Серия «Ломбард воспоминаний»

Он протянул мне старую, потёртую флешку, похожую на кусок чёрного янтаря.

— Я не покупаю воспоминания на носителях, — соврал я.

— Это — купишь, — мягко сказал он. — Это ключ. Последний фрагмент твоей коллекции.

Я взял флешку. Она была тёплой. Живой. Я подключил её к машине. Я не надевал шлем. Я просто коснулся её пальцами.

И вспомнил.

Не чужую жизнь. Свою.

Вот я, молодой, ещё не оценщик, ещё живой. Вот моя жена, её смех — самый чистый звук во вселенной. Вот наш маленький сын, его ладошка в моей руке. Счастье. Не купленное. Не украденное. Настоящее.

А вот другая ночь. Дорога. Мокрый асфальт, блестящий, как лезвие. Свет встречных фар. Удар.

Я стою на обочине. Вокруг — мигалки, суета, крики. А я ничего не слышу. Я смотрю на два накрытых белой простынёй тела. И не чувствую ничего. Ни боли, ни горя. Только оглушающую, всепоглощающую пустоту. Моя душа умерла в тот момент. Сгорела дотла.

А потом я вижу его. Того самого старика, что сейчас сидит напротив. Он подходит ко мне, кладёт руку на плечо.

— Эту боль невозможно вынести, — говорит он. — Но я могу помочь. Я могу забрать её. Всю. Ты ничего не будешь чувствовать.

И он приводит меня сюда. В этот самый ломбард. Я сажусь в это самое кресло. И он забирает у меня всё. Не только горе. Он забирает любовь, чтобы я не страдал от её отсутствия. Он забирает радость, чтобы она не напоминала о потерянном. Он высасывает из меня всё, оставляя пустой, стерильный сосуд.

— А чем я буду жить? — спрашиваю я его тогда.

— Чужим, — отвечает он. — Ты будешь питаться осколками чужих жизней. Ты станешь коллекционером. А когда твоя коллекция будет полной, я вернусь.

Я открываю глаза.

Я смотрю на старика. Он улыбается. Устало, но светло.

— Кто ты? — шепчу я.

— Я — это ты, — отвечает он. — Тот, кем ты был до меня. Каждый оценщик — это бывший клиент, продавший всё. Проклятие этого места. Мы не владельцы. Мы — экспонаты. Я ухожу на покой. Теперь твоя очередь ждать того, кто придёт после тебя.

Он встаёт. Идёт к выходу.

— Постой! А что теперь? Что мне делать с этим?

Боль. Она возвращается. Невыносимая, всепоглощающая боль, которую я не чувствовал десятки лет. Она разрывает меня изнутри.

Старик оборачивается у двери.

— Жить, — говорит он. — Или снова продать. Выбор всегда за тобой.

И он выходит. В рассвет. Колокольчик на двери впервые за всю ночь не стонет, а тихо, мелодично звенит.

Я остаюсь один. В своём ломбарде. Среди сотен чужих жизней. Радость. Страх. Любовь. Горе. Ненависть. Надежда. Сожаление.

И я понимаю.

Это не моя коллекция.

Это — моя душа. Разобранная на части. Проданная по кусочкам.

Я открываю свою книгу. Последняя страница.

«Лот #7. Продано Всё. Куплено Забвение. Цена: собственная душа».

И ниже, дрожащей, незнакомой мне рукой, я вывожу:

«Побочный эффект: однажды тебе всё вернут».

Я закрываю книгу.

И в этот момент колокольчик на двери снова стонет.

Я поднимаю глаза.

На пороге стоит молодой, растерянный парень. С пустыми от ужаса глазами.

— Надежду не продают, — сказал я медленно. — От неё избавляются только тогда, когда она превращается в самую изощрённую пытку. Какой момент?

— Последний вторник, — прошептала она. — Три часа дня. Когда доктор улыбнулся и сказал: «Есть шанс».

Я всё понял. Онкология.

— Вы хотите забыть его улыбку? Его слова?

— Я хочу забыть, как моё сердце, которое уже почти остановилось, вдруг снова начало биться, — её голос не дрогнул. — Я хочу забыть, как я вышла из кабинета и впервые за год посмотрела на небо. Я хочу забыть, как я позвонила мужу и заплакала от счастья. Потому что через неделю другой доктор, посмотрев те же снимки, сказал: «Мне очень жаль, это была ошибка».

