Каждая деталь того дня впилась в память, как заноза: тусклый свет, пробивающийся сквозь полузакрытые жалюзи, этот стерильный запах хлорки и чего-то больничного… безысходного,
скрип стула подо мной — хриплый, цепляющий за нервы звук.
Мы сидели напротив врача. Он молча перебирал бумаги. Его пальцы скользили по листам, как будто искали что-то важное, но я чувствовал: он просто тянет время. Просто, сука, тянет время.
Ну, что там?
Пневмония? Ну, пусть. Или анемия? Переутомление? Дефицит чего-то там…
Всё что угодно. Лишь бы не…
Он вдруг остановился.
Тихо вздохнул. Папка легла на стол с мягким хлопком.
Он поднял глаза. Взгляд уставший, отстранённый. И в нём уже было то, что он собирался сказать.
Я понял это за секунду до того, как доктор открыл рот.
— Острый лимфобластный лейкоз, — наконец произнёс он.
Жена закрыла лицо руками и стала качаться вперёд-назад. А я застыл. В голове — возник какой-то шум. И я почему-то вспомнил, как в детстве разбил термометр и подбирал листком тетради ртутные шарики с пола, и мне казалось, что это конец, что я сейчас умру. И сейчас было то же чувство. Та же пустота внутри.
Нам выдали список анализов, направлений и кивнули в сторону отделения гематологии — туда, где теперь должна была проходить лечение наша Маруся. Отдельный лифт. Отдельный этаж. Отдельная жизнь. Та, в которой мы теперь должны были поселиться.
Маруся — ей тогда было всего шесть — сидела на скамейке, игралась с резиновой собачкой и даже не подозревала, что её жизнь уже не будет прежней.
В тот вечер жена, кажется, проревела до рассвета. А я сидел рядом и молчал.
Я просто не знал, как теперь с этим жить.
Следующие дни были как слепая гонка. Мы таскались по анализам, сдавали кровь, Марусе делали пункцию, УЗИ, рентген.
Врачи говорили языком, на котором ни один нормальный человек не должен разговаривать. Бласты, цитостатики, ремиссия, протокол.
Я кивал и записывал. Всё записывал. Ибо нихера не понимал из того, что они говорили. Затем вникал во всё это в интернете. Потом разъяснял жене.
Она слушала, кивала, уходила в туалет и там снова тихо рыдала.
Маруся же, конечно, ещё ничего не осознавала в силу своего юного возраста. Она просто лежала и смотрела мультики. Для неё пока что ничего не изменилось. Почти.
А я всё думал — как же так?! Почему она?! За что?!
На работе я не говорил никому. Ну а зачем? Чтобы сочувствовали? Чтобы смотрели как на несчастного? Мне не нужно было сочувствие — мне нужен был кто-то, кто скажет: «Делай вот это — и станет легче».
Но так это не работает. Это жизнь. И у каждого своя. И по большому счёту — всем по*уй, что там у тебя происходит.
Я ходил на работу как зомби: утром уходил, вечером возвращался. По выходным менял жену в больнице. Привозил еду, памперсы, зарядки, воду.
Маруся лежала под капельницей. Я читал ей книжки. Она косилась на подключичку (подключичный катетер), на трубки.
— Пап, а это зачем?
— Через эту штучку ты получаешь волшебное зелье, чтобы бороться со злодеями.
— А это надолго?
Я гладил её по голове и говорил:
— Нет, малыш. Мы просто проходим такой квест. Тут надо выполнять задания, и в конце будет приз.
— А если я не выполню задание?
У меня внутри всё сжалось. Но я улыбнулся и сказал:
— Эй! Конечно, выполнишь. Ты же у нас чемпион!
С деньгами стало туго сразу. Запасов у нас не было — жили от зарплаты до зарплаты. После основной работы я шёл таксовать. До полуночи мотался по городу, хватал заказы, молча возил людей. Кто-то пытался болтать, поговорить, я кивал, поддакивал, но мыслями был там — с Марусей.
