Если завтра ты можешь умереть, то зачем выбиваться из сил, пытаясь соответствовать стандартам и схемам? Предполагая, что успех и признание могут быть достигнуты путем следования некой формуле – а это в любом случае лотерея, – можно и не дождаться своей награды; так почему бы не насладиться радостью от самого процесса творчества и не быть честным с самим собой?
Атеизму нужна своя доза смирения.
Когда кто-то начинает критиковать религию с позиций воинствующего научного позитивизма, у меня возникает ощущение дежавю. Как будто передо мной не современный человек, а интеллектуал конца XIX — начала XX века, который с подростковым пылом открыл для себя Дарвина, Фрейда и Конта (один из основоположников позитивизма и социологии) и теперь искренне верит, что их методы — универсальный ключ ко всем тайнам бытия.
Но мы живём не в XIX веке. Серьёзный разговор о религии, Боге и духовном опыте невозможен на языке науки столетней давности, игнорируя всю философскую мысль XX и XXI веков.
Да, модернистский проект стремился разобрать традиционные религиозные основания "по кирпичику". Однако сам этот проект был вскрыт и деконструирован философией постмодерна, которая показала: любые системы — включая научные — не абсолютны. Они относительны, зависят от языка, культуры и исторического контекста.
От Витгенштейна (границы моего языка означают границы моего мира) до Хайдеггера (язык — дом бытия) философы пришли к выводу: мы не столько познаём объективную реальность "как она есть", сколько живём внутри языковых и культурных матриц, которые эту реальность для нас конструируют.
Религиозный и научный способы описания мира — это разные "языковые игры" (в терминах Витгенштейна). Каждая игра строится по своим правилам, использует свой словарь и отвечает на свой круг вопросов. Научный дискурс блестяще объясняет, как устроены физические процессы, но он принципиально не приспособлен для ответа на вопросы "зачем?" и "что это значит?" — а это сфера этики, метафизики, экзистенциальных поисков.
Проблема "воинствующего атеиста" часто в том, что он, подобно инквизитору, объявляет свой словарь единственно верным: "Если ваши категории не совпадают с моими, значит, вы заблуждаетесь". Но его научный инструментарий просто не предназначен для решения целого ряда фундаментальных вопросов:
~ Этического: Почему, в конце концов, нельзя есть младенцев? (Наука может описать последствия, но не даст морального императива).
~ Экзистенциального: В чём смысл жизни?
~ Онтологического: Почему вообще существует нечто, а не ничто?
~ Гносеологического: Как мы вообще что-либо познаём и можем ли быть в этом уверены?
Когда философ или богослов спрашивает о природе добра и зла, о смысле страдания, о свободе воли, наука либо молчит, либо даёт редукционистские описания (например, сводя любовь к биохимии), которые явно недостаточны для полноты человеческого опыта.
Таким образом, конструктивный диалог между религией и наукой возможен только тогда, когда мы признаем условность и ограниченность любого словаря. Когда мы уважаем различие языковых игр и понимаем, что не все вопросы мироздания укладываются в рамки одной, даже самой успешной, парадигмы.
Как выглядит классический стоик? Гранитный монумент, стальной взгляд, железная воля, полный контроль. Будто цель жизни, стать каменной глыбой, о которую разбиваются волны судьбы.
Но давайте честно, стать камнем — это легкий путь. Замуровался, отключил чувства, и ты вроде в безопасности. Но разве мы хотим быть булыжниками? Внутри мы мягкие, тёплые и у нас лапки. Мы не хотим стоять как истукан под каменным дождём, а хотим уюта, радости, и чтобы мир не давил, а мурчал.
Представляю вам Няшный Стоицизм. Это не для слабаков. Это философия для тех, кто рискнул снять броню. Ты не прячешь уязвимости за стальным щитом, а открываешь их миру, зная: твоей внутренней силы хватит, чтобы не сломаться от прикосновения. Сила здесь — не в толщине стен, а в способности оставаться тёплым и живым, даже когда вокруг шторм. Это не инфантильность, это высшая форма устойчивости.
