Серия «Мемуары»

Дежурили сутки через двое. Патрули, жалобы, стрельба — всё как в кино, только без хеппи-энда. Первый же вызов запомнился: взрыв на окраине, частный дом. Прибегаем — окна выбиты, во дворе бардак. Заходим, а на диване — гражданин. Ноги до пояса, выше — дыра багровая, диван на куски. И печень, понимаете, к потолку прилипла. Как будто художник-авангардист тут поработал. Говорят, гранату на поясе держал — неловко чихнул. Вот вам и начало службы.

А через пару дней ночью на патруль напали. Пистолет хотели отобрать. Я выстрелил в небо — Женя Шевелёв, товарищ мой, капитан из 408 полка в ногу одному угодил. Упал тот с воем, остальные — драпанули. Доложили командиру дивизии. Тот буркнул: «Раненого в санчасть!» Вернулись — а парень уже холодный. Опять доклад. Полковник Волков, не моргнув: «Возьмите четырёх солдат, закопайте под забором у парка техники». Ну, закопали. А через неделю местные шпанята в пьяной драке орали: «Да вы чего, нас тоже под забором закопают!» Слух, видать, разошёлся.

Как-то в деревне Харабырка обыск проводили искали дизертира. Заходим в избу — пол земляной, окна до форточек забиты сухими комарами свет от этого серый. Хозяин — мужик синий от татуировок, алабай размером с телёнка. Стоит, рычит. Я пистолет достал: «отойди, браток!» А пёс, видать, интеллигент старый почуял мои мысли— в будку залёг и до конца обыска нос не высунул.

Хозяин же водку нам налил — стакан липкий, времён, небось, Бухарина. Чай плиточный с нутрияным бараньим салом забелённым молоком попивали. Закусывали непаленным солёным свиным салом — кусок за щетину держишь, удобно. Мужик, кстати, оказался разговорчивый: «солдаты ваши беглые эти — гнильё. Надоели». Многих потом сдал.

А однажды зимой ночью подняли по тревоге — нанападение на воинскую часть ОБМО дивизии. Быстро экипировались -бронник ,шлем ,АКМ.Примчались на КПП ,чуть не поскользнулся а там кровь по полу огромной лужей и запах свежеванной туши. Прапорщик с перерезанным горлом, два солдата в головы прострелены. Оказалось, дембель местный решил оружейку захватить дежурных убил. Да не вышло — казарму закрыли изнутри, не взломал,хотя и стрелял в дверь и окна. мы вовремя подоспели. Удрал в степь,двое суток не спали всё облазили ,а через сутки наш прапор из комендатуры его в магазине за колбасой взял.

К весне порядок навели. Криминал поутих, люди вздохнули. . Время тогда тёмное было — будто бесы в людей вселились. Жизнь человеческая — грош. А мы, как могли, цену ту поднимали, берегли ее грязными руками ,усталыми сердцами Наверное,в этом и есть служба.

В памяти осталось: печень на потолке, воющий от пули в ноге бандит ,липкий стакан с водкой в избе,где окна-гробы для комаров И степь холодная с с туманами ,что как призраки висят над взорванным ракетными шахтами.Будто земля не могла забыть ,что когда-то тут стояла могучая ракетная дивизия был образцовый порядок,а теперь только тоска.

Вот такая,у меня служба была в комендатуре. Не сахар, да и не нам жаловаться. Как говаривал Женя Шевелёв: «Хочешь подвигов — иди в кино. А здесь — работа».

Слава богу, больше никто не погиб.Но тьма тех дней- она где-то здесь,под ребром.Как заноза.

Я, конечно, вскипел: «Это почему же?»

«Да все вы на одно лицо! — смеется. — Белые, глаза круглые, как у совы. А наши красавицы — лицо широкое, желтое, как луна, глазки щелочкой. Красота!»

Тут я вспомнил прапорщика Циндалову — фельдшера нашего. Девка, право, золото: кровохлебкой солдат поила, мозоли лечила, санчасть в идеале держала. Да вот беда — невеста по местным меркам никудышная. Лицо не блюдцем, глаза широкие. Женихи, понятное дело, в обход.

Отец ее, человек предприимчивый, не растерялся: посадил дочь в «УАЗик», повез в дацан, к ламе село Цугол. Лама, говорят, выслушал, посоветовал «по бурханам походить» — это у них такие святые места, где подношения оставляют. Ну, походили, помолились…

А весной, когда степь зацвела, прислали к нам двухгодичника из Москвы — парня красивого, кровь с молоком. Выпускник какого-то политеха, интеллигент, понимаешь. И что вы думаете? Увидел Циндалову — и пропал. Ходят, за руки держатся, глазами стреляют. Ребята его уговаривали: «Куда ты, дурак? Она ж некрасивая! Да и старше тебя!» А он — ни в какую.

Через год дембельнулся. Уезжал с чемоданом где за год все нажитое добро поместилось, а рядом Циндалова шагала — да не одна, а с коляской, где спала девочка, надо сказать, очень симпатичная.

