Вторая Мировая

«От нечестивого органиста — гимн ненависти»

Самое громкое информационное событие 1938 года произошло 29 сентября, когда четыре государственных деятеля встретились в мюнхенском доме Фюрера, чтобы перекроить карту Европы. Тремя государственными деятелями, посетившими эту историческую конференцию, были премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, премьер-министр Франции Эдуард Даладье и диктатор Италии Бенито Муссолини. Но, несмотря ни на что, доминирующей фигурой в Мюнхене был немецкий хозяин, Адольф Гитлер.

Фюрер немецкого народа, главнокомандующий немецкой армией, военно-морским флотом и военно-воздушными силами, канцлер Третьего рейха, герр Гитлер в тот день в Мюнхене собрал плоды смелой, вызывающей, безжалостной внешней политики, которую он проводил в течение пяти с половиной лет. Он разорвал Версальский мирный договор в клочья. Он перевооружил Германию до зубов - или настолько, насколько это было возможно. Он украл Австрию на глазах у охваченного ужасом и, по-видимому, бессильного мира.

Все эти события были шокирующими для стран, которые всего 20 лет назад победили Германию на поле боя, но ничто так не напугало мир, как безжалостные, методичные, управляемыми нацистами события, которые в конце лета и начале осени угрожали развязать мировую войну из-за Чехословакии. Когда он без кровопролития превратил Чехословакию в марионеточное государство Германии, вынудил к радикальному пересмотру оборонительных союзов Европы и получил свободу действий в Восточной Европе, получив обещание “развязать руки” от могущественной Великобритании (а затем и Франции), Адольф Гитлер, без сомнения, стал человеком 1938 года года.

Большинство других мировых деятелей 1938 года утратили свою значимость по мере того, как год подходил к концу. Казалось, что “почётный мир” премьер-министра Чемберлена, как никогда ранее, не принес ни того, ни другого. Все большее число британцев высмеивало его политику умиротворения диктаторов, считая, что ничто, кроме унизительной капитуляции, не может удовлетворить амбиции диктаторов.

Среди многих французов возникло ощущение, что премьер-министр Даладье несколькими росчерками пера в Мюнхене превратил Францию во второразрядную державу. Подражая Муссолини в своих жестах и копируя кричащий комплекс триумфатора Гитлера, некогда либеральный Даладье в конце года был вынужден прибегать к парламентским уловкам, чтобы сохранить свой пост.

В 1938 году диктатор Муссолини был всего лишь младшим партнером в фирме "Гитлер и Муссолини Инкорпорейтед". Его шумная агитация за то, чтобы отторгнуть Корсику и Тунис от Франции, была расценена как слабый блеф, непосредственными целями которого были не более чем снижение платы за проезд итальянских судов по Суэцкому каналу и контроль над железной дорогой Джибути - Аддис-Абеба.

Ушел с международной арены Эдуард Бенеш, в течение 20 лет считавшийся “Самым умным маленьким государственным деятелем Европы”. Последний президент свободной Чехословакии, теперь он был больным изгнанником страны, которую помог основать.

Благочестивый китайский генералиссимус Чан Кайши, "Человек года" 1937 года, был вынужден отступить в “Новый” Западный Китай, где он столкнулся с возможностью стать всего лишь респектабельным номинальным главой всеохватывающего коммунистического движения.

Если бы Франсиско Франко выиграл гражданскую войну в Испании после своего великого весеннего похода, он вполне мог бы стать лучшим материалом для "Человека года". Но победа все еще ускользала от генералиссимуса, а усталость от войны и недовольство правых сделали его будущее сомнительным.

На американской арене 1938 год не был годом одного человека. Конечно, это был не год Франклина Рузвельта: его чистка потерпела поражение, а его партия потеряла значительную часть своего влияния в Конгрессе. Госсекретарь Халл запомнит добрососедский 1938 год как год, когда он увенчал свои усилия по заключению торгового договора британским соглашением, но история не будет связывать мистера Халла конкретно с 1938 годом. В конце года в Лиме его план континентальной солидарности двух Америк потерпел крах.

Но фигура Адольфа Гитлера шествовала по съежившейся Европе со всей развязностью завоевателя. Не тот простой факт, что фюрер подчинил своей абсолютной власти еще 10 500 000 человек (7 000 000 австрийцев, 3 500 000 судетцев), сделал его Человеком 1938 года. Япония в то же время пополнила свою империю десятками миллионов китайцев. Более значительным был тот факт, что в 1938 году Гитлер стал самой большой угрозой, с которой сталкивается сегодня демократический, свободолюбивый мир.

Его тень простиралась далеко за пределы Германии. Небольшие соседние государства (Дания, Норвегия, Чехословакия, Литва, Балканы, Люксембург, Нидерланды) боялись обидеть его. Во Франции нацистское давление было отчасти причиной некоторых антидемократических указов, принятых после Мюнхена. Фашизм открыто вторгся в Испанию, спровоцировал восстание в Бразилии, тайно помогал революционным движениям в Румынии, Венгрии, Польше, Литве. В Финляндии министру иностранных дел пришлось уйти в отставку под давлением нацистов. После Мюнхена во всей Восточной Европе наметилась тенденция к уменьшению свободы и усилению диктатуры. Только в США демократия к концу года почувствовала себя достаточно сильной, чтобы одержать верх над Гитлером.

ФашИнтерн, во главе которого стоял Гитлер, а за ним - Муссолини, Франко и японская военная клика, возник в 1938 году как международное революционное движение. Сколько бы он ни разглагольствовал о махинациях международного коммунизма и международного еврейства, сколько бы ни твердил, что он всего лишь пангерманец, пытающийся объединить всех немцев в единую нацию, фюрер Гитлер сам стал №1 в интернациональной революции - настолько, что если сейчас и произойдет часто предсказываемая борьба между фашизмом и коммунизмом, то только из-за двух диктаторов-революционеров. Гитлер и Сталин слишком велики, чтобы позволить друг другу жить в одном мире.

Но фюрер Гитлер не считает себя революционером; он стал им только в силу обстоятельств. Фашизм обнаружил, что свобода прессы, слова, собраний представляет потенциальную угрозу его собственной безопасности. В фашистской фразеологии демократия часто ассоциируется с коммунизмом. Фашистская борьба против свободы часто ведется под ложным лозунгом “Долой коммунизм!” Прошлым летом одна из главных претензий Германии к демократической Чехословакии заключалась в том, что она была “форпостом коммунизма”.

Поколение назад западная цивилизация, по-видимому, переросла основные пороки варварства, за исключением войн между нациями. Коммунистическая революция в России способствовала распространению классовой войны. Гитлер довершил ее другой, межрасовой войной. Фашизм и коммунизм возродили религиозную войну. Эти многочисленные формы варварства привели в 1938 году к проблеме, из-за которой люди, возможно, скоро снова будут проливать кровь: проблема цивилизованной свободы против варварского авторитаризма.

Более мелкие люди года казались ничтожными по сравнению с фюрером. Бесспорным жуликом года стал покойный Фрэнк Дональд Костер ("Мошенник года"), а Ричард Уитни, который сейчас находится в тюрьме Синг-Синг, занял второе место.

Спортсменом года стал теннисист Дональд Бадж, чемпион США, Англии, Франции, Австралии.

Авиатором года стал 33-летний Говард Робард Хьюз, неуверенный в себе миллионер, который трезво, точно и безошибочно пролетел 14 716 миль вокруг вершины мира за три дня, 19 часов и восемь минут.

Человеком года на радио был признан молодой Орсон Уэллс, который в своей знаменитой передаче "Война миров" напугал людей меньше, чем Гитлер, но больше, чем когда-либо пугало радио, продемонстрировав, что радио может быть огромной силой в разжигании массовых эмоций.

Драматургом года стал Торнтон Уайлдер, ранее известный литератор, чья первая пьеса на Бродвее "Наш город" была не только остроумной и трогательной, но и имела большой успех.

Габриэль Паскаль, продюсер "Пигмалиона", первой полнометражной картины, снятой по мотивам многословных драм Джорджа Бернарда Шоу, был удостоен звания "Кинематографист года" за то, что обнаружил богатый драматический материал, когда другие знаменитые продюсеры потеряли всякую надежду когда-либо его использовать.

"Людьми года", выдающимися в области всесторонней науки, были признаны три исследователя-медика, которые обнаружили, что никотиновая кислота является лекарством от пеллагры у человека: доктора Дж. Том Дуглас Спайс из больницы общего профиля Цинциннати, Марион Артур Бланкенхорн из Университета Цинциннати, Кларк Нил Купер из Ватерлоо, штат Айова.

В религиозном отношении две выдающиеся фигуры 1938 года резко отличались друг от друга, за исключением своей оппозиции Адольфу Гитлеру. Один из них, 81-летний папа Пий XI, с “горькой грустью” рассказал об антисемитских законах Италии, преследовании итальянских католических инициативных групп, приеме, который Муссолини оказал Гитлеру в мае прошлого года, и с грустью заявил: “Мы пожертвовали своей прежней жизнью ради мира и процветания народов”. Проведя большую часть года в концентрационном лагере, протестантский пастор Мартин Нимоллер мужественно свидетельствовал о своей вере. Примечательно, что лишь немногие из этих людей года могли бы свободно реализовать свои достижения в нацистской Германии. Гении свободной воли были настолько подавлены гнетом диктатуры, что выпуск поэзии, прозы, музыки, философии и искусства в Германии был действительно скудным.

Человек, который несет наибольшую ответственность за эту мировую трагедию, - угрюмый, задумчивый, невзрачный 49-летний аскет австрийского происхождения с усами Чарли Чаплина. Адольф Гитлер, сын мелкого австрийского таможенного чиновника, был воспитан любящей матерью как избалованный ребенок. Постоянно проваливая даже самые элементарные занятия, он вырос полуобразованным молодым человеком, не подготовленным ни к какому ремеслу или профессии и, казалось бы, обречен на провал. Блестящую, очаровательную, космополитичную Вену он научился ненавидеть за то, что называл ее "семитской"; ему больше нравился однородный Мюнхен, его настоящий дом после 1912 года. Для этого человека без профессии и с ограниченными интересами Великая война была долгожданным событием, которое дало ему какую-то цель в жизни. Ефрейтор Гитлер участвовал в 48 боях, был награжден немецким железным крестом первого класса, один раз был ранен и один раз отравлен газом, находился в госпитале, когда было объявлено перемирие 11 ноября 1918 года.

Его политическая карьера началась в 1919 году, когда он стал партийцем № 7 малочисленной немецкой рабочей партии. Обнаружив свои ораторские способности, Гитлер вскоре стал лидером партии, изменил ее название на Национал-социалистическую немецкую рабочую партию и написал антисемитскую, антидемократическую и авторитарную программу. Первый массовый митинг партии состоялся в Мюнхене в феврале 1920 года. Месяцем позже вождь намеревался принять участие в попытке монархистов захватить власть, но для этого неудавшегося путча фюрер Гитлер прибыл слишком поздно. Еще менее успешная попытка национал-социалистов - знаменитый Мюнхенский пивной путч 1923 года - привела к гибели части "мучеников", а герра Гитлера посадили в тюрьму. Заключение в Ландсбергской крепости дало ему время написать первый том “Майн кампф”, который теперь стоит "обязательно" на каждой немецкой книжной полке.

Объявленная вне закона во многих округах Германии, Национал-социалистическая партия, тем не менее, неуклонно увеличивала число своих членов. Проверенные временем методы Таммани-Холла по оказанию множества мелких услуг сочетались с шумным терроризмом и кричащей патриотической пропагандой. Усердно культивировался образ мистического, воздержанного, харизматичного фюрера.

Только в 1929 году национал-социализм впервые получил абсолютное большинство на городских выборах (в Кобурге) и впервые продемонстрировал свои значительные результаты на выборах в провинции (в Тюрингии). Но с 1928 года партия почти постоянно набирала силу на выборах. На выборах в рейхстаг в 1928 году она набрала 809 000 голосов. Два года спустя за национал-социалистских депутатов проголосовали 6 401 016 немцев, в то время как в 1932 году число проголосовавших составило 13 732 779. Несмотря на то, что ему все еще не хватало большинства голосов, голосование, тем не менее, стало впечатляющим доказательством силы этого человека и его движения.

Ситуация, породившая это демагогическое, невежественное, отчаянное движение, была присуща зарождению Германской республики и стремлению значительной части политически незрелого немецкого народа к сильному, властному руководству. Демократия в Германии была зачата в условиях военного поражения. Именно Республика поставила свою подпись (неохотно) под унизительным Версальским договором, и это позорное клеймо никогда не изгладилось из памяти немцев.

Ни для кого не секрет, что немецкий народ любит униформу, парады, воинские формирования и легко подчиняется властям. Фридрих Великий - герой самого фюрера Гитлера. Это восхищение, несомненно, проистекает из военной доблести Фридриха и его автократического правления, а не из любви к французской культуре и ненависти к прусскому хамству. Но, в отличие от утонченного Фридриха, фюрер Гитлер, начитанность которого всегда была очень ограничена, приглашает в гости немногих великих умов, и фюрер Гитлер не согласился бы с утверждением Фридриха о том, что он “устал править рабами”.

В плохих условиях, не смотря на хорошую погоду, Германская республика рухнула под тяжестью депрессии 1929-1934 годов, во время которой безработица в Германии возросла до 7 000 000 человек, несмотря на общенациональный поток банкротств и неудач. Призванный к власти в качестве канцлера Третьего рейха 30 января 1933 года престарелым президентом-маразматиком Паулем фон Гинденбургом, канцлер Гитлер начал выворачивать рейх наизнанку. Проблема безработицы была решена с помощью:

• 1) широкомасштабной программы общественных работ;

• 2) интенсивной программы перевооружения, включая создание огромной постоянной армии;

• 3) принудительного труда на государственной службе (немецкий трудовой корпус).;

• 4) заключение политических врагов и работников-евреев, коммунистов и социалистов в концентрационные лагеря.

То, что Адольф Гитлер и компания сделали с Германией менее чем за шесть лет, вызвало бурные и восторженные аплодисменты большинства немцев. Он избавил нацию от послевоенного пораженчества. Под знаменем свастики Германия была объединена. Это была не обычная диктатура, а скорее диктатура огромной энергии и великолепного планирования. “Социалистическая” часть национал-социализма могла вызывать насмешки у ярых марксистов, но нацистское движение, тем не менее, имело массовую основу. Построенные 1500 миль великолепных автомагистралей, программы по продаже дешевых автомобилей и простых пособий для рабочих, грандиозные планы по восстановлению немецких городов вызывали у немцев чувство гордости. Немцы могли есть много продуктов-заменителей или носить эрзац-одежду, но они ели. То, что Адольф Гитлер и компания сделали с немецким народом за это время, повергло цивилизованных мужчин и женщин в ужас. Гражданские права и свободы исчезли. Противодействие нацистскому режиму стало равносильно самоубийству или еще худшему. Свобода слова и собраний - это анахронизмы. Репутация некогда прославленных немецких учебных центров исчезла бесследно. Образование было сведено к национал-социалистическому катехизису.

Темп ускорился. 700 000 евреев Германии подверглись физическим пыткам, у них отняли дома и имущество, лишили возможности зарабатывать на жизнь, прогнали с улиц. Теперь их удерживают ради “выкупа” - гангстерский трюк, который использовался веками. Но пострадали не только евреи. Из Германии прибывает постоянный, постоянно увеличивающийся поток беженцев, евреев и неевреев, либералов и консерваторов, католиков и протестантов, которые больше не могли терпеть нацизм. На обложке журнала TIME органист Адольф Гитлер исполняет свой гимн ненависти в оскверненном соборе, в то время как жертвы висят на колесе Св. Екатерины под взглядами нацистских иерархов были нарисованы бароном Рудольфом Чарльзом фон Риппером, католиком, который считал Германию невыносимой страной. Тем временем Германия превратилась в нацию униформистов, шагающих гусиным шагом под дудку Гитлера, где десятилетних мальчиков учат бросать ручные гранаты, где к женщинам относятся как к машинам для размножения. Однако самую жестокую шутку Гитлер и компания сыграли с теми немецкими капиталистами и мелкими бизнесменами, которые когда-то поддерживали национал-социализм как средство спасения буржуазной экономической структуры Германии от радикализма. Нацистское кредо о том, что человек принадлежит государству, распространяется и на бизнес. Некоторые предприятия были полностью конфискованы, с других был взят налог на капитал. Прибыль строго контролировалась. Некоторое представление об усилении государственного контроля и вмешательства в бизнес можно получить из того факта, что в прошлом году 80% всех строительных и 50% всех промышленных заказов в Германии были получены от правительства. Испытывая острую нехватку продовольствия и финансовых средств, нацистский режим захватил крупные поместья и во многих случаях коллективизировал сельское хозяйство - процедура, в корне схожая с русским коммунизмом.

