Серия «Чёрный шар смерти»

Девочка вздрогнула: сизая дымка приблизилась, сгустилась, подступив к опустевшей песочнице. Нужно было вставать, но она не могла сделать и шага. Зубы застучали. Тяжёлый и медленный вдох. Сердце в груди замерло, а потом вдруг забилось и понеслось вскачь галопом.

Он вышел из сизой дымки. Её Вадик. Такой же высокий, белокурый – и всё же необъяснимо другой: потерянный и грустный.

- Вадик! - от радости у Заремы так защемило сердце, что вырвался крик. - Ты жив, жив!

Страха больше не было. А он молчал, замерев на месте, поднимая руки вверх, мол, не подходи.

Зарему это не остановило, как не остановило и то, что всего на мгновение она увидела на его лице отсвет сизого марева. Вскочила, побежала и обняла.

Вадик был слишком горячий, как батарея зимой. Он молчал, а в глазах плескалась такая невыносимая тоска, боль и мука, что Зарема снова заплакала, задрожав и обнимая мальчишку ещё сильнее.

Он пальцами гладил её кучерявые волосы и что-то мычал, из перекошенного рта стекала слюна. «Ну и пусть такой, главное – живой».

Так и сидели потом рядом, пока не потемнело, держались за руки. Зарема смотрела Вадику в глаза, оттуда проглядывало, что-то холодное и чужое. Она всё шептала: «Прости меня, умоляю, прости!» И мальчишка заплакал, а его слезы испарялись с лица сизой дымкой. Девочка разжала пальцы и встала. Вадик со стоном отвернулся, а потом посмотрел снова. Голубые глаза были снова его, чистые, блестящие, без тени чуждости, только по лбу стекал пот. Как же ему тяжело бороться с этим – вдруг осознала, сказав:

- Прости.

И снова взяла его за руку, сглатывая ком в горле. Вадик встал и обнял её. В голове девчонки появились слова: «Не плачь, пожалуйста». Зарема кивнула и сказала, что должна уйти, обещая, что найдёт способ снова увидеться с ним. Затем побежала домой, шестым чувством догадываясь, что там, за спиной, сизая дымка снова поглотит Вадика.

Повезло, что мама всё ещё крепко спала.

Однажды мать пришла с завода разбитой, ибо уволили и  отказали с переселением. Мол, нет мест. И выругалась, назвав власть имущих уродами, плюющими на детей.

- Я что-нибудь придумаю, родная моя, - шептала, посадив дочку на колени, как маленькую. - Ты не умрёшь здесь. Я не позволю.

Когда мама заснула, Зарема в отчаянии пошла на балкон и распахнула окно. Поёживаясь от холода, смотрела на сизую дымку, поглотившую весь двор, даже клумбы. Ещё чуть-чуть – и она нахлынет на дом. Что же будет тогда...

- Вадик, - прошептала она - изо рта вырвалось облачко пара. В мыслях крик, просьба, надежда, отчаяние и страх. Он ответил ей тоже в мыслях. Словами тягучими, как патока. Обещал, что поможет, - и наказал идти спать и не мёрзнуть.

Мама задумала что-то плохое, то было написано на её бледном, изнеможённом лице. Скорбная складка у поджатых губ, выжженное отчаяние и решимость в глазах да нервное метание по квартире. Лучшие, нарядные вещи, капля духов и косметика на лице. Поцелуй на прощанье был холодный и тяжкий. Он приклеился к коже лба, словно остывающий воск.

У дверей девочка схватила маму за руку и торопливо начала уговаривать не уходить, говоря, что Вадик поможет. А мама снисходительно посмотрела, как всегда смотрела, когда ни единому слову дочки не верила, ответив, что Вадик мёртв и пора уже Зареме, наконец-то, повзрослеть.

Затем ушла, хлопнув дверью, оставляя за собой лёгкий запах духов, бренчанье ключей и болезненно громкий в возникшей тишине квартиры щелчок замка.

Зарема ждала до темноты. Одной было страшно и пусто.…Затем заснула.

Они ворвались в квартиру, выбив дверь. Один усатый и толстый, второй мелкий и лысый, в усмешке показывал острые зубы. В руках чемоданчики, такие девочка видела в медицинских журналах – с набором для оказания первой помощи.

- Тсс, - прижал толстый палец к губам усатый.

