100 лет назад, 15 июня 1925 года, в Хабаровске открылся Первый туземный съезд народов Дальнего Востока. По нынешним временам и название, и повестка этого мероприятия совершенно неполиткорректны, отдают махровым расизмом. Советские чиновники, обращаясь к делегатам съезда, начинали речи такими словами:
«Товарищи туземцы! Вот вы здесь, отсталые народности, живущие в тайге, в тундре, по берегам рек…».Или, например, так: «В то время как империалисты душат, грабят, топят в крови всякое проявление национальных стремлений, мы стараемся помочь отсталым народностям».
Набиравшая тогда обороты пропаганда дружбы народов противопоставляла «плохой» империалистический колониализм «хорошему» социалистическому подходу к «проблеме туземцев». В середине 1920-х советская власть начала заигрывать с коренным населением, и у неё на то были свои причины.
«Делегатам Съезда торжественно вручаются берданы с подсумками и патронами, портреты т. Ленина, литература и значки с портретом т. Ленина. Вручение подарков делегатам покрывается шумными аплодисментами и звуками Интернационала. Председатель Съезда т. Гамарник, закрывая заседание, говорит: „Товарищи, мы вручили туземцам берданки для добывания средств пропитания, а также для борьбы против тех, кто посягнёт на завоевания нашей революции. Туземцы—хорошие стрелки. Мы знаем, что если на берегах Тихого океана начнётся борьба против Советской власти, то туземцы будут лучшими стрелками в Красной армии“». (Из протокола съезда)
На самом деле, борьба против советской власти на Дальнем Востоке началась сразу после того, как там появились первые комиссары, и не прекращалась до конца 1920-х годов. Национальные восстания вспыхивали повсюду—от Чукотки до Байкала. Поводов для недовольства у «туземцев» было хоть отбавляй. Ещё никогда за 300 лет российского подданства они не сталкивались с такими масштабными государственными поборами на грани откровенного грабежа.
В мае 1924 года восстали приморские тунгусы.
«Они (тунгусы) всегда жили по своим родовым законам, а теперь власти обложили налогом их оленей, собак и даже каждое дерево, срубленное на жердь для урасы или на бересту для лодки, что для тунгусов было примерно то же самое, как если бы их заставили платить за воздух, которым они дышат. Правила регистрации пушнины дошли до полного абсурда: на тысячеверстных таёжных просторах охотник обязан был прибыть непременно в Аян или Нелькан, найти представителя власти (тот мог быть пьян, или не в духе, или уехать по делам), предъявить разрешение на охоту вкупе с квитанцией об уплате пошлины за таковое разрешение и добытые шкуры… затем с помощью человека, знающего тунгусский язык и умеющего писать по-русски, что вместе встречалось нечасто, заполнить анкету с точным указанием, в каком месте и в какой день какого месяца был убит тот или иной зверь, и ещё уплатить пятипроцентный сбор с гипотетической стоимости каждой шкуры»,—пишет Леонид Юзефович в документальном романе «Зимняя дорога».
Доведённые до отчаяния грабительской национальной политикой молодого советского государства, тунгусы и якуты взялись за оружие. Целый год отряды повстанцев численностью около 600 человек действовали на юге Якутии и в Дальневосточной области. Летом 1924 года они захватили порт Аян на берегу Охотского моря, свергли там советскую власть и провели национальный съезд, объявивший о создании «Тунгусской республики». Через радиопередатчик восставшие обратились к Лиге Наций с просьбой принять в свой состав новое «государство». Лига, однако, безмолвствовала. Неизвестно даже, дошла ли до неё тунгусская радиограмма. Тем временем части Красной Армии медленно, но верно подтягивались к Аяну сквозь зимние метели и весеннюю распутицу. Вскоре повстанцы оказались зажаты между большевиками и морем. Наконец, 9 мая 1925 года, так и не дождавшись признания мирового сообщества, Тунгусская республика самораспустилась в обмен на амнистию для членов её «правительства».
Это случилось всего за месяц до открытия Туземного съезда в Хабаровске, на котором присутствовали делегаты-тунгусы, знавшие о восстании не из советской прессы, а из первых рук, от своих родичей. Они тоже получили берданки в знак того, что советская власть добродушно предлагает им забыть старые недоразумения и вместе бороться с общими врагами—китайцами.
Так уж исторически сложилось, что коренные жители, промышлявшие вдоль Амура охотой и рыболовством, боялись в первую очередь не русских/советских колонизаторов, а пришлых бизнесменов и бандитов из Китая, которые могли извести малые народы за одно-два поколения, просто покупая их женщин.
Шерше ля фам в тайге
Рабовладение в Сибири было обычным делом ещё до прихода русских. С их появлением спрос на рабов и, особенно, рабынь резко вырос. Невольничьи рынки официально действовали в Тобольске, Тюмени и Томске вплоть до середины XIX века. Известный сибирский историк Серафим Шашков писал: «Прежде всего, русским нужны были женщины, и вот они обращают в рабство инородок, делают их своими наложницами-жёнами и рабами-хозяйками».