Пытка. Да. Самая изощрённая. Дать человеку глоток воздуха — и тут же опустить его голову обратно под воду.

— Вы понимаете, что останется после? — спросил я. — Не боль. Пустота. Принятие. Стена, в которую вы будете смотреть до самого конца.

— Я устала биться головой об эту стену, — ответила она. — Я хочу просто сесть и дождаться. В тишине.

Она села в кресло. Я надел на неё шлем. Её кожа была холодной и сухой, как бумага.

Щелчок.

И меня пронзило.

Не болью. Не радостью. Светом. Ослепительным, тёплым, животворящим светом.

Я — это она. Я сижу в холодном кабинете. Я смотрю на доктора, на его губы, и не слышу слов. Я вижу только диагноз, который, как татуировка, выжжен на моём будущем. Конец.

И вдруг он поднимает глаза от снимков. И улыбается.

— Знаете... а здесь не всё так плохо. Я думаю, у нас есть шанс. Хороший шанс.

Шанс.

Это слово не входит в мозг. Оно взрывается прямо в сердце. Как маленькое солнце. Оно выжигает метастазы страха, оно плавит лёд безнадежности. Я чувствую, как по венам вместо яда начинает течь тепло. Я выхожу на улицу. И мир... он другой. Он цветной. Небо — синее. Листья — зелёные. Люди — живые. Я дышу. Я дышу полной грудью, и воздух сладкий, как в детстве. Я достаю телефон, набираю номер мужа, и из меня вырывается не плач. А смех. Истеричный, захлёбывающийся, самый счастливый смех в моей жизни. Я буду жить.

Щелчок.

Я стою над креслом.

Женщина сидит с открытыми глазами. Взгляд спокойный, ровный. Как у человека, который смотрит на серую стену.

— Спасибо, — говорит она. — Стало... тихо.

Она встаёт, оставляет на стойке тонкое золотое колечко — последнее, что у неё было. И уходит. Не оборачиваясь. Навстречу своей тишине.

Я остаюсь один. Внутри меня всё ещё горит это маленькое, чужое солнце. Я чувствую этот сладкий вкус воздуха. Эту сумасшедшую, слепую радость.

Это самая жестокая доза из всех, что у меня были.

Я открываю книгу.

«Лот #6. Продана Надежда. Состояние: почти новое, использовалось всего неделю».

И приписка:

«Побочный эффект: она получила то, что хотела — покой. Покой морга. Она больше не будет бороться. Не будет искать других врачей, другие способы. Она просто ляжет и будет ждать. Я не отнял у неё шанс на жизнь. Я отнял у неё желание этот шанс использовать. Она умрёт не от рака. Она умрёт от тишины».

Я закрываю книгу. Шесть утра.

Время, когда туман рассеивается, и ты видишь всё, как есть.

— Я не покупаю фотографии.

— Вы покупаете то, что с ней связано, — уточнил он. — Я продаю тридцать лет чистой, концентрированной ненависти. Вся она — к нему.

Я посмотрел на фото, потом на него. Ненависть. Не злость, не обида. Ненависть — это наркотик. Это то, что заставляет вставать по утрам, когда всё остальное уже умерло.

— Тридцать лет — это серьёзный срок, — сказал я. — Это уже не чувство. Это — стержень. Вы уверены, что сможете стоять прямо, когда я его выну?

— Доктор говорит, что если я не перестану, моё сердце остановится через полгода, — безэмоционально ответил он. — Я предпочитаю умереть от скуки, а не от инфаркта.

Он был первым клиентом, который не боялся машины. Он сел в кресло, как в свой рабочий кабинет. Я приладил шлем. Он даже не моргнул.

— Думайте о нём, — приказал я.

Щелчок.

И меня ударило.

Не болью. Энергией. Чистой, злой, созидательной энергией.

Я — это он. Тридцать лет назад. Я стою перед запертой дверью своего офиса. А за ней — он. Мой лучший друг. Он смеётся. Он только что украл у меня всё: бизнес, идею, мою жизнь. Я растоптан. Унижен. Уничтожен.

И в этот момент, на самом дне, рождается она. Ненависть.