Вот и гадай теперь: то ли любовь с первого взгляда, то ли лама тот подсуетился. А может, просто московский парень вкус к жизни степной приобрёл. Но факт есть факт — счастья на земле нашей прибавилось. И пусть хоть весь мир твердит, что красота — в глазах узких, а любовь, она, братцы, и в широких глазах живет.

Только вот бараньи мозги в желудке… Нет, это я, пожалуй, не перевариваю. Хоть убейте.

Командир полковник Подгурский выделил «Урал» — машину-зверя, способного одолеть раскисшие дороги. Степь, разбуженная теплом, дышала влагой. Каждый метр пути был откровением: багульник алел на склонах, точно костры, зажжённые для солнца; ковыль шелестел, перебирая серебряные нити.степь была вся покрыта цветами Воздух дрожал от криков журавлей, а утки-огари, похожие на зарево, кружили над землёй, ища норы для гнёзд.

Возле Онона степь расступилась, открыв долину, где цвёл боярышник. Кусты, усыпанные розовой кипенью, стояли, будто невесомые облака, опустившиеся на землю. Ветер срывал лепестки, и они, кружась, летели над рекой, как живой снег. Девочка, до той поры молчаливая, протянула руку к лепесткам — первый жест, не скованный болью.

В воздухе носились фантастически яркие чирки пискунки ,строгие черно белые чибисы писк гвал слышался со всех сторон.

Дацан встретил их тишиной, нарушаемой лишь шепотом молитвенных флажков. Лама, человек в шафрановых одеждах, вышел без слов. Взяв ребёнка за руку,послушал пульс посмотрел в глаза он увёл её за статую лежащего Будды, а родители остались ждать, сердцебиение сливаясь с мерным гулом ветра в колокольцах.

Монах вынес порошок и жестами показал что бы пили его десять дней а потом вернулись к нему.

Возвращаясь, они заметили: струпья на щеках девочки стали осыпаться, словно сухие лепестки. А через десять дней, когда они вновь ехали в Цугол, степь уже сменила убранство. Цветы отцвели, уступив место зелёным побегам; журавли, замолчав, высиживали птенцов. Воздух, прозрачный до боли, открывал вид на Семёновскую сопку а небо было таким ослепительно синим какое только бывает в Забайкалье

Лама, осмотрев ребёнка, произнёс через переводчика: «Лечить надо не следствие, а причину». И, отказавшись от денег, растворился в сумраке храма.

Обратный путь Букаевы проделали молча. Тёплый ветер, пахнущий полынью и смолой, играл в волосах девочки, теперь здоровой, смотрящей на мир широко раскрытыми глазами. Официальная медицина лишь разводила руками, но мы все свидетели: весна, эта вечная победительница зимы, совершила ещё одно чудо — просто, тихо, как тает снег под апрельским солнцем.

А степь, принявшая их горе и вернувшая радость, продолжала дышать — глубоко, ровно, как дышит всё живое, когда в сердце загорается свет.

Второй персонаж — начальник штаба, полковник Прихватов. Тучный, пузо в портупею упаковано, сапоги шитые, воронкой кверху. Фамилия-то какая! Ну и цеплялся ко всему, как репейник: «Не так стоите! Не так докладываете! Форма не выглажена!». Избегали его, как чумы. Даже комбриг, когда в Союз в отпуск уезжал, наверное радовался ,что эту рожу не видит.

И вот суббота, ПХД. Построилась бригада в парке, в чёрном обмундировании, ждём начальство. А вместо комбрига он в отпуске— Прихватов. Выезжает на УАЗике, тормозит перед строем, и… выползает из машины, как черепаха из панциря. Но вместо того, чтобы «Здравия желаю!» рявкнуть, нагнулся в салон, задницей к строю, бумаги какие-то перебирать.

А Борька, как всегда, крутился рядом — народ-то собрался, сигареты подают. Увидел он эту самую задницу, торчащую из УАЗа. Видимо, счёл оскорблением личным. Расстояние — метров пятьдесят. Бараний взгляд загорелся.

Бригада замерла. Даже птицы, кажется, замолчали. Борька рванул, как ракета. Копыта цокают, пыль столбом. Прихватов, глухой к миру, копошился в документах…

Удар! Грохот! Полковник, как пробка из шампанского, вылетел через противоположную дверь. УАЗик закачался. А Борька, гордый, отошёл, будто сказал: «Вот тебе, браток, за сигареты!».

Строй дрогнул. Кто-то фуражку уронил, кто-то — руку к лицу прижал, чтоб хохот не выдал. А на лицах — улыбки. Широкие, счастливые, хоть и некрасивые, может.

Прихватов, побагровев, вылез из-под машины. «Это что за безобразие?!» — заорал. Но бригада уже не боялась. Судьба, видимо, справедливость восстановила — через баранью морду.

Так и жили дальше. Борьку после этого случая не тронул зам по тылу не дал он у нас то же полковник был. А Прихватов… Ну, стал чуть тише. Видно, понял: в жизни всякое бывает — иной раз и баран тебе судья.

Вот и вся история. Смешная? Да. Непедагогичная? Возможно. Зато честная — как сама жизнь, где порой даже животные лучше людей понимают, где правда, а где кривда.