Серия «Ведьма из темного бора »

— Яромир, — тихо сказала Милослава, касаясь его плеча. — Если мы выберемся… что потом?

Он остановился, глядя на неё. Её лицо, измождённое, но живое, светилось решимостью, и Яромир почувствовал тепло, которого не знал с детства.

— Потом? — переспросил он, и голос его дрогнул. — Вернём Ладу. А там… жизнь покажет.

Милослава улыбнулась, но в улыбке была тоска.

— Я серьёзно. Ты всегда один, воин. Бродишь, сражаешься. А если всё закончится? Приходи к нам. Лада полюбит тебя. И я… — она замолчала, но глаза сказали всё.

Яромир сжал её руку, чувствуя, как сердце стучит.

— Если выберемся, Милослава, я подумаю. Но сначала — Жестана.

Она кивнула, сжимая куклу.

— Спаси мою девочку, Яромир.

Лес дрогнул, и ветер, что преследовал их, стал воем. Яромир стиснул оберег Радомира, чувствуя, как бронза жжёт кожу.

— Готовь обряд, — сказал он. — Я чувствую её.

Яма открылась перед ними — огромная, как пасть зверя, с алтарём из корней в центре. Ступа Жестаны стояла там, чёрная, с резьбой, что извивалась, как змеи, и источала смрад гниющей плоти. Вокруг кружились тени — десятки детей, их глаза были пустыми, как выжженные угли, а голоса, тонкие и надтреснутые, пели на мёртвом языке, от которого кровь стыла в жилах. Их песнь, низкая, как стон земли, звала к Чернобогу, и каждый звук резал душу, будто коготь. Среди теней Яромир увидел Ладу — её светлые косички дрожали на ветру, но лицо было мертвенно-бледным, а глаза, обычно ясные, теперь тонули в тенях. Она стояла, покачиваясь, словно кукла на нитях, и её губы беззвучно шевелились, повторяя слова чужой песни.

Милослава вскрикнула, рванувшись к дочери, её руки дрожали, а в голосе смешались боль и ярость.

— Лада! — крикнула она, но Яромир поймал её за плечи, удерживая с силой, которой хватило бы, чтобы остановить бурю.

— Не сейчас! — рявкнул он, его глаза горели, как угли. — Если подойдёшь, она заберёт вас обеих. Обряд, Милослава! Это наш шанс!

Но прежде чем Милослава успела ответить, лес взвыл, и Жестана соткалась из тумана, словно тьма приняла форму. Её тело, сморщенное, как кора старого дуба, шевелилось, будто под кожей ползали черви, а длинные руки, с когтями, острыми, как серпы, волочились по земле, оставляя борозды. Её глаза, горящие алым, как кровь на закате, впились в Ладу, и улыбка, растянувшая её чёрный рот, была голодной, звериной.

— Моя, — пропела Жестана, и голос её, низкий, как гул подземья, ввинтился в разум, заставляя сердце замирать. — Её душа… такая чистая. Она продлит меня.

Ведьма склонилась над тенью Лады, и воздух вокруг девочки сгустился, став тяжёлым, как смола. Изо рта Жестаны, чёрного, как бездна, потянулся дым — живой, извивающийся, словно сотканный из теней. Он обвил Ладу, как паутина, и её тень задрожала, будто рвалась из тела. Из груди девочки вырвался свет — тонкий, мерцающий, как звезда, душа, что Жестана начала высасывать, медленно, с наслаждением, словно пила мёд из кубка. Лада ахнула, её глаза закатились, а косички, пойманные дымом, застыли, покрываясь инеем. Тень девочки начала бледнеть, растворяясь в пасти ведьмы, и песня теней стала громче, как хор, славящий смерть.

Милослава закричала, её голос разорвал тишину, как молния. Она рванулась к Ладе, но корни, вырвавшись из земли, поймали её, обвивая лодыжки и запястья, словно змеи. Кукла выпала из её рук, и руна на ней вспыхнула алым, но обряд замер.

— Лада, держись! — крикнула Милослава, царапая землю, пытаясь дотянуться до дочери. — Я здесь, милая! Не отдавай ей себя!

Яромир, стиснув зубы, бросился к Жестане, его меч сверкнул, отражая свет рун.

— Тварь! — зарычал он, рубя воздух. — Её душа не твоя!

Жестана повернулась, и её глаза, как два адских огня, впились в его разум. Видения — мать, кричащая перед смертью, товарищи, падающие под варяжскими топорами, — хлынули в его голову, но Яромир, сжав оберег Радомира, прорвался сквозь них. Его клинок, вспыхнув светом Перуна, ударил по руке ведьмы, и дымящаяся рана заставила её отпрянуть. Дым, что тянул душу Лады, дрогнул, и девочка, ахнув, упала на колени, её глаза снова загорелись слабым светом.

— Милослава, обряд! — крикнул Яромир, встав между Жестаной и Ладой. — Я держу её!

Милослава, борясь с корнями, дотянулась до куклы. Её пальцы, окровавленные, сжали лён, и она, задыхаясь, начала шептать:

— Мокошь, мать земли, прими мою кровь. Изгони тьму, верни души.

Кукла вспыхнула, руна загорелась ярче, и Жестана взвыла, хватаясь за грудь. Её тело затрещало, как сухая кора, но она, шипя, подняла руки, и яма ответила: тени детей слились в одно — огромное, с сотнями глаз, что смотрели из тумана, готовые поглотить всё живое.

Оно бросилось на Яромира, и он, рубя мечом, почувствовал, как клинок вязнет в их дымных телах. Жестана проникла в его разум, шепча: «Ты слаб, воин. Ты умрёшь, как все». Её голос был ядом, но Яромир, вспомнив Ладу, зарычал:

— Не тронь их!

Он рванулся вперёд, но корни поймали его, обвивая, как змеи. Они сжимали рёбра, и воздух вырывался из лёгких с хрипом. Жестана, смеясь, шагнула к Милославе, и её когти, длинные, как кинжалы, блеснули в свете рун.

— Отдай куклу, — прошипела она. — Или твоя душа тоже  станет моей.

Милослава, не останавливаясь, вонзила нож в куклу, и кровь хлынула, пропитывая лён.

— Лада, прости, — прошептала она, и руна загорелась ярче, ослепляя. Яма дрогнула, и земля застонала, будто сама природа запрлакала.

Жестана взвыла, её тело начало трескаться, как сухая кора, но она бросилась к Милославе, когти метили в её сердце. Яромир, борясь с корнями, достал пузырёк Веданы. «Пора», — подумал он, но Милослава крикнула:

— Яромир, держись! Я почти закончила!

