В нашей обыденности пустота воспринимается как фон, как и место, которое мы заполняем значительным. Мы хотим жить так, чтобы наша жизнь была полною чашею, мы не хотим тратиться на разные пустяки. Мы не хотим, чтобы нас обзывали пустоголовыми, мы не хотим, чтобы нас характеризовали как у Лермонтова: “... Пустое сердце бьется ровно”.

О нашей жизни в пространственно-временной пустоте можно даже потеоретизировать в том смысле, что в нашем мире пустота используется нами для своего движения относительно друг друга. Но теория при всем своем уровне общности всё же не в состоянии заполнить всё. А вот Поэт может:

Звонкой мелочью в кармане,

Ореолом пара в бане,

Сырной дырочкой Ломбера,

Ароматом липы скверов,

Призраком во тьме стоящим,

Тишиной вослед смотрящей;

А порой покоем полным,

Тем, что летом дарят волны;

Ложной - клеветой наветом,

Безысходностью советов,

Промежутками абзацев,

Тенью солнечного зайца,

Обывательскою прозой,

Чьим - то эхом повсеместным

Над беззубой пастью бездны;

И раскаянием поздним,

В мозг вошедшим злобным гостем.[1]

Тут разбор отдельных строк ничего не даст: так анализировать можно только то, что подчиняется причинно - следственным отношениям. А эти строки никак нельзя назвать логической цепочкой, где одно вытекает из другого.

Эти строки объединены в образ, в такое сплавление входящих в него частей, в которых смыслы отдельных строк уже не так актуальны. Это похоже на превращение отдельных слов во фразеологизм: бывшие отдельными членами предложения слова становятся одним членом предложения. В этих словах их отдельные, присущие им лексические значения сплавляются в единое значение фразеологизма. И это единое значение фразеологизма уже не является простой суммой значений входящих в него слов. Поэтому мы вряд ли поймём, например, значение фразеологизма “собаку съел”, если бы мы знали только лексические значения входящих в него слов.

Образ надо воспринимать целиком как целостность, которая уже по умолчанию заполняет всё, стирает разницу между внешним и внутренним, и поэтому не нуждается ни в какой подпитке извне, не нуждается ни в каких анализах отдельного, не нуждается ни в чём. Лев Толстой по этому поводу писал, что, если бы он пытался объяснить, что он хотел выразить романом “Анна Каренина”, то ему бы пришлось написать тот же роман, который он написал сначала.[2] Целостность делится только на саму себя и ни на что другое.

Но в нашей жизни, под завязку заполненной нуждой, еще хватает чудаков вроде персонажа Ярослава Гашека, который любит всё объяснять: «Знаете ли вы, где находятся Будейновицы? На Влтаве... и впадает в неё Огржа... город небольшой, там есть набережная. Известно ли вам, что такое набережная? Набережная - это каменная стена, построенная над водой».[3]

Пообщавшись с такими деятелями, вспоминается несчастный конферансье на выступлении Воланда.

А с другой стороны многие из нас замечали, как в общении с близким человеком можно, допустим, молчать сколько угодно, не ощущая никакого дискомфорта. И тут мы молчим не потому, что не надо, как говорится, засорять эфир, а потому что так сами хотим. Не нужда какая-то заставляет нас, а мы сами конструируем нашу жизнь по лекалам наших желаний. Такое нескучное молчание не есть недоговоренность, не есть незаполненность, а, наоборот, есть высшая полнота общения. Именно такое общение имели в виду древние, когда говорили: “ Где мне найти человека, который забыл слова, чтобы с ним поговорить”.[4]

Итак, от безОБРАЗзия не заполненности мы переходим к ОБРАЗованию, переходим к творчеству. Творчество без свободы не бывает, не может быть творчество по инструкции.

Человек отличается от машины своей незапрограммированностью, своей универсальностью: машина ориентирована на одну операцию, а человек может сотворить всё. Такой универсальности человек достигает, снимая все ограничения, все степени своей свободы. И наконец, свобода достигает своего предела, который именуется пустотой. В такой пустоте снимается различие тел, частиц и энергии, частей и целого. Иными словами, тела, части не убираются, не выметаются как что-то ненужное, а преобразовываются: они лишаются определённости, лишаются локальности. То есть пустота есть нелокальность всего, в которой точка есть всё, а всё есть точка. Именно такая пустота есть “свободность”, есть абсолютное немешание творчеству. Именно в этом смысле древние говорили, что « немешание сотворяет всё». В Библии написано, что перед началом творения Земля была «безвидна и пуста».[5]

Важно отметить, что, конечно, “свободность”, немешание, нелокальность важны для творчества, но они ничего не значат без иного. Без этого иного свободность, немешание, нелокальность есть всего лишь абстракции, оторванные от целостности.

Целостность уже по умолчанию есть то, чьи части могут быть только своими: целостность есть принципиально античужое образование. Немешание, нелокальность есть отражение этой свойственности.

Но с другой стороны в целостности есть иное, которое ей не чуждо, не антагонистично ей. Это свое родное иное. В одном анекдоте жена упрекает мужа:

- Вот ты всегда говоришь: « мой дом, моя дача, моя машина”,- а ведь мы уже семья и у нас всё должно быть общим. Кстати, что это ты там копаешься?

-Надеваю наши брюки

Именно взаимодействие своих иных в целостности есть источник творчества, ОБРАЗования. Но ОБРАЗзование образованию рознь. До сих пор многие заполняют себя множеством сведений, и перебирание этих сведений в определенной последовательности считают высшей образованностью, хотя давно известно, что многознание уму не научает А вот ОБРАЗование побуждает нас вычищать авгиевы конюшни вороха сведений, преобразовывать их целостность - пустоту, в которой всё способствует творчеству. И в этом смысле, чем больше личность способна освобождаться от разного хлама в голове, создавая пустоту - целостность, тем больше ее творческий потенциал.