Когда Германия захватила Австрию, она взяла на себя заботу о 7 000 000 бедных родственников и их пропитании. Когда поглотили 3 500 000 судетцев, нужно было кормить гораздо больше ртов. К концу 1938 года появилось много признаков того, что нацистская экономика валютного контроля, бартерной торговли, пониженного уровня жизни, “самодостаточности” давала трещину. Не было недостатка и в признаках того, что многим немцам не нравились жестокости их правительства, но они боялись протестовать против них. Испытывая трудности с обеспечением населения хлебом, фюрер Гитлер был вынужден устроить для немецкого народа еще один развлекательный цирк. Пресса, контролируемая нацистами, прыгала через скакалку по приказу министра пропаганды Пауля Йозефа Геббельса, выкрикивая оскорбления в адрес реальных и воображаемых врагов. И темпы становления немецкой диктатуры ускорялись по мере того, как с заводов сходило все больше и больше оружия, а сливочного масла производилось все меньше и меньше.

За пять лет, проведенных под руководством президента 1938 года, Германия превратилась в одну из крупнейших военных держав мира. Британский военно-морской флот по-прежнему лидирует на море. Большинство военных считают французскую армию несравненной. Наибольший вопрос вызывает численность авиации, которая меняется день ото дня, но большинство наблюдателей считают, что Германия превосходит их в военной авиации. Несмотря на нехватку подготовленных офицеров и материальных средств, армия Германии превратилась в грозную машину, победить которую, вероятно, можно только объединением противоборствующих армий. Как свидетельство могущества своей нации, фюрер Гитлер мог оглянуться на прошедший год и вспомнить, что, помимо приема бесчисленных государственных деятелей (например, трижды мистера Чемберлена), он лично засвидетельствовал свое почтение трем королям (шведскому Густаву, датскому Кристиану, итальянскому Витторио Эмануэле) и принимал двоих (Борис 3 из Болгарии, Кароль 2 из Румынии, не считая регента Венгрии Хорти).

Тем временем примерно 1133 улицы и площади, в частности Ратушная площадь в Вене, получили имя Адольфа Гитлера. Он произнес 96 публичных речей, посетил одиннадцать оперных спектаклей, победил двух соперников (Бенеша и Курта фон Шушнига, последнего канцлера Австрии), продал 900 000 новых экземпляров "Майн кампф" в Германии, а также широко продал ее в Италии и мятежной Испании. Единственной его потерей было зрение: ему пришлось начать носить очки на работе. На прошлой неделе герр Гитлер принимал на рождественской вечеринке 7000 рабочих, которые сейчас строят новое гигантское здание Берлинской канцелярии, и сказал им: “Следующее десятилетие покажет странам с их патентованной демократией, где можно найти истинную культуру”.

Но другие страны решительно присоединились к гонке вооружений, и среди военных возникает вопрос: “Будет ли Гитлер сражаться, когда станет окончательно ясно, что он проигрывает эту гонку?” Динамика диктатуры такова, что немногие, кто изучал фашизм и его лидеров, могут представить себе бесполого, неугомонного, инстинктивного Адольфа Гитлера, доживающего свой зрелый возраст в своем горном шале в Берхтесгадене, в то время как довольный немецкий народ пьет пиво и поет народные песни. Нет никакой гарантии, что неимущие нации уснут, когда они получат то, что им сейчас нужно от имущих. Тем, кто наблюдал за заключительными событиями года, казалось более чем вероятным, что Человек 1938 года может сделать 1939 год запоминающимся.

https://time.com/archive/6598257/adolf-hitler-man-of-the-yea...

16. ОБЛАВА

Бой уже затихал. Только кое-где в лесу звучала автоматная очередь. И «шмайссеры», и ППШ. Но из «шмайссеров» стреляли и наши тоже.

Игнат лежал на утоптанном снегу, ожидая, что немцы начнут прочесывать ельник на склоне длинного холма, где он расположился. Если пойдут сюда, то надо будет дороже взять с них за свою голову. Потому что с Кулешовым никак не уйти. Его надо тащить, у него обе ноги ранены. А с таким грузом разве уйдешь от них. Они-то налегке...

Игнат разложил на снегу гранаты, четыре штуки — две своих и две кулешовских, автоматные диски, приготовился. Он слышал, как где-то в полукилометре звучали команды на гортанном языке оккупантов. До него отчетливо доносился, будто звучал рядом, лай овчарок-ищеек. Их было три. По звуку лая Игнат понял, что они на длинных «следовых» поводках.

Большого боя, можно сказать, и не было. Передовые группы немцев, спешившие к лагерю, вступили в перестрелку с прикрытием отряда. Смяли прикрытие... Партизаны, прикрывавшие отход, рассыпались, отступая среди густого и глухого ельника. Были потери у партизан, были. Но почти весь отряд все-таки успел уйти. Топорков остался верен себе.

И сейчас каратели перегруппировались и начинали прочесывать лес, чтобы выловить всех, кто не успел скрыться — раненых или отрезанных от своих цепью немцев. Однако светлое время уже кончалось. Свет дня еще оставался в лесу, но приближающиеся сумерки сделали снег серым, а елки черными, и было понятно, что в распоряжении карателей осталось не более получаса. Но они находились совсем рядом, в пяти минутах хода. Да еще с собаками... Собаки... Вдруг Игната осенило! Неожиданно к нему пришла мысль, которая обещала шанс на спасение.

Васька лежал на спине и кусал губы, чтобы не стонать. Бинты на ногах пропитались кровью и были наполовину красными...

Игнат быстро встал, приложил ладони ко рту, чтобы звук был громче и пронзительней, и завыл...

Погода стояла тихая, безветренная. Еще с полудня мороз стал крепчать, и сейчас в промерзшем и застывшем воздухе звук воя был отчетливым, ясным и катился далеко.

Хартман молчал, но командир карательного батальона видел его недовольство, раздражение, которое проявлялось во всех его движениях, в походке, в плотно сжатых губах.

Партизанский отряд ушел, потеряв убитыми всего несколько десятков человек. Хартман приказал взять двух-трех пленных, хотя в таких операциях он пленных не брал. Но на этот раз ему не надо было заботиться о сохранении своей собственной скрытности, потому что его уже и так знали в лицо, знали, что не погиб, а ушел. Так что пленные могли быть только «языками». Но никак не получалось с пленными. Все, кого немцам удалось обнаружить, были мертвы.

Комбат карателей, молодой щеголеватый гауптштурмфюрер, равный по чину с Хартманом, приказал солдатам прочесать холм слева и потом, если успеют до сумерек, лощину справа, заросшую молодым сосняком.

И вот впереди на этом лесистом холме неожиданно завыл волк. Громко, протяжно, пронзительно. И сразу же овчарки, рвавшиеся вперед, остановились, заволновались, поджали хвосты.

Волк снова завыл, и где-то в стороне, может, километрах в трех, ему откликнулись несколько волчьих голосов, протяженно завыли, то сливаясь в хор, то вытягивая поодиночке унылую песню зимней тайги.

Еще в юности Хартман часто слышал волков, их было немало в Поволжье, и сейчас он был уверен, что это не шутка партизан, хотя такая шутка не нужна и нелепа. Солдаты ведь не боятся волков. Выли самые настоящие волки. Сначала он удивился, потому что звери обычно сторонятся выстрелов, уходят в глубь леса. Но сейчас было короткое затишье, а волки в этих лесах все-таки привыкли к стрельбе, да и приближались сумерки — волчья пора. И потом, если ошибается он, то собаки ошибиться не могут.

И он решил не гонять впустую солдат по склону, а использовать оставшееся светлое время для прочесывания лощины. Потому что волк никогда не будет выть там, где рядом с ним — люди. Значит, на склоне партизан нет. Да и овчарки теперь уже не пойдут туда, даже если их заставлять. Вон как поджались...

Он распорядился, и цепи солдат повернули в другую сторону...

Когда немцы стали удаляться и когда гортанные выкрики команд и собачий лай были уже едва слышны, Игнат понял, что пронесло. Облава прошла мимо. Он собрал гранаты и диски, поднял раненого товарища, взвалил на спину, держа его за одну руку, и понес. Кулешов был для него не тяжелым, хотя минут через десять Игнат все равно взмок. Он хорошо уже знал местность вокруг покинутой лагерной стоянки, знал и маршрут отряда, но догнать своих удалось только к утру.

Отходящие партизаны уже несколько часов были на отдыхе, а Игнат шел всю ночь, позволяя себе только короткие остановки. Несколько раз Васька просил бросить его, настаивал, требовал, но Игнат ему говорил:

— Дурак ты, Васька, а не разведчик. И тот надолго замолкал.

...Кулешова сразу устроили на сани, и здесь же на стоянке врач довольно долго занимался его ногами. До места оставалось часа три хода, там, сказал доктор, Ваське сделают операцию, и все будет в порядке. Хорошо, что Игнат еще в лесу забинтовал ему ноги и остановил кровотечение.

Хохлов долго обнимал Игната, радовался, что и сам Углов уцелел и что Кулешова спас.

— Ну и мерзавец этот Галкин,— сказал Станислав Иванович,— а может, он и не Галкин вовсе... Вон как четко, гад, сработал... Но наш командир опять на высоте, опять перехитрил их... Почти все ушли. Только вот кто в прикрытии был. Там и мои разведчики тоже... Шесть человек всего вернулись. Если считать вместе со мной. Вот и вы теперь, слава богу. Теперь уже, значит, восемь нас.

— Я слышал, что переход еще часа на три и придем?

— Да, тут недалеко уже. Командир решил поставить лагерь в районе Серой пади. Не знаешь?

— Слыхать-то слыхал, а вот бывать не приходилось.

— Конечно. Боев ведь там не было.

— Будем надеяться, что и не будет.

— Будем.

17. РАСШИФРОВАННЫЕ ИНИЦИАЛЫ

Хорст хлопнул дверцей своего «оппеля» и вошел в подъезд гостиницы. Два солдата с автоматами щелкнули каблуками и вытянулись. В гостинице жили немецкие офицеры, и поэтому она охранялась. И снаружи, и внутри постоянно находились часовые. Посторонних там не было — только немцы. Кое-что переоборудовали, переделали на немецкий лад. Например, номер, где поселили Хартмана, был трехкомнатным, сделанным из трех номеров. Это был специально подготовленный номер для гостей из Берлина. После того, как в стенах были прорублены двери, комнаты покрашены и переоборудованы, начальник гестапо, еще прежний, лично сам все проверял, несколько раз приезжал, заставляя доделывать, подправлять, с истинно немецкой дотошностью и педантизмом. Но прекрасно подготовленный номер для гостей «сверху» не спас его карьеру. Его все равно отправили командиром роты эсэсовцев на передовую.

Хорст грузно поднимался по лестнице. Берлинец на сей раз сразу после операции приехал в гостиницу и попросил Хорста прибыть к нему. Это было, конечно, хамством. Но делать было нечего, и тот приехал.

Хартман сидел в кресле, напротив стояло второе мягкое кресло. На столике перед ним в хрустальной вазе торчала небольшая ветка молодой сосны, сильно пахнущая свежей смолой. Он любил природу.

— Гутен таг! — сказал Хорст и сел в молчаливо предложенное ему кресло. Он посмотрел на сосновую ветку, подумал, что мог бы этот «Удав» и рюмку коньяка ему предложить. У него в шкафчике и французский, и русский коньяк есть — сам Хорст обеспечивал перед его приездом.

— Давайте! — коротко буркнул Хартман, не отрывая взгляда от пуговиц на мундире начальника гестапо. Тот услужливо раскрыл портфель, извлек тоненькую папку и протянул ему.

— Вот здесь сначала идут списки всех, кого мы брали, отдельно — тех, кого удалось раскрыть. Вот это список всех ликвидированных за последние три месяца. Отдельно, справа,— отправленных в концлагерь. Фамилии, клички в подполье, связи. Посмотрите: это схемы и списки — система их связи. Часть системы, то, что мы знаем. Но они уже все поменяли. Они это делают мгновенно, сразу же после арестов. Но есть у нас кое-что и свеженькое...

— Так... Понятно. Сколько ваших агентов в подполье?

— Пока трое, как и было. Вы же знаете. С вами было четверо, Вальтер.

— Хорошо.

Хорст молчал по поводу неудачи операции «Ликвидация». Молчал и берлинец. Он понимал, что Хорсту уже обо всем доложил командир карательного батальона, и не считал нужным докладывать об этом сам. Тем более, что этот болезненно самолюбивый толстяк наверняка втайне торжествует, что он, берлинский эмиссар, не сумел подготовить и успешно провести операцию. Но Хартман был молодой, самонадеянный, и он не боялся ответственности, он был уверен в своих силах. Потому и взял непосредственное руководство на себя. Но так уж получилось, что, пожалуй, впервые за последний год у него сорвалось. Партизаны с незначительными потерями ушли от них. Он и сейчас думал о причинах. Как же ему, опытному разведчику, не удалось незаметно ускользнуть из отряда? Все дело, конечно, в этом сверхосторожном Топоркове. Даже если бы и бомба-сотка сработала и замела все следы — вроде как по неосторожности подорвались,— даже и после этого все равно не удалось бы незаметно скрыться, совсем не оставив следов. Хорошо еще, что вообще он, Хартман, смог вырваться оттуда...

— А кто это — «Королевич»? — Он одновременно со своими мыслями о сорванной операции внимательно читал документы, подложенные ему в папку, он уже давно привык так работать. Все эти дела были тесно и сложно связаны между собой, и, думая об операции и партизанах, просматривая и анализируя списки и описание проведенных в городе акций, читая донесения агентов, он ассоциативно нащупывал связь между лесом и городом, пытаясь уточнить, выделить, разгадать каналы, по которым быстро и точно проходит обмен информацией между лесом и городским подпольем. А такой обмен существует. Именно быстрый и точный. Потому что после бегства его из отряда, Шнабель, нагрянувший на явки еще с утра, до карательной операции, никого взять не успел. Там уже были предупреждены...

— А это, Вальтер, как я полагаю, их связной. Но... Только псевдоним и знаем. Больше пока ничего. Агенты сообщают, что в подполье «Королевича» не знает никто. Шнабель по моему приказу провел целое расследование по одному «Королевичу». Если бы удалось выйти на эту связь, то это многое бы облегчило в нашей работе. Судя по всему, «Королевич» — основной связной, регулярный. Потому и надежно засекреченный. Его, видимо, знают только руководители подполья и отряда. И вот пока Шнабелю ничего не удалось прояснить...

— А что он конкретно сделал?

— Допросил, проверил десятки людей. И облавы, конечно. Ну а допрашивать он умеет.

— Надо думать, штурмбанфюрер, а не только действовать. Думать надо!

— Конечно, конечно, Вальтер.

Хорсту казалась правильной выбранная им линия поведения с этим разведчиком из Берлина. Предупредительно-уважительный тон с едва заметными отеческими нотками — все-таки Хорст намного старше. При такой манере общения можно и хамства гостя снисходительно не заметить.

— Вот эти списки, штурмбанфюрер, должны быть подробными. Не только подозреваемых, но и всех остальных надо писать со всеми данными. Фамилия, имя, отчество, а у вас тут инициалы. Год и место рождения, адрес, национальность, чем заняты сейчас — все это есть. А вот вместо имени-отчества — инициалы, только начальные буквы. Это — не работа.