Он стиснул зубы, разрубая корни, и рванулся к алтарю. Тени детей, теперь сотни, полезли из земли, их руки тянули его вниз, их голоса пели: «Останься… умри…» Яромир рубил, но каждый удар отнимал силы. Жестана, корчась, подняла руки, и яма взорвалась ветром, что ломал деревья. Корни, как хлысты, били по Яромиру, оставляя кровавые полосы на коже. Он упал, но, видя Милославу, что продолжала обряд, поднялся.

— Ты обещала мне жизнь! — крикнул он ей, и Милослава, с глазами, полными слёз, кивнула.

— Я держу слово, — ответила она, вонзая нож глубже в куклу. — Живи, Яромир!

Кукла вспыхнула, и Жестана, взвыв, рухнула на колени. Её тело распадалось, как пепел, но она, цепляясь за корни, потянулась к Яромиру. Её когти вонзились в его грудь, и боль, острая, как молния, пронзила тело. Он закричал, чувствуя, как кровь хлынула, но, собрав остатки сил, выхватил нож. Смешав свою кровь с зельем Веданы, он вонзил клинок в куклу, прямо в её сердце, рядом с ножом Милославы.

Яма взорвалась светом, и крик Жестаны разорвал лес. Её тело рассыпалось, как зола, уносимая ветром, а тени детей растаяли, их глаза, теперь живые, смотрели с благодарностью. Лада, светловолосая, с ямочками на щеках, появилась из тумана, живая, но слабая. Милослава, рыдая, бросилась к ней, обнимая.

Яромир рухнул, чувствуя, как жизнь уходит. Кровь текла из раны в груди, смешиваясь с землёй. Он посмотрел на Милославу, на Ладу, и улыбнулся.

— Ты сделала это, — прошептал он. — Живи… за нас.

Милослава, сжимая Ладу, упала рядом, её слёзы капали на его лицо.

— Яромир, нет! — крикнула она. — Ты обещал! Останься с нами!

Но он лишь покачал головой, чувствуя, как холод сковывает сердце.

— Лада… спасена. Этого хватит.

Свет в его глазах погас, и лес затих. Кукла, теперь серая, как пепел, рассыпалась в руках Милославы. Яма закрылась, и туман рассеялся, открывая небо, где звёзды сияли, словно глаза богов. Дети, один за другим, появлялись из теней — живые, но слабые, будто проснувшиеся от долгого сна. Они смотрели на Яромира, и в их глазах был страх и благодарность.

Милослава, рыдая, прижала Ладу к груди.

— Ты был героем, — прошептала она, глядя на Яромира. — Мы не забудем.

Но в корнях, что сплетались под землёй, что-то шевельнулось. Тьма отступила, но её эхо осталось, затаившись в тенях.

Глава 10. Тьма отступила

Рассвет пробился сквозь кроны Чёрного Бора, робкий, как дыхание ребёнка. Туман, что веками душил лес, рассеялся, и лучи солнца, золотые, как мёд, коснулись земли, прогоняя холод. Корни, что ещё вчера шевелились, как змеи, застыли, будто окаменев, а руны на них потухли, став просто царапинами. Лес молчал, но тишина эта была живой — не мёртвой, как прежде, а полной шороха листвы и далёкого пения птиц. Тьма отступила, но её тень осталась, затаившись в глубине.

Милослава стояла у капища, где старый дуб, священный для Перуна, пронзал небо. Рядом, на холме, покрытом мхом, лежал Яромир. Его лицо, спокойное, как у спящего, хранило следы битвы: кровь запеклась на груди, но глаза, теперь закрытые, больше не видели всего того ужаса который произошел. Лада, прижавшись к матери, держала её за руку, её светлые косички дрожали на ветру. Дети, спасённые из лап Жестаны, сидели вокруг, их лица, бледные, но живые, смотрели на Яромира с тихой благодарностью.

Милослава, сжимая узелок с остатками куклы — теперь просто пеплом, — опустилась на колени. Она коснулась руки Яромира, холодной, как земля, и слёзы, горячие, потекли по её щекам.

— Ты обещал мне жизнь, — прошептала она, и голос её сорвался. — А я просила тебя остаться. Прости, что не спасла тебя.

Лада, подняв глаза, тихо сказала:

— Он спас меня, мама. И всех нас.

Милослава обняла дочь, чувствуя, как её тепло прогоняет боль.

— Да, милая. Он был героем. Таким, о ком поют у костров.

Капище окружали люди — не только дети, но и их родители, что пришли из Берегини, узнав о чуде. Они несли цветы, хлеб и мёд, складывая дары у дуба. Волхв Радомир, опираясь на посох, вышел из тени. Его борода, седая, как иней, дрожала, а глаза, острые, смотрели на Яромира с печалью и гордостью.

— Духи леса молчат, — сказал он, поднимая руки к небу. — Баланс восстановлен. Жестана пала, её душа ушла в подземье, к Чернобогу. Но тьма… она никогда не умирает. Она спит, пока не найдёт новую тропу.

Милослава подняла взгляд, сжимая Ладу.

— Значит, она вернётся?

Радомир покачал головой.

— Не скоро. Яромир заплатил своей кровью, чтобы запереть её. Но берегите детей. И помните его.

Он подошёл к телу Яромира, положил на его грудь венок из полыни и дубовых листьев.

— Ты был воином Перуна, — сказал волхв, и голос его эхом отозвался в лесу. — Твоя душа теперь с богами. Покойся, герой.

Люди начали петь — тихо, на старом языке, что помнили лишь старики. Песня, полная скорби и света, плыла над капищем, и Лада, слушая, заплакала. Милослава, гладя её волосы, шепнула:

— Он слышит, милая. Он всегда будет с нами.

К полудню дети начали возвращаться в Берегинь. Их шаги, лёгкие, как весенний ветер, звенели смехом, но в каждом смехе была тень — память о тьме, что едва не поглотила их. Милослава, держа Ладу за руку, шла последней. Она оглянулась на холм, где Яромир остался с лесом, и сердце сжалось.

— Мы будем помнить, — сказала она, и ветер, будто соглашаясь, коснулся её лица.

В Берегини жизнь возвращалась медленно. Дома, что казались мёртвыми, снова дымили очагами, а на площади, где когда-то Милослава просила Яромира о помощи, теперь собирались люди, рассказывая о герое, что победил ведьму. Бояре, прежде смеявшиеся над «бабьими сказками», молчали, а их лица, бледные, выдавали стыд. Старухи у колодцев шептались, что Яромир стал духом леса, стражем, что следит за Чёрным Бором. Дети, игравшие у реки, пели его имя, как заклинание.

Милослава вернулась в свою горницу, где кровать Лады теперь не пустовала. Она уложила дочь, напевая старую песню, что пела ей мать, и впервые за месяцы улыбнулась. Но ночью, когда луна залила Берегинь серебром, она вышла к реке, держа венок из полыни. Она бросила его в воду, шепча:

— Спасибо, Яромир. За Ладу. За всех нас.