Она не сжигает меня. Она собирает меня заново. Она становится моим скелетом, моей кровью, моим кислородом.

Я вижу его лицо, когда засыпаю.

Я вырезаю из газет статьи о его успехах и вешаю на стену. И это заставляет меня работать по восемнадцать часов в сутки.

Я строю новую империю. Не ради денег. Не ради славы. А ради того, чтобы однажды увидеть, как рухнет его. Каждая моя сделка — это кирпич в его будущую могилу. Каждая моя победа — это гвоздь в крышку его гроба.

Эта ненависть — не яд. Это мой лучший друг. Мой самый верный союзник. Она никогда не предавала. Она сделала меня тем, кто я есть.

Щелчок.

Я тяжело дышу. Внутри меня всё ещё бурлит эта ледяная ярость, эта адреналиновая целеустремлённость.

Мужчина в кресле открывает глаза. Спокойные. Пустые.

Он берёт со стойки фотографию. Смотрит на неё несколько секунд.

— Забавное лицо, — говорит он и пожимает плечами. — Я его знаю?

— Больше нет, — отвечаю я.

Он молча достаёт чековую книжку, выписывает сумму с шестью нулями и протягивает мне.

— За работу, — говорит он. — Спасибо. Я чувствую… лёгкость.

Он уходит. Уверенно. Спокойно.

Я остаюсь один. Чужая ненависть всё ещё пульсирует во мне. Хочется немедленно пойти и завоевать мир.

Я беру его фотографию. Вглядываюсь в лицо его врага.

И чувствую укол узнавания. Этот человек… Он был моим клиентом десять лет назад. Он продал мне воспоминание о своём первом бизнесе. Он сказал, что совесть мешает ему спать.

Я открываю книгу.

«Лот #5. Продана Ненависть. Состояние: идеальное, почти любовное».

И приписка:

«Побочный эффект: он продал не свой яд. Он продал краеугольный камень, на котором было построено всё здание его жизни. Он избавился от двигателя, который вёз его в гору тридцать лет. Теперь он стоит на вершине. Но больше не помнит, зачем он туда лез. Ожидаю новостей о внезапном банкротстве или самоубийстве от тотальной потери смысла».

Я закрываю книгу. Пять утра.

Время, когда даже самые сильные вспоминают, что они пусты.

Я прищурился. Интересно. Обычно я вытягиваю память напрямую из черепа. А здесь — внешний источник.

— Чьё воспоминание?

— Моё. Я хочу его продать.

— Что на плёнке?

— Момент прощания, — сказал он, и его взгляд на секунду ушёл в пустоту. — Последний раз, когда я видел свою жену живой.

Я замер. Горе. Самый нестабильный, самый радиоактивный товар. Люди приходят продать его, думая, что избавятся от боли. Они не понимают, что боль — это единственное, что доказывает, что их любовь была настоящей.

— Вы уверены? — спросил я, уже зная ответ. — Это часть вас. Удалите её, и вы никогда не поймёте, почему на её могиле растут именно те цветы, которые вы сажаете каждую весну.

— Я устал, молодой человек, — сказал он с бесконечной, вселенской усталостью в голосе. — Пятьдесят лет я прокручиваю этот момент в голове. Пятьдесят лет я стою у этого порога. Я хочу уйти. Но не могу, пока она держит меня там.

Я подключил провода к магнитофону. Нажал на «Play». Катушки медленно, со скрипом, пришли в движение.

И меня затопило.

Не картинкой. Звуком.

Я — это он. Я стою в прихожей старой, уютной квартиры. Слышу, как на кухне тикают часы. Слышу, как она напевает себе под нос, собирая мне обед на работу. Её голос. Немного дрожащий, но такой родной.

Она выходит в прихожую. Протягивает мне свёрток. Я чувствую тепло её рук. На ней ситцевый халат в мелкий цветочек, который я ей подарил.

— Не задерживайся сегодня, ладно? — говорит она.

Я киваю. Целую её в щёку. Её кожа пахнет ванилью и домом.

Я открываю дверь. Уже стою на пороге, одной ногой в другом, чужом мире.

— Я люблю тебя, — говорит она мне в спину.

И я, уже спеша, уже думая о работе, бросаю через плечо, не оборачиваясь:

— Я тоже.