— Но ведь они все служат в полиции, мы их проверяли.

— Тем более. И прошу это сделать немедленно, расшифровать инициалы.

— Хорошо, Вальтер.

Через час Шнабель привез перепечатанные заново списки и, щелкнув каблуками, удалился.

— Так... Так... А вот вам и «Королевич».

— Кто?! — лицо Хорста вытянулось, стало овальным.

— Федотов Елисей Макарович. Родился в 1878 году в деревне Марковка, там и живет. Может, конечно, и не он. Работает в полиции возчиком. Очень удобно для связного. И пропуск есть, и на лошади — быстро. Вполне может быть этим самым «Королевичем».

— А почему вы...

— Потому что разведчик, да и контрразведчик, работающий на территории России, должен бы знать русскую литературу. У знаменитого их писателя Пушкина есть такой герой — королевич Елисей. А имя очень редкое. Во всех ваших списках всего один Елисей. У Пушкина это звучит так: «И жених сыскался ей, королевич Елисей». Так что жениха надо брать, раз уж сыскался. У русских подобное случается, особенно у образованных. Могут даже подпольную кличку дать по своим литературным ассоциациям. Тем более — старик, и — «Королевич». Вроде бы хорошо зашифровано, не разгадать. У разведчика-профессионала, разумеется, такого не бывает. Профессионалы рассчитывают на несколько ходов дальше... Может, конечно, и не он. Но проверить надо срочно. Взять его, этого Елисея, и, как полагается, всерьез допросить.

Немец оказался прав. Комиссар отряда до войны работал учителем в школе. И мирная эта профессия все время напоминала ему о школе, о литературе, которую он преподавал. Он любил Пушкина и, вспомнив королевича Елисея, предложил тогда для деда такую кличку. Это было ошибкой. Но разве мог он знать, что в гестапо вести расследование будет человек, который помнит строки из Пушкина наизусть...

18. СЕРАЯ ПАДЬ

Игнат стоял на посту вдвоем с другим разведчиком — охранял подступы к лагерю. В наряд ходили все: и подрывники, и разведчики, и конюхи, в общем, все, кроме старших командиров.

Наползали сумерки, в лесу затаилась звонкая морозная тишина. Разведчики стояли сбоку от тропы, прислонившись к толстой сосне. Воротники полушубков были подняты, но это не мешало вслушиваться в густеющую мглу леса.

Лагерь уже обустроился, на это ушло несколько дней. Рыть землянки было непросто, земля промерзла, и приходилось разогревать ее кострами. Это делали днем, строго соблюдая все предосторожности: клали сухие дрова, хворост, чтобы не было дыма, внимательно слушали лесную тишину — нет ли звука самолета, не прилетит ли немецкая «рама», самолет-разведчик. Топорков со своей обычной аккуратностью организовал добротную маскировку и надежную охрану. Новая стоянка была по прямой не намного дальше от города, чем прежняя, однако добираться к ней было намного сложнее. Зимние лесные дороги петляли, крутились, пересекали овраги, замерзшие реки, густые труднопроходимые заросли, заметенные глубокими снегами холмы. А летом топкие болота вообще закрывали пути в Серую падь. И только тайные тропы, ведомые немногим, могли связать отряд с внешним миром в летнюю пору.

Ночь опутала хвойные лапы жгучей и мерзлой мглой. Настороженно замерцали острые звезды. И вот вдалеке внезапно завыл волк. К его одинокому голосу присоединились еще и еще голоса собратьев. И вой, многоголосый, тягучий, усиленный эхом пустынного зимнего леса, покатился по ночи, зажигая мглу тревогой и печалью.

Игнат слушал голоса волков, сдерживая волнение. Сердце, как обычно в такие минуты, учащенно билось...

— Воют... — негромко сказал напарник. Игнат не ответил. Он стоял спиной к нему, стараясь подавить волнение. Но справиться с собой ему никак не удавалось. Его товарищ, как и другие разведчики, знал про волчьи особенности Углова и молчал, также вслушиваясь во тьму, в певучий хор ночных властителей зимней тайги.

И вот настала та минута, когда Игнат должен был ответить, откликнуться на далекий призыв, когда он уже не смог подавить в себе чувства причастности к дикому лесу, волнующего, бурлящего чувства, безудержно рвущегося наружу. Он бы и не боролся с этим чувством, если бы рядом не было напарника. Но все равно оно оказалось сильней его самого.

Игнат сделал два шага, встал на тропу, вскинул голову к звездам и завыл...

Раскатисто и пронзительно прозвучал его вой, заметался между елями и ушел в ночь, туда, к чужой, незнакомой стае, которая подхватила и повторила его призыв, утраивая и учетверяя унылый и грозный волчий вой, проникающий под каждый куст и в каждый овражек и долетающий, пожалуй, даже до ярких и низких звезд, дрожащих синим огнем над самыми вершинами черных и несокрушимых ночных елей.

Через несколько дней Игнат снова услышал волчий вой. Он возвращался с задания, были утренние сумерки, мгла начинала редеть, до лагеря оставалось идти не больше получаса. Лыжи легко скользили по накатанной лыжне, когда в полукилометре от него завыл волк.

На этот раз голос показался знакомым. Прислушавшись, Игнат узнал Седого. Ему подвывали еще пять волков его стаи. Игнат отозвался два раза, вытянул длинный волчий отклик, сошел с лыжни и двинулся к стае. Ему казалось, он чувствовал, что Седой зовет его, именно его, Игната, человека, который понимает язык волков.

Минут пять он шел молча, потом снова откликнулся, остановившись, завыл. И снова двинулся к стае.

Он увидел их еще из-за деревьев. В сумерках ему хорошо была видна стая, сгрудившаяся возле двух сваленных деревьев. До волков было метров сто, не больше, и вдруг Игнат, глянув дальше, увидел самолет...

Заметив Игната, звери смолкли, стоя вокруг Седого. Разведчик остановился, вскинул голову и снова протяженно взвыл. И снова Седой откликнулся ему. Тогда он молча и не спеша двинулся к самолету, проходя прямым путем мимо стаи, метрах в десяти от нее.

Он шел и не смотрел на них, наблюдая только боковым зрением. Только молодые волки вертят головами. Вожаки наблюдают незаметно, не поворачивая головы. Все должны видеть и знать, что вожаку никто не страшен, что он никого не опасается из-за силы своей и мудрости и потому ни на кого и не смотрит. Но признает их, откликается им, уважает их угодья, охотничью территорию.

Звери провожали его глазами. Он видел, чувствовал это. Он как бы всем своим существом ощущал сейчас эти сложные отношения между ним и стаей, он воспринимал волков как людей, так же, как они, принимая его как волка, видели все-таки, понимали, что он __ человек. Одновременно — и волк, и человек. Не опасались его, но и считались с ним много больше, чем с простым волком-одиночкой, прекрасно понимая силу волка-человека.

Они знали, что самолет принадлежит людям, понимали, что этот огромный предмет, громоздящийся в сугробе, имеет отношение к нему, к человеку-волку, может быть, нужен ему. Потому вожак и позвал его сюда, возможно, чтобы этим самым вызвать его расположение.

Игнат прошел к самолету. Машина брюхом утопала в снегу, едва возвышаясь крыльями над сугробом, слегка наклонившись на один бок. Еще издали он увидел фигуру летчика, голова которого была безжизненно наклонена вперед и набок.

Это был небольшой самолет, на хвосте и фюзеляже отчетливо виднелись красные звезды. Углов не особенно разбирался в авиации, но и ему было понятно, что это не пикирующий бомбардировщик и даже не истребитель.

Несмотря на свою немалую силу, и пользуясь ножом, Игнат долго не мог отодвинуть фонарь кабины, который заклинило, видимо, при падении. Но когда это удалось, он даже замер на миг от удивления: в кабине в форме летчика сидела девушка... В светлых утренних сумерках он отчетливо видел ее красивое мертвенно-бледное лицо. В первое мгновение решил, что летчица мертва, но почти сразу же уловил чутким ухом, что она дышит.

Тишина была глухой и глубокой. Волки стояли на прежнем месте не шелохнувшись и внимательно смотрели на Игната.

В кабине не пахло кровью, и летчица как будто не была ранена, но она оставалась без сознания, пожалуй, уже давно, может быть, с момента посадки самолета, его мягкого падения в снег.

Судя по всему, немцы обстреляли самолет где-то возле Верховска, он был поврежден, и летчица посадила его в лес, лишь бы не к немцам. И, пожалуй, чистая случайность, что машина не разбилась о деревья и спланировала в глубокий снег на небольшой лесной поляне в районе Серой пади.

Автор фотографий - Замский Арон Самсонович. Рядовой , мотострелок МБА 121-й (с 16.02.1943 г. - 27-й гвардейской) танковой бригады . Прошёл с бригадой всю войну от начала боев в Брянских лесах в августе 1941 года до Победы в Праге в мае 1945 г.

Михаил Беленов и Арон Замский. Дата съемки:  лето 1944

Арон Самсонович Замский (на снимке справа).

Похороны комбата 3 танкового батальона 27-й гвардейской танковой бригады Ефимова, погибшего в Венгрии в декабре 1944 года. Дата съемки: 1944 год

Ю-52, сбитый зенитчиками 27-й гвардейской танковой бригады в районе Корсунь-Шевченковского котла.Дата съемки: февраль 1944

Корсунь-Шевченковская битва. Трупы немецких летчиков среди обломков сбитого самолета.

Дата съемки: 1944 год

Восстановление железнодорожного моста, взорванного немцами. Дата съемки: 1944 год

Групповой портрет. Дата съемки: 1944 год

В первом ряду в центре – ко­ман­дир 27 гвардейской отдельной танковой бри­га­ды гвардии полковник Ни­ко­лай Мо­и­се­е­вич Брижинев.

Групповой портрет военных. Дата съемки: 1944 год

В первом ряду в центре – ко­ман­дир 27 гвардейской отдельной танковой бри­га­ды гвардии полковник Ни­ко­лай Мо­и­се­е­вич Брижинев.

Население чехословацкого города Табор приветствует воинов 27 гвардейской танковой бригады.

Дата съемки: 1945 год

В день празднования Победы население чехословацкого города Тельч приветствует советских воинов. Дата съемки: 9 мая 1945

Снимок с танка. Гражданское население. Чехословакия.  Дата съемки: май 1945

На дорогах Чехословакии. Дата съемки: май 1945

Глашатай объявляет приказ советского коменданта. Дата съемки: 1945 год

«Наши в Праге». Дата съемки: 14 мая 1945

У здания австрийского парламента в Вене. Дата съемки: 14 мая 1945

Офицеры 27-й гвардейской танковой бригады у здания австрийского парламента в Вене.

Дата съемки: 14 мая 1945

«Последний оккупант». Дата съемки: 14 мая 1945. На са­мом деле это чеш­ский пат­руль. У них толь­ко немец­кая фор­ма, но на во­рот­ни­ке при­ши­ты звез­ды .

"Шестовая связь"". Дата съемки: 1945 год

Солдаты-связисты с помощью шеста устанавливают на дерево провод радиосвязи.

Источник: https://russiainphoto.ru/search/years-1941-1945/?author_ids=...

13. «ЯЗЫК»

Они ехали легким наметом верхом по лесной дороге, точнее по тропинке, известной из них троих только Хохлову, который двигался первым. Близилось утро, они выбрались так, чтобы незадолго до рассвета быть на месте — у дороги вблизи Верховска, километра за два от немецкого поста, контролирующего въезд и выезд из города.

Игнат замыкал шествие, потому что такое передвижение скачкой не назовешь. Они ехали не спеша, то рысцой, то шагом, так как выехали заранее, чтоб не спешить без надобности. Совсем недавно Игнат стал уверенно сидеть в седле. На фронте он всего несколько раз пробовал ездить верхом, да и то на разных обозных клячах. А в отряде пришлось учиться, упорно осваивать езду. Без этого здесь нельзя быть разведчиком.

Многие другие партизаны тоже ходили на задания. Например, обоз у немцев отбить или к железной дороге — эшелон пустить под откос. Эти операции проводи-ли бойцы отряда, подрывники. А на разведку ходили, конечно, только они, люди Хохлова. Или взрывать такой объект, как аэродром. Это сподручнее разведчикам. Все партизаны должны двигаться бесшумно и незаметно, а разведчики все-таки бесшумнее всех. И языка брать, если возникнет такая необходимость, будут разведчики. Вот сегодня такая необходимость и возникла. Назрела, как говорится. Давно уже командование отряда пользовалось отрывочными данными. То из города подпольщики сообщат, то дед Елисей у полицаев прознает, то редкий посланец придет в отряд с особого разрешения и принесет новости. А обстановка в городе и во всей округе меняется с каждым днем. И ее надо знать, иначе воевать нельзя, да и голову свою и людей не убережешь. Надо знать не только общую обстановку, но и частности: состав немецкого гарнизона, хотя бы примерный, настроение людей в городе, общие намерения немецкого командования, передвижение их войск и многое другое.

Конечно, у подпольщиков есть свои люди среди тех, кто у немцев работает, но и они, эти люди, не могут дать того, что сообщит хороший «язык».

Вот и отправились разведчики сегодня ночью за «языком». Хохлов взял с собой Игната. После операции на аэродроме он убедился, что Углов — человек особый, точнее — особо ценный для разведки.

Уже посерел горизонт, затемненный глубокой и тяжелой чернотой леса, стоящего стеной. У дороги по обеим сторонам было поле километра на полтора, а дальше — сплошной лес. Третий разведчик остался на краю леса с лошадьми, а Хохлов с Игнатом залегли в сугробе у самой дороги, проделав ложбинки в снегу для обзора.

Здесь невозможно было ни натянуть провод, ни повалить дерево. Деревьев не было. И в темноте тоже трудно было надеяться на удачу. Немцы в темное время если и выезжали за город, то с большой охраной и нередко с танками. А днем на подводах ездили даже по одному.

— Кто-то едет... — Хохлов разглядывал в бинокль дорогу, уходящую к городу,— ага, сани... Готовься, Углов!

— Я готов, Станислав Иванович! — Игнат сдернул с плеча лук, вызывавший бесчисленное множество улыбок в отряде, вложил длинную и тонкую стрелу и замер.

Теперь уже были отчетливо видны серый жеребец и двое людей в санях. Немец-возчик нахлестывал коня, а пассажир в тулупе сидел, спиной повернувшись к своему кучеру.

Стрела попала возчику в грудь, и он, тяжело отвалившись назад, натянул судорожно зажатые в руках вожжи, отчего конь сразу встал.

Второй немец — пассажир в тулупе — резко обернулся, дернулся рукой к кобуре, но на него уже навалился Хохлов и в секунду вывернул руки назад, уткнув немца лицом вниз, в сено, подстеленное в санях. Тот хрипел и ругался. Идти с партизанами отказался, дергался и пытался кричать. Надо было торопиться, на дороге в любую минуту могли показаться машины или бронетранспортеры.

В считанные секунды немца спеленали веревками, освободили жеребца, обрезав ремни упряжи, из вожжей сделали повод, закинули пленного поперек жеребца, на спину ему, и быстро двинулись к лесу, ведя лошадь под уздцы.

Все это ловко проделал Хохлов, а Игнат, мгновенно понимая каждое его действие, быстро помогал ему. Снег был неглубокий, по колено, но быстро идти было трудно, и пока добрались до леса, оба взмокли от пота.

Немец уже вел себя спокойно, и из его рта вынули кляп, все равно его здесь никто не мог услышать. Хохлов посадил немца со связанными руками впереди себя на лошадь, и они двинулись в отряд, отпустив немецкого жеребца, который, верный обычаям лошадиного нейтралитета, охотно поплелся следом за разведчиками.

Немец оказался лейтенантом по части продовольствия, и, как потом выяснилось, ехал он в одну из деревень, как раз в Марковку, поднажать на полицаев, чтобы выжимали из жителей продукты, которых у тех уже не было. В отряде он заявил командиру через переводчика Хохлова, что он, солдат великой Германии, ни слова не может рассказать ее военным противникам. Потому что это — предательство фатерлянда, на которое он никак не способен.