Дома, хотя бы на часок-другой, я садился за компьютер. Искал всё, что мог: статьи, чужие истории, форумы родителей, у которых дети болели лейкемией. Сохранял посты про шансы, химию, побочки, врачебные ошибки. На рабочем столе появилась отдельная папка — «Маруся».
И я читал ночами, пока глаза не начинали резать.
Некоторые истории заканчивались смертью. Другие — выздоровлением. Я копипастил их на комп словно инструкции по выживанию. Эдакий путеводитель по аду.
Однажды жена тихо произнесла слово, которого я всячески избегал в последнее время — «смерть».
Я резко оборвал её:
— Никогда не произноси это слово! Не смей сдаваться! Даже думать об этом не смей.
После этого между нами словно что-то изменилось. Возникло нечто полное страха и надежды. Может оно так и надо было. Чтоб мы понимали всю серьезность ситуации.
Я не герой и не святой. Я просто отец, который не оставит свою дочь одну в этом аду.
Каждое воскресенье начиналось одинаково. Подъём в шесть. Завариваю чай в термос, в рюкзак — смена белья, полотенце, немного еды. Иногда — что-то из дома: её подушку, тёплые носки, старую футболку. Мелочи, чтобы хоть на пару часов выдернуть её из больничной реальности.
Дорогу знал уже наизусть: вывески, повороты, ямы. Город проплывает мимо, равнодушный, как сосед, который делает вид, что не слышит криков за стенкой. Люди идут за кофе, выгуливают собак, смеются в телефоны. А у меня на день — капельницы, температурный лист, названия лекарств, которые надо выучить, и мультики, которые нужно успеть закачать, чтобы не зависали при просмотре.
В отделении тихо. Родители ещё спят, дети тоже. Только у поста медсестры горит лампа. Прохожу мимо, киваю — она уже знает, что мы меняемся.
— Доброе утро.
— Угу.
Сестринский пост стоит почти у самого начала длинного коридора. От него влево уходит короткий боковой проход. Там справа — маленький закуток: пара столов, чайники, микроволновка и холодильник.
В нём — пакеты и контейнеры, все с фамилиями, чтобы не перепутать. То же самое и на полках — у каждого своё, никто в чужое не лезет.
Дальше по боковому коридору — душевая, потом туалеты.
За постом коридор тянется мимо палат по обе стороны. Тут же банкетки - скамейки. Родители здесь общаются, помогают друг другу — но в душе у каждого своё горе, и никто не лезет глубже, чем нужно. Каждый несёт свой груз — тихо, сдержанно, по-своему.
Жена встречает меня в палате — уставшая, но не злая. Просто будто её за неделю выжали, и она стала вдвое легче и тише.
— Привет. Всё нормально? Постарайся, чтобы она поела позже — сегодня её тошнило.
— А ты как?
— Норм. Душ, кровать и спать. Не звони, если не срочно.
Она целует Марусю в макушку, кивает мне — и уходит. Я стою в дверях, пока не слышу, как закрывается лифт. Каждый раз думаю — как она держится? Когда силы на пределе, и кажется, что дальше некуда.
Маруся лежала, укутанная в одеяло почти до самых глаз. Видны были только они — большие, уставшие, словно смотрящие сквозь меня. Кожа бледная, губы сухие и чуть потрескавшиеся. На тумбочке рядом стоял стакан с водой и трубочкой, а рядом — облезлый плюшевый лисёнок, который давно уже стал её молчаливым спутником.
— Привет, чемпион, — говорю я, стараясь улыбнуться.
Она моргает.
— У тебя сегодня выходной?
— Ну это с какой стороны посмотреть. Сегодня я твой напарник по квесту. Целый день, без смен.
— Хорошо — шепчет она. — У маминой смены сил больше нет.
Она помолчала, потом вдруг тихо произнесла:
— Папа… Света из соседней палаты ушла.