И захлопываю дверь.

Этот хлопок двери. Он звучит в моей голове пятьдесят лет.

Через час случится утечка газа. Взрыв. Я вернусь вечером к руинам. К пожарным. К тому, чего уже нет.

И последнее, что она от меня услышала, было это брошенное через плечо, безразличное «я тоже». Не «я тоже тебя люблю». А просто — «я тоже».

Я не обернулся. Я не сказал ей, как она важна для меня.

И теперь я вечно стою у этого порога. И не могу ни войти обратно, ни уйти вперёд.

Плёнка кончилась.

Старик в кресле сидел с закрытыми глазами. Когда он их открыл, в них была только тишина. Ни боли, ни сожаления. Ничего.

— Спасибо, — сказал он, вставая. Он казался легче. Будто с его плеч сняли невидимый груз. Он оставил магнитофон на стойке и, не оглядываясь, вышел в душную ночь.

Я остался один. Внутри меня всё ещё звучал её голос.

Я подошёл к витрине и посмотрел на своё отражение.

Сегодня я не чувствовал ни кайфа, ни отрезвления.

Я чувствовал... что-то похожее на вину. Чужую. Но она легла на меня, как саван.

Я открыл свою книгу.

«Лот #4. Продано Горе. Цена: бесплатно. Состояние: заезженное, почти до дыр».

Приписка:

«Побочный эффект: он избавился от боли и вины. Но вместе с ними он забыл и её голос. И запах её кожи. И то, как она напевала по утрам. Он освободился от своего ада, но попал в пустоту. Он больше не помнит, за что именно он её любил. Осталась только привычка ходить на могилу, смысла которой он уже не понимает».

Я закрыл книгу.

Четыре часа утра.

Уже поздно.

— Это дорогой лот, — сказал я. — Но почему? Первый год обычно самый сладкий. Медовый месяц, все дела.

— Мёд скис, — отрезала она. — Он променял меня на секретаршу, у которой сиськи твёрдые, а мозги — жидкие. Каждое воспоминание о том, как он клялся мне в вечности, теперь — как раскалённая игла. Я хочу, чтобы этого не было. Никогда.

В её глазах была не грусть. Была ярость. Желание не забыть, а уничтожить. Отомстить прошлому.

— Цена будет высокой, — предупредил я. — Когда удаляешь такой большой массив, могут пострадать и соседние файлы. Можете забыть, как зовут вашу собаку или любимый сорт кофе.

— У меня нет собаки, — прошипела она. — А кофе я теперь пью только чёрный и горький. Как моя жизнь.

Она села в кресло с вызывающей грацией, закинув ногу на ногу. Я надел на неё шлем, коснувшись её шёлковых волос. Я включил машину на полную мощность, готовясь к погружению.

Щелчок тумблера.

И мир взорвался.

Не запахом. Не звуком. А светом. Солнечным светом.

Я — это она. Я стою в белом платье на берегу моря. Ветер треплет фату. Он стоит напротив, и в его глазах — вся Вселенная. Он говорит «да», и это «да» звучит громче, чем шум прибоя.

Вот мы в нашей первой съёмной квартире. Смеёмся, собирая мебель из Икеи. Едим пиццу прямо из коробки на полу. Его руки пахнут краской, а мои — счастьем.

Вот он приносит мне завтрак в постель. Неумело поджаренный тост, который он сжёг. Но это самый вкусный тост в моей жизни.

Вот мы лежим в темноте, и он шепчет мне на ухо глупости. Рассказывает о своих мечтах. И я — центр этих мечтаний. Я — его воздух, его маяк, его гавань. Каждое его прикосновение — не секс. Это обещание. Каждое «люблю» — не слово. Это фундамент, на котором я строю свой мир. Я верю. Я безоговорочно верю.

Поток воспоминаний был таким тёплым, таким настоящим, что я сам начал в нём тонуть. Я почувствовал укол зависти. У меня никогда такого не было.

Щелчок.

Я стою над креслом.

Женщина смотрит на меня. Взгляд холодный, ясный. Никакой боли. Ничего. Она стала похожа на бизнес-леди на переговорах.

— И всё? — спросила она.

— Весь год. Как будто его не было.

