Знакомая дверь в комнату, и на ней номер. Даже спустя столько лет, я всё ещё слышу детские крики из-за этой двери. Из других комнат доносятся звуки весёлой пьянки, которую устроила соседка алкоголичка, переспавшая со всем отделением милиции, и по этому даже заявление на неё писать бессмысленно. Нет-нет, пьянка идёт не сейчас, этой соседки здесь уже давно нет, но стены помнят.
В самой дальней комнате беженцы из Армении, с Нагорного Карабаха. Вонь их кухни, смрад их немытых тел, потому что они настолько дикие, что не умеют даже пользоваться унитазом и регулярно срут на пол, в общем умывальнике.
А из-за этой двери так и слышны детские крики, мальчик и девочка, и ещё мужской голос. Что он там делает с ними? Я знаю, что. Слишком хорошо знаю.
Самое дикое, что этот мужчина не алкаш и не наркоман, он творит это в твёрдом уме и трезвой памяти. Но что же мать этих детей? А мать пашет как лошадь на двух работах, обеспечивая своих детей, и этого дармоеда. Но хуже всего, она прощает ему всё…
-Ближе!!! – кричит мужской голос откуда-то сверху. Я не вижу его лица. Знаю, как оно выглядит, серые глаза искаженные злобой. Лицо с острыми скулами, гладко выбритый подбородок, шрамы от ветрянки на скулах, острый нос.
Он сидит на раскладном кресле, на котором я сплю. А я стою потупив глаза, вижу серый советский линолеум, который стелили во всех общагах, краем глаза замечаю полки этажерки на стене, ободранный диван с лакированными подлокотниками из ДСП. Его растянутые синие спортивки проссанные на мотне. Он кричит, и требует подойти ближе.
-Ближе!!! – каждый крик, как удар хлыста. -Еще ближе!!! – И я делаю еще четверть шага.
-Ближе блять! – снова орет он. И так до тех пор, пока я не окажусь ровно между его колен. Мои плечи, маленькие детские плечи четырёхлетнего ребенка между огромных коленей взрослого мужчины.
-В глаза мне смотри!!! – Требовательно кричит он.
Мои глаза застилают слезы, я боюсь, животный ужас сковывает меня. Вонь его проссанной мотни бьёт мне в нос. Я знаю, что будет дальше.
-В глаза смотри!!! – Снова орет он.
И я поднимаю глаза, вижу безумство в них. Оно пляшет там, словно огоньки пламени, словно бы изучая меня. А потом…
Удар в поддых, резкий, быстрый как укус змеи. Я лечу на пол. Мне больно, так больно, что в глазах идет рябь, как на старом телевизоре. Происходит непроизвольное мочеиспускание. Голос мужчины продолжает кричать…
-Встань и прекрати ныть! Ты еще и обоссался, сука!!! – Он продолжает бить меня ногами. Удары приходятся по лицу, спине, животу. Меня тошнит от страха, лицо разбито в кровь. Возможно сломан нос. Кровь захлестывает горло, лужа мочи все больше, я с трудом сдерживаю дефекацию, иначе будет еще хуже. Хотелось бы потерять сознание, а лучше уж сдохнуть, чтобы прекратить эти мучения. Но никак не получается. Я даже не в курсе, за что получаю в этот раз. Возможно, что-то уронил, или сказал, а может быть, просто так. Потому что ему так захотелось.
Вспоминая те события, я часто спрашиваю себя, что мог сделать четырехлетний ребенок такого, чтобы заслужить такое наказание?
Знаете, у меня была девушка у которой была четырехлетняя дочь, я часто нянчился с ней, и вот ни разу я даже представить себе не мог, что эта кроха может натворить хоть что-нибудь такое, чтобы бить ее ногами. Не каждый взрослый может совершить что-то, чтобы заслужить такое наказание, не то, что ребёнок.
Иногда за этим наблюдала моя старшая сестра, она уже получила свою порцию пиздюлей, или еще ждала ее. Я помню ее свитер, растянутый и колючий, в серую, коричневую и изумрудную полоски.
-Может уже хватит? – Однажды спросила она. Помню этот момент как сейчас.
В какой из разов это было, кто бы только знал. Сколько их вообще было, таких избиений? Я не помню, да никто не помнит.
После экзекуций я вытирал пол от своих рвоты, мочи и крови.
Потом он, мой отчим, Качалов Алексей Николаевич, долго вправлял мне сломанный или выбитый нос. Он заставлял меня стоять смирно, двумя руками вправляя нос. Если я смел шевелиться, то был избит снова.
Я даже не знаю, сколько раз у меня сломан нос. На голове более пятнадцати шрамов, большая часть из которых образовалась после таких наказаний. Из пробитой головы вечно хлещет кровь как из ведра. Убирать ее потом очень долго. Но один шрам запомнился мне особенно сильно.
Так-как мы жили в коммуналке, обувь ставили в комнате, чтобы соседи алкаши не украли ее, а туалет был общим. Отчим очень трепетно относился к порядку и особенно к его вещам, его вещи нельзя было трогать никому, вообще, никогда, ни при каких обстоятельствах. У него была своя полка в шкафу, тумбочка и полка на стене. И к его вещам, как я и говорил, нельзя было прикасаться ни под каким предлогом.
Даже намывая полы, мы вынуждены были спрашивать разрешения, чтобы переставить его обувь. И вот, мне снова четыре, я очень сильно хотел по малой нужде, соответственно торопился и впопыхах задел мамину домашнюю туфлю. Как сейчас помню, это были кожаные серые туфли с каблучком рюмочка и железной подбойкой на каблуке. «Поправлю как вернусь» - Подумал я. По возвращению из туалета, меня ждал он. Разъярённый, с туфлей в руке. Я сразу понял, что сейчас будет, но, последовал всего один удар. Каблуком точно в темечко. Трещина в черепе и огромная лужа крови.