Вот четыре главных принципа, как отрастить дзен и сохранить пушистость.
Стоицизм говорит: «Различай, что зависит от тебя, и забей на остальное». Красиво, но слишком железно. В жизни всё мягче: где-то мы можем лапками держать, где-то лишь чуть-чуть хвостиком подправить, а что-то вообще живёт само по себе. Эмоции вспыхивают, внутренние зверьки бегают как хотят. Няшный подход просто принимает это: полного контроля нет, зато есть тёплое, аккуратное влияние.
Зона Лапок. Это всё то, что ты можешь обнять и прижать к себе: свои мысли, выбор, настроение. Но даже в своём уютном уголке всё живёт по своим пушистым законам. Настроение не переключишь, как тумблер. Оно, как сонный котик, просыпается не сразу. Близкого не заставишь меняться — можно только ласково тыкнуть носом в сторону добра, как учат котят умываться. Твёрдо, но нежно ведёшь себя за шиворот, а на остальное в своём мирке влияешь, как солнечный зайчик: греешь, но не жжёшь.
Зона Хвостика. Это то, что нельзя сдвинуть в одиночку. Но ты можешь сделать это ради стаи. Результат разойдётся на всех как круги на воде, и твоя награда — тихая радость от того, что где-то теперь лучше. Просто, мудро и по-кошачьи: делаешь добро — и отпускаешь, как пушистый след в общем доме.
Зона Неба. Глобальные кризисы, курс доллара, погода и прошлое. Пытаться на это влиять — всё равно что орать на тучу, чтобы она ушла. Пустая трата калорий. Тут включаем режим котика на подоконнике: смотрим в окно, фиксируем факт («О, дождь пошёл»), берём зонтик, зеваем и идем заниматься своими делами в Зону Лапок.
Мудрость в том, чтобы не биться головой о скалу, а обустроить уютную норку у её подножия.
В стереотипном стоицизме эмоции выглядят как что-то лишнее: «Не чувствуй. Держись ровно. Не показывай слабость». Жёстко, сухо, зачем?
Няшный подход другой. Эмоции — это тёплая энергия, которая иногда сбивается в колючие комочки и тыгыдыкает. С ними нужно не бороться, а мягко разобрать, как кот разбирает клубочек.
Няшный стоицизм — это не «играть в лапочку». Это риск жить без панциря: быть открытым куда сложнее, чем спрятаться. Это про тихую внутреннюю алхимию: то, что раньше ранило, шаг за шагом превращается в пушистые кирпичики твоей устойчивости. Мягкость здесь — не маска, а самая требовательная прошивка.
И в какой-то момент становится очень ясно: мягкий — не значит беззащитный. Когда ты внутри крепче, тебе уже не нужно царапаться — мир просто скользит по твоей тёплой шёрстке и, сам не заметив, начинает мурчать в ответ.
Классический стоицизм напоминает: «Делай, что должно, и будь что будет». Звучит мудро, но «должно» часто ощущается как тяжёлый ошейник. Мы тащим груз, стиснув зубы и гордимся, какая же мы сильная ломовая лошадь. Стоп, мы няшка, а не коняшка.
Няшный стоицизм проще. У каждого действия есть «Коэффициент Мурчания». Мурчать должен либо Процесс, как у кота, который счастливо мнёт лапками плед, либо Цель. Да, стрижка когтей или вычёсывание колтунов неприятно, но нужно ради долгой и здоровой жизни. А иногда надо сделать кусь.
Цель должна быть как солнечный зайчик — манить и звать вперёд, а не как указка, которая стыдит за то, что ты до неё ещё не допрыгнул.
