись с камеры у чёрного хода. И знаешь, кто там мелькнул? Некто в мятом пиджаке с пятном кетчупа на галстуке.

Гриббл сглотнул. Его гоблинская натура вопила: "Бери сокровища и беги!" Но бежать было некуда — он сидел в своей заваленной хламом квартире, а Zoom неумолимо держал его в плену. Он решил сменить тактику.

— Ладно, ладно, — сказал он, поднимая руки, как будто сдаваясь. — Может, я и зашёл в офис. Проверить интернет. Вы же знаете, как я предан делу! А кружка… она сама упала мне в рюкзак! Это был несчастный случай!

Лена фыркнула, а стажёр Коля, до этого молчавший, робко поднял руку.

— А мои наушники тоже… случайно упали? — спросил он, и его голос дрожал от смеси страха и любопытства.

Гриббл открыл рот, чтобы ответить, но тут раздался громкий треск. Это Драго, видимо, случайно задел что-то хвостом. Экран дракона на секунду погас, а затем снова включился, показав его ухмыляющуюся морду.

— Гриббл, — прогундосил Драго, — ты хоть раз пробовал не красть блестяшки? Это, знаешь, освобождает. Прямо как хороший глоток огненного виски.

Сергей вздохнул и постучал по столу, привлекая внимание.

— Хватит, — сказал он. — Гриббл, сегодня после созвона ты сдаёшь всё, что "случайно упало" в твой рюкзак. Иначе я лично проверю твою квартиру. А ты знаешь, как я люблю проверки.

Гриббл поёжился. Сергей с его "проверками" был страшнее, чем орда орков с факелами. Гоблин кивнул, стараясь выглядеть максимально раскаявшимся, хотя в глубине души уже прикидывал, как спрятать кружку так, чтобы её никто не нашёл.

Созвон закончился, и Гриббл откинулся на стуле, глядя на свою добычу. Степлер всё ещё манил его своим хромированным блеском, а кружка "Лучший начальник 2019" будто шептала: "Оставь меня, я твоя судьба". Но гоблин знал, что Сергей не шутит. И уборщик с его шваброй тоже.

— Надо что-то придумать, — пробормотал Гриббл, теребя скрепку. — Что-то блестящее. И гениальное.

Он открыл мессенджер и написал Драго: "Слушай, как насчёт сделки? Я возвращаю кружку, а ты учишь меня отключать камеры. Для… э-э… будущих оптимизаций сети."

Драго ответил почти сразу: "Гриббл, ты безнадёжен. Но ладно, приходи в офис вечером. Только без скрепок. И без кетчупа на галстуке."

Гриббл ухмыльнулся. Его гоблинская натура всё ещё жаждала блестяшек, но теперь он знал, что для великих краж нужен великий план. И, возможно, союзник вроде Драго. Или хотя бы кто-то, кто не сдаст его Сергею. Пока гоблин придумывал, как провернуть следующую авантюру, его взгляд упал на кружку под кроватью. Она всё ещё сияла. И, чёрт возьми, она стоила всех этих неприятностей.

Но где-то в глубине души Гриббл понимал: следующий визит в офис будет ещё опаснее. Особенно если уборщик решит, что швабра — это не просто инструмент для уборки, а оружие возмездия.