Глядя на его холеное, по-поросячьи розовенькое лицо, Топорков усмехнулся и приказал посадить юного завоевателя на хлеб и воду. На другое же утро немец потребовал, чтобы его привели к партизанскому командиру.

Гордо держа голову, лейтенант заявил, что если его не расстреляют и будут нормально кормить, то он расскажет все, что знает и что будет угодно господину партизанскому оберсту. Так он назвал Топоркова, видимо, желая ему польстить.

Ничего особенного этот немец не сказал. Не знал он, конечно, ничего, связанного с делами гестапо или с карательными операциями. Однако он точно был информирован о количестве немецких войск в городе и об их перемещении на неделю вперед. Эти сведения оказались очень важными для отряда и особенно для армейцев, которым именно такая информация о войсках прифронтового тыла дает возможность разгадать намерения противника. Из отряда немедленно была отправлена шифровка с новыми сведениями. Так что этот продовольственный «язык» оказался весьма ценным.

14. УБИЙСТВО

Алексей Матюшин два года, почти с самого образования отряда, служил в отряде подрывником. А с весны сорок третьего был командиром взвода подрывников. В войсках провоевал недолго, с июня и до зимы сорок первого. Потом — ранение, месяц отлеживался в подполье, у одного из жителей Марковки, после чего его и привели в отряд. Подрывное дело изучал еще в армии, на фронте, а здесь уже давно освоил его до настоящего мастерства, без которого никак нельзя было даже минировать в сложных условиях — в темноте, быстро, часто на сильном морозе. Но главное — приходилось все время что-то изобретать, придумывать, проявлять удивительную находчивость, чтобы почти из ничего — из нескольких трофейных авиабомб или снарядов — создавать десятки и сотни полновесных, удобных и безотказных мин с дистанционными шнурами и надежными взрывателями.

Он все время проверял работу мастерских, где делали мины, почти постоянно, когда был в лагере, находился в ремонтном пункте,— так его все называли.

Сейчас Матюшин ходил в штабную землянку, потом забежал на отрядную кухню и уже возвращался обратно в мастерские, как вдруг необъяснимая тревога обожгла его сердце, глухо и больно застучала в мозгу. Он внезапно вспомнил, что, когда выходил, там, в мастерских, оставались двое. Прежде никогда там меньше трех человек не бывало. Всегда работали трое или больше людей. А сейчас, он это отчетливо вспомнил, оставались двое: лейтенант Бармин Валентин и еще один молодой парень, Серегин, тоже подрывник. Сам по себе факт, что работали двое, ничего плохого или тревожного не означал. Двое и двое. Мало ли куда вышли остальные. С утра он в мастерских давал задание четверым. Но сейчас вдруг заволновался, сам не понимая почему. До землянки ремонтного пункта оставалось метров двести, и Матюшин рванулся с места и побежал...

В это время у командира начальник штаба, комиссар и Хохлов обсуждали оперативную обстановку. После совещания, когда комиссар и начальник штаба ушли, Хохлов задержался и спросил командира:

— А что, Виктор Петрович, когда вы мне дадите хотя бы одного из этих новичков-лейтенантов. Мне ой как нужны в разведке опытные военные, офицеры.

— Обходись пока тем, что есть, Станислав Иванович, обходись своими ребятами.

— Что, командир, требуется глубокая проверка? А вспомните: вон как мы Углова проверяли, подозревали и снова проверяли. А какой парень оказался?!

— Если бы, Станислав Иванович, я действовал с твоей лихостью, то отряд давно бы попал в одну из гестаповских ловушек. Наше оружие не только автоматы и мины, но и осторожность и выдержка. А тебе я вот что хотел бы сказать. Слушай и запоминай. Если в отряде есть тот, о ком намекалось в сообщении от пленного оберста, то ему уже пора появиться на свет. Если он сейчас не сообщит о наших координатах, то весь смысл его заброски к нам пропадает. По оперативной обстановке, они уже больше не могут ждать. Ну самое большее — еще два-три дня. А для того чтобы сообщить, надо отсюда уйти. Но у нас все на строгом учете. Так что, как мой главный разведчик, ты тоже смотри в оба.

— Понятно, командир!

— Вот так, Станислав Иванович...

Топорков не успел закончить фразу, как в землянку влетел Матюшин.

— Беда, командир! В мастерских убит Серегин. Лейтенант Бармин исчез.

Пока они быстро шли к ремпункту, подрывник объяснял:

— Забеспокоился я, будто что-то ударило меня... Вбегаю... Парень лежит на верстаке, грудью к тискам привалился, в спине нож. Немецкая финка с костяной ручкой у лейтенанта была... Я сразу к стеллажу, там, знаю, бомба-сотка лежит, стокилограммовка, значит, без взрывателя она. Ну сразу увидел — толовая шашка к ней прижата, засунута между стенкой и бомбой, и шнур уже горит. Ну, я обрезал...

Паренька унесли, он был убит наповал. Обследовали мастерские, больше ничего не нашли. Командир сразу же поднял по тревоге весь отряд и всех бросил на поиск. Проверили каждый метр вокруг лагеря до самых дальних постов. По тропам никто не уходил из отряда, все часовые были на своих местах. Но самое удивительное, что и по снежной целине тоже никто не уходил — новых следов после вчерашнего снегопада там не было.

Все оставшееся светлое время, пожалуй, часа четыре, вся команда отрядных разведчиков во главе с Хохловым продолжала поиск. Поговорили со всеми, кто в то время стоял на посту. Стояли везде по двое, никто никуда не отлучался и ничего не видел и не слышал. Значит, по тропам никто не ушел. Это было однозначно. Очень внимательно обследовали снежную целину. Никаких следов. Ни человеческих, ни конских, ни даже звериных. Никаких. Осмотрели все землянки, жилые и подсобные, конюшни и все прочее, где мог укрыться человек. Ничего подозрительного не обнаружили.

Хохлов долго беседовал с лейтенантом Галкиным. Тот тоже ничего такого, что хоть чуть прояснило бы обстановку, сообщить не мог. Он только утверждал, что Бармин человек надежный, верный, что предателем он никак не может быть. Он проверен концлагерем, совместным побегом с ним, Галкиным. И он, Галкин, никак не может поверить в то, что Валя Бармин убил подрывника и скрылся...

Игнат вместе с Хохловым внимательно осматривал место убийства, пытался принюхаться к рукоятке ножа, чтобы запомнить запах того, кто воткнул этот нож, но мешал едкий, вязкий дух тола. Его здесь разогревали, и этот запах пропитал все вокруг. Для всех он казался слабым, незаметным, большинство людей его вообще не чувствовали, но Игнату он лез в ноздри, густой, тягучий, какой-то прогорклый... В общем, не удалось даже выделить, отличить запах человека, державшего рукоятку, от других запахов.

До обнаружения исчезнувшего офицера или его следов в лагере было объявлено особое положение, отменяющее все: запланированные заранее выходы на задания, выходы разведчиков. Караулы были удвоены, и это тоже приказано было соблюдать опять же до прояснения дела с исчезновением лейтенанта Бармина.

Весь лагерь молчаливо бурлил. С наступлением темноты никто, даже те, кто сменился с караула, не спали. Вот-вот командир объявит о свертывании лагеря. Но командир не объявлял, потому что исчезнувший пока что не ушел из расположения отряда. Это было ясно.

Часов в десять вечера к Игнату пришла Оля Оль-шина. После того, как выяснилось, кто такой Хромой и что за человек сам Игнат, она испытывала чувство неловкости перед ним за свои подозрения, и он ей нравился все больше, как самый необычный среди самых отчаянных в отряде — среди разведчиков. Они дружили. Но побыть вместе, посидеть, поболтать удавалось очень редко. Оля знала о заданиях, которые он ловко выполнял, о его смелости, выдержке, обо всем.

В отряде были еще женщины, пожалуй, человек десять разного возраста — от девушек до старух. Работали на кухне, занимались стиркой, радистка тоже была девушка. Но Оля Ольшина среди них выделялась не только своей молодостью, ей ведь было всего шестнадцать, но и необычной серьезностью, даже замкнутостью, не свойственной такому юному возрасту.

Разведчики, с которыми Игнат жил в землянке, не испытывали той мужской ревности, которая бывает, когда девушка среди многих мужчин часто общается только с одним. Товарищи понимали, что Оля выходила его, когда он болел, и потом, война, ежедневный смертельный риск часто делает людей благородными и независтливыми, чего не скажешь о размеренной мирной жизни. Да и Оля понимала, что каждый раз, уходя на задание, Игнат может уже больше не вернуться... Она переживала за него, пожалуй, больше, чем за всех остальных, но, конечно, не подавала виду.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Оль...

— Ну, что теперь будет?..

— Ищем... Все ищут...

— Дела... Не помню ничего такого с самого начала. Такого в отряде еще не было...

— На то и война, Оленька.

— Найдут?.. Найдете?..

— Постараемся.

Ни о чем другом говорить не хотелось. Все мысли были заняты только этим. Под угрозой было само существование отряда, его борьба с врагом. Все, даже Оля, понимали: тот, кто убил подрывника, ну этот лейтенант Бармин, и убил и сбежал только потому, что хочет выдать отряд, сообщить место его расположения немцам. И поэтому надо найти, поймать предателя или свернуть отряд и перебазироваться на другое место.

— Ну, я пойду, Игнат.

— Иди.

Она протянула ему руку, он взял ее в свои ладони — теплую, тонкую, нежную, маленькую — и долго, очень долго держал, волнуясь, слыша сильные и гулкие удары своего сердца и испытывая невыразимую сладость от этого волнения. Пэтом Оля ушла, и Игнат думал о ней, о сбежавшем лейтенанте и убитом молодом парне-подрывнике, вспомнил Седого, вожака, встреченного вместе с его стаей в поле по дороге с задания в отряд, своего Хромого и всю ночь до рассвета не смог заснуть.

15. ЧУЖАЯ КРОВЬ

Едва стало рассветать, а Игнат уже занимался поиском. Почти ползая на четвереньках, он внимательно осматривал снег вокруг землянки ремпункта. Так получилось, что вчера до темноты он этого не успел, потому что вместе со всеми разведчиками обследовал подходы к лагерю. А сейчас наконец занялся изучением местности вблизи центра вчерашних событий.

Ему и сейчас надо было торопиться, потому что ярким днем он плохо видел. Летом хорошо разбирал следы, видел все мелочи и днем. Но зимой белый снег ослеплял его даже в пасмурную погоду, хотя и не так, как в солнечную. Да и в темноте разбирать следы не очень удобно было. Все-таки самые мелкие мелочи он, как волк, замечал лучше всего в сумерках. И вот в утренних рассветных сумерках у него и было минут тридцать времени для самого удобного разбора следов.

Вокруг землянок всюду петляли тропы, исхоженные, истоптанные, а между ними стояли ели и сосны и лежали глубокие снега. Местность, где располагался отряд, была и ровной, и бугристой, но лес рос всюду. Поляны для такого дела не годились, лагерь на поляне можно засечь с воздуха.

Игнат осмотрел все обочины тропинок и вдруг на повороте тропы, где снежная целина круто уходила под уклон, заметил на сосне след... Он замер, как ищейка, и стал еще более тщательно рассматривать и Дерево, и снег вокруг. В двух метрах снежный покров круто уходил вниз, в маленькую лощинку, забитую мелкими елочками, вершинки которых торчали не выше уровня тропы, что проходила по склону бугра. Так что дальше двух с половиной метров с тропы уже не было видно снежной поверхности, исчезавшей в лощинке. А вся целина от тропы до овражка была чистой, потому очевидно, что никто здесь с тропы в сторону не сходил. Но Игнат увидел, что снег, наметенный на одну сторону сосны, имеет едва заметную узкую поперечную полоску, которую нельзя нанести, задев рукой или чем-то еще случайно. Сосна стояла в двух метрах от тропы. Может быть, кто-то прыгал с тропы и ненароком задел свежий снежный слой на стволе. Ни падающая шишка, ни птица не могли оставить такого следа. Игнат принюхался и уловил стойкий запах замерзшей крови...

До землянки разведчиков было недалеко, но там Хохлова не оказалось, Игнат нашел его в штабе, и через минуту оба они и еще один из разведчиков уже стояли возле этого дерева.

В трех метрах от тропы в глубоком снегу склона овражка лежал труп лейтенанта Бармина...

— Углов, за мной! — крикнул командир, и, оставив на месте третьего разведчика, они бросились в конюшню.

Станислав Иванович мгновенно все понял, а Игнат по его действиям тоже сообразил, но было, пожалуй, поздно. Галкина на конюшне не было, никто его с утра здесь не видел, хотя именно здесь он и должен был находиться. Быстро схватив двух коней под седлами, разведчики поскакали к передовым постам. Посты были сменены в восемь часов, а сейчас около девяти. Проверили два поста, там ничего тревожного часовые не видели.

Третьего поста возле тропы не оказалось. Разведчики нашли часовых, дежуривших в паре, в пяти метрах от тропы в снегу. Оба были убиты ножом. Один в спину, другой — в горло...

При беглом осмотре Хохлов сразу же сказал, что в обоих ножи были брошены. Второй даже успел обернуться, он и получил нож в горло...

Топорков приказал седлать всех имеющихся лошадей, и несколько верховых групп по десять-двенадцать человек ускакали в предполагаемом направлении пути Галкина. Одновременно было приказано свертывать лагерь, готовиться к передислоцированию. Однако приказа разбирать и снимать, например, печи из железных бочек и кое-что еще, что делается в последний момент, такого приказа пока не поступало. Была еще надежда поймать беглеца.

И тут вдруг выяснилось, что сегодня перед рассветом не кто иной, как лейтенант Галкин, приходил к радистке. Он заглянул в землянку, но его встретили неприветливо, потому что приказом Топоркова заходить в землянку с радиостанцией посторонним запрещалось. А после объявления отряда на особом положении из-за исчезновения лейтенанта Бармина охрана рации и радистки была усилена: у входа стояли двое часовых с автоматами, а внутри дежурил вместе с радисткой шифровальщик. Галкину позволили заглянуть из уважения к нему как офицеру, но войти не разрешили. Он сделал вид, что хотел полюбезничать с радисткой, молодой, миловидной девушкой, с которой был едва знаком, но разочарованно развел руками и ушел. После этого его не видел никто.

Командир с комиссаром и начальником штаба совещались. Конечно, меры, принятые командиром, были не лишними. Иначе и радистка была бы убита, и рация уничтожена. Но наружную охрану, усиленную и, казалось бы, надежную, этот Галкин сумел переиграть. И ребят было жалко до боли: как обидно погибли, у себя на базе, можно сказать, дома. И главное, если его не удастся поймать, то надо срочно сниматься и уходить в глубь леса. После того, как сообщение поступит в гестапо, уже часа через три-четыре каратели могут быть здесь...

Дед Елисей поставил сани у дерева и пошел за хворостом. Был полдень, у полицаев — обед, а у деда — время связи. За пятнадцать минут его отсутствия записку заменили. Отъехав с километр, он остановил сани, извлек и прочитал записку. Смысл шифровки был такой: «Готовимся к смене стоянки. Подробности сообщим позже. Галкин — провокатор, ему удалось бежать из отряда. Будьте осторожны. Одиннадцатый».

Топорков никогда раньше не писал «будьте осторожны», и это удивило деда. «Напугал их этот Галкин, елки-палки,— подумал он,— «опасен»... Каждый провокатор опасен. Мы тоже не лыком шиты».

Он аккуратно отогнул часть записки, адресованной ему, прогладил ногтем, оторвал и тут же сжег. Оставшийся листок с запиской уложил в тайник. Он был осторожен.

