Во время съёмок фильма "Не может быть" (новелла «Свадебное происшествие», 1975) актеры и съёмочная группа готовились к одному из самых эмоционально жестоких моментов в сценарии - герой Вицина уединяется с бутылкой в кладовке.

Ещё до того, как включились камеры, под сводами кладовки воцарилась тревожная тишина, своего рода почтительное молчание, из-за которого съёмочная группа разговаривала шёпотом.

Один из очевидцев, наблюдавших за ним, сказал - “Он выглядел как человек, идущий навстречу собственной смерти”

Когда Леонид Гайдай негромко скомандовал “Внимание!”, Вицин начал торопливо открывать предварительно умыкнутую со стола бутыль и наливать её содержимое в стакан. Каждый миллилитр давался ему тяжелее предыдущего. Камера не отрывалась от его лица, запечатлевая замешательство, страх и неверие, бушующие в глубине его глаз, словно ураганы. И тут он увидел её - этикетку с надписью «Подсолнечное масло».

Вицин не закричал с хриплым, гортанным звуком, как сделали бы на его месте Никулин или Гэри Олдман. Он просто посмотрел прямо в объектив камеры. Это не был отрепетированный взгляд. Это была открытая рана. Его руки ощупывали этикетку разлитой бутылки, сильно сотрясаясь. Он взял спринцовку для клизмы дрожащими пальцами, прошептав - “Мне жаль... Мне так жаль...” Затем он спринцовкой выкачал всё масло из стакана и выдавил его обратно в бутылку.

Эти слова так и не были написаны, так и не были запланированы. Ассистент оператора позже сказал - “У нас было ощущение, что мы вторглись в чьё-то личное горе".

Никто не осмелился прервать сцену. Когда Гайдай наконец пробормотал - “Снято”, все ожидали, что Вицин оживёт, стряхнет с себя оцепенение и придёт в себя

Но он не пошевелился

Он остался сидеть на стуле, держа в руках неизвестно откуда взявшийся стакан водки, словно оберегая его от всего мира. Когда двое членов съемочной бригады шагнули вперед, он поднял дрожащие руки и прокричал - “Не тронь! Не тронь… моё самосознанье!”. В его голосе была такая тяжесть, что они остановились на полуслове

Съёмочная группа замолчала. Даже Эве Киви, привязанная к Леониду Куравлёву, казалось, перестала двигаться. Готлиб Ронинсон, исполнявший роль свадебного генерала, прошептал - “Это нахальство – обнимать мою жену! Это я даже себе не дозволяю!”

Гайдай ошеломлённо наблюдал за происходящим из-за плеча Филиппова. “Он не дышит” - прошептал он съёмочной группе. “Не тревожьте его”

Почти минуту никто не прикасался к Вицину. Никто даже не осмеливался отвести взгляд.
Когда он наконец сел, его лицо было перепачкано водкой и подсолнечным маслом, он прерывисто выдохнул

Один из членов съемочной группы спросил - “Жора… ты в порядке?” Вицин вытер лицо и пробормотал - “Грубый век, грубые нравы, романтизьму нет. Не дают человеку спокойно... жить.”

Гайдай подошёл и тихо сказал - “Это было потрясающе. В этом душа фильма"

И он не шутил. Именно этот трепетный, опустошающий дубль - нетронутый, неповторимый - увековечен в финальной новелле «Свадебное происшествие» фильма «Не может быть» (1975)

Может, эта сцена натолкнет вас пересмотреть этот фильм

АВТОРА ХОТЕЛИ ПОБИТЬ, НО ПОЩАДИЛИ, КОГДА ОН СОГЛАСИЛСЯ ЖЕНИТЬСЯ НА РСП. НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОН ПОСЛЕ РАБОТЫ ЗАШЕЛ В ЗАГС И РАЗВЕЛСЯ.