Цены на «продажных жён и наложниц» менялись сообразно с обстоятельствами места и времени. В XVII веке женщина-инородка стоила достаточно дорого—от 10 до 20 руб. Но цены опускались по мере насыщения рынка живым товаром. Уже при Екатерине женщину в Сибири можно было купить за 3–5 рублей. А дети шли на продажу практически за бесценок. Девочек-остячек, например, продавали за 20 копеек.
В просвещённом XIX веке российские власти пытались ограничить рабство указом, по которому разрешалось покупать или выменивать детей-инородцев и использовать их в домашнем хозяйстве только до 25–летнего возраста.
Эта идея вызвала недовольство сибиряков, которые засыпали правительство жалобами на то, что невыгодно покупать и содержать невольников, если приходится их отпускать в расцвете сил и трудоспособности.
Понятно, что такую «почтенную» древнюю традицию нельзя отменить в одночасье каким-то указом. На Дальнем Востоке были свои невольничьи рынки и каналы поставки «товара».
К примеру, чукчи-поморы, пересекавшие Берингов пролив на байдарах, промышляли вдоль побережья Аляски береговым пиратством на манер викингов. В ходе набегов они брали в плен эскимосок, индианок, белых и чёрных американок, становившихся «живой валютой» в дальнейших торговых операциях. Казачьи донесения XVIII века упоминают «пленницу американского происхождения, которая была взята островитянами десяти лет от роду, продана затем оленным чукчам за копьё с железным наконечником и два белых пыжика, а потом перепродана анадырскому казаку за медный котёл».
Но казаков и других служилых людей из России на Дальнем Востоке было относительно немного по сравнению с китайскими «первопроходцами», которые тысячами являлись с юга осваивать богатства Амурской тайги. В Приморье они добывали трепангов. Из Амура, Зеи, Биры и Биджана черпали осетровую и красную рыбу. В таёжной чаще ловили тигров—исключительно самцов, которым отрезали пенисы для приготовления спиртовой настойки, увеличивавшей мужскую силу—эта «дальневосточная виагра» всегда очень ценилась в Поднебесной. И кстати, ценится до сих пор.
Кроме того, на приграничных территориях китайцы (и корейцы) выращивали опиумный мак, плантации которого приносили огромную прибыль. Наркобизнесмены давали за женщин хорошие деньги. Местный охотник не мог предложить родителям невесты калым такого размера и в результате нередко оставался холостым. На «китайскую угрозу» делегаты съезда жаловались Уполномоченному по делам туземцев (называвшемуся на советском новоязе «уполтузделом»):
«Браки (с туземными девушками) корейцами и китайцами учиняются в целях получения защиты со стороны рода их жён. Защита эта обычно нужна им для спокойной работы или по макосеянию, или спекуляции…»,—говорил один из участников съезда.
Депутатка от гольдов Екатерина Удынкан рассказывала, что её соплеменники торгуют своими дочерями, продавая их «как скот»:
«Судьба женщины до сих пор прежняя—отец по несколько раз то продаёт свою дочь, то отбирает и вновь продаёт. Поэтому туземцы живут хуже животных. Купит старый человек себе молодую жену и только портит её, а детей нет, и численный состав туземных племён не увеличивается. Если же прекратить продажу женщин, то население станет увеличиваться, молодое поколение будет сильным, здоровым, умным, ловким, а если оставить всё по-старому, то жёны будут только у богатых, китайцы будут покупать для себя ваших женщин, а у вас жён не будет, а потому и населения прибавляться не будет, а дети будут рождаться слабыми и скоро умирать»,—так записаны в протоколе съезда слова Екатерины.
Женская эмансипация была одним из главных козырей большевистской пропаганды. Октябрьская революция 1917 года отменила не только частную собственность, но и «половой вопрос». Советские женщины получили равные права с мужчинами на работе, в постели и в общественной жизни. Красавица-спортсменка-комсомолка была чертовски привлекательным символом сексуальной революции двадцатых годов, происходившей в Стране Советов.
«Романтика революции имела вполне определённую гендерную природу: обычно она повышала привлекательность русских женщин в глазах западных мужчин»,—пишет Александр Эткинд в своей книге «Толкование путешествий», посвящённой в том числе путешествиям из США в СССР, которые совершали прогрессивные американские юноши в поисках «настоящей свободы».—«Уже на пароходе… американцы называли друг друга товарищами и мечтали то о встрече со Сталиным, то о любви с комсомолкой». А. Эткинд. «Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах»
Идея освобождения женщины привлекала не только прогрессивных американцев, но и молодёжь коренных народов. К 1925 году комсомольцы появились и в дальневосточной тайге. Как положено комсомольцам, они проводили в жизнь решения разных съездов, устраивая собрания среди «отсталых народностей, живущих в тайге, в тундре, по берегам рек». Вот постановление одного из них, одобренное открытым голосованием:
«Выдачу замуж девушек считать законным не ранее года после появления менструаций» (Протокол № 2 Кербинского подрайонного собрания от 1 июня 1925 года, § 6. Раздел III).