Она достала из сумочки платиновую карту.

— Сколько с меня?

Я назвал сумму. Заоблачную. Она даже не моргнула. Приложила карту к терминалу.

— Спасибо за услугу, — сказала она и, грациозно поднявшись, направилась к выходу.

У самой двери она остановилась. Обернулась.

— Скажите, а... кто этот мужчина на фотографии у меня в кошельке? Я не помню.

И вышла. Колокольчик деликатно звякнул ей вслед.

Я остался один. Внутри меня догорало чужое счастье. Я чувствовал фантомное тепло его рук, вкус подгоревшего тоста.

Это была самая сладкая и самая ядовитая доза.

Я открыл свою книгу учёта.

«Лот #3. Продана Любовь. Оплачено картой. Состояние: лёгкое б/у, имеются следы позднейшего разочарования».

И приписка для себя:

«Побочный эффект: она избавилась от боли. Но вместе с ней она избавилась и от умения верить. Она больше никогда никому не поверит. Она будет менять мужчин, как перчатки, но так и не поймёт, почему её сердце остаётся холодным. Она вырезала не воспоминание. Она вырезала часть своей души».

Я закрыл книгу.

Три часа ночи. Самое время для разбитых сердец.

— Ты хочешь продать страх? — усмехнулся я. — Глупец. Страх — честная эмоция. Он не врёт. Он — единственное, что держит тебя в границах этого мира. Зачем тебе от него избавляться?

— Я не сплю, — отрезал он. — А когда засыпаю, я снова там. Я слышу их. Я чувствую запах. Я хочу, чтобы это кончилось. Сколько?

Я посмотрел в его выжженные глаза.

— Забвение стоит дорого. Но ты, похоже, готов. Садись.

Он сел в кресло. Не расслабился. Даже в мягком бархате он сидел так, будто под ним мина. Я надел на него шлем, приладил контакты. От его кожи пахло тревогой и табаком.

— Думай об этом. Не сопротивляйся. Позволь ему всплыть.

Я щёлкнул тумблером.

Аппарат загудел. В запахе озона на этот раз была примесь другого. Запах раскалённого металла, пороха и чего-то сладковатого, медного. Запах крови.

И меня швырнуло туда.

Ночь. Горячий, сухой ветер несёт пыль. Я — это он. Я лежу за остовом сгоревшего БТРа, вжимаясь в землю. Сердце колотится о рёбра, как пойманная птица. В ушах свистит. Воздух рвут трассеры — красные стежки смерти. Где-то рядом кричит Серёга. Кричит недолго. Крик обрывается на высокой ноте, переходя в булькающий хрип.

Страх. Он не в голове. Он в кишках. Он скручивает их в ледяной узел. Он парализует. Хочется зажмуриться, стать камнем, врасти в эту проклятую землю.

Но я поднимаю голову. И вижу его. Он бежит прямо на меня. Совсем мальчишка, с чёрными, горящими ненавистью глазами. Он вскидывает автомат.

Но я стреляю первым.

Время растягивается. Я вижу, как пуля входит ему в грудь. Слышу мокрый хлопок. Вижу, как его глаза на секунду становятся удивлёнными. А потом — пустыми. Как у дохлой рыбы. Он падает в пяти шагах от меня.

Я убил его. Я выжил.

Но страх не уходит. Он становится другим. Он превращается в ужас. Ужас от того, что я сделал. Ужас от того, что я — живой, а он — нет. Этот ужас будет со мной всегда.

Щелчок.

Я стою над креслом. Парень смотрит прямо перед собой. Его лицо — гладкое, спокойное. С него стёрли все эмоции, как ластиком. Напряжение ушло из плеч. Он расслабился. Впервые за много лет.

— Всё? — спрашивает он. Голос ровный.

— Всё. Ты больше ничего не боишься.

Он встаёт. Проводит рукой по лицу. Улыбается. Пустой, мёртвой улыбкой манекена.

— Спасибо.

Он не спрашивает про деньги. Ему не нужны деньги. Ему нужно было это.

Он поворачивается и уходит. Уверенной, твёрдой походкой. Не оглядываясь.

Я остаюсь один. Внутри меня всё ещё грохочет бой. Руки мелко дрожат. Адреналин. Чужой страх. Это не эйфория, как от радости. Это — удар хлыстом. Он отрезвляет. Он заставляет чувствовать себя живым.