Нахлестывая своего мерина, дед Елисей ехал в полицию и думал, чем же может обернуться для подпольщиков и для него самого побег этого Галкина. Он знал, что это лейтенант, то ли пехотный, то ли артиллерийский, в общем, один из двух, направленных подпольем в отряд. Пожалуй, натворил там бед, гад, да и теперь меняют место из-за него. А в городе все, кого он видел, должны теперь попрятаться. Надо было срочно ехать в город. Через час там контрольное время связи. А про самого-то деда этот Галкин наверняка ничего не знает... Это-то ясно. «Королевич» у Топоркова — под большим секретом. Да... Надо срочно ехать. А как объяснить поездку начальству? Он подумал немного и вместо полиции свернул к своему дому.

Извлек из-за печки припасенную на черный день бутылку самогонки, сунул ее в сено и, не подъезжая к зданию полиции, погнал Руслана по дороге к Верховску. Пропуск у него есть, как у служащего в полиции возчика, а своему начальнику он уж сумеет объяснить, что знакомый старик в городе обещал ему бутылку самогонки. Вот эту бутылку и отдаст полицаю. А тому больше ничего и не надо.

— Конечно! Срочно пропустить! — Хорст вскочил, открыл шкафчик, извлек бутылку коньяку. Нажал кнопку, дверь приоткрыла секретарша. — Кофе. Две больших чашки, погорячей!

— Слушаюсь!

Дверь закрылась и сразу же отворилась снова.

— Хайль! — Он был в разорванной и окровавленной шинели советского офицера, прошел в кабинет Хорста, как в свой, устало плюхнулся в кресло.

Все это было очень неприятно штурмбанфюреру, потому что это был его кабинет, и еще более потому, что вошедший был ниже его по званию да и намного моложе... Но Хорст, опытный, видавший виды гестаповец, хорошо знал силу, и влиятельность эмиссара главного управления и всячески старался произвести на него выгодное впечатление.

— Рад вас приветствовать, гауптштурмфюрер! Рюмку коньяку? Сейчас будет кофе.

— Благодарю.

— Как вы? Не ранены?

— Нет. Это чужая кровь.

— Всегда приятней видеть чужую кровь, чем свою. Хартман принял шутку штурмбанфюрера, но не улыбнулся, а просто кивнул.

Секретарша, в черной форме шарфюрера СС, внесла на подносе кофе и по знаку шефа учтиво поставила на столик возле кресла, где сидел гость.

Хорст подвинул второе кресло и сел рядом. Гость пил кофе и молчал. Осторожно молчал и хозяин кабинета.

— Штурмбанфюрер!

— Да?

— Теперь можете взять всех тех, чьи адреса в городе я вам оставил перед уходом в лес.

— Сейчас?

— Немедленно, а то могут уйти. Хорст встал и снял телефонную трубку.

— Шнабель? Выезжайте немедленно по тем трем адресам. Да-да! Всех, кого там застанете. Да! И оставьте засаду. И сразу же доложите. Герр гауптштурмфюрер — у меня. Все!

Хартман снял шинель, бросил ее на подлокотник кресла, отпил несколько глотков кофе. Рюмка коньяку перед ним на столике оставалась нетронутой.

— А знаете, штурмбанфюрер, операцию можно начинать. И как можно быстрее. Мы уже сейчас можем не успеть. Но надо попробовать.

Хорст снова позвонил.

— Вилли? Да, это я! Начинай операцию «Ликвидация». Чтоб через двадцать минут люди были готовы. Я повторяю: выезд через двадцать минут. Да, весь батальон. На бронетранспортерах.

С минуту в кабинете стояла тишина, только было слышно, как гость снова хлебнул кофе.

— Вы, Вальтер, поедете в гостиницу? Моя машина внизу. Только покажите на карте эту их базу...

— Я буду руководить операцией.

— Но вы устали, Вальтер...

— Ничего. Я привык. Вы, штурмбанфюрер, можете остаться здесь.

— Хорошо, если вам так удобней...

— Удобней.

«А он со мной не очень-то церемонится,— с досадой подумал Хорст,— и действительно, чем-то напоминает удава...»

— И еще, штурмбанфюрер, пусть ваши люди дежурят у рации. Еще лучше, если вы сами.

— Хорошо, не беспокойтесь. Я буду наготове.

— И пусть мне принесут мою форму.

Автор фотографий - Замский Арон Самсонович. Рядовой , мотострелок МБА 121-й (с 16.02.1943 г. - 27-й гвардейской) танковой бригады . Прошёл с бригадой всю войну от начала боев в Брянских лесах в августе 1941 года до Победы в Праге в мае 1945 г.

Групповой портрет военных. Дата съемки: 1943

Разбитый немецкий грузовик. Дата съемки: 1943

Портрет военного. Дата съемки: 1943-1944

Предположительно, начальник штаба 27-й гвардейской отдельной тан­ко­вой бри­га­ды, гвардии подпол­ков­ник Александр Маркович Николайчук.

Портрет за­ме­сти­теля ко­ман­ди­ра 27-й гвар­дей­ской отдельной тан­ко­вой бри­га­ды по по­ли­ти­че­ской ча­сти гвардии под­пол­ков­ник Зо­сим Афа­на­сье­вич До­ро­ви­цын. Дата съемки: 1943–1944

Портрет подполковника. Дата съемки: июнь - август 1943

Предположительно, Герой Советского Союза Сергей Федорович Ячник.

Майор Николай Красножен. На­чаль­ник от­де­ла контр­раз­вед­ки НКО "СМЕРШ" 27-й гв. отд. тан­ко­вой бри­га­ды.  Дата съемки: 1943–1944

Портрет военных. "Три танкиста".Дата съемки: 1943 -1944

Слева – фотограф Арон Замский. В центре – старший сержант Алексей Тихонович Кузнецов (1919 года рождения), справа – гвардии старший сержант Владимир Алексеевич Мережин (1918 года рождения).

Без названия. Дата съемки: 1943–1944

Автомобиль на мосту. Дата съемки: 1943–1945

Рядом с водителем си­дит На­чаль­ник от­де­ла контр­раз­вед­ки НКО СМЕРШ 27-й гвардии отдельной тан­ко­вой бри­га­ды гвардии май­ор Николай Крас­но­жен.

Групповой портрет военных. Дата съемки: 1943–1944

Портрет военных. Дата съемки: лето 1943

Гвар­дии май­о­р, ко­ман­ди­р мо­то­стрел­ко­во­го ба­та­льо­на 27-й гвар­дей­ской от­дель­ной тан­ко­вой бри­га­ды Иван Трофимович Ива­ни­н и заместитель командира по политчасти гвардии капитан Калистрат Калинович Крупицкий.

Групповой портрет у самолёта. Дата съемки: 1943–1944

Портрет военного. Дата съемки: 1943–1944

Предположительно, начальник Политотдела 27-й гвардейской отдельной танковой бригады, гвардии майор Григорий Кузьмич Шевченко.

Портрет гвардии капитана Александра Ушакова. Дата съемки: 1943 год

Командир роты средних танков 2-го танкового батальона 27-й гвардейской танковой бригады (бывшая 121-я танковая бригада).Погиб в бою 23.07.43.

Гвардии старший лейтенант Иван Кацубин. Дата съемки: 1943–1944

Портрет военного. Дата съемки: март - май 1943

Предположительно, старший лейтенант Давид Чхантладзе, с мая 1943 года командир роты управления 27-й гвардейской отдельной танковой бригады.

Уполномоченный Отдела Контрразведки «Смерш» при мотострелковом батальоне 121 танковой бригады старший лейтенант Василий Кравченко. Дата съемки: 1943–1944

Портрет военных. Дата съемки: июнь 1943

Первый слева – командир танковой роты, 27-й гвардейской отдельной танковой бригады гвардии старший лейтенант Василий Мартехов, второй – гвардии рядовой 27-й гвардейской отдельной танковой бригады Арон Замский.

Без названия. Дата съемки: 1943 год

Групповой портрет у памятника Тарасу Шевченко.

Групповой портрет у танка. Дата съемки: 1943–1944

Групповой портрет военных. Дата съемки: 1943 - 1944

Справа сидит гвардии рядовой 27-й гвардейской отдельной танковой бригады Арон Замский. Рядом с ним, предположительно, на­чаль­ник от­де­ла контр­раз­вед­ки НКО «СМЕРШ» 27-й гвардейской отдельной тан­ко­вой бри­га­ды, гвардии май­ор Ни­ко­лай Еме­лья­но­вич Крас­но­жен.

Слева – заместитель на­чаль­ни­ка от­де­ла контр­раз­вед­ки НКО СМЕРШ 27-й гвардии отдельной тан­ко­вой бри­га­ды гвардии капитан Яков Коломиец.

Групповой портрет с местными жителями. Дата съемки: 1943

Второй справа – гвардии рядовой 27-й гвардейской отдельной танковой бригады Арон Замский.

Экипаж. Дата съемки: 1943–1944

Гвардии старшина Николай Александрович Шадрин. Дата съемки: 1943–1944

Механик-водитель танка 27-й отдельной гвардейской танковой бригады.

Портрет военных в трофейном автомобиле - "Volkswagen Typ 166 Schwimmwagen". Дата съемки: 1943–1944. Крайний справа – фотограф Арон Замский.

https://russiainphoto.ru/search/years-1941-1945/?author_ids=...

10. ДВА ЛЕЙТЕНАНТА

В это самое время дед Елисей сидел в своей избе возле чуть прикрытой печной топки и раздумывал о том о сем. Свечу тоненькую стеариновую он берег, керосиновую лампу тоже не зажигал. Да и не только ради экономии, хотя, конечно, все это очень трудно добывалось и дорого стоило. Спокойнее, когда в доме темно. Безопаснее так. Никто не забредет на огонек. А времена такие, что ничего хорошего от гостей ждать не приходится. Пьяные полицаи или немцы зайти могут в поисках самогонки, например. Или провокатор какой. А темно в избе — значит, нет никого.

Дед Елисей перебирал в памяти события последних дней. Это просто счастье, что того оберста партизаны взяли на лесной дороге в стороне от Марковки, от деда Елисея деревни. Если бы взорванные машины и убитую охрану полковника-тыловика немцы обнаружили у окраин Марковки, не избежать бы расправы жителям. Дед-то об этом и не думал, когда мчался с сообщением для Топоркова. А тот уж наверняка подумал. И захват сделали, пожалуй, потому именно, что на лесной дороге были немцы, вдалеке от деревень. Да... Уж неделя прошла после того налета, так что ясно — деревенских не обвиняют в ответственности. Мало ли что может быть в лесу, на лесной дороге. Дед вспомнил два новых послания из Верховска в отряд. Он теперь читал все сообщения, ему рассказали шифр. Хохлов долго объяснял, однако дед не все запомнил, хотя обе записки сумел понять, точнее, в основном, догадался. Не такой уж сложный шифр, особенно если час втолковывают, как шифровать и расшифровывать.

В первой записке говорилось, что в городе уже появились новые солдаты и офицеры в черной эсэсовской форме, в общей сложности до батальона. Во втором донесении сообщалось, что у подпольщиков есть два новых полезных человека. Оба бежали из лагеря военнопленных в Белоруссии. Офицеры. Один — пехотный, другой — артиллерист. Дед думал об этих людях. В отряд немало пришло таких же солдат или офицеров, выбиравшихся из окружения, бежавших из плена. Но у него не выходила из головы та записка, которую Топорков отправил в Верховск после допроса тылового оберста. Дед Елисей был хитер той глубинной крестьянской хитростью, которая подчас бывает тоньше и хитрей самой изощренной продуманности психологов и знатоков разведки.

Дед, конечно, понимал, что специалист по борьбе с партизанами и подпольем — это, скорее всего, сановитый эсэсовец с большим опытом проведения подобных операций. Конечно, такой и приедет. Но... А вдруг немцы что-то помудрее придумали или придумают?.. Они ведь соображают тоже. И еще как... И дед снова и снова размышлял об этих двух незнакомых ему офицерах Красной Армии, о которых он почти ничего и не знал. Бежали из плена... Пехотный и артиллерист...

Угли из печной топки дышали жаром. За дверью, в сенях, переступала копытами Манька. Дед только что выпроводил ее туда из своей половины избы, куда впускал иногда от тоски и одиночества. Манька очень радовалась, когда дед впускал ее в комнату, и упиралась, даже пыталась боднуть, когда выпроваживал...

Руслан сейчас спал на сене в сарае возле полиции, там же ночевали и сани — дедовский передвижной «почтовый ящик». А Манька, она была здесь, рядом, и это как-то, хоть чуть, но согревало одинокую душу деда Елисея.

Он похлебал из деревенской миски болтушку из муки и картофельного клейстера, с удовольствием кусая испеченный своими руками в этой же печи хлеб, который дед очень экономно расходовал и которого осталось мало. Похлебка была подсоленной и вкусной, сдобренной малой толикой маргарина, выдаваемого за службу в полиции. Яйца и куры теперь уже были в деревне большой редкостью.

Он тщательно облизал ложку, обтер хлебом миску. Доел этот кусок хлеба и вытер полотенцем миску и ложку. Медленными глотками выпил большую кружку козьего молока и прилег на широкий старинный сундук у стены, подложив под голову ватник и укрывшись старым и рваным своим полушубком.

Топорков дал добро на прибытие в отряд двух новичков. Всех прибывающих в городское подполье там предварительно проверяли. А наиболее тщательно уже проверяли в отряде. И пока шла проверка, они, эти люди, были под контролем и по многим причинам никак не смогли бы сбежать, если бы даже очень постарались. Людей здесь побывало много под такой проверкой, однако так уж случилось, что ни один провокатор не вошел в доверие и не остался в отряде. Провалов не было. Правда, за все время было два провокатора, но обоих удалось раскрыть во время проверки. Одного — это было еще в сорок первом — опознал специально вызванный для этого человек из другого, дальнего отряда. А второго — этим вот, прошедшим летом,— разгадал Хохлов. И первого, и второго сразу же расстреляли.

О том, что было выяснено на допросе оберста, в отряде знали немногие: командир, комиссар, начальник штаба, Хохлов, он же и переводчик, и еще один человек — «Королевич», то есть дед Елисей. Для всех остальных два офицера Красной Армии, прибывшие в отряд, являлись обычными новичками, которых, как всегда было принято, проверяют.

Работы в лагере хватало: ухаживать за лошадьми, заготавливать дрова для многочисленных печек в землянках, ходить в наряды — охранять лагерь, работать на ремонтном пункте — восстанавливать поврежденное оружие, изготавливать мины из взрывчатки добытых партизанами снарядов или авиабомб и всякая другая работа.

Новички обычно занимались этим наряду со всеми остальными. Конечно, и в наряд они ходили, но кроме наружной охраны лагеря и других особо ответственных постов и объектов,— в основном их назначали на внутреннюю службу. Для новичков это было обычным делом.

Уж так получилось, что Игнат сразу познакомился с обоими лейтенантами. Отоспавшись после задания, он пошел на ремонтный пункт, хотел поближе посмотреть, какие мины делают в отрядной мастерской и как это все происходит. Как раз там и трудился офицер-артиллерист, прибывший в отряд по направлению верховского подполья. Он умело разбирал снаряды, вывинчивая взрыватели, и на печке вытапливал тротил из корпуса снаряда.

Звали этого новичка Валентин Бармин, он был лейтенантом, а по возрасту — года на четыре старше Игната. Они разговорились, и он Игнату понравился: серьезный, спокойный, вдумчивый, по виду крепкий парень.

— Где довелось воевать?

— Почти и не довелось. Осенью сорок первого ранили в плечо, и... Попал к ним в лагерь. До этого, правда, наша батарея несколько раз отбивала танковые атаки, это все в августе было. У меня было две гаубицы 122-х,— знаешь?

— Видел. Стрелять не приходилось.

— Ну вот из них и лупили мы прямой наводкой по этим... С крестами. Три штуки сожгли. А вот в сентябре я оплошал... А потом — колючка, собаки, «ахтунг, ахтунг», и одна надежда — сбежать.

— А как получилось?

— Проверяешь...

— Да нет... — Игнат даже растерялся,— я сам здесь недавно...

— Да я понимаю, не в игрушки играем... Ты разведчик?

— Ага.