— Её выписали? — спросил я, надеясь на лучшее, хотя сердце екнуло в предчувствии худшего.
Маруся медленно пододвинулась ко мне ближе и заговорила шёпотом, прямо мне в ухо:
— Все говорят, что ушла… но я знаю. Она умерла.
Я замер. Воздух в горле стал густым и тяжёлым. Я не знал, что сказать. Просто молчал.
А она вдруг добавила тем же тихим, спокойным голосом:
— Если я тоже умру… вспоминай меня иногда. Обещаешь?
И в этот момент у меня всё внутри обрушилось. Я не сказал ни слова. Я просто обнял её. Крепко. Молча. Долго.
Позже, там в закутке у холодильника, меня прорвало.
Рыдания нахлынули внезапно, как цунами. Никаких слез. Просто в горле стоял ком, и я не мог его проглотить. И даже вдохнуть воздух толком не получалось. Я просто сел на кафельный пол, словно разбитая чашка. Без мыслей. Без сил.
И только ее шёпот бился в голове:
«Если я тоже умру… вспоминай меня иногда».
Я улыбаюсь, через «не могу». Прикасаюсь к её лбу — вроде без температуры. Беру график с прикроватной тумбочки. Сегодня капельница, инъекции и мазок. И — попробуем поесть.
Кормить Марусю —тот еще квест. Аппетита нет, ее часто тошнит. Но есть надо. Медленно, аккуратно, с перерывами. Один кусочек — пауза. Пара глотков — мультик. Она съедает две ложки картофельного пюре и говорит:
— Пап, у меня всё время вкус мыла во рту.
— Это побочка. Пройдёт.
— Я не люблю побочки.
— Я тоже, Манюнь.
После еды мы рисуем. Я рисовать не умею, но она не сдаётся:
— Пап, нарисуй, как мы едем на море!
Я беру карандаш и изображаю нас троих в машине. Окна открыты, волосы развеваются. Машина — будто утюг, море — похоже на суп, а мы - закорючки.
Она смотрит и хохочет:
— Пап, ну ты и художник — одни каракули.
— Ладно, тогда с тебя следующий рисунок! — отвечаю ей, и у нас обоих улыбки.
Она снова ложится. Сил нет. Я сижу рядом, читаю ей книжку. Про Бабу-Ягу, которая, как я думаю, на самом деле наверняка была добрая, просто у неё была такая е**чая жизнь, что как-то так, сбабоежилась она.
В какой-то момент Маруся засыпает. Я накрываю её, иду в закуток, наливаю себе кофе. Хочется спать. Но Маруся будет потеть, и надо менять ей бельё несколько раз.
Одна из побочек химии. Не люблю побочки.
Открываю ноутбук. Есть часок — и я снова читаю форумы, чаты. Родители делятся схемами лечения, обсуждают врачей, собирают деньги. Кто-то радуется — «полгода ремиссия», кто-то пишет: «вчера не стало сына». Куча соболезнований, слов поддержки.
Но такие моменты хочется быстрее прокрутить. Как бы ограждая себя даже от мыслей, любого напоминания худшего исхода. И я прокручиваю, не могу остановиться. Это как смотреть в бездну, надеясь найти выход, а выхода нет.
Простите меня. Мне честно очень, очень и очень, и очень жаль. Но я не имею права сейчас на слабость. А скорее — я просто слаб. Я ещё не готов быть сильным, чтобы принимать всё это.
Один пост держу открытым дольше других. Мать пишет:
«Не молчите. Говорите с ребёнком, даже если он не спрашивает. Им страшно, но когда родители рядом и честны — они крепче нас. И помните — право на слёзы есть у всех».
Я закрываю ноутбук. Смотрю на Марусю. Она спит, чуть приоткрыт рот, ресницы длинные. Такой сонный, маленький человек. Мой человек.
— Держись, малышка. Я здесь. Мы здесь. Всё будет хорошо.