Вода приняла венок, унося его в темноту, и Милослава, стоя на берегу, почувствовала покой. Но в Чёрном Бору, далеко за рекой, что-то шевельнулось. Один из мальчиков, спасённых из теней, стоял у опушки, глядя в лес. Его глаза, ясные днём, теперь были странно пустыми. Он слушал шёпот — тихий, как дыхание, но знакомый.

— Иди ко мне… — пел голос, и мальчик, не оборачиваясь, шагнул в тень.

Лес сомкнулся за ним, и Берегиня, спящая под луной, не услышала.

Голод начал грызть желудок, но Яромир не решался остановиться. Хлеб в котомке намок, а вода в бурдюке пахла болотом. Он жевал корень, найденный у ручья, но тот был горьким, как полынь. Лес будто испытывал его, и воин стиснул зубы, повторяя про себя: «Найти Ладу. Спасти детей». Мысль о девочке, чья рубаха лежала в его котомке, гнала его вперёд.

К полудню он услышал хруст. Замер, вглядываясь в туман. Из чащи выскочила волчья стая — три зверя, тощие, с жёлтыми глазами. Они рычали, обходя его полукругом, и Яромир понял: голод толкает их на отчаянный шаг. Он вытащил меч, отступая к дереву, чтобы прикрыть спину. Первый волк прыгнул, но клинок встретил его, и зверь, скуля, рухнул в траву. Второй бросился следом, но Яромир ударил его рукоятью, отшвырнув. Третий, самый крупный, зарычал, но вдруг замер, будто услышал зов. Стая отступила, растворившись в тумане, и Яромир выдохнул, чувствуя, как дрожат руки. «Не волки, — подумал он. — Её глаза».

Он двинулся дальше, и вскоре лес расступился, открыв поляну. В центре стояла ступа — огромная, вырезанная из чёрного дерева, с краями, покрытыми резьбой, похожей на змеиные кольца. Она казалась живой: кора вокруг неё шевелилась, будто корни дышали. Яромир замер, чувствуя, как оберег жжёт кожу. Ступа дрогнула, и из тумана донёсся шёпот — тот же, что преследовал его во сне. «Иди ко мне, воин…» Он стиснул меч, но не двинулся. Ступа качнулась, словно повинуясь невидимой руке, и медленно поплыла меж деревьев, исчезая в чаще.

Яромир выждал, пока шёпот стих, и подошёл к месту, где стояла ступа. Земля там была голой, без травы, и пахла гнилью. Он заметил след — глубокий, будто кто-то вдавил в почву огромный котёл. След вёл вглубь бора, и Яромир, помедлив, пошёл за ним. «Она играет со мной, — подумал он. — Но я не отступлю».

К вечеру лес стал ещё гуще, и Яромир решил разбить лагерь. Он нашёл укрытие под вывороченным дубом, чьи корни торчали, как кости великана. Костёр разгорелся неохотно, дым ел глаза, но тепло вернуло жизнь в озябшие пальцы. Яромир достал локон Лады, повертел в руках. В отблесках огня волосы казались живыми, и он поспешно убрал их, чувствуя укол страха. Ночь легла на лес тяжёлым покрывалом, и воин, прижавшись к корням, закрыл глаза.

Сон пришёл быстро, но был ядовитым. Яромир видел детей — десятки, сотни, стоящих в тумане. Их глаза были пустыми, а руки тянулись к нему, холодные, как лёд. «Помоги, — шептали они, но голоса сливались в один, низкий, чужой. — Ты не спасёшь их, воин». Он видел Ладу, но её лицо менялось, становясь морщинистым, с горящими глазами. Жестана смеялась, и её смех резал, как нож. «Ты мой, — пела она на древнем языке, и слова эти жгли разум. — Мой…»

Яромир проснулся, хватая воздух. Костёр погас, а вокруг всё покрылось инеем, как той ночью. Дыхание вырывалось паром, оберег пылал, будто раскалённый уголь. Он вскочил, оглядываясь. Лес молчал, но в отдалении, за деревьями, мелькнула тень — ступа, скользящая в тумане. Она остановилась, и из неё поднялась фигура — высокая, сгорбленная, с длинными руками, что тянулись к земле. Глаза её горели, как угли, и Яромир почувствовал, как разум мутится. Он стиснул оберег, и видение исчезло, оставив лишь шёпот, звенящий в ушах.

Утро пришло с дождём. Иней растаял, но холод остался. Яромир собрал котомку, проверил меч и двинулся за следами ступы. Он знал: Жестана близко, и каждый шаг приближал его к ней — или к гибели. Лес смотрел на него тысячами глаз, и воин, стиснув зубы, шёл вперёд, повторяя про себя клятву: «Найти Ладу. Спасти детей».

Глава 5. Старое проклятие

Дождь хлестал по лицу, но Яромир шёл, не останавливаясь. Следы ступы, глубокие, как раны в земле, вели в сердце Чёрного Бора, где деревья стояли так плотно, что свет умирал в их кронах. Лес дышал злобой: корни цеплялись за сапоги, ветви хлестали по плечам, а воздух был тяжёлым, пропитанным запахом гниющих листьев. Оберег Радомира пылал на груди, и Яромир, стиснув зубы, повторял про себя: «Найти Ладу. Спасти детей».

К полудню он вышел к заброшенной деревне. Дома, покосившиеся, поросли мхом и плющом, стояли в мертвой тишине. Улицы заросли травой, а колодец в центре был завален камнями, будто кто-то боялся, что из него полезет тьма. Яромир шагнул к ближайшему дому, и доски под ногами застонали, как живые. Внутри пахло плесенью, а на стенах, под слоем грязи, виднелись следы когтей — глубокие, будто вырезанные ножом.

Он обошёл деревню, вглядываясь в детали. В одном из дворов валялась детская колыбель, расколотая пополам. В другом — ржавый серп, покрытый бурыми пятнами, слишком похожими на кровь. У старой избы, что стояла на краю, он заметил алтарь — грубый камень, испещрённый рунами. На нём лежали кости, мелкие, птичьи, и высохший венок из полыни. Яромир замер, чувствуя, как оберег жжёт кожу. «Здесь всё началось, — подумал он. — Или закончилось».

В избе, что казалась волховской, он нашёл свиток — ветхий, сшитый из бересты. Буквы, вырезанные углём, были неровными, будто писавший торопился. Яромир развернул его у окна, где слабый свет пробивался сквозь щели. Слова, архаичные, но понятные, рассказывали о Жестане. Когда-то она была женщиной, знахаркой, что лечила травами и шептала молитвы богам. Но жажда силы привела её к подземным духам — к Чернобогу и его свите. Она пила кровь детей, чтобы продлить свою жизнь, и лес, напоённый её злобой, стал её домом. Люди сожгли её на этом самом алтаре, но душа Жестаны не умерла. Она ушла в корни, в тени, став чем-то иным — не живым, не мёртвым, но голодным.