— Ну так вот, сговорились мы с ребятами. Шестеро нас было. Все боялись, нет ли среди нас провокатора. Да не было, значит... Иначе бы не убежать... Во время работы, а мы песок грузили в карьере, мы вшестером и попрятались, зарылись в песок. Я зарылся глубоко, может, метра на полтора, а сухой веточкой, что заранее себе приготовил, протолкал дырку для воздуха. Сырой песок и держался, не засыпал дырку. Хотя народу было очень много, немцы все-таки заметили наше отсутствие, очень долго искали, дотемна, все перерыли, двоих нашли и сразу же расстреляли. А мы вчетвером в лесу потом встретились. Один из наших и видел все, как тех нашли. Потом еще двое потерялись, когда нас немцы преследовали... Вот мы вдвоем с Валеркой Галкиным и выбрались. Он тоже лейтенант, только пехотный. Его в отряде к лошадям приставили... И как только собаки нас в песке не нашли... Видать, натоптано там много было заключенными, да и песок сырой, не такой запах сильный. Я все время слышал лай и ждал конца. А потом ночью еле выбрался из песка. Там еще одна колючка была, на карьере, но она не под током. Так и ушел... Я все это уже рассказывал и в Верховске, и командиру отряда тоже...

— Да я не...

— Я понимаю... Тебе — так... По-товарищески.

Они помолчали. Игнат видел в глазах этого смуглого высокого парня бесконечную тоску. Казалось, после всего пережитого он даже не рад спасению, поскольку никакое спасение не позволит забыть все то, что было там, за колючкой, за вышками.

Через десять минут Игнат увидел и второго лейтенанта. Бармин прошелся с новым приятелем в порядке перекура и, зайдя на конюшню, познакомил его со своим товарищем по плену.

Они посидели возле фыркающих лошадей, немного поговорили. Галкин был тоже худощав и крепок, как и Валентин, после лагеря уже прошло время, и оба лейтенанта подкормились, худобы уже не было заметно. Но в глазах тоже была тоска. А в голосе сквозила злость, ненависть к немцам, принесшим нашей Родине столько страданий. Чем-то оба парня были даже похожи, может быть, этой лагерной тоской в глазах?.. Игнат слышал, что немецкие лагеря оставляют в человеке вечный след — и в душе, и на руке,— несмываемый, нестираемый номер. Политрук на фронте рассказывал.

11. ДИВЕРСИЯ

— Ну что будем делать, комиссар? — Топорков еще раз пробежал глазами расшифрованную записку из города. Она кое-что меняла из предположений и подозрений. Из подполья писали: «Прибыл новый начальник верхов-ского гестапо штурмбанфюрер Хорст. Возможно, это и есть тот специалист, о котором вы сообщали. В город постепенно прибывают войска. На новый аэродром прилетели бомбардировщики «Ю-87». С этой операцией желательно поспешить. Иван». Иваном подписывался секретарь подпольного горкома ВКП(б) Еремин. Звали его не Иваном, а Петром Васильевичем. Но так было удобнее и спокойнее в целях, конечно, конспирации.

— Еремин торопит нас, Виктор Петрович,— комиссар говорил спокойно, но чувствовалось, что он нервничает,— с аэродромом ясно, сегодня ночью и надо будет провести эту операцию. Хохлов и Кулешов пойдут, и Углов, конечно, тоже. Я думаю, сегодня лучше, командир?

— Добро, пусть идут сегодня. Подготовки никакой больше не надо. Все уже сделано. Данные наизусть заучили за это время. Вторая неделя пошла. Теперь бы только ночь потемней.

— Это точно, командир.

— А что будем делать с этими двумя лейтенантами?

— Вот это меня как раз тоже очень беспокоит.

— Да... И подпольщики считают, что этот Хорст, или как его там... и есть тот самый специалист, о котором сообщил оберст. Так что, пожалуй, это наши домыслы, в отношении провокатора...

— Может быть, командир... А может... Все может быть, конечно. Но, по обычным нашим меркам, люди к ним, к двоим новичкам, присмотрелись и как-то уже проверили. Теперь надо в деле проверять. Но совсем наблюдение снимать нельзя.

— Это, конечно, комиссар, само собой. А специалист, возможно, и есть этот гестаповец. Он еще себя покажет, польет, гад, кровушки русской. Они по этой части все специалисты.

— Ладно, командир, на то и мы здесь, чтоб их черную кровь пускать.

— Да... Ну что, иди, комиссар, передай приказ Хохлову: сегодня ночью — время сам выбирает — диверсия на аэродроме. Пусть постарается уничтожить самолеты. Хотя бы несколько. Ну и главное — вывести из строя аэродром.

— Понятно, командир, я пошел.

Ночь опять выдалась темная. Легкие порывы ветра шуршали и посвистывали в черных ветвях елей. Игнат слушал эти звуки, и ему иногда казалось, что он там, в архангельской тайге, что сейчас следом выскочит Хромой и, высунув длинный язык и подняв пушистый большой хвост, побежит рядом. Но Хромого не было, а шорох лыж возвращал его к военной действительности. Он шел первым, за ним — Васька Кулешов, и замыкал шествие Хохлов.

Игнат вывел разведчиков к месту, заранее облюбованному им для подготовки нападения на объект. Место он выбрал между вышками, посередине. От вышки до вышки было метров триста. Хотя и ночь, обзор у немцев достаточно хороший, и подползать надо было очень медленно, по сантиметру. С вышки можно заметить движущегося человека даже в маскхалате. А все знали, что немцы на вышках не дремлют и смотрят, гады, в оба!

Ползли медленно, очень медленно передвигая руку, ногу, потом подтягивая тело. По-пластунски, замирая почти каждое мгновение.

Возле проволочного заграждения остановились. Хохлов извлек ножницы, ловко и неслышно перерезал колючку. Очень осторожно отогнул, чтобы не звякнули консервные банки или другие железки, которые немцы подвешивали на колючку для шума. Проход Хохлов сделал побольше, чтобы в него при необходимости можно было нырнуть с разбегу. Заграждение оказалось двойным, Хохлов проделал второй проход точно напротив первого и хотел в него пролезть, но Игнат остановил командира. Хохлов наклонился к нему и едва пошевелил губами:

— Ты чего?

— Станислав Иванович! — Игнат шептал ему прямо в ухо. — Оба оставайтесь здесь, я все сделаю сам...

— Так не пойдет... — зло шепнул Хохлов.

— Станислав Иванович! Я ведь вижу все хорошо. Я нюхом найду цистерны, склады ГСМ, один пройду бесшумно, как волк... Вы только будете связывать меня, вы...

— Что ж ты, мать твою, молчал на инструктаже!..

— Я думал, вы и так меня пошлете!

— Думал... Все четыре поставишь?

— Конечно. Одну на цистерну и три на самолеты, если найду... Поищу, Станислав Иваныч...

— Ладно, иди. Ждем здесь.

Игнат бесшумно проскользнул в проем колючки и исчез во мгле.

Очень беспокоился насчет собак, все время нюхал воздух, но собак здесь не было. Видимо, немцы полагались на вышки с часовыми и хороший обзор вокруг, поскольку всюду бело от снега.

Метрах в пятидесяти в стороне заметил сарай. Там изредка фыркали лошади. И ветер доносил оттуда их запах. Цистерну он нашел минут через пять, метрах в двухстах от заграждения. Нашел по ядовитому духу бензина. Он чувствовал этот резкий запах еще на подходе к объекту. Самолеты искал долго, но все-таки нашел те самые капониры. В первом — самолета не оказалось, но в остальных они были.

Тротиловую мину прикреплял к хвосту каждого самолета. Прикручивал, привязывал там, где укреплено небольшое колесо, как раз в месте крепления колеса, под хвостом снизу. При взрыве в этой точке наверняка хвост будет оторван. Игнат это знал. Цистерну он уже заминировал. Теперь надо было все четыре шнура от мин свести в одну точку и скрутить с выходным шнуром, а этот один уже тянуть за собой.

Возвращаясь со шнурами от заминированных самолетов к тому месту, где был положен конец провода от цистерны, Игнат тревожно замер. Он учуял сладкий и сильный запах табака. Пригляделся, лежа на снегу, и рассмотрел немца в каске и с автоматом. Это был часовой. Дополнительный часовой на внутренней территории. Он стоял, скрываясь за цистерной от ледяного ветра. Игнат даже вспотел от волнения: как это он его не видел раньше. Ведь фриц мог его обнаружить, когда он минировал цистерну, самолеты. Он ведь где-то тут и ходил. Или стоял... Игната опять спасла его волчья бесшумность, незаметное передвижение по-звериному. Ну, конечно, и темнота и ветер тоже.

Он примерился — до немца было метров пятнадцать. Очень пожалел, что послушался совета Хохлова и не взял с собой лук. Правда, ползать с луком под колючкой да по объекту не так удобно, зато с этим немцем не было бы риска и потери времени.

Осторожно пополз ближе к фрицу. Извлек нож и в двух метрах замер, по-волчьи готовясь к прыжку. Бесшумно метнулся и привычным приемом разведчика молниеносно дважды ударил немца ножом в шею, одновременно левой ладонью зажав ему рот. Часовой грузно осел в снег...

Игнат вернулся к шнурам, надежно связал все четыре, чтобы был прочный, безотказный контакт, прикрутил к ним общий выходной провод и, присыпав снегом шнуры, пополз к проему в колючке, распуская и протягивая за собой выходной шнур. Снова огляделся.

Все было спокойно. До проема в ограждении, где ждали ребята, оставалось метров тридцать. Полз, потом медленно шел, согнувшись. Торопиться было нельзя. Даже в темноте быстрое движение мог заметить часовой с вышки. А стрелять оттуда из пулемета очень удобно. Да и сразу начнется тревога, могут шнуры найти и оборвать. Так что надо тихо. Минуты через две он уже был в проходе. Шепнул Хохлову:

— Порядок.

И все трое, согнувшись, медленно двинулись обратно в поле, прочь от объекта. Через каждые десять-пят-надцать шагов Игнат замирал, замирали остальные. Он смотрел на часовых, он хорошо видел их обоих — на вышке справа и на вышке слева. Оба они ничего не заметили.

Метров через сто разведчики остановились. Все трое присели в ложбинке между сугробами.

— Давай,— сказал Хохлов.

На миг замерев, Игнат крутанул ручку индуктора. И в то же мгновение взрывы один за другим потрясли морозную землю, воздух, снег. Желтые снопы огня полыхали над аэродромом, разведчики быстро скользили на лыжах под уклон и вскоре оказались во власти тьмы и шли уже, скрываясь за деревьями, по краю леса, не сбавляя скорости хода.

Небо позади них озарялось оранжевыми сполохами, взрывы громыхали снова, видимо, рвались резервуары с горючим, блики — желтые, алые, синие и белые — метались по ночным снегам и деревьям, как вырвавшиеся на свободу диковинные, стремительные птицы. Было хорошо видно, как широко и суматошно бушевало пламя. Аэродром горел.

12. ПАУТИНА

«Королевич» был не единственным связным отряда с городом, еще несколько доверенных людей в Верховске и в Марковке знали расположение главной стоянки отряда. Но все это было на крайний случай, или когда кого-то, например, срочно перебрасывали к партизанам, спасая от гестапо, или для других непредвиденных обстоятельств. Топорков, сберегая людей, всегда очень осторожничал и почти все время пользовался только одним связным — «Королевичем», которого практически никто из партизан и подпольщиков не знал.

Эти несколько недель, прошедшие после того, как деду Елисею присвоили титулованный псевдоним, он действовал еще активнее. Удача с оберстом придала ему уверенности, можно сказать, дерзости. Часто замечая в городе или на дорогах проходящие танки, бронетранспортеры с солдатами, дед сообщал об этом в отряд немедля. Иногда в посланиях из леса в город он делал приписки, которые всегда были полезными. Потому что писал он о том, что слышал от полицаев. Они мирно пьянствовали и болтали, а дед всегда держал уши «топориком». То вдруг сообщит, что десяток солдат и полицаев вызывают сегодня в Верховск для какой-то ночной операции. Понятно, что операция против подпольщиков, да и массовая, раз берут полицаев, знающих русский язык, из ближней деревни, значит, городских не хватает, много их нужно будет ночью. То вдруг сообщит, что начальник марковской деревенской полиции завтра едет в город получать новые ночные пропуска, которые вводятся с послезавтра. Он сообщал многое, самое разное и неожиданное.

Конечно, в подполье были и свои каналы получения таких сведений, но дед вовремя подтверждал их по собственной инициативе, а иногда и сообщал то, чего еще не знали подпольщики, нередко важное и всегда вовремя.

Так что очень быстро кличка «Королевич» стала известна уже и в гестапо. Но кто это, там даже не могли и предположить.

За два с лишним года существования топорковского отряда немцы определили сферу его активных действий, зону влияния, но установить основную стоянку, лагерь отряда, им никак не удавалось. Слишком осторожным был Топорков.

Другие отряды за этот долгий срок дважды или даже трижды меняли дислокацию из-за налетов карателей, один отряд немцам удалось почти полностью уничтожить, а этот — никак не оставлял нитей, по которым можно было выйти на лагерь.

Кроме строгих конспиративных мер, Топорков ввел жестокие требования по маскировке лагеря и подходов к нему. Например, топить печи в землянках можно было только в ночное время, чтобы с воздуха не засекли дым. Да и топили аккуратно и понемногу, чтобы из труб не летели искры, которые немецкий самолет-разведчик — рама — мог засечь ночью.

Все знали, что за нарушение правил конспирации и маскировки, то есть безопасности лагеря, полагается трибунал, и понимали, что Топорков не будет миндальничать. Сознательность — сознательностью, а строгость военного времени гарантировала от расхлябанности, которая могла очень дорого стоить.

Худощавый молодой офицер с щегольскими усиками «а ля фюрер» звучно щелкнул каблуками и вытянулся перед шефом:

— Слушаю, штурмбанфюрер!

— Садитесь, Гюнтер.

— Данке!

Он сел напротив Хорста, полноватого сорокалетнего, но внешне моложавого человека. , Лицо шефа всегда было гладким и розовым, но не от здоровья, а от сахарного диабета, которым традиционно страдал весь его род — дед, отец, старший брат. Болезнь сделала его раздражительным, а мстительным он был от природы, поэтому друзей у него не было, его коллеги и здесь, и в Берлине по возможности избегали его.

Его заместитель Гюнтер Шнабель, оберштурмфюрер СС, чувствовал, что этот вызов не просто неприятен, он опасен. Этот подлый толстяк наверняка придумал какой-то ход, при помощи которого именно он, Шнабель, станет козлом отпущения, понесет ответственность и за взятого партизанами три недели назад оберста из Берлина, и за взорванный аэродром накануне важной войсковой операции, которую командование подготавливает отсюда, из прифронтового тыла. Да и за другие неудачи... Недаром этот боров назвал его Гюнтером. Он всегда ласков, когда хочет ударить. Профессиональная привычка...

— Я пригласил вас, Гюнтер, чтобы задать вам не-, сколько вопросов.

— Яволь, герр штурмбанфюрер! — Шнабель с готовностью вскочил и снова вытянулся.

— Садитесь, садитесь, Гюнтер.

Эта доброта шефа в обращении теперь уже пугала Шнабеля.

— Вы ведь уже два года заместитель начальника гестапо?

— Так точно!

— Это лично вы занимались отрядом Топоркова и посылали туда двух наших агентов: «Грызуна» — еще в сорок первом и позднее — «Стрелка»?

— Так точно, герр штурмбанфюрер!

— И ни тот ни другой не вернулись?

— Есть мой письменный рапорт, штурмбанфюрер, где я написал, что «Грызун» погиб, выполняя задание. Он уничтожил нескольких партизан, когда по нелепой случайности его опознали...

— Значит, по случайности...

— Но...

— Случайностей не должно быть в нашем деле. Точная работа исключает случайности.

— Но прежний шеф расследовал дело...

— Так-так... А второй агент?

— Второй выполнил задание ценою своей жизни. Он все-таки сообщил нам ценные сведения, о чем в моем рапорте...