Мелкий упёр руки в бока и насмешливо зацокал:

- Продали тебя с потрохами, козявка. Вот, смотри. Читать умеешь? - протянул ей сложенный в четыре части листочек.

Зарема озадаченно покачала головой, начав испуганно озираться в надежде сбежать или спрятаться, пока не придёт мама и всё уладит.

Мужчины, как нарочно, отрезали ей все пути отступления, расположившись возле двери.

- Давай, читай, козявка, мы не торопимся, - надул губы толстяк и причмокнул. Мелкий хохотнул, одаряя Зарему сальным взглядом.

Хотелось плакать, хотелось забиться в угол. Девочка сглотнула вязкую слюну, ущипнула себя за запястье в надежде очнуться от кошмарного сна.

Первый шаг к той бумажке был самый трудный, точно шла по раскалённому песку. Вздохнула, взяла бумажку и, проморгавшись от подступающих слёз, начала читать.

Ей сразу бросилась в глаза подпись, резкая и размашистая, с закорючкой на конце. Так всегда расписывалась на документах мать.

Цепкий холодок прошёлся по позвоночнику. Зарема вздрогнула. Строчки расплывались перед глазами, многие слова были непонятны, но и того, что девочка выяснила, хватило с лихвой. Зарему продали, как корову на убой.

Сквозь зубы выдохнула, перед глазами чернота, в ушах звон, ноги подкосились, и девочка бы упала, не подхвати её толстый. Мелкий от восторга выкатил глаза, заявляя:

- О, мне так нравится, как затравленно она смотрит! Как отлучённый от сучки щеночек! – и захохотал.

Зарема отпрянула, мир вновь покачнулся, раззявив перед ногами пропасть. Как мама могла, как она могла так поступить с ней? Не верить и сомневаться было неимоверно легче, но вот подпись…

Девочка завопила и вырвалась, побежав к балкону, не слыша щелчка чемодана и топота бегущих за ней мужчин.

Всё, что успела перед паденьем на холодный пол, – открыть окно и в наполненную глубокой синевой темноту закричать:

- Ва-адик, помоги! Вадик!

Её втащили обратно, бросили на продавленный диван. Мелкий жёстко ощупывал бёдра, игнорируя её брыканье и ляганье ногами.

- Не поможет тебе никакой Вадик, козявка. Никто не поможет, дом-то пустой, а ты на-аша, - прошипел мелкий прямо в ухо, обдавая едкой вонью изо рта.

Зарема извернулась и ударила его ногой в живот, но толстый верёвкой ловко стянул за спиной ей руки.

- Шш, лежи смирно, козявка, и больно не будет, просто заснёшь, - гипнотизируя, шептал толстяк. Мелкий доставал из сумки шприц и блеснувший на свету скальпель.

- Жаль, тощая, как цапля, а ведь смазливая и чернявая. Подрастет, станет очень горяча.

- Не порть товар, Иннокентий, - зыркнул на него толстый. - Почку для пересадки заберём, а потом решим, как быть с остальным.

Зарема брыкалась и пыталась укусить мелкого за палец. А потом заревела и всё просила: «Пожалуйста, не надо…»

Хлопнули, открываясь, окна. Порыв ветра заставил мужчин в недоумении оглянуться и выругаться. Лампочки замигали и погасли. Нахлынувшая темнота светилась глубокой синевой, которая расползалась по комнате, вея то жаром, то стылым холодом.

- Вадик, Вадик, миленький, помоги! - всхлипнула Зарема.

- Что это было? - прошипел мелкий, озираясь. Толстый отступил к сумке, крепко сжимая скальпель.

С треском заискрило в лампочках электричество. Запахло озоном. Играли на стенах ломкие тени. На мгновение в мареве темноты проступило лицо паренька и исчезло. Жгуты раскалённой добела синевы выстрелили в сторону мужчин.

Зарема от потрясения забыла, как дышать. Её Вадик услышал! Всё же пришёл!

Скальпель выпал из рук, толстый затрясся в объятиях синей энергии, точно припадочный, и вдруг вспыхнул, чтобы мгновенно рассыпаться в воздухе пеплом и искрами. Мелкому каким-то чудом удалось спрятаться за деревянным шкафом.

- Пожалуйста, я больше не буду! Не надо! - запищал мужчина, как маленький, в ужасе закрывая глаза, и обмочился.