А оленей меньше
Кроме красивых слов и ярких лозунгов о новой жизни, в протоколах Туземного съезда зафиксирована неприятная для советской власти правда, подтверждённая статистическими данными. В 1925 году «туземцы» жили значительно хуже, чем до большевистской революции, которая «освободила угнетённые народы»:
«Если взять статистические данные 1906 года, когда в пределах Амурской губернии насчитывалось 18 000 оленей, и сравнить с данными настоящего времени, когда имеется только 5035 штук, то падение оленеводства выразится в 68 проц. При этом в среднем хозяйстве прежде было 30 шт. оленей, в настоящее же время не более 8–10 шт. Эпизоотии, падежи, употребление оленей, в силу голодовки, в пищу приняли хронический характер» (Из доклада уполтуздела Амурской губ. тов. Иванова)
Падение оленеводства на 68 процентов фактически означает голодомор. Люди должны были не только сами чем-то питаться, но и кормить охотничьих собак. При том, что к концу зимы, когда заканчивались всякие припасы съестного, охотиться в лесу было ещё не на кого. Охотники и их родичи доедали последних оленей, после чего им оставалось только умереть от голода. Что и происходило регулярно по всему Дальнему Востоку. Так что продажа девочек зачастую становилась для их семей последней возможностью выжить.
В этом плане новые советские законы—о выдаче девушек замуж с 18 лет или об обязательном школьном образовании—не способствовали выживанию тех, кто вёл традиционный образ жизни, занимаясь охотой и рыбалкой. Обычно мальчики начинали тянуть сети и ходить на зверя с 10–12 лет. А теперь, вместо обучения этим навыкам, родители должны были отправлять детей в школы-интернаты, где их учили русскому языку и политической грамоте.
В тайге эти предметы были совершенно бесполезны. Фактически новая власть, пусть из благих побуждений, в борьбе за всё хорошее, разрушала традиционный уклад и лишала людей поддержки—как экономической, так и моральной. Некогда самостоятельные, практически независимые «ясачные люди», которые поставляли государству экспортный товар—драгоценную пушнину, теперь превратились в нищих, сидящих на пособии, полностью зависимых от чиновников и не знающих своих прав граждан второго сорта. Чем активно пользовались представители советской власти на местах:
«Почти каждый сельсовет выносил постановления об обложении туземцев подводной повинностью, в большинстве случаев бесплатной. Подобного рода ненормальности пришлось сразу же устранять и разъяснять туземцам, что бесплатно возить они никого не обязаны»,—постановил Туземный съезд.
Правда, донести «решения съезда» до всех представителей коренных народов, живущих в местах отдалённых и труднодоступных, было решительно невозможно. Протоколы съезда, отпечатанные в Хабаровске небольшим тиражом, в национальных селениях не мог прочесть почти никто. Владеющие русской грамотой встречались там исключительно редко. Ликбез с трудом распространялся на Дальнем Востоке. За всю первую пятилетку (1928–1932) на огромном пространстве от Читы до Владивостока появилось всего 15 школ-интернатов для «детей туземцев».
В целом ситуация напоминала роман «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, где «немое кино уже не работало ввиду наступления эры звукового кино, а звуковое ещё не работало по причине организационных неполадок, связанных с ликвидацией эры немого кино».
Другой традиционной опорой «туземной» жизни был шаманизм. Но шаманы попали под раздачу как «служители культа». Конфискация бубнов и переплавка медных амулетов на нужды народного хозяйство (которому, очевидно, было не продержаться без этих нескольких пудов цветмета) сильно подкосили ритуальные практики, питавшие духовную силу малых народов. Теперь они чувствовали себя потерянными в дивном новом мире диктатуры пролетариата:
«Шаманство у туземцев падает, и у шаманов сейчас такая же безработица, как и у наших попов. В Кербинском районе есть один только шаман, но теперь к нему мало обращаются, так как мало стало пушнины и других вещей, а без этого к шаману лучше и не ходить. Доктора нет, а есть только фельдшер, который вечно пьян, плохо обращается с русским населением, а ещё хуже с туземцами. Придёшь к нему, а он ногами затопает, выгонит и лекарство не даст» (Из протокола съезда)
Туземный съезд в Хабаровске продолжался пять дней и завершился духоподъёмно—явлением вестников новой жизни—пионерского отряда с барабанами. Такое символическое замещение шаманских бубнов знаменовало собой культурную революцию, стирание грани между городом и деревней, борьбу хорошего с ещё лучшим и обещание коммунистического рая. Жить становилось веселее. Юная пионерка, товарищ Таратина, обратилась к делегатам съезда с призывом:
«Товарищи-туземцы! Отдавайте ваших детей в наши пионерские отряды, и они поведут за собой своих отсталых отцов».
После этого (как гласит стенограмма) под звуки фанфар и барабанный бой отряд юных пионеров покинул зал заседаний Съезда.