Я открываю свою книгу.

«Лот #2. Продан Страх. Цена: бесплатно. Состояние: отличное, почти нетронутое».

А ниже, для себя, ядовитыми чернилами:

«Побочный эффект: без страха нет тормозов. Нет сомнений. Нет совести. Он больше не боится убивать. Он больше не боится умирать. Я не избавил его от монстра. Я просто отпустил монстра с поводка. Ждите новостей».

Я закрываю книгу.

Второй за сегодня.

Он закрывает глаза. На виске пульсирует жилка.

— Рождение моего сына. Первый день. Когда я взял его на руки.

Я замираю. Это винтаж. Чистый, неразбавленный концентрат счастья. Такое приносят редко, потому что такие воспоминания оставляют самые глубокие шрамы, когда жизнь идёт наперекосяк. Такое стоит дорого.

— Зачем?

— У меня долги. Большие. Если я не отдам... — он не договаривает. Я и так знаю. — Это последнее. За это... за это ведь можно получить много?

— За это можно получить всё, — говорю я. — И потерять ещё больше. Готов?

Он кивает.

Я достаю машину — старый, похожий на шлем из парикмахерской 60-х, аппарат с пучком жирных, потрескавшихся проводов. Он садится в кресло, обитое вытертым бархатом. Я прикладываю медные пластины к его вискам. Металл холодный, неестественно холодный, он будто высасывает тепло и мысли.

— Думай об этом. Не отпускай. Вспомни всё. Запах. Звук. Ощущение на коже.

Я щёлкаю тумблером.

Аппарат издаёт низкий, вибрирующий гул. Комнату наполняет запах озона и... детской присыпки.

И меня накрывает.

Я не смотрю кино. Я — это он.

Больничный коридор, запах хлорки и стерильности, дикий, животный страх. А потом — крик. Тонкий, пронзительный. Крик новой жизни.

Дверь открывается. Медсестра. «Поздравляю, папаша».

И вот он у меня на руках. Маленький, сморщенный комок в казённой пелёнке. Он тёплый, пахнет молоком и вечностью. Он открывает мутные, ещё ничего не видящие глаза и смотрит прямо в меня.

Мир исчезает. Нет долгов, нет проблем. Есть только этот крошечный палец, который судорожно сжимает мой. Есть эта беззащитная, живая тяжесть.

И я чувствую, как внутри меня что-то лопнуло. Плотина из цинизма и усталости, которую я строил всю жизнь. Её прорвало, и меня затопило любовью. Чистой, иррациональной, всепоглощающей. Я смотрю на него, и по моим щекам текут слёзы. Впервые за двадцать лет. Я смеюсь сквозь слёзы. Смехом, который рвётся прямо из души. Это не счастье. Это смысл.

Тумблер щёлкает.

Запах исчезает.

Мужик в кресле сидит с абсолютно пустыми глазами. Как будто из них вынули лампочки. Он смотрит на свои руки, будто видит их впервые.

— Сделка совершена, — говорю я, отсоединяя провода.

Он медленно встаёт.

— Я... что-то забыл? — его голос ровный, безэмоциональный.

— Ты забыл то, за что платил.

Я отсчитываю толстую пачку купюр. Он смотрит на деньги без интереса. Как на сухие листья.

— Спасибо, — говорит он. — Наверное.

Он берёт деньги и уходит. Дверной колокольчик стонет ему в спину.

Я остаюсь один. Чужое воспоминание горит внутри меня, как украденный огонь. Я подхожу к зеркалу и вижу на своём лице отражение его улыбки. Слышу в голове эхо его смеха.

Доза. Сильная. Чистая.

Я закрываю глаза, и по моей щеке катится слеза. Не моя. Чужая. Но такая, сука, настоящая.

Открываю бухгалтерскую книгу.

«Лот #1. Продана Радость. Цена: 300 000 рублей. Состояние: идеальное».

А ниже, для себя:

«Побочный эффект: клиент больше никогда не сможет понять, почему плачет его собственный ребёнок. Он будет слышать звук, но не будет чувствовать ничего. Абсолютно ничего».

Я закрываю книгу.

Первый за сегодня.