Яромир сжал свиток, чувствуя, как ярость борется со страхом. «Не живая, — вспомнил он слова Радомира. — И не мёртвая». Он сунул свиток в котомку и шагнул к выходу, но лес вдруг ожил. Ветер взвыл, ветви заскрипели, и из тумана, что клубился за домами, донёсся шёпот: «Ты пришёл, воин…»

Он вытащил меч, оглядываясь. Тень мелькнула меж деревьев — высокая, сгорбленная, с руками, что волочились по земле. Жестана. Её глаза горели, как угли, и Яромир почувствовал, как разум мутится. Он стиснул оберег, и шёпот ослаб, но ведьма шагнула ближе. Её лицо, сморщенное, как кора, было почти человеческим, но губы, растянутые в усмешке, обнажали зубы, острые, как у зверя.

— Зачем ты здесь? — голос её был низким, словно земля пела. — Дети мои. Не твои.

Яромир поднял меч, но рука дрожала.

— Верни их, — выдавил он. — Или умри.

Жестана рассмеялась, и смех её резал, как нож. Она взмахнула рукой, и корни, вырвавшись из земли, хлестнули по ногам воина. Он рубанул мечом, но клинок лишь скользнул по коре, не оставив следа. Ведьма шагнула ближе, и её глаза впились в его душу, выворачивая страхи: погибшие товарищи, крики варягов, лицо матери, что умерла, когда он был ребёнком. Яромир зарычал, бросившись вперёд, но Жестана исчезла, растворившись в тумане.

Корни ударили снова, и один из них, острый, как копьё, пронзил его бедро. Яромир рухнул, хватая воздух. Кровь текла тёплой струёй, а лес кружился перед глазами. Он пополз, цепляясь за траву, и услышал её смех — теперь далёкий, но всё ещё ядовитый. «Ты слаб, воин…»

Сознание меркло, но Яромир, стиснув зубы, оторвал кусок рубахи и перетянул рану. Кровь замедлилась, но боль жгла, как огонь. Он дополз до алтаря, привалившись к камню, и достал свиток. Последние строки, почти стёртые, гласили: «Её сила — в душах. Её слабость — в сердце, что украла у смерти». Он сжал свиток, чувствуя, как силы уходят. Лес смотрел на него тысячами глаз, и воин, закрыв глаза, прошептал: «Лада… я найду тебя».

Когда он очнулся, дождь прекратился, но холод сковал тело. Рана пульсировала, но кровь остановилась. Яромир поднялся, опираясь на меч, и оглядел деревню. Туман рассеялся, открыв тропу, что вела глубже в бор. Он знал: Жестана ждёт его. И он пойдёт, даже если это будет его последним шагом.

Глава 6. Сны Милославы

Берегиня дышала тревогой. Туман, что стелился над рекой, сгустился, и горожане, кутаясь в плащи, спешили по домам, избегая чужих взглядов. Милослава сидела в своей горнице, глядя на пустую колыбель Лады. Пальцы её теребили льняную нить, что осталась от дочкиной рубахи, а сердце сжималось от тоски. Дни сливались в один бесконечный кошмар, но этой ночью что-то изменилось. Сон, что пришёл к ней, был не просто сном.

Она видела Ладу — маленькую, с косичками, что развевались, будто пойманные ветром. Девочка стояла у озера, чья вода была чёрной, как смола, и тянула к матери руки. «Мама, найди меня, — шептала она, но голос её был странным, будто эхо из-под земли. — Кукла… она держит её». Милослава хотела бежать к дочери, но ноги тонули в грязи, а озеро пело, низко, на языке, которого она не знала. Лада исчезла, и из воды поднялась тень — высокая, сгорбленная, с глазами, что горели, как угли. «Ты не заберёшь их, — прошипела тень. — Они мои».

Милослава проснулась, хватая воздух. Горница была холодной, свеча у изголовья погасла, а в окне дрожал лунный свет. Она встала, чувствуя, как дрожат руки, и зажгла огонь. Сон не отпускал — он был слишком живым, слишком реальным. «Лада жива, — подумала она, и мысль эта зажгла в груди искру надежды. — Она зовёт меня».

Утром Милослава собрала узелок: хлеб, нож, пучок сушёной полыни, что отгоняла злых духов. Она знала, куда идти. Озеро, что приснилось ей, было не выдумкой — старое Ведьмино озеро, в трёх верстах от Берегини, у кромки Чёрного Бора. Старухи шептались, что там водятся русалки, а волхвы избегали тех мест, говоря о тьме, что спит под водой. Милослава не верила сказкам, но сон был знаком. Она должна найти куклу.

Дорога к озеру была тяжёлой. Туман глушил звуки, а тропа, заросшая крапивой, жалила ноги. Милослава шла, сжимая полынь, и шептала молитву Мокоши, прося защиты. Лес смотрел на неё, и в шорохе ветвей ей чудился смех — тот же, что звучал во сне. Она стиснула зубы, повторяя: «Лада. Я иду».

Озеро открылось внезапно, будто лес расступился, пропуская её. Вода была неподвижной, чёрной, как в её видении, а берег порос камышом, что шевелился без ветра. Милослава остановилась, вглядываясь в отражение. Её лицо, измождённое, казалось чужим, но в глубине воды мелькнула тень — Лада? Она шагнула ближе, и камыши зашуршали, будто шепча.

На берегу, у корней старой ивы, она заметила что-то белое. Сердце ёкнуло. Милослава присела, разгребая траву, и достала куклу — маленькую, из льна, с вышитым лицом. На груди куклы была вырезана руна, похожая на когтистую лапу, а внутри, под тканью, что-то твёрдое, будто камень. Милослава сжала куклу, чувствуя, как пальцы немеют. «Это она, — подумала она. — То, о чём говорила Лада».

Кукла была холодной, и от неё веяло горьким запахом полыни. Милослава вспомнила слова старух: «В кукле — душа. Уничтожь её, и тварь падёт». Она сунула находку в узелок, но озеро вдруг дрогнуло. Вода пошла кругами, и из глубины донёсся шёпот: «Ты не заберёшь их…»

Милослава попятилась, хватаясь за нож. Тень, что мелькнула в воде, поднялась — высокая, сгорбленная, с длинными руками, что волочились, как корни. Жестана. Её глаза горели, как угли, а кожа, сморщенная, шевелилась, будто живая. Вода у берега забурлила, и из неё, с шипением, полезли тени — тонкие, как дым, с лицами, похожими на детские, но искажёнными, с пустыми глазницами. «Кукла моя. Душа моя», — пела Жестана, и голос её, низкий, как земля, ввинчивался в разум.