А если не мурчит ВООБЩЕ — ни процесс, ни цель? Значит, это дело — чужой ошейник. Его можно смело сбросить. Настоящая сила в умении выбирать только то, что ведёт к твоему внутреннему мурчанию.
Классическое «Люби судьбу» часто понимают неправильно: мол, радуйся, если промок под дождем. Но это глупо: мокнуть неприятно.
В Няшном Стоицизме Amor Fati работает тоньше. Мы не пытаемся перемурчать дождь (это Зона Неба, ей всё равно). Мы перемурчиваем тот холодок, страх или обиду, которые поселились внутри нас из-за этого дождя.
Вспомните котиков: когда им больно, они включают свой моторчик не чтобы изменить мир, а чтобы исцелить себя. Так и мы. Судьба может подкинуть что угодно. Но мы берём этот внутренний колючий комочек реакции «мне страшно», «я злюсь», «мне обидно» и начинаем его мягко греть и обволакивать своим вниманием. Мы не боремся с ним, а растворяем его в своём тепле.
И тут случается главная магия. Если переплавить своим мурчанием всё, что внутри царапается, ноет и колется, то, что останется в сухом остатке? Правильно. Останется одно сплошное, чистое Мурчание. Это и есть любовь к судьбе: знать, что ты настолько тёплый, что можешь растворить в себе любой холод.
Вы думаете, что это переворачивает стоицизм? Как пушистое мурчание может сочетаться с суровыми римлянами и Марком Аврелием? Но если присмотреться, именно классики были первыми няшными стоиками.
Ведь Марк Аврелий писал свои дневники не чтобы стать камнем, а чтобы успокоить своего внутреннего котика посреди войн и хаоса. Истинная античная мудрость — это не превратиться в ледяную статую, а суметь сохранить тепло в холодном мире.
Гранит под ударом треснет, а ты сгруппируешься, мягко приземлишься на четыре лапы и пойдешь дальше. Будьте мягче: камень со временем крошится, а мурчание непобедимо.
Познание минувших времен и познание стран мира - украшение и пища человеческих умов.
Леонардо да Винчи
В обществе бытует твердое убеждение, что если с молодых лет не жалея себя сидеть над учебниками, получать хорошие оценки, поступить в вуз и получить диплом, а потом много и тяжело работать, то непременно наступит счастье и жизнь будет прожита не зря. Эта убежденность доходит в своей твердокаменности до самой слепой и фанатичной религиозной веры. Но что делать тем, кто долгие годы трудился из последних сил, был послушным мальчиком, делал всё как ему сказано и, пройдя большую часть отмеренного ему пути, вдруг обнаружил, что не получил ничего, кроме сутулости, слабого зрения и плохого здоровья? И, скорее всего, никогда уже не получит? Как быть этим людям, куда им идти и кому жаловаться? Было ли это предательство самого себя, самоизнасилование или результат чьей-то подлой и злой шутки? Когда мосты разрушены, назад пути уже нет, остаётся только идти вперёд, в пугающую темноту и неизвестность...
Когда человек действует из стремления получить похвалу, само действие становится живым памятником его слабости и никчемности: в противном случае не потребовалось бы торговать собственными убеждениями. Это часто приводит к ощущению трусости, которое представляет собой самую невыносимую форму унижения – унижение от сознания, что человек стал добровольным соучастником собственного поражения. Не беда быть поверженным более сильным противником либо даже проиграть бой, не успев в него вступить; но знать, что ты – трус, потому что продал свою силу ради возможности поладить с победителем, – такое предательство самого себя есть самая горькая пилюля из всех.