— Несмотря на эти очень ценные, как вы, Гюнтер, заявляете, сведения, отряд Топоркова не только существует, он действует, взрывает аэродром, а это их рук дело! — Голос толстяка из вкрадчивого стал металлическим, звенящим. Он угрожал уже не чем-то страшным, но отдаленным, что таила в себе глухая его вкрадчивость, а надрывной, сиюминутной расправой.

— Вы даже не сумели,— мстительно кривя губы, продолжал шеф,— хоть раз, хотя бы один только раз серьезно пощипать это осиное гнездо! Да... Для этого вам его надо обнаружить. А этого вы не можете, ума не хватает.

Шнабель сидел бледный, его лицо стало зеленоватым, руки и ноги были какими-то бестелесными, не повиновались.

— Ну что вы так позеленели, Гюнтер? — Шеф произнес фразу с удовольствием, он как бы вымещал свою злобу за неудачи гестапо на этом слюнявом мальчишке, два года незаслуженно и бестолково сидящем на высоком посту.

— Вам надо было выполнять задания и выполнять результативно, все то, что требует от нас фюрер. А вы тут прохлаждаетесь...

— Но я...

— Молчать! — Шеф сказал это негромко, но настолько жестко, что Шнабель захлопнул рот так, будто его ударили в челюсть. — От «Удава» ничего нет?

— Никак нет, штурмбанфюрер!

— Так вот, даю вам три дня! Шнабель вскочил и вытянулся.

— Даю вам три дня,— повторил шеф гестапо,— и чтобы были реальные, ощутимые результаты.

— Но «Удав»... Герр гауптштурмфюрер приказал без его сигнала по отряду Топоркова никаких пока действий...

— Приказываю здесь я!

— Так точно, штурмбанфюрер!

— Я приказываю вам то же самое: не вмешиваться в работу берлинского эмиссара. Но за эти три дня подготовьте мне план, людей и средства для полной ликвидации подполья. Надо хитро и надежно плести паутину, была бы готова и расставлена сеть, а взять — уже проще. И когда возьмем здесь кое-кого, мы и на этого Топоркова выйдем. А отрядом, конечно, пусть занимается он, «Удав». Я ему мешать не собираюсь. И зарубите это на своем деревянном лбу!

— Так точно, герр штурмбанфюрер!

— Вы уже установили, кто такой этот «Королевич»?

— Герр штурмбанфюрер! — Голос Шнабеля дрожал и срывался. — Мы проделали...

— Установили или нет?

— Никак нет, пока...

— Доложите, что сделано.

— Мы через верных людей и специалистов установили предположительно, кто мог бы носить такой псевдоним. Выяснили, что в городе есть два человека дворянского происхождения. Но оба они больные и старые. Одному семьдесят шесть, другому семьдесят два. Поэтому вряд ли...

— А почему вы думаете, что «Королевич» должен быть из дворян? Может быть, как раз наоборот!

— Конечно, штурмбанфюрер, но я все-таки решил проверить и эту психологическую версию. Русские, особенно интеллигенты, часто сентиментальны, и вполне «Королевич» мог выбрать псевдоним, как-то связанный с происхождением.

— Тогда почему вы не ищете здесь принца крови? — язвительно спросил Хорст. — Запомните, Шнабель, «Королевич» — тоже ваше дело, и срочное. Кстати, больные и старые также могут быть партизанами. И дворяне, и не дворяне.

— Так точно!

— Можете идти.

— Слушаюсь!

7. «КОРОЛЕВИЧ»

Дед Елисей был партизанским связным. До войны он работал в колхозе возчиком. На телеге перевозил сено, зерно и все такое прочее. Характер у него был прескверный, всегда он ворчал на всех и вся. И бригадир — бездельник, и председатель — недотепа, и телегу у него годами не чинят. Ворчал-ворчал и в тридцать седьмом чуть не угодил в места не столь отдаленные, за решетку. Кто-то из колхозников сгоряча крикнул ворчливому деду, что надоело его ворчание на советскую власть слушать. И сразу дело приняло крутой оборот. Его, всю жизнь ездившего на телеге, вдруг увезли на машине. И только заступничество председателя колхоза, человека очень известного, заслуженного, спасло деда от необузданной жестокости тех шальных времен. Председатель, конечно, сам рисковал, но в район поехал и деда Елисея вызволил.

Дед прибыл обратно хмурый и молчаливый, будто что-то сломалось в нем. Даже ворчать почти перестал. То есть ворчал, конечно, но с оглядкой, в присутствии, пожалуй, одной только своей лошади, старого мерина с красивым героическим именем Руслан, да еще доверял домашней своей козе Маньке.

Когда в деревню пришли немцы, они прознали, что деда при советской власти арестовывали, и заинтересовались им. Начальник верховской полиции, отъявленный немецкий прихвостень, приехал в деревню — она была всего в семи километрах от города,— но хитрый дед, ссылаясь на глухоту и подслеповатость, отказался служить полицаем в деревне. Подобрали десяток других, тоже местных. А деду приезжий прихвостень объявил:

— Я тебя, старый пень, спасаю от смерти, это ты помни на всякий случай! Поскольку за отказ служить в полиции полагается виселица. Ну уж черт с тобой, может, ты и вправду глухой, а нам нужны здоровые хлопцы. Будешь здесь, в деревне, возчиком при полиции. Местное отделение открываем, деревня у вас большая.

— Да я...

— Молчи, дед! Если еще пожить хочешь!

И дед Елисей кивнул в знак согласия. Он уже был связан с первыми партизанами. Все это произошло не сразу, главный полицай из Верховска приехал в деревню уже поздней осенью сорок первого. К тому времени налаживалась работа подполья и разгоралась партизанская война. Хитрый дед сообразил, что ему очень удобно будет выполнять работу партизанского связного, будучи полицейским возчиком.

С тех пор уже более двух лет дед Елисей возил полицаев, иногда и немцев, в деревне их стояло не более двадцати человек, неполный взвод..

Каждую неделю, иногда и не один раз, он ездил в Верховск, отвозил в полицай-управление донесения или продукты — яйца, молоко, кур, мед,— все, что отбиралось у деревенских жителей. И, конечно, передавал свои, партизанские донесения верховскому подполью, а оттуда — обратно в отряд. И все это время регулярно под Верховском валились под откос эшелоны с военными грузами, горели склады в городе, аэродромы.

Худощавый, невзрачный и тщедушный, дед Елисей был неутомим. Его седая бороденка и густые длинные брови покрывались инеем и ярко белели под мохнатыми краями старой желтовато-серой шапки-ушанки, когда он, нахлестывая мерина Руслана, катил на своих санях по снежной лесной дороге.

Партизаны нередко перехватывали обозы, едущие с продовольствием из деревень в город. Это были обычно двое-трое саней, а летом — подвод с охраной из пяти-семи немцев или полицаев. По настоянию деда однажды ограбили и его. Самому ему наставили синяков и связали, немцу, который ехал с ним, дали сбежать. На этот раз дедова упряжь была одна. Других саней в обозе не было.

Партизаны не всегда забирали лошадей с санями. Так и в случае с дедом были взяты только продукты, и через пару километров он подобрал на дороге перетрусившего немца. Связанный дед, почмокав языком, дал команду лошади двигаться, и та шла шагом, когда из кустов ее и увидел сбежавший немец. Он прыгнул в сани, пустил ее вскачь, а потом на ходу развязал старика.

Теперь дед Елисей был уже как бы обстрелянный партизанами служащий полиции, и немцы стали ему немного доверять. Даже выдали карабин, который он все равно прятал в санях под сеном. И, пожалуй, правильно делал, потому что в лесу и в городском подполье всего три человека знали, что он — связной отряда: командир Топорков, комиссар отряда и руководитель верховского подполья. Еще Хохлов знал. Но он знал почти все самые секретные тайны, как начальник разведки. ¦

Дед жил одиноко, изба его стояла на отшибе, на самом краю деревни. Давно умерла его старуха, еще до войны, и он много лет бедовал один. Держал козу, кур, копался в огороде. Кур немцы переловили еще в сорок первом, а козу не тронули. Один фриц ее подоил, немцы посмотрели на её бородатую морду, на козью бороду деда, посмеялись и ушли. А коза Манька была деду Елисею единственной в доме живой божьей душой и слушательницей его ворчания. Кроме, конечно, Руслана. Но тот сопутствовал ему, как говорят, на службе и принадлежал полицаям, а не деду, хотя до войны был колхозным. Другое дело — Манька. Она была доподлинно дедовой козой, его поила молоком, перед ним трясла своей бородой, почти такой же, как у самого деда, терпеливо и внимательно выслушивала его ворчание и иногда его же и бодала, но очень редко, когда бывала не в духе.

Оружия в доме он не держал, если не считать того самого полицейского карабина да четырех гранат — «лимонок», которые он зарыл во дворе у самого забора. Неглубоко, присыпал песком слоем в два пальца, а сейчас тайник покоился еще и под полуметровой толщей снега. Но дед и не собирался пользоваться этими гранатами. Он считал, что умом и хитростью и своими партизанскими рейсами он может навредить врагам гораздо больше, чем скромным своим оружием. А гранаты схоронил так, на самый черный случай.

Так дед и был связным, пока не проявил собственную неожиданную инициативу.

Связь с отрядным подпольем осуществлялась так: приезжал на своих санях дед Елисей в лес за хворостом на растопку, ставил Руслана с упряжью возле дерева в назначенный час и шел себе собирать дровишки — сушняк и хворост. А в это время подходил к саням человек и вкладывал в тайник записку, предварительно вынув оттуда послание из городского подполья. Тайничок был устроен в одном из задних копыльев — стоек полозьев. В деревянном брусе правой стойки прорезана ложбинка, узкая и глубокая, в которую быстро и легко можно всунуть сложенную вдвое бумажку.

Та же операция повторялась в городе. Тексты записок шифровали, но не настоящим шифром, используемым для радиограмм, а примитивным, который разгадать, конечно, можно, но все-таки не сразу, нужны специалисты. Записки выглядели примерно так: «Тетя Паня заболела, просила завтра к обеду прислать десяток яиц и, если сможете, две курицы», что означало: «Послезавтра в десять часов утра по сосновской дороге из города пойдет колонна карателей с двумя бронетранспортерами, если сможете, атакуйте».

Отправляясь в дорогу, туда и обратно, дед всегда смотрел, заменена ли записка, аккуратно проверял продукты, если их вез. Он теперь чаще ездил один, без охраны, ему доверяли.

И вот однажды, возвращаясь домой, везя записку из города, дед Елисей увидел на дороге забуксовавшую легковую машину и еще более глубоко засевший в снегу грузовик с охраной. Деда остановили стрельбой вверх подбежавшие солдаты, проверили его полицейское удостоверение. Старший из них сказал: «Гут!» И на ломаном русском языке объяснил, чтобы дед быстро ехал в деревню, до которой оставалось километра три, и передал приказ всем солдатам и полицаям — бегом спешить сюда, взяв еще и лошадей, чтобы вытащить тяжелый грузовик.

— Это очшень фажно и срошно! — добавил немец.

И дед поспешил. Только не в деревню, а в лес, в условное место, к дереву. Вскоре он уже был на месте, но прежде чем отойти от саней, извлек из тайника записку и карандашом дописал без всякого кода: «Петрович, поспеши! У тройной росстани на Марковку стоит легковушка с важным немцем и охрана десять солдат».

Топорков, конечно, понял, что приписка — работа деда. Случай использовали. Командир отправил верхом с полсотни партизан, и через два часа в лагерь привели толстого и насмерть перепуганного тылового полковника.

Допрос шел через переводчика — Хохлова (до войны он был студентом факультета иностранных языков и специализировался на немецком), и командир вскоре выяснил, что тыловик прибыл в Верховск, чтобы подготовить транспорт, место размещения и рассчитать тыловое обеспечение: продовольственные и обозно-вещевые потребности на две пехотные дивизии. Когда они прибудут, немец не знал, но что прибудут, знал точно. У него было предписание: не позднее чем через две недели все должно быть готово для переброски и размещения в Верховске тылового обеспечения этих дивизий. Толстый немец так старался, что вспомнил даже случайные сведения, которые слышал в штабах перед отправкой сюда, и одно из таких сообщений показалось Топоркову и комиссару отряда важным, и даже очень. Полковник сказал, что несколько дней назад в Берлине, выдавая ему предписание, его знакомый оберет из главного штаба сухопутных войск намекнул ему, что в Верховске, куда он едет, скоро будет безопаснее, чем в Берлине, потому что там ликвидируют и партизан, и подполье, туда выезжает один очень хороший специалист по этим делам.

Сам характер сообщения, уверенность, с какой все это было сказано тыловику, заставляли серьезно задуматься. Если это правда — а оба они, комиссар и командир, поверили толстому оберсту,— то против них и подполья затевалось смертельное дело. Пленному полковнику не было смысла выдумывать. Он был старый и нездоровый, он очень хотел спасти свою жизнь. Болезненные и слабые особенно сильно цепляются за жизнь, когда она оказывается под угрозой. И сообщение пленного немца выглядело убедительным и весьма тревожным.

Первое, что надо было сделать, сообщить о новых сведениях подпольщикам в город. Следовало досрочно отправить туда деда, использовать запасной час связи. Но кто сообщит связнику об этом? Это был исключительный случай, и оба решили вывести на деда, то есть раскрыть связника Хохлову. Он про деда, правда, знал, но лично с ним никогда не встречался. Так что дополнительного риска здесь не было. Тем более, Хохлов абсолютно надежен, разведка — его основное дело, да и переводчик тоже он.

Обговорили с Хохловым его визит к связнику, сроки, когда тот должен поехать и вернуться, подготовили текст записки. Но в последний момент возникла еще одна проблема.

— А ведь дед-то теперь уже не просто связник... — Тон комиссара был раздумчивый и даже с оттенком улыбки.

— Это почему? — Топорков с интересом посмотрел на заместителя.

— Да потому, что он теперь связник с инициативой, то есть и сам разведчик. И на случай, если ему придется делать сообщение, и вообще для пользы дела ему нужен псевдоним, подпольная кличка.

— Да, пожалуй.

Хохлов молча внимательно слушал разговор командира с комиссаром. Считал полезным пока помолчать.

— Ну, а как мы его окрестим теперь?

— Может, «Скворец»? — Командир улыбнулся. — Это нейтрально, но ему соответствует. Он ворчлив, много чирикает.

— Пожалуй, нет, командир.

— А как?

— Давай назовем его «Королевич», а?

— Почему?

Хохлов и командир оба вопросительно уставились на комиссара.

— Ну, во-первых, это никак не наводит на него. Королевич должен быть молодым и красивым. Конечно, немцы так примитивно не рассчитывают свои предположения и версии, но «Королевич», мне думается, в самый раз. Неожиданно и никак не наводит на деда.

— А что? Пожалуй, пойдет. — Это были первые слова, сказанные здесь Хохловым.

— Согласен,— кивнул командир,— пусть будет «Королевич».

8. БРАТ ВОЛКА

Начальнику разведки отряда Станиславу Ивановичу Хохлову только исполнилось двадцать пять лет, но его иначе, как по имени-отчеству, никто не называл. Кроме, конечно, Топоркова. Тот всех звал по фамилии, коротко, официально, по-деловому. Так уж у него было принято, у Топоркова.

Разведчики только иногда обращались к своему командиру, называя его «лейтенант». А так все время — Станислав Иванович.

Он был всегда спокоен, выдержан, нетороплив и молчалив. И даже казался из-за этого незаметным на совещаниях командиров, несмотря на свой рост,— он был высок и широк в плечах, что было видно, даже когда он сидел.

