Жизнь после: Ключ к двум мирам
До инсульта мир Петра Горохова был выкован из чугуна и стали, пропах табаком и скипидаром. Мир простой, как гаечный ключ, и ясный, как чертеж. Слесарь шестого разряда, он своей могучей, исчерченной шрамами рукой мог собрать и разобрать любой механизм. Вечера же тонули в сизой дымке табака и едком перегаре. Дом – просто место поспать, дети – тени, которых он порой не замечал, а порой – пугал.
– Опять за свое? – бросала Лида, его жена, видя, как он тянется к бутылке. Ей было всего тридцать семь, но в глазах стояла усталость всех ее лет.
– Устал, Лидка! На начальников - ослов весь день пялиться – не сахар! Муха укусит – вздрогнет! – огрызался Петр, уже чувствуя, как злоба закипает внутри.
А потом злоба находила выход. Невинная шалость двенадцатилетнего Кольки, неубранная тут же вещь четырнадцатилетней Маши – и комната оглашалась густым, хриплым ревом. Он не кричал – он рубил слова, как молотом:
– Чтоб вы все! Я на вас, дармоедов, горб гну, а вы...!
Дети замирали, бледные, испуганные. Лида вбегала на кухню, вставала между ним и детьми, и в ее взгляде читалось не столько упрека, сколько жгучей обиды и жалости. К нему, к ним, к себе. Она не бросала его, нет. Но каждая такая сцена оставляла на ее лице новую, невидимую морщину.
Петр, отойдя, всегда корил себя. Шептал, глядя в потолок: «Конченый алкаш...». Но утром, с тяжелой головой, снова оправдывался: «Нервная работа... начальники тупые...». И так по кругу, год за годом.
А потом мир треснул. Треснул в одно осеннее утро, когда он поднимался по лестнице в цех. Удар, словно обухом по затылку. Пол ушел из-под ног, и все праведные, тяжелые мысли спутались в один комок, а левая половина тела вдруг стала чужой, ватной, непослушной.
Очнулся он уже в палате. От былой мощи осталась лишь тень. Рука, что так ловко орудовала инструментом, безвольно лежала на одеяле. Нога не слушалась. А в голове, помимо страха, стоял навязчивый, докторский голос: «Курить – смерть, пить – нельзя ни капли. И о прежней работе забудьте, Петр Сергеевич. По крайней мере год, пока не восстановитесь полностью».
Первые недели дома были адом. Он, кормилец, столп, стал обузой. Сидел у окна, смотрел на заводские трубы вдалеке и чувствовал себя выброшенной, отработанной деталью. Колька сторонкой обходил его, не зная, что сказать отцу, с которым раньше обменивались лишь односложными фразами и криком. Маша, совсем уже девушка, побаивалась этого нового, тихого и беспомощного папу.
Но нужда, эта вечная спутница, ломает не только соломинки, но и подчас выковывает стальные пружины. Денег катастрофически не хватало. Накопления таяли как дым. Петр видел, как Лида перебивается, как тускнеют ее еще молодые глаза.
Как-то вечером Маша, преодолевая робость, принесла ему свою старую, растрепанную книжку с картинками, ту самую, что он когда-то подарил.
– Почитай, пап? – тихо попросила она.
Голос его, некогда громовый, прозвучал хрипо: «Я, дочка, не могу... буквы плывут».
– А ты придумай, – не отставала девочка, в ее глазах мелькнул огонек надежды, что он еще тот папа, что мог смешить и утешать, до водки. – Вот смотри, ежик. Куда он пошел?
Петр, чтобы отвязаться, начал: «Пошел ежик... по грибы...» История была корявой, простой. Но он видел, как глаза дочери загорелись. Она слушала, затаив дыхание. А потом пришел Колька, сел в сторонке на табуретку и, стараясь делать вид, что просто отдыхает, тоже стал слушать.
В ту ночь Петр не спал. Левая рука все еще плохо слушалась, но правая, трудовая, была в порядке. Он взял старую тетрадь Кольки, ручку из его школьного пенала и вывел с нажимом, будто вырубал зубилом: «Жил-был на свете старый скрипучий Вентиль...». Он писал о Запчастине, где жили дружные Болтики и Гайки, где злой Ржавый Червь пытался испортить всю работу, а мудрый Слесарь-Волшебник все чинил. Это был мир, который он знал досконально.
Рассказы понравились. Не только Маше, но и Кольке.
– Пап, а этот Слесарь-Волшебник – это ведь ты? – спросил как-то сын, и в его голосе прозвучала нота, которой Петр не слышал никогда – гордость.
– Я? – Петр хмыкнул, глядя на свою больную руку. – Нет, сынок. Я просто... пересказчик.
Он стал писать каждый день. Сначала для семьи. Потом Лида, тайком от него, отнесла несколько тетрадок в местную библиотеку. Библиотекарша, женщина строгая, прочла и прослезилась.
– Это же талант! – сказала она Лидии. – Надо нести в журнал.
Его напечатали. Потом еще. Пришел первый, совсем небольшой, но собственный гонорар. Петр держал в дрожащих пальцах купюры и смотрел на жену.
– Лидка, – голос его дрогнул. – Я... я снова кормилец?
– Дурак ты, Петя, – всхлипнула она, обнимая его. – Ты всегда им и был. Просто нашел новый ключ.
Они сидели за ужином. Петр не курил и уже давно не притрагивался к спиртному. Он пил чай и слушал, как Колька взахлеб рассказывает друзьям по телефону: «Это мой папа написал! В журнале!». Маша примостилась рядом, под боком, как в детстве.
Жизнь разделилась на «до» и «после». «До» был из чугуна, водки и горьких оправданий, сизый и тяжелый. «После»... «После» был из бумаги и детского смеха, из тихого «спасибо» жены и доверия в глазах детей, хрупкий, но невероятно прочный. Он снова был нужен. Не заводу, не станку, а им. Своим. Петр Сергеевич Горохов, бывший слесарь, а ныне – волшебник из страны Запчастина, глотнул чаю и обвел взглядом свою семью. И впервые за долгие годы его сердце, этот самый главный мотор, заработало ровно, спокойно и радостно. Он нашел свой ключ. Не к механизму, а к новой жизни.