/Ролло Мэй/
Всем известно, что человек подвержен влиянию большого числа «бессознательных» сил. Но часто упускают из виду, что сознательно принимаемые решения, если их принимают твердо, а не в спешке или назло, могут отклонять траектории, по которым действуют силы бессознательного. Ярчайшую иллюстрацию этому дают сновидения человека в ходе терапии в ситуации, когда этот человек месяцами не мог принять решение и, скажем, покинуть отчий дом и найти работу. В течение этого периода все сновидения разбивались примерно на две равные половины: одни были против и призывали не покидать дом, а другие – за, призывая съехать. В конце концов он принимает решение покинуть дом, и внезапно сновидения все как одно оказываются на стороне «за», словно сознательное решение дало выход каким-то «бессознательным» силам. Похоже, что в нас скрыты возможности оздоровления, которые остаются нереализованными до тех пор, пока мы не примем сознательное решение. Аллегорически выражаясь, принимаемое индивидом решение похоже на решение израильтян сражаться с армией Сисары: «С небес сражались звезды, с путей своих с Сисарой воевали», хотя это случилось лишь после того, как израильтяне приняли решение сражаться.
Нравственный поступок, поэтому, должен быть таким действием, которое выбирает и с которым согласен совершающий его человек, поступок, который является выражением его внутренних мотивов и установок. Он честен и подлинен, поскольку нашел бы себе подтверждение как в сновидениях, так и в часы бодрствования. Поэтому нравственный человек не таков, что на сознательном уровне он кого-то любит, а на уровне бессознательного – ненавидит. Разумеется, никакая целостность не бывает совершенной; любое человеческое действие в известной степени всегда амбивалентно, и никакие мотивы не бывают полностью чисты. Нравственное действие не означает, что человек либо непременно поступает как полностью единое существо, которое абсолютно не сомневается, либо не совершает поступков вовсе. Всегда имеют место борьба, сомнение, конфликт. Речь лишь о том, что человек попытался насколько возможно действовать из «центра» самого себя, что он признаёт и сознает тот факт, что его мотивы не до конца ясны, а значит, берет на себя ответственность прояснить их в дальнейшем, когда приобретет больше опыта.
Фокусируясь на внутренних мотивах моральных поступков, современная психотерапия с ее открытиями находит прямую параллель в этическом учении Иисуса. Потому что центральным моментом этики Иисуса было смещение фокуса с внешних по своему характеру предписаний десяти заповедей на внутренние по своему характеру мотивы. «Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни». Этические проблемы, вокруг которых строится жизнь, не заключаются в простом «Не убий», но скорее представляют внутренние установки по отношению к другим людям – злость, обида, эксплуататорское «вожделение в сердце твоем», «злоречивость», «ревность» и т. д. Цельность человека, чьи внешние действия составляют одно с внутренними мотивами, – как раз то, что в Заповедях блаженства называется «чистый сердцем». Поэтому Кьеркегор дает одной из своих маленьких книг название «Чистые сердцем желают одного», она представляет собой размышление над цитатой из Библии, которую он переводит так: «Очистите сердца ваши, вы, двоедушные».
/Ролло Мэй/
Очевидно, что нынешнему обществу сильно недостает способности активного, чуткого удивления. В этом проявляется одна из граней чувства пустоты и ненаполненности, столь часто испытываемого современным человеком.
Удивление можно описывать по-разному, начиная с утверждения Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (с первым Фрейд бы согласился), и вплоть до подмеченного Аристотелем изумления, охватывающего нас, когда мы смотрим драматическую трагедию и когда в одно очищающее душу целое сливаются чувства жалости и сострадания. Хотя удивление, чудо не принадлежит исключительно религии, оно традиционно связывается с ней: и поэтому я бы рассматривал изумление, столь часто посещающее ученых или художников, как религиозный аспект этих иных призваний. Те, кто придерживается жестких взглядов на религиозные или научные истины, становятся более догматичными и утрачивают способность удивляться; те же, кто обретает «мудрость отцов», не отказываясь от личной свободы, обнаруживают, что изумление усиливает их жажду жизни и укрепляет их во мнении, что жизнь осмысленна.