Моя мать до сих пор не знает об этом. Она часто видела фингалы на моем лице и следы побоев на наших с сестрой телах. Неоднократно выгоняла его, но он возвращался через пару дней, и она снова прощала его.
Его уходы и возвращения были ничем не лучше наказаний. Перед тем как его выгнать, обычно происходил жуткий скандал. Во время скандала дома летало и разбивалось все, посуда, мебель.
Отчим любил демонстративно рвать свои фотографии и документы, бить посуду. В какой-то момент в нашем доме остались только железные предметы быта. Несколько раз он метал в меня ножи или вилки. Мне везло, они втыкались только в ноги, в район берцовой кости. Больно, но не смертельно. Больнее всего было, когда в голову прилетел детский советский ночник. Он не работал, но нравился мне. В нем были резные латунные вставки, чтобы свет от лампы создавал рисунки на стенах. Шрам от этого ночника до сих пор напоминает мне о нем.
Помню хрипящую мать, пытающуюся задушить себя вафельным полотенцем, летающий кусок сливочного масла из-за того, что отчиму показалось, что ему чуть-чуть не доложили. Кастрюля с последним супом после дефолта в голодуху летящая с балкона потому, что я задел кусок хлеба рукавом, когда тянулся через стол. Куча битой посуды из-за того, что она не скрипела после того как моя сестра ее помыла.
Но вернемся к его уходам и возвращениям. Возвращаясь, он часто дарил подарки. Ублюдок знал, что дарить детям, все игрушки были неимоверно крутыми. А когда мать его выгоняла, или он просто очередной раз наказывал нас за что-то, подарки забирались.
Вы никогда не видели, как расстраиваются дети, которым подарили то, о чем они так мечтали, а потом, спустя время, непонятно за что, отбирали это?
Алексей, помимо физических наказаний, отлично умел давить на психику. Его психологические наказания были ничуть не лучше а иногда и гораздо хуже. Запереть в шкафу, поставить табурет на стол а меня на табурет часов эдак на пять. Но об этом чуть позже.
В те же мои четыре года мы поехали на все лето в родной поселок Алексея. Поселок называется Рощино. Лето было солнечным и теплым, но оно было не лучше чем дома. Племянник Леши, Дмитрий Качалов, ровесник моей сестры. Он часто в прикол мог обоссать меня. А однажды ударил раскаленной арматурой мне в лоб. Чисто позырить. Так я обзавелся первым шрамом на левой брови. Полсантиметра ниже, и был бы без глаза.
Лёша часто избивал без причины, в общем, все как всегда. Только теперь еще добавилось новое развлечение. Видеомагнитофон. Теперь мы смотрели фильмы по вечерам, вроде ничего смертного, но это были Кошмар на улице Вязов и ему подобные. Не преступление, по сравнению со всем остальным, однако тоже не добавляет психического здоровья. Самый главный пиздец (уж извините за мой французский), произошел тогда, когда домой кто-то принес кучу арахиса. Лёша тогда повадился проверять мое говно на предмет не до конца переваренной пищи. При нахождении оной, заставлял жрать это снова сопровождая пиздюлями, естественно.
Я, человек любопытный от рождения, решил проверить, что будет, если арахис глотать целиком. Съел так пару горстей, не интересно, ну и ладно. А потом орешки вышли…
Я был в панике, животный ужас сковал меня, когда отчим пошел проверять, я цеплялся за него и умолял хотя бы помыть их перед тем, как снова употребить в пищу.
Но никакого наказания не последовало. Может потому, что мать была дома, а может еще почему-то. Я не знаю, наказания часто были спонтанными, за одно и тоже действие можно было огрести или услышать шутку. Наверное главный ад заключался в том, что не было системы и правил. Я никогда не знал, как вести себя так, чтобы не огребать.
Много позже, эта история рассказывалась Лёшей всем моим друзьям, как веселая и юморная, но никто, никогда, так и не знал истинной мотивации моего поведения в той ситуации.
Отчим не работал, сидел у матери на шее, дома, готовил, стирал и убирал. Я был маленький еще, меня к домашним делам не привлекали, но от этого было не легче. Свешивать ноги с дивана было нельзя, если Алексей задевал мои ноги, то он немедленно стаскивал за ногу с дивана и бил меня ногами за это. Я быстро научился поджимать конечности так, чтобы они максимально не торчали в стороны.
Спали мы со старшей сестрой на одном раскладном кресле, что называется валетом. Ее пятки постоянно оказывались у меня на подушке, но это можно было пережить.
По ночам я иногда ходил под себя, за это отчим заставлял меня, он называл это стиркой, по факту же, просто жрать свое же дерьмо с моих трусов. Если я писался, то он ссал полный детский горшок и заставлял пить. Не редко мог и сам посрать в горшок и заставить съесть. Или заставить сестру сходить в мой горшок и опять-таки все это надо было съесть.
Один раз я отказался, тогда он он ударил меня, один раз, ногой. Я стоял по стойке смирно. Удар пришелся по правой руке, чуть ниже локтя. Раздался щелчок. Никто не понял, что произошло, Лёша заставил меня поднять руку, я не смог. Рука не держалась и падала. От злости он ударил меня еще несколько раз по лицу и в живот, но это не помогло, рука все равно падала при попытке поднять ее.
Тогда он, видимо испугавшись, повез меня в травмпункт. Леша тогда еще дико гордился тем, что отвоевал мне место в трамвае. В травме сказали, что у меня перелом лучевой кости. Загипсовали и отпустили. Перелом оказался не сложным. Месяц или полтора я проходил в гипсе, на это время избиения прекратились. А потом, мне исполнилось пять лет.