После разговора с командиром об Углове он стал внимательно присматриваться к этому новичку. И вскоре обнаружил удивительные вещи. Опытный разведчик заметил то, что оставалось незаметным для всех остальных. Углов слышал, как кто-то подходит к землянке на целых двадцать секунд раньше его, Хохлова. А у Хохлова был хороший слух. Станислав Иванович видел, как едва заметно начинали вздрагивать уши новичка, и вскоре после этого и до Хохлова доносились шаги снаружи. Когда кто-то входил в землянку, Углов пошевеливал ноздрями, и командиру разведчиков казалось, что этот Углов, как зверь, принюхивается к пришедшему. В первую же ночь Хохлов установил, что Углов хорошо видит в темноте. Он выходил ночью из землянки, видимо, по нужде. И когда встал, пошел прямо и быстро к выходу. Так же и возвратился. Не ощупывая себе путь, как другие, когда в землянке не было никакого освещения, кроме слабого отблеска ночных сумеречных полутонов, которые просачивались через дверь. Но это были тени, их никак нельзя было назвать даже слабым светом. И вот в этой почти полной темноте новичок двигался быстро и уверенно, как при свете. Все это было странно и так не похоже на все остальное, что всегда замечалось за людьми. Хохлов понял, что этот парень чуток, как дикий зверь, очень силен и ловок. Он исследовал лук, сделанный Угловым, и оценил его в полной мере. Это было серьезное и бесшумное оружие. Пожалуй, иногда очень нужное в разведке.

Хохлов понимал, что наблюдения его важны, но прямо-таки не знал, что и как он будет докладывать командиру отряда обо всем этом. Он раздумывал, пойти ли сейчас к командиру или понаблюдать еще. Углов в это время прогуливался вдвоем с помощником Хохлова. Тот рассказывал новичку, куда они ходят в разведку, какие данные собирают, как собирают. Однако все говорилось в общих чертах. Конкретности приходилось обходить, ведь был приказ: не знакомить Углова с оперативной обстановкой. Да и сам он это чувствовал, понимал, что проверяют, и не настаивал ни на чем, не уточнял, не спрашивал. Слушал, и все.

А Станислав Иванович в это время все никак не мог решить, как ему быть именно сейчас. Раздумывал и колебался, припоминая все мелочи, которые заметил за прошедшие сутки. Слишком серьезными были его наблюдения, чтобы молчать и выжидать. Но вместе с тем...

Внезапно зазвонил полевой телефон.

— Хохлов! Срочно зайди.

— Иду, командир.

Топорков молча протянул ему расшифрованную радиограмму: «Внешних особых примет нет, но сержант Углов обладает обостренными чувствами: чутьем, слухом, зрением. Больше двух лет жил в тайге в волчьем логове. Хромой — так звали волка, с которым он жил в лесной пещере. Такие данные от армейцев. Девятый».

Радиограмма из штаба партизанской бригады, подписана ее командиром. Хохлов перечитал ее дважды, положил на стол и улыбнулся.

— Ну, что скажешь, Хохлов?

— Скажу, командир, что он очень даже нужный для нас человек.

— Но еще надо проверить эти его «особые приметы». Правда, с Хромым мне уже ясно...

— Не надо ничего проверять, командир. Именно об этом я и собирался вам доложить. Да, откровенно говоря, и не знал, как буду объяснять. Странным мне это показалось. Теперь все понятно. Он и видит во тьме, и обнюхивает входящих, как зверь. Вроде и виду не подает, а ноздри подрагивают и воздух незаметно втягивает, принюхивается, как бы инстинктивно.

— Ты уверен?

— Так точно, командир.

— Ну, тебе виднее.

— Так что, если не возражаете, сегодня ночью я беру его на операцию.

— Вообще-то не возражаю. А... не рано? Да и здоров ли он?

— Здоров. Сам все время напрашивается. А насчет обстановки — не рано. Он ведь войсковой разведчик. Да еще с его данными он в любом деле, в любой нашей операции сразу сгодится.

— Ну что ж, тогда — добро! Действуй!

— Слушаюсь, командир.

Часа два Станислав Иванович обговаривал с Игнатом детали сегодняшнего похода, по карте прорабатывал маршрут. Уточняли время и место выхода, разделение группы, возвращения. Игнат ознакомился с принципом кодирования записок, отправляемых из отряда в городское подполье и обратно в отряд. Хохлов объяснил Игнату, где найти связного и как положить записку в тайник саней. Только при острой необходимости можно пользоваться этим каналом связи: вдруг Игнат по какой-то причине не сможет вернуться в отряд, надолго задержится. Записку надо писать: «Королевичу». Кто ездит на этих санях, Хохлов не сказал, кто «Королевич» — тем более. Ездит ли связник или кто-то другой, кто даже не подозревает о тайнике, все это было неизвестно, да и не положено знать никому, кроме командования. Партизаны и разведчики пользовались передвижным тайником, иногда даже видели хмурого деда с жидкой белой бороденкой, но никто с ним не общался, да и он вполне мог быть чужим, ничего не знающим о тайнике, который он возит с собой. Ездил он примерно в одно время, и, изучив расписание его поездок, можно было вполне пользоваться его услугами и без его ведома. Заканчивая разговор, Хохлов сказал Игнату:

— Так что при необходимости можно воспользоваться тайником и передать записку. Как писать, запомнил?

— Конечно.

— Карандаш есть?

— Есть.

— Подписываться будешь... В общем, тебе, наверное, ясно, что нужна для этого подпольная кличка.

— Понятно.

— Но с этим у нас строго. Псевдоним сам себе не выбираешь. Он должен и соответствовать, и чтоб его разгадать нельзя было.

— Понятно.

— Так вот: у тебя будет кличка — «Брат волка». Не возражаешь?

— Так вы связывались с командованием?

— А как же иначе? У нас, браток, иначе нельзя. Немцы, они народ ушлый. Таких нам шпионов подкидывают, век не подумаешь. В соседнем отряде пока провокатора раскусили, провалили две явки в городе и три задания сорвали. Восемь человек погибло. Да как погибло — в гестапо... И то случайность помогла раскусить его, гада. Потом расскажу, после. Ну ладно. Так устраивает тебя твой псевдоним? — Хохлов улыбался.

— А я и вправду, пожалуй, брат волка. Где-то он там, в северной тайге, гуляет, брат-то мой. Жив ли...

— Хромой?

— И про Хромого знаете... Он самый... Верный, умный волк. Да они, волки, все умные звери. По уму, по своей жизни, все, как люди, соображают. Только очень суровы они и к себе, и к другим. Ну что ж... Жизнь у них такая. Поживи без всего в зимней тайге, где холод и голод. Голодная смерть поджидает всюду. Да и охотничья пуля всюду караулит. Станешь суровым...

— Знаем, Игнат, твоих братьев. Их и здесь хватает. До наших лошадок они очень охочи. Не горюй, еще повстречаешься. Смотри, как бы они тебя по-родственному не сожрали.

— Да нет, товарищ командир, они не немцы, не сожрут. С волками уж я договорюсь. — Игнат улыбался, ему приятно было говорить о волках, потому что всегда в таких случаях он думал о Хромом, о той дальней тайге, о своей победе над длинным немцем из землянки на побережье. Это были воспоминания, которые радовали.

— Ладно, Игнат, те ли, эти ли волки, со всеми надо ухо востро держать.

— Это верно, Станислав Иванович.

9. ЗАДАНИЕ

С девятнадцатилетним Васькой Кулешовым, воевавшим в партизанской разведке с сорок первого, Игнат вышел на задание. Надо было подойти на лыжах к аэродрому, что располагался под Верховском. Это был новый аэродром, только недавно устроенный немцами. Видимо, здесь и собирались принимать авиацию, связанную с двумя новыми дивизиями, Может, приданную им или транспортную для переброски части этих соединений.

Разведчикам было поручено нанести на карту расположение аэродрома, наружную охрану, часовых, вышки, если они есть. И обязательно обнаружить и нанести на карту пулеметные гнезда, охраняющие аэродром. Проследить и записать время и порядок смены часовых и, конечно, количество и типы самолетов, которые сейчас там есть. Все это поручалось Игнату. Но поскольку сам он знал местность только по карте, а надо было ночью сразу выйти точно к объекту, то ему, сержанту-разведчику, дали в помощники Ваську Кулешова. После выполнения задания, если Кулешов больше не будет нужен, Игнат должен его отпустить в Верховск, где у Васьки было другое задание, о котором сержанту не сообщили. Это его уже не касалось. Он после разделения группы должен был возвращаться в отряд с добытыми сведениями.

На задание предполагалось затратить сутки. Поскольку ночью все детали высмотреть и засечь было невозможно. Необходимо было наблюдать за аэродромом днем, разумеется, выбрав наблюдательный пункт и хорошо замаскировавшись перед рассветом. Кроме автомата ППШ, пистолета ТТ, трех гранат Ф-1 и двух ножей — все это он всегда брал с собой в разведку,— Игнату дали еще и полевой бинокль.

Они шли молча на лыжах по целине метрах в пятистах вдоль широкой накатанной дороги. Игнат впереди, Кулешов — следом. Игнат всерьез научился ходить на лыжах только на фронте. Хотя еще с детства любил лыжи, но до войны настоящих лыж найти было негде, он катался на самодельных, да и то только с горки. А на фронте — и лыжи были, и нужда заставила.

Ночь выдалась пасмурная и темная, но Игнат, как обычно, все хорошо видел: и черную полоску леса вдалеке справа и сзади, и высокую бровку накатанной дороги в полукилометре слева, и какие-то строения впереди, примерно в двух километрах. Он знал, что Кулешов ничего, кроме полосы чернеющего леса, не видит, по ней и ориентируется. Но Игнату именно для первого раза необходим был помощник, ходивший здесь неоднократно.

— Впереди, километрах в двух, будет этот объект, где, мы предполагаем, где может быть... Пожалуй, наверняка должен там оказаться аэродром. Днем сюда никак нельзя подойти, кругом поле. А ночью — ничего не видно. С другой стороны объекта — лес. Но там оцепление, колючка, часовые на каждом шагу. Так что там тоже не подобраться. Только вот здесь и ночью. Вон в той стороне этот объект... — Василий говорил полушепотом, так было принято в разведке, несмотря на очевидную пустынность ночного поля.

— Знаю,— сказал Игнат и добавил: — Хорошо. — Он чуть не брякнул «вижу», но вовремя спохватился.

Подошли к строениям ближе, метров на пятьсот. Игнат стал разглядывать их в бинокль. Кулешов ничего не понимал. Хотя начальник разведки и сказал ему, что у сержанта, с которым он идет, волчьи глаза и уши, но он принял слова Хохлова за шутку. И ему было странно наблюдать, как почти в полной темноте этот сержант смотрит в бинокль на объект, хотя он, Кулешов, человек с отличным зрением, не очень отчетливо видит стоящего в двух метрах от него сержанта.

— Ты, Вась, можешь теперь топать в Верховск на свое второе задание.

— Как, сейчас?!

— Конечно. Ты мне больше не нужен.

— А кто тебя страховать будет завтра утром, когда мы будем засекать точки объекта и наносить их на карту?

— Никто. Потому что утром я уже буду докладывать о выполнении командиру. Я все сделаю ночью.

— Но ведь темно!

— Я все вижу.

— Ну и дела...

— А тебе надо торопиться, потому что полночи уже прошло.

— Так мне уходить?

— Конечно. Я же сказал.

— Ну, тогда я пошел... Бывай.

— Удачи, Вась.

— Спасибо. Тебе тоже.

Игнат еще долго слышал легкий скрип лыж Кулешова, но потом он растаял в густой ледяной мгле январской ночи.

Игнат подошел ближе к объекту. Ветер дул на него, в этом ему повезло. Он понимал, что там могут быть овчарки, но при таком ветре они его никак не смогут учуять. И все же он остановился метрах в пятидесяти от линии столбов, на которых была натянута колючка. Ближе подходить опасно. Даже его осторожную походку собаки могли услышать. Снег пушистый, какой бывает в морозную погоду, и он почти не скрипит, если умело по нему ступать. На этот раз Игнат не сошел с лыж, так бесшумнее.

Полоса леса, что оставалась справа в течение всего пути, подошла вплотную к объекту, и высокие сосны и ели хорошо маскировали сверху аэродромные строения. Похоже, что это действительно аэродром. А взлетная полоса где-то дальше, она не может быть под деревьями, ведь самолетам надо с нее взлетать. И где-то неподалеку от нее должны быть капониры с замаскированными в них самолетами.

Принюхавшись, Игнат учуял запах животных, скорее всего — лошадей. У них запах более резкий, чем у собак. Отчетливо, без бинокля, он видел даже дальние боковые вышки с часовыми. А на ближних легко разглядел станковые пулеметы «МГ», укрепленные на шарнирах.

Он развернул планшет и стал наносить на карту условные знаки.

Пока дождался смены часовых, прошло больше часа. Записал время смены, нанес стрелкой направление, откуда приходит смена. Потом стал обходить объект по периметру, держа под наблюдением все ближние и боковые дальние вышки. Надо было дождаться следующей смены караула, чтобы точно установить периодичность.

Пройдя километра три вокруг объекта, разглядел наконец в бинокль то, что, видимо, было взлетной полосой,— широкое ровное поле, расчищенное от снега.

Он хорошо видел часовых на ближайших вышках. Оба они внимательно смотрели на внешнюю и на внутреннюю сторону от колючки. Хотя ночь была темной, но на белом снежном поле внутренней территории объекта любой темный предмет был бы хорошо заметен. С внешней стороны оцепления тоже было снежное поле...

С расстояния тридцати-сорока метров, в белом маскхалате, с автоматом в белом чехле, неподвижно стоя в полный рост, Игнат пытался в бинокль разглядеть капониры. И вот наконец он заметил, разгадал... В трехстах метрах от него на ровном снежном поле были участки со снежной насыпью на метр-полтора выше уровня земли. Капониры... Между насыпью натянута белая как снег, ткань, а под ней в укрытии, в каждом капонире,— самолет... Все замеченное нанес на карту. Записал время второй смены караула. Сложил планшет и двинулся обратно.

Он прошел уже половину пути и подходил к лесу, как вдруг увидел слева от себя метрах в четырехстах черные тени, которые двигались ему наперерез. Еще не разглядев их толком, едва увидев, он узнал их. Это были волки.

Метров за сто от него они остановились, пропуская его вперед, и пошли следом. Игнат видел их яркие глаза, прожигающие мглу. Звери шли своей обычной цепочкой, след в след, шли по его лыжне, не приближаясь к нему и не отставая. Время от времени он оглядывался, и подспудно необъяснимое волнение стало охватывать его грудь и голову. Учащенно дыша от возбуждения, Игнат остановился, повернулся к стае боком, поднял голову к небу и завыл. Он выл протяжно, по-настоящему, по-волчьи, певуче выводя тягучую ночную песню древнего и дикого звериного племени.

Волки подошли ближе, сбились в кучу. Игнат видел, что впереди цепочки шла волчица, но потом, когда цепочка распалась, звери сгрудились вокруг вожака — крупного могучего волка со светлой высокой гривой.

Небо уже было чистым. Луна спряталась где-то за лесом, но звезды ярко и морозно поблескивали над снежной пустыней тревожной военной ночи.

Вожак вскинул голову к звездам и ответил Игнату густым, мощным раскатистым воем. Стая дружно подтянула, и грозные пронзительные звуки покатились по сугробам и опушкам, напоминая всем и предупреждая всех, что дикий лес хранит свою мощь, что никто чужой здесь не может быть хозяином, что земля живет своей вольной жизнью, неподвластной человеческим страстям и тщеславию. Гудят на ветру вековые ели, дремлют каменные недра, и снова над округой воют волки...

Игнат хорошо видел вожака, стоящего не дальше чем в тридцати метрах. Это был очень крупный зверь, пожалуй, еще не старый, хотя и в возрасте. По центру высокой гривы, от затылка к спине, проходила светлая полоса. Игнат в темноте не мог определить: то ли это седина, то ли светлое пятно. Но ведь светлые пятна не бывают у волков в этой местности. И на севере, и в средней Руси лесные и степные волки всегда серые — чуть темней или светлей. Так что, пожалуй, это седина. Значит, вожаку лет десять, не меньше.

Игнат не боялся их, даже не снял автомат с плеча. Он знал, что сейчас волки расценивают его как собрата, иначе никогда не подошли бы так близко к вооруженному человеку. Они прекрасно понимают, что такое автомат...

Разведчик молча повернулся спиной к стае и пошел дальше, звери тоже двинулись по своим делам — в противоположную сторону, размеренно, спокойно, цепочкой, след в след.