Синие жгуты не знали пощады: крепко обвив всё его тело, сдавили, превращая в фейерверк искр и пыли.

- Спи… - прошелестел ветер - и Зарема заснула.

Утром Вадик ждал её во дворе.

Он был лыс и бледен, как обезжиренное молоко из пакета, с лёгким светло-голубым оттенком. Одежда мальчишки превратилась в лохмотья, и кожа искрила, как голая проводка. Вадик не позволил обнять себя, молчал, и только единственный голубой глаз на его лице смотрел как прежде, второй же был чёрным, чужим.

Мальчишка привёл Зарему в свою квартиру, по пути показывая мысленные картинки, как его семья уезжает, в страхе оставляя его на произвол судьбы. Затем велел ей оставаться тут, говоря, что всё будет хорошо.

В квартире было полно еды, и Зарема первым делом наелась, сварив макароны и открыв банку консервы, а потом до тошноты объедалась побелевшим шоколадом, рассматривая фотографии Вадика, валясь в его комнате на кровати.

Ночами ей снились чудные сны, всё было так реально, как если бы происходило взаправду.

Сизый сумрак расползался по земле ядовитой, раковой опухолью, а чёрные шары в золотистом ореоле пламени падающими звёздами истязали небо, взрываясь по приземлении, распространяя споры своих носителей.

Девочка видела пустые, безжизненные планеты, оазисы сизой дымки и плавающих в ней пожирателей органической материи, перекраивающих любую жизнь под свои лекала.

Они были даже не из соседней галактики, ибо просочились через чёрные дыры.

Теперь все вопросы и догадки стали глупыми. Девчонка и так знала, что в будущем ожидает Землю, по крайней мере – на поверхности.

А Вадик приходил каждый день, приносил ей золотые камни и огромные кристаллы изумрудного и рубинового цвета, посылая подробные мысленные образы  безопасного маршрута до подземного города.

Зарема хватала мальчишку за руку, шипя от покалывания электричества, игнорируя боль и стучащие зубы. Обнимала, говоря, что никогда его не оставит.

В её снах Вадик раз за разом превращался в чудовище и то пожирал её заживо, то испепелял, то оставлял в одиночестве, а с неба падали шары, несущие смерть всему живому. Дом же всегда рушился, погребая её под обломками кирпичей и блоков.

Вскоре Вадик утратил способность издавать звуки. Его губы слились в тонкую щёлочку, а кожа мерцала, то покрываясь рябью синего марева, то становясь полупрозрачной, как перепонка.

Мальчишка исхудал до костей, и его голое, отрицающее одежду тело утратило половые признаки.

Только в поражённом чернотой единственном голубом глазу ещё тлела, не желая сдаваться, его воля.

Протестуя, Зарема не вышла во двор, вынудив Вадика прийти самого. Он сложил в чемодан все драгоценные камни и золото, жестами показывая ей собираться, и, впервые применив силу, вытащил её на улицу.

Девочка плакала и умоляла не бросать её, говоря, что ей в подземном городе нет смысла жить без него. Вадик же оставался неумолим и тащил Зарему за руку, болезненно пронзая кожу колючим электричеством, заодно прихватив чемодан.

Зарема не могла ненавидеть его и разрывалась на части, потому что не в силах была объяснить, что Вадик значит для неё: единственный человек в нерадостной жизни, кто по-настоящему заботился, не требуя ничего взамен.

- Нет, прошу тебя, отпусти, если небезразлична, - вдруг упала на колени, ударяя руками по чемодану снова и снова. Точно он во всём виноват.

Брошенный на неё взгляд жёг кислотой – смесью тоски, ярости и боли. Но Вадик разжал пальцы. Зарема вскинула взгляд: слова шли тяжело, как всегда было с ним.

- Ты убьешь меня, если бросишь, Вадик! - закричала она, поднимаясь с колен, гневно уставившись на мальчишку.

Отчаяние и борьба в его глазах могли поглотить собой океан. Медленно, словно пересиливая себя, Вадик снова протянул ей руку. Зарема вложила в неё свою ладонь, крепко сжав пальцы, цепляясь, как тонущий за спасательный круг.

Сизая дымка на их пути вздымалась и опадала, прожорливо разрастаясь, устремляясь к горизонту.