Милослава застыла, чувствуя, как страх сковывает ноги. Тени, скользя по воде, тянули к ней руки, холодные, как лёд. Одна коснулась её запястья, и боль, острая, как ожог, пронзила руку. Милослава вскрикнула, выронив нож, но образ Лады, зовущей из сна, вспыхнул в памяти. Она рванулась к берегу, но вода, словно живая, хлынула ей под ноги, обхватывая лодыжки. Камыши, оживая, хлестали по лицу, а шёпот Жестаны превратился в вой: «Моя… моя…»

Милослава упала, цепляясь за корни ивы. Кукла выпала из узелка, и тени, шипя, потянулись к ней. «Нет!» — крикнула Милослава, хватая куклу и прижимая к груди. Она вскочила, чувствуя, как вода тянет её назад, и, собрав остатки сил, полоснула полынью по воздуху, будто отгоняя духов. Тени взвыли, отступая, а Жестана, стоя в воде, подняла руку. Вода взметнулась стеной, но Милослава, сжав зубы, бросилась в лес, не оглядываясь. Камыши рвали одежду, шёпот гнался за ней, но ива, словно пожалев, сомкнула ветви, укрывая её от глаз ведьмы.

К вечеру она вышла к опушке, где начинался Чёрный Бор. Дыхание рвалось, ноги горели, а на запястье, где коснулась тень, остался багровый ожог, пульсирующий, как живое проклятие. Кукла, спрятанная в узелке, была на месте, и Милослава, сжав её, почувствовала, как руна под пальцами нагрелась. Она знала: Яромир ушёл в бор, и теперь её путь — за ним. Она не воин, но мать, и ради Лады она пройдёт через тьму. Сжав нож, она шагнула в лес, чувствуя, как оберег из полыни греет ладонь.

Тем временем, в глубине бора, Яромир, хромая, шёл по тропе, что вела к логову ведьмы. Рана в бедре пульсировала, но он не останавливался. Лес молчал, но шёпот Жестаны, что звучал в его снах, теперь был тише, будто она отвлеклась. «Что-то изменилось, — подумал он, касаясь оберега. — Но что?» Он не знал, что Милослава, с куклой в руках, уже идёт ему навстречу, и что их пути скоро пересекутся.

Глава 7. Песнь забвения

Чёрный Бор дышал холодом, и каждый шаг Яромира отдавался болью в раненом бедре. Кровь остановилась, но рана горела, а силы таяли, как снег под солнцем. Лес, казалось, сжимался вокруг, ветви цеплялись за плащ, а шёпот Жестаны, что звучал в снах, теперь был едва слышен, будто ведьма отвлеклась на другую добычу. Яромир стиснул оберег Радомира, чувствуя его тепло, и шёл дальше, повторяя: «Лада. Дети».

К вечеру он вышел к поляне, где среди сосен стояла одинокая изба. Она была низкой, поросшей мхом, с крышей, что провисала, как спина старухи. Дым вился из трубы, и запах трав — горький, но живой — разрезал мертвенный дух леса. Яромир остановился, вглядываясь. Свет в окне дрожал, и тень, мелькнувшая за занавеской, была человеческой. Он постучал, держа руку на мече.

Дверь скрипнула, и на пороге появилась женщина — седая, с лицом, изрезанным морщинами, но с глазами, острыми, как у сокола. Её рубаха, вышитая рунами, пахла полынью, а на шее висел амулет — коготь зверя, обмотанный нитью.

— Ведана, — представилась она, оглядев Яромира. — Ты ранен, воин. И не только телом. Заходи.

Яромир, помедлив, шагнул внутрь. Изба была тёплой, пропитанной запахом сушёных трав. На полках теснились горшки, пучки корней и кости, а в углу тлел очаг, отбрасывая блики на стены. Ведана указала на лавку, и Яромир, морщась от боли, сел. Она осмотрела его рану, не спрашивая, и покачала головой.

— Корень Жестаны, — сказала она, касаясь багровой кожи вокруг раны. — Её яд в тебе. Если не выжечь, умрёшь к утру.

Яромир стиснул кулаки.

— Жестана… Ты знаешь её?

Ведана кивнула, доставая горшок с мазью, что пахла смолой и кровью.

— Знаю. Она старше этого леса. Питается душами детей, чтобы держаться в этом мире. Её сердце — не плоть, а тьма, украденная у смерти. Сталь её не возьмёт.

Яромир вспомнил свиток из заброшенной деревни, слова о слабости Жестаны.

— Как её остановить?

Ведана промолчала, нанося мазь на рану. Жжение было адским, и Яромир зашипел, но боль отступила, сменившись холодом. Травница села напротив, глядя в огонь.

— Есть зелье, — наконец сказала она. — Яд, что сожжёт её дух. Но цена высока. Оно убьёт и того, кто его выпьет. Ты готов?

Яромир замер. Мысль о смерти не пугала его — он видел её в глазах варягов, в крови товарищей. Но оставить Ладу и других детей в лапах ведьмы? Он сжал оберег, чувствуя, как бронза впивается в ладонь.

— Если это спасёт их… я выпью.

Ведана посмотрела на него, и в её глазах мелькнула тень уважения.

— Ты не первый, кто идёт за ней. Но первый, кто не боится. — Она поднялась, доставая с полки пузырёк с чёрной, как смола, жидкостью. — Это зелье свяжет твой дух с её. Ударь в сердце — и она падёт. Но твоя душа… она уйдёт с ней.

Яромир взял пузырёк, чувствуя его тяжесть. Жидкость внутри шевелилась, будто живая. Он сунул его в котомку, но слова Веданы эхом звучали в голове. «Жертва, — подумал он. — Ради детей». Он кивнул травнице, поднимаясь.

— Благодарю. Где её логово?

— Иди к Сердцу Бора, — ответила Ведана. — Там, где деревья клонятся к земле, а корни пьют кровь. Она ждёт тебя, воин. И помни: её сила — в страхе. Не дай ей увидеть твой.

Яромир вышел из избы, чувствуя, как рана ноет, но силы возвращаются. Ночь легла на лес, и звёзды, едва видимые сквозь кроны, казались глазами богов. Он взглянул на пузырёк, что лежал в котомке, и вспомнил Ладу — её смех, ямочки на щеках. «Я найду тебя, — прошептал он. — Даже если это будет последнее, что я сделаю».

Лес молчал, но в отдалении, за деревьями, мелькнула тень — ступа, скользящая в тумане. Яромир стиснул меч и шагнул вперёд, зная, что тропа, начатая у капища, ведёт к смерти. Его или Жестаны.

Глава 8. Пробуждение силы

Чёрный Бор сжимал Яромира в своих объятиях. Туман, густой, как смола, глушил шаги, а деревья, склонившиеся к земле, шептались на ветру, будто живые. Рана в бедре ныла, но зелье Веданы держало его на ногах. Пузырёк с чёрной жидкостью, спрятанный в котомке, оттягивал плечо, словно напоминая о цене. Яромир шёл к Сердцу Бора, чувствуя, как оберег Радомира жжёт грудь. Шёпот Жестаны стих, но тишина леса была хуже — она обещала бурю.