***

Во время производства анимационного фильма «Полный расколбас» (2016) команда аниматоров, сценаристов и актёров озвучки готовились к финалу, который навсегда должен был изменить представление о том, что допустимо в жанре «для взрослых». Речь шла о грандиозной сцене всеобщего ликования, которая, по замыслу Сета Рогена, должна была превратиться в нечто большее — в то, что позже один из рецензентов назовёт «продуктовым Содомом и Гоморрой»

.

Ещё до того, как были отрендерены первые кадры, в студиях Sony Pictures Animation воцарилась тревожная, почти исповедальная тишина. Художники, месяцами оживлявшие влюблённую сосиску Фрэнка и булочку Бренду, шепотом обсуждали раскадровки. Говорят, что Грег Тьернан (со-режиссёр) стоял перед огромным монитором, сжав челюсти и уставившись в бесконечные слои анимации, в которых бушевали силиконовые формы и текстуры будущих героев.

Один из ведущих аниматоров, наблюдавший за ним, позже сказал: «Он выглядел как человек, который вот-вот выпустит на волю демона, которого уже не сможет контролировать».

Когда Конрад Вернон (со-режиссёр и голос Огурчика-злодея) негромко, через систему связи, скомандовал: «Запускаем цикл рендера финальной сцены. Всем внимание», — серверы начали свой титанический труд. Каждый новый отрендеренный кадр давался тяжелее предыдущего. Программы не отрывались от лиц продуктов, запечатлевая дикую, первобытную радость, бушующую в глубине их нарисованных глаз — радость, которая уже через мгновение должна была смениться совершенно иным импульсом.

И вот последний человек-«бог» был повержен. На экране воцарилась победа. А затем началось То Самое.

Звукорежиссёры включили запись. Это не был отрепетированный, весёлый смех победителей. Это был хаос из стонов, вздохов и хлюпающих звуков, которые никто в студии раньше не слышал в таком сочетании. Это была открытая, анимированная рана приличий. Тела булок, сосисок, лавашей и прочих снедей начали сливаться в едином, пульсирующем катарсисе, сильно сотрясаясь в такт немыслимой анимации. Рука аниматора, дрожа, дорисовывала последние штрихи на этом пиру освобождения плоти.

Эти кадры так и не были показаны на предварительных показах для студийных боссов. Такого не было в ранних версиях сценария. Технический директор позже сказал: «У нас было ощущение, что мы вторглись в какую-то альтернативную вселенную, где законы физики и морали отменили за ненадобностью»

Никто в монтажной не осмелился нажать паузу. Когда Тьернан наконец пробормотал, глядя на готовый ролик: «Готово. Сочное», все ожидали, что команда вздохнёт с облегчением, стряхнёт с себя оцепенение и пойдёт праздновать сдачу проекта.

Но они не пошевелились.

Они остались сидеть перед экранами, уставившись в феерию анимированного сладострастия, словно пытаясь осознать масштаб созданного ими самими монстра. Когда двое продюсеров шагнули вперёд, чтобы высказать своё мнение, Вернон поднял руку (не дрожащую, но твёрдую) и произнёс: «Оставьте нас. Продукты ещё не закончили… праздновать свободу». В его голосе была такая фанатичная убеждённость в правоте этого художественного выбора, что они остановились на полуслове

Весь отдел постпродакшна замолчал. Даже вентиляторы на серверных стойках, казалось, гудели тише. Озвучивавший Жвачку актёр прошептал: «Я никогда не видел ничего настолько… свободного. Это восхитило и напугало меня одновременно».

Тьернан и Вернон ошеломлённо наблюдали за реакцией коллег. «Никто не дышит, — прошептал один другому. — Не разрушай их катарсис. Это и есть вся суть».

Почти минуту никто не нажимал кнопку выхода из полноэкранного режима. Никто даже не осмеливался отвести взгляд, боясь пропустить хоть одну сюрреалистичную деталь этого грандиозного абсурда.

Когда свет наконец зажёгся, лица художников и аниматоров были бледны. Один из молодых стажёров спросил: «Ребята… вы уверены, что это… что это должно быть в фильме?» Главный сценарист, отложив планшет, вытер лицо и пробормотал: «Они ненавидели своих богов. Они обрели себя. Они должны были это… прочувствовать. До конца».