Важность, придаваемая удивлению, прослеживается и в той высокой оценке, которую Иисус давал детскому восприятию: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство небесное». В этом утверждении совсем нет ни «ребячества», ни «инфантилизма», оно отсылает к присущей ребенку способности удивляться, которую можно отыскать и у большинства зрелых и творчески развитых взрослых людей, будь они учеными, как Эйнштейн, или творцами, как Матисс. Удивление противоположно цинизму и скуке; оно является признаком того, что у человека мощная жизненная сила, что он способен интересоваться, ожидать нового, что он отзывчив. Это, по существу, установка на «открытость» – осознание, что жизнь более многогранна, чем представлялось прежде, опыт открытия новых, еще не освоенных горизонтов жизни, а также ее неизведанных глубин. Однако придерживаться этой установки нелегко. «Способность удивляться быстро оскудевает, – пишет Джозеф Вуд Кратч – …Жизнь была бы намного богаче, чем она есть, если бы человек не был по своей природе существом, для которого вскричать “O altitudo!” гораздо менее естественно, чем бросить “Ну и что с того?”».
Удивление напрямую связано с тем, что человек считает высшей ценностью и смыслом жизни. Даже если оно вызвано трагическими событиями, оно все равно не является негативным опытом; и поскольку, по существу, оно расширяет жизнь, главная эмоция, сопровождающая удивление, это радость. «Высшее, чего может достичь человек, это изумление, – заметил Гёте, – и если первофеномен заставляет его удивиться, пускай он будет тому рад; ничего более высокого он дать ему не в состоянии…»
Удивление также тесно связано со смирением – не тем псевдосмирением, которое свойственно покорности и которое обычно есть лишь оборотная сторона высокомерия, но со смирением человека широких взглядов, такого, который умеет принимать «данное», точно так же как и сам он, благодаря своим творческим силам, способен давать. Древний термин «благодать» принимает здесь особенно широкий диапазон значений, несмотря на то что для большинства людей это слово настолько прочно слилось с обветшалыми формами вроде «благодать Божия», что утратило всякий смысл. Говорят о благодатном крае, о благодатном дожде, о благодати великодушия. Благодать есть нечто «данное», появление новой гармонии, и она непременно «побуждает сердце к изумлению».
Мы должны подчеркнуть, что, употребляя термины «изумление», «смирение», «благодать», мы не имеем в виду пассивного человека, который становится объектом чужих действий, как это иногда имеет место в традиционном религиозном поведении. В нашем обществе очень распространено ошибочное мнение, что человек «отдается» творческому опьянению, или любимому человеку, или религиозной вере. Словно под действием силы тяготения человек «падает» в любовь, или его нагоняют и ловят «небесные гончие», или же в моменты сочинения музыки или рисования его вдруг охватывает чувство, будто он «сам не свой». Удивляет одновременно и то, насколько в нашей культуре распространены эти стереотипы пассивности, и то, насколько они ошибочны. Любой художник, писатель или музыкант – все те, кто как раз и должен бы оказываться «вне себя», – скажет вам, что в моменты творческого опыта все происходит с высокой степенью осознанности и очень активным вовлечением с его стороны. Используя для сравнения сексуальную жизнь, можно представить ситуацию, в которой человек вступал бы в сексуальный контакт, «полностью отдавая самого себя», и при этом без всякой эрекции, совсем не шевелясь, а значит, и без всякой взаимосвязи с партнером. Такая пассивность совершенно бесполезна как в сексуальной, так и в любой другой сфере. Даже по степени отзывчивости можно заключить о живости. Музыка Крейслера безразлична сильно пьяному и тому, кто замкнулся в своем высокомерии или потерял чувствительность любым иным образом. И конечно, благодать или определенное качество любого опыта прямо пропорциональны тому, насколько активно человек в него вовлекается. Один пациент, проходивший курс терапии, смог выразить эту мысль просто, но красиво: «Благодать Божия состоит в умении меняться».
/Ролло Мэй/