К полудню он заметил следы на тропе — отпечатки босых ног, маленькие, почти детские, но рядом — кровь, алая, свежая. Яромир присел, касаясь земли. Кровь была тёплой, а рядом лежал пучок полыни, раздавленный сапогом. «Не Лада, — подумал он, сердце ёкнув. — Кто-то другой». Он поднялся, сжимая меч, и двинулся быстрее, чуя беду.

Лес расступился, открыв поляну, где корни сосен сплетались в узлы, похожие на кости. В центре стояла женщина — Милослава. Её рубаха была изорвана, на запястье багровел ожог, а глаза, полные решимости и страха, впились в Яромира. В руках она сжимала куклу — льняную, с руной на груди. Яромир замер, не веря.

— Милослава? — выдохнул он. — Что ты здесь делаешь?

Она шагнула ближе, дрожа, но голос её был твёрд.

— Лада звала меня. Во сне. Я нашла это, — она подняла куклу, и руна на ней блеснула, будто глаз. — Её душа… Жестаны. Она в этой кукле.

Яромир нахмурился, вспоминая свиток из деревни. «Её слабость — в сердце, что украла у смерти». Он взял куклу, чувствуя, как пальцы немеют. Внутри, под тканью, что-то твёрдое, живое, билось, как сердце.

— Где ты её нашла? — спросил он, возвращая куклу.

— У Ведьминого озера, — ответила Милослава, сжимая узелок. — Она пыталась утащить меня. Тени… дети с пустыми глазами. Но я вырвалась.

Яромир посмотрел на её ожог, на кровь, что капала с царапин.

— Ты не должна быть здесь, — сказал он, но в голосе не было упрёка. — Это не твоя битва.

— Это моя дочь, — отрезала Милослава, и глаза её вспыхнули. — Я не останусь в Берегини, пока Лада в её лапах.

Яромир кивнул, чувствуя, как её решимость отдаётся в его груди. Он достал свиток, развернул его перед ней.

— Здесь сказано, как изгнать Жестану. Обряд крови. Кукла — её душа. Если вонзить в неё рунный клинок и пролить кровь, она падёт. Но… — он замолчал, глядя на пузырёк в котомке, — это опасно.

Милослава сжала куклу.

— Я сделаю обряд. Ты сражайся с ней.

Лес вдруг дрогнул. Ветер взвыл, и корни, сплетённые в земле, зашевелились, как змеи. Яромир вытащил меч, встав перед Милославой.

— Она знает, — прошептал он. — Готовься.

Милослава кивнула, отступая к дереву. Яромир шагнул к центру поляны, где корни образовали круг, похожий на алтарь. Он достал нож, вырезал на ладони руну — молнию Перуна, — и капнул кровью на землю.

— Перун, дай мне силу, — прошептал он, чувствуя, как оберег пылал. — Защити нас.

Лес ответил воем. Туман сгустился, и из него, скользя, появилась ступа — чёрная, с резьбой, что шевелилась, как черви. Жестана поднялась из неё, высокая, сгорбленная, с глазами, что горели, как адский огонь. Её смех резал, как нож, и Яромир почувствовал, как разум мутится.

— Ты принёс мне её, — пропела она, глядя на Милославу. — Куклу. Душу. Отдай, и я пощажу тебя.

Милослава, стоя у дерева, начала шептать слова, что пришли к ней во сне — древние, на языке богов. Кукла в её руках задрожала, руна засветилась. Жестана зашипела, шагнув к ней, но Яромир преградил путь, подняв меч.

— Не тронь её, — рыкнул он.

Ведьма взмахнула рукой, и корни, вырвавшись из земли, хлестнули по его ногам. Яромир рубанул, но клинок лишь скользнул по коре. Жестана смеялась, и её глаза впились в его душу, вытаскивая страхи: крики матери, кровь товарищей, лицо Лады, пустое, как у мёртвой. Он стиснул оберег, и видения отступили.

Милослава, не останавливаясь, резала ножом ладонь, капая кровью на куклу.

— Мокошь, прими мою жертву, — шептала она. — Верни души. Изгони тьму.

Кукла вспыхнула, и Жестана взвыла, хватаясь за грудь. Яромир, воспользовавшись моментом, бросился к ведьме, но корни поймали его, обвивая, как змеи. Он упал, чувствуя, как силы уходят. Милослава, видя это, крикнула:

— Держись, Яромир! Я почти…

Жестана повернулась к ней, и лес ожил. Тени детей, с пустыми глазами, полезли из земли, тяня к Милославе руки. Она стиснула куклу, продолжая обряд, и руна на ней загорелась ярче. Яромир, борясь с корнями, достал пузырёк Веданы. «Пора, — подумал он, но замер. — Не сейчас. Ещё не время».

Он рванулся, разрубая корни, и встал между Милославой и тенями.

— Закончи обряд! — крикнул он. — Я держу их!

Милослава кивнула, вонзая нож в куклу. Кровь хлынула, и Жестана, взвыв, рухнула на колени. Тени детей растаяли, но лес не утих. Яромир, тяжело дыша, посмотрел на Милославу.

— Это не конец, — сказал он. — Она ждёт нас в Сердце Бора.

Милослава, сжимая куклу, кивнула.

— Идём вместе.

Яромир взглянул на тропу, что вела вглубь, и почувствовал, как пузырёк в котомке шевельнулся. Лес смотрел на них, и воин, стиснув меч, шагнул вперёд, зная, что последняя битва близко.

продолжение следует…

Слухи о пропавших детях, как паутина, опутали город. Сначала исчез сын кузнеца из деревни Вязы, потом дочь рыбака с Лозового Яра. Теперь говорили о третьем — девочке с хутора у Чёрного Бора. Мужики в корчмах шептались, сбиваясь на полуслова, а старухи у колодцев крестились, поминая ведьму. «Из Чёрного Бора тянет, — бормотали они. — Там она, Жестана, детские души ворует». Бояре, восседая в тёплой палате, посмеивались над «бабьими сказками» и пили мёд, но Яромир видел страх в глазах простых людей. Он знал: где страх, там и правда, пусть и укрытая тенью.

Утро выдалось хмурым, и Яромир, сидя у окна в своей горнице, точил меч. Клинок пел под точилом, а мысли воина кружили вокруг слухов. Он не верил в старушечьи байки, но пропавшие дети — не выдумка. Решение пришло само, как приходит ветер перед бурей. Яромир надел кожаный нагрудник, затянул пояс с ножом и вышел на площадь.

Там, у старого дуба, где горожане собирались на вече, он заметил женщину. Она стояла, прижав к груди узелок, и смотрела в пустоту. Её лицо, измождённое горем, было знакомо — Милослава, мать пропавшей девочки. Яромир подошёл, стараясь ступать мягко, чтобы не спугнуть её скорбь.