Сет Роген, подойдя к мониторам и глядя на застывшие в экстазе модели, тихо сказал, обращаясь ко всем: «Это было потрясающе. В этом — душа всего нашего ебучего… замысла».

И он не шутил. Именно этот трепетный, опустошающий, ни на что не похожий финал — нетронутый цензурой, неповторимый в своей дерзости — увековечен в финальной версии «Полного расколбаса» и в памяти зрителей, как вечное напоминание: даже у еды есть свои тёмные, очень тёмные фантазии.

Может, эта сцена натолкнёт вас пересмотреть этот мультфильм. Или как минимум — по-новому взглянуть на содержимое своей продуктовой корзины.

АВТОРОВ ЭТОГО ФИНАЛА ПОСМЕРТНО НАГРАДИЛИ «ЗОЛОТОЙ ВЕТКОЙ» ПО ХРЕБТУ ЗА ВКЛАД В РАЗВИТИЕ РАЗНООБРАЗИЯ СЕКСУАЛЬНЫХ ДЕВИАЦИЙ

моментов в сценарии — Максимус обнаруживает тела своих убитых жены и сына. Еще до того, как включились камеры, над испанскими холмами воцарилась тревожная тишина, своего рода почтительное молчание, из-за которого съемочная группа разговаривала шепотом. Рассел Кроу стоял один на краю поляны, сжав челюсти и уставившись в землю.

Один из очевидцев, наблюдавших за ним, сказал: “Он выглядел как человек, идущий навстречу собственной смерти”.
Когда Ридли Скотт негромко скомандовал “Внимание!”, Кроу начал медленно приближаться. Каждый шаг давался ему тяжелее предыдущего. Камера не отрывалась от его лица, запечатлевая замешательство, страх и неверие, бушующие в глубине его глаз, словно ураганы. И тут он увидел их.
Кроу рухнул с хриплым, гортанным звуком, которого никто от него раньше не слышал. Это не был отрепетированный крик. Это была открытая рана. Его тело склонилось над безжизненными телами, сильно сотрясаясь. Он коснулся земли дрожащими пальцами, прошептав: “Мне жаль...… Мне так жаль...” — Эти слова так и не были написаны, так и не были запланированы. Ассистент оператора позже сказал: “У нас было ощущение, что мы вторглись в чье-то личное горе”.
Никто не осмелился прервать нас. Когда Скотт наконец пробормотал: “Снято”, все ожидали, что Кроу встанет, стряхнет с себя оцепенение и придет в себя.
Но он не пошевелился.

Он остался лежать на земле, уткнувшись лбом в грязь, словно оберегая свою семью от всего мира. Когда двое членов экипажа шагнули вперед, он поднял дрожащую руку и прошептал: “Оставьте меня. Максимус еще не закончил горевать”. В его голосе была такая тяжесть, что они остановились на полуслове.
Съемочная группа замолчала. Даже лошади, привязанные возле деревьев, казалось, перестали двигаться. Визажист прошептал: “Я никогда не видел ничего настолько реального. Это напугало меня”. Скотт ошеломленно наблюдал за происходящим из-за монитора. “Никто не дышит”, - прошептал он съемочной группе. “Не трогайте его”.
Почти минуту никто не прикасался к Кроу. Никто даже не осмеливался отвести взгляд.
Когда он наконец сел, его лицо было перепачкано грязью и слезами, он прерывисто выдохнул. Один из членов экипажа спросил: “Рассел… ты в порядке?” Кроу вытер лицо и пробормотал: “Он любил их. Я должен был это почувствовать”.
Скотт подошел и тихо сказал: “Это было потрясающе. В этом душа фильма"”
И он не шутил. Именно этот трепетный, опустошающий дубль — нетронутый, неповторимый — увековечен в финальной версии "Гладиатора" (2000).
Может эта сцена натолкнет вас пересмотреть этот фильм.

АВТОР НЕИЗВЕСТЕН.