Рядом с мальчишкой сильно пахло озоном и морской солью. Но впервые за долгое время Зареме было хорошо и спокойно.

Чёрные шары пронзали небеса, как было во сне, точно невидимые в объявшей землю мгле, падали звёзды.

Ветер иссушал воздух жаром и замораживал пронизывающим холодом.

Голодная сизая дымка предвкушающе лизала стены дома.

До столкновения с чёрным шаром оставалось каких-то полшага. Но рядом с Вадиком Зарему больше ничего не пугало.

- Трусишка, - шепеляво дразнит Лариска и снова щербато улыбается. С подъездной площадки дует холодом, проступающим сквозь оконные щели. Зарема ёжится. Трусишкой быть стыдно.

- Давай, собирайся, доходяжка, пока мамка дрыхнет, не боись – не узнает, - дразнит Лариска. - Машка тоже пойдёт. На горке покатаемся. Весело будет.

Зарема снова прислушивается к материнскому храпу: и хочется ей пойти, и страшно, что накажут. Но ведь действительно мать не узнает – напилась самогонки. Девочка кивает.

Уроки сделаны, только упражнения по русскому как всегда нацарапала на чистовике, словно курица лапой. Учительница опять придираться будет, но, сколько ни выводи буквы-закорючки, красиво и ладно, как у той же Лариски, не получается. Вздыхает Зарема, ведь некому ей помочь, мама с ней совсем не занимается.

На градуснике за окном минус пять. Деревья корявые, мёртвые стволы, по весне больше не просыпаются. Небо густое, тёмное – сплошное покрывало мрака, сквозь него даже редким уличным фонарям не пробиться. Земля промёрзла насквозь: потрескавшаяся, настолько выцветшая до серости, что днём своим цветом сливается с хмурым небом.

В книгах есть солнце. В старых документальных передачах и фильмах на ночном небе раскидывают свою серебристую сеть звезды. Но мама почти круглые сутки, когда не работает, смотрит свои мыльные оперы про подземные города и любовь. А потом, когда за неуплату выключают свет, живут в потёмках, вдыхая вонь парафиновых свечей. Зареме же остаётся только мечтать о лучшей жизни и сытости, а солнце и звёзды приходят к ней лишь во сне по ночам.

Искусственный полушубок сносился до дыр и едва застёгивается на тощей груди. Кряхтя, она снимает его и надевает тонкую курточку, ненавидя себя за длинные ноги и руки, тощие, что те спички. Как ненавидит обидное прозвище, которое ей часто в сердцах бросает мать, говоря: «В кого же уродилась эта проклятая дылда!..»

Сапоги велики, и в них бегать девочке – сплошное мученье, но в мороз в резиновых кедах замёрзнут ноги. К тому же в них не влазит нога в тёплых носках. А так две пары носков, плюс сапоги – и можно идти.

Зарема прячет густую чёрную косу под шапкой-ушанкой. Но та всё равно выскакивает, и она злится на мать, что запрещает стричь волосы. А за косу так больно-пребольно частенько дёргают в школе, особенно когда Вадика нет.

Зарема вздыхает – и, тихонько затворив дверь, выходит в подъезд.

Девчонки ждут её на улице, хихикают и шушукаются: конечно, сплетничают про Зарему, обсуждая алкоголичку-мать. Она завидует им, сытым, румяным, потому что у девчонок есть шанс на лучшую жизнь. Ей же с матерью-алкоголичкой едва ли светит переезд в подземный город. Собственные мысли ранят сильнее чужих насмешек, поэтому лучше идти гулять и обо всём хоть на время забыть, притворившись, что с ней действительно дружат, а не просто терпят из-за симпатичного спортсмена Вадика.

- Пошли на горку, - подначивают девчонки, бросая презрительный взгляд на её одежду. Сами в модных тёплых пуховиках, шапочки с помпончиками, на ручках яркие рукавички.

- Не знаю, - всё ещё сомневается Зарема, от холода потирая ладошки.

- Ну, чего тут раздумывать! - смеются девчонки, берутся за руки и бегут в сторону горки. Она смотрит им вслед, снова вздыхает и бежит за подружками. Ведь кто знает, сколько ещё продлится это подобие дружбы, пока они навсегда не уедут.

Железную горку и остовы качелей когда-то окружали высокие берёзы. Теперь их можно узнать разве что по чёрно-белой коре. Что же стало с красавцами-деревьями, скрученными и пригнутыми к земле болезненными жгутами?