— Милослава, — тихо позвал он.

Она вздрогнула, обернулась. Глаза её, красные от слёз, горели смесью надежды и отчаяния.

— Яромир… Ты вернулся, — голос её дрожал, как лист на ветру. — Слышал про мою Ладу?

Он кивнул, чувствуя, как в груди тяжелеет. Лада, светловолосая девочка с ямочками на щеках, часто бегала по улицам, напевая. Теперь её нет.

— Говорят, в Чёрном Бору… — начала Милослава, но голос сорвался. — Ведьма. Я знаю, ты не веришь, но…

— Я верю тебе, — перебил Яромир. — Расскажи всё.

Милослава судорожно вздохнула, сжимая узелок. Она поведала, как Лада ушла играть на полянку у опушки и не вернулась. Как другие дети видели тень в лесу — высокую, сгорбленную, с горящими глазами. Как старики вспоминали Жестану, ведьму, что, по преданиям, крала души и пела на мёртвом языке. Яромир слушал, не перебивая, и с каждым словом его решимость росла.

— Бояре не помогут, — закончила Милослава, глядя в землю. — Они смеются, а дети пропадают. Яромир, ты воин. Ты можешь…

— Я найду Ладу, — сказал он, и слова эти легли на сердце тяжёлым камнем. — Если она жива, я верну её. Если нет… виновные ответят.

Милослава подняла взгляд, и в её глазах мелькнула искра благодарности. Она протянула ему узелок — там лежала маленькая льняная рубаха Лады, ещё хранившая запах трав и детского тепла.

— Возьми. Может, поможет, — прошептала она.

Яромир принял узелок, чувствуя, как обещание связывает его, словно клятва перед богами. Он не знал, что ждёт впереди — ведьма, зверь или просто безумие людских страхов. Но отступать было не в его натуре.

К вечеру он собрал всё необходимое: меч, нож, кремень, немного хлеба и бурдюк с водой. Город провожал его тишиной, лишь ворон каркнул с крыши, будто предвещая беду. Яромир взглянул на Чёрный Бор, чьи тёмные кроны виднелись за рекой, и шагнул вперёд. Туман глушил звуки, и лишь стук его сердца отдавался в ушах.

Глава 2. Зов предков

Лес встретил Яромира сыростью и тишиной. Туман, что утром клубился над рекой, теперь осел меж сосен, и каждая ветка казалась тенью, готовой ожить. Чёрный Бор начинался за переправой, где Берегинка текла лениво, унося жёлтые листья. Яромир перешёл реку по шаткому мосту, чувствуя, как доски скрипят под сапогами. Впереди ждал лес, чьи кроны, словно чёрные когти, царапали низкое небо.

Он знал, куда идёт. У старого капища, в трёх верстах от опушки, жил волхв Радомир — последний, кто ещё говорил с духами и помнил песни богов. Люди сторонились его, шепча, что он то ли свят, то ли безумен. Яромир не верил слухам, но уважал мудрость старика. Если кто и знал правду о ведьме, это был Радомир.

Тропа вилась меж корней, поросших мхом, и Яромир шагал, держа руку на рукояти меча. Лес дышал: где-то треснула ветка, заухала сова, а в отдалении послышался шорох, будто кто-то крался следом. Он остановился, вглядываясь в сумрак. Ничего. Лишь ветер шевелил листву, да сердце билось чаще. «Сказки, — подумал он, но пальцы крепче сжали меч. — Или нет?»

Капище открылось внезапно. Поляна, окружённая дубами, дышала покоем. В центре стоял идол Перуна — грубо вырезанный из дерева, с глазами, выжженными углём. У подножия тлел костёр, и дым его стелился к небу, как молитва. Радомир сидел на пне, перебирая сухие травы. Его борода, седая, как иней, касалась груди, а глаза, острые, будто у ястреба, впились в Яромира.

— Знал, что придёшь, — голос волхва был низким, с хрипотцой, словно камни ворочались в реке. — Чую беду в тебе, воин.

Яромир опустился на одно колено, как требовал обычай, и положил перед Радомиром узелок Милославы.

— Пропали дети, — сказал он. — Говорят, ведьма из Чёрного Бора. Я ищу правду.

Радомир долго молчал, глядя в огонь. Потом взял рубаху Лады, поднёс к лицу, вдохнул. Его пальцы, узловатые, как корни, задрожали.

— Духи леса кричат, — наконец произнёс он. — Баланс нарушен. Лес… он болен. Что-то древнее проснулось. Жестана, — имя он выдохнул, будто боялся, что оно оживёт. — Она не человек, Яромир. Не совсем.

Воин нахмурился. Сказки о ведьмах он слышал с детства: то ли бабы пугали детей, то ли старики выдумывали, чтобы держать народ в страхе. Но взгляд Радомира не лгал. В нём была тревога — не та, что рождает суеверие, а та, что приходит с знанием.

— Расскажи, — попросил Яромир.

Волхв поднялся, опираясь на посох, и указал на идол.

— Сядь. Слушай. И не перебивай, коли жизнь дорога.

Яромир сел у костра, чувствуя, как тепло прогоняет холод. Радомир начал говорить, и голос его вплетался в треск поленьев, будто пел древнюю песнь. Он рассказал о Жестане — твари, что родилась на стыке миров, где боги подземья шепчут смертным свои тайны. Когда-то, века назад, она была женщиной, но жажда силы свела её с тропы. Она пила кровь детей, воровала их сны, чтобы продлить свою жизнь. Люди сожгли её, но дух Жестаны ушёл в лес, в корни, в тени. Теперь она вернулась.

— Почему дети? — спросил Яромир, не в силах молчать.

— Дети чисты, — ответил волхв. — Их души — как огонь, что греет её мёртвое сердце. Она крадёт их, чтобы жить. Но это не всё. Лес… он помогает ей. Он её дом.

Яромир стиснул кулаки. Мысль о том, что лес, который он знал с детства, стал врагом, резала, как нож. Но он не показал страха.

— Как её убить?

Радомир покачал головой.

— Убить? Глупец. Она не живая, чтобы умереть от стали. Её сила — в корнях, в словах, в страхе. Сражайся в лоб — и погибнешь. Чтобы одолеть Жестану, пойми её. Найди, что держит её в этом мире. И берегись её глаз — они видят твою душу.

Волхв замолчал, затем подошёл к идолу и снял с шеи Перуна амулет — бронзовый кругляш с вырезанным знаком молнии.

— Возьми, — сказал он, протягивая оберег. — Он укроет от тьмы. Но не от всего. И помни: иди с сердцем чистым, иначе лес тебя не пустит.

Яромир принял амулет, чувствуя его тяжесть. Металл был тёплым, будто хранил жар огня. Он повесил его на шею, кивнул Радомиру и поднялся.

— Где искать её?

— Там, где пропала девочка, — ответил волхв. — На полянке у опушки. Ищи знаки. Она оставляет их, как паук — сеть. Но будь осторожен, Яромир. Жестана знает, что ты идёшь.

Слова волхва эхом отозвались в груди. Яромир взглянул на лес, что темнел за поляной. Туман сгущался, и в нём, казалось, мелькнула тень — высокая, сгорбленная. Он моргнул, и видение пропало. Но холод, что сковал спину, остался.

— Благодарю, — сказал он, поклонившись.

Радомир лишь махнул рукой, возвращаясь к травам.

— Иди. И не возвращайся, пока не найдёшь правду.

Яромир шагнул в лес, чувствуя, как капище остаётся позади, а тьма Чёрного Бора обнимает его, словно старый враг. Амулет тёплым пятном лежал на груди, но сердце всё равно билось тревожно. Он знал: тропа, что началась у костра волхва, приведёт его к ответам. Или к смерти.

Глава 3. След в тумане

Туман в Чёрном Бору был живым. Он клубился у корней, цеплялся за сапоги Яромира, будто шептал: «Останься». Лес молчал, но тишина эта была тяжёлой, как перед грозой. Воин шёл к полянке, где пропала Лада, держа руку на обереге Радомира. Бронзовый кругляш тёплым пятном лежал на груди, и Яромир невольно касался его, словно ища защиты. Тропа, едва заметная, вилась меж сосен, и каждый шаг отдавался эхом в его сердце.

Полянка открылась внезапно, будто лес раздвинул свои лапы. Трава здесь пожухла, хотя осень ещё не добралась до глубины бора. В центре, у старого пня, валялись обломки детской игрушки — деревянной лошадки, расколотой пополам. Яромир присел, вглядываясь в землю. Следы босых детских ног, хаотичные, обрывались у кромки леса, словно ребёнка утащили в воздух. Он нахмурился, чувствуя, как холод пробирает не только тело, но и душу.

Вокруг пня трава была примята, будто кто-то кружил в странном танце. Яромир заметил вырезанные на коре символы — кривые, похожие на когтистые лапы или руны, которых он не знал. Они тянулись цепочкой, уходя в чащу. Он провёл пальцем по одному из знаков, и кора под рукой осыпалась, как пепел. «Жестана, — подумал он. — Ты здесь была».

Поднявшись, Яромир обошёл полянку, вглядываясь в детали. В ветвях низкого дуба, почти у земли, он заметил птичье гнездо, странно аккуратное, будто сплетённое с умыслом. Внутри, среди веток и пуха, лежал локон светлых волос, завязанный чёрной нитью. Волосы Лады? Он осторожно взял их, чувствуя, как пальцы немеют от холода. Нить пахла чем-то горьким, как полынь, и Яромир поспешно сунул находку в кошель у пояса.

Шорох за спиной заставил его обернуться, хватаясь за меч. Из тумана, хромая, вышел мальчик — худой, в рваной рубахе, с глазами, полными ужаса. Ему было не больше десяти зим, лицо покрывали грязь и царапины. Он замер, глядя на Яромира, и открыл рот, но вместо слов раздался лишь хрип.

— Не бойся, — тихо сказал Яромир, опуская клинок. — Кто ты? Откуда?

Мальчик задрожал, указывая в сторону леса. Его руки тряслись, а губы беззвучно шевелились. Яромир шагнул ближе, стараясь не спугнуть.

— Ты видел её? Ведьму?

Мальчик кивнул так резко, что казалось, шея хрустнет. Он упал на колени, вцепившись в траву, и начал черкать пальцем по земле. Яромир присмотрелся: мальчик рисовал ступу — грубую, с кривыми краями, и женскую фигуру с длинными руками. Рядом он нацарапал стрелу, указывающую вглубь бора.

— Ты сбежал от неё, — понял Яромир. — И знаешь, где она.

Мальчик снова кивнул, но в его глазах мелькнул такой страх, что воин почувствовал укол жалости. Он протянул бурдюк с водой, но мальчик отшатнулся, будто боялся прикосновения. Вместо этого он указал на лес, туда, где символы на деревьях исчезали в тумане.

— Чёрный Бор, — прошептал Яромир, и голос его потонул в сырости. — Ты покажешь дорогу?

Мальчик замотал головой, попятившись. Его босые ноги оставляли кровавые следы на траве — подошвы были изранены, будто он бежал через тернии. Яромир хотел удержать его, но мальчик, издав сдавленный крик, бросился в чащу. Ветви сомкнулись за ним, и лес поглотил его, как река — камень.

Яромир остался один. Он взглянул на рисунок в земле, на стрелу, указывающую в сердце бора. Сердце стучало ровно, но в груди росло чувство, что он ступил на тропу, с которой нет возврата. Он проверил меч, затянул пояс и шагнул туда, куда вела цепочка символов.

Лес сгущался. Сосны становились выше, их иглы застилали небо, а туман превращал мир в серую пелену. Яромир шёл, отмечая знаки: то вырезанный символ, то пучок волос, вплетённый в ветви, то кукла — маленькая, из соломы, с шипами вместо глаз. Она висела на суку, покачиваясь, будто живая. Яромир остановился, глядя на неё. Шипы, острые, как когти, были воткнуты в солому, и от куклы веяло чем-то чужим, нечеловеческим. Он хотел срезать её, но оберег на груди вдруг нагрелся, и воин отступил. «Не трогай, — сказал внутренний голос. — Это её метка».

Солнце, скрытое за кронами, клонилось к закату. Яромир решил разбить лагерь, но найти сухие ветки в сыром лесу было непросто. Он развёл костёр, маленький, едва тлеющий, и сел, прижавшись спиной к стволу. Туман кружил, и в нём мерещились тени — то ли звери, то ли духи. Он достал локон Лады, повертел в пальцах. «Где ты, девочка? — подумал он. — И что за тварь тебя утащила?»

Ночь пришла тихо, но с ней пришёл холод, проникающий под кожу. Яромир задремал, убаюканный треском костра, но сон его был тяжёлым. Ему мерещилась Лада, стоящая в тумане, с пустыми глазами. Она тянула к нему руки, но вместо слов из её рта лился шёпот — низкий, на языке, которого он не знал. «Иди ко мне, — пел голос, и он понял, что это не Лада. — Иди, воин…»

Яромир рывком проснулся, хватая меч. Костёр почти погас, а вокруг всё покрылось инеем, будто зима ворвалась в осень. Дыхание вырывалось паром, оберег жег кожу. Он вскочил, оглядываясь. Туман расступился, и в отдалении, меж деревьев, мелькнула тень — высокая, сгорбленная, с горящими глазами. Она исчезла так же быстро, как появилась, но шёпот остался, звеня в ушах.

— Жестана, — выдохнул Яромир, и имя это легло на сердце, как проклятие.

Он знал: она близко. И она ждёт.

Продолжение следует…