Зарема оглядывается на подъезд, на покосившийся и облезлый фасад дома, в котором редко светятся окна... Все потихоньку собирают деньги и уезжают.

Вздыхает. Ведь днём им тоже не разрешают гулять, кроме как в огороженном дворе школы во время перемены. Несправедливость удручает. Почему так, ведь давно всё утихло - и даже учителя говорили, что жить в домах теперь безопасно?

Лариска и Машка уже на горке, смеются и катаются на целлофане, чтоб не пачкать пуховики. Горка длинная, металл холодный, поэтому от быстрого скольжения аж дух захватывает.

Девочка подходит ближе и смотрит на них, ожидая, когда накатаются, чтобы попросить целлофан. За своим не хочется возвращаться домой. Как-то само собой выходит поглядывать в сторону второго подъезда, где окна Вадика Морозова.

- Тоскливо сегодня? - дуется Лариска.

Машка толкает Зарему в плечо и шипит:

- Не видно что-то твоего кавалера!

И хихикают на пару с Лариской. А девочка смущается и просит целлофан, чтобы покататься на горке.

- На, - протягивает целлофан Лариска, точно собаке.

Машка тащит её в сторону «паутинки», и они лезут туда вдвоём и дурачатся. Зарема берёт целлофан и карабкается на горку. Сегодня хочется покататься ещё на тяжёлых скрипучих качелях. Вадик сильный, он бы их покатал, если бы вышел. Мысли о Вадике смущают. Сразу становится жарко, и во рту пересыхает, она ведь так теряется, когда он приходит на помощь. А она даже спасибо выдавить из себя не может, сразу убегает. А потом злится, потому что действительно не понимает, почему такой, как Вадик, за неё заступается.

Вот же не зря говорят, мол, помянешь чёрта, тут как тут. Может, он в окно смотрел, раз их увидел.

От катания захватывает дух, смешки девчонок становятся громче, шуточки звучат наиграннее. Лариска и Машка в его присутствии млеют, становятся шёлковыми, даже Зареме ничего обидного не говорят, точно действительно дружат.

А Вадик сегодня пришёл один, без друзей, даже куртку второпях не застегнул, шапку забыл, только перчатки натянул. Наверное, волновался из-за неё, дурёхи, увидел в окно. А ночью все же, как ни говори и ни думай, гулять небезопасно.

Подружки машут Вадику рукой, кривляются, довольные, что появился. Зарема снова поднимается на горку, хочется ещё раз во весь дух прокатиться. Рукам холодно держаться за железные перила.

Возможно, позже мальчишка их всех покатает на качелях, если Лариска кокетливо попросит… Сама Зарема никогда на такое не осмелится, хотя тоже усядется рядом с ними. Качели-то широкие, сиденье металлическое – вот и не превратились в мёртвый остов или труху, как всякая древесина на открытых местах вследствие аномальных проявлений чего-то внеземного.

Внезапно похолодало, аж окоченела - и враз ветер поднялся. Давно уже ветра не было. Зарема ещё помнила, как её, совсем маленькой, с мамой и остальными выжившими выпустили из убежища, распределив по уцелевшим квартирам, в которых зимой лютовал ветер, задувая сквозь оконные щели.

Она распрямляет смятый целлофан в руках, чтобы постелить для удобства, удивившись, что не слышит смеха подружек, и оглядывается, не видя их ни на качелях, ни на «паутинке», ни на турнике-мостике.

Ветер всё сильнее воет, терзая одежду Заремы. Вот сорвал с головы шапку, и уже боязно стало, так что совсем не до горки. Выпустила целлофан из пальцев.

- Беги! - Крик Вадима гортанный, коверкает слово, уносит смысл.

«Что?» - хочется переспросить, но фонарь возле дороги лопается и гаснет. С оцепенением на Зарему накатывает панический страх. Руки девочки намертво вцепляются в перила горки, а вот ноги отказываются спускаться вниз. Комок в горле сжимает гортань, не давая дышать. Всё, что она может, - это стоять, чувствуя лишь обречённость, злость и обиду на себя, недотёпу.

Вздрагивает. От ужаса колотит, из горла вырывается сипящий булькающий звук. Ее такой слабый, отчаянный крик о помощи... А ветер ревёт всё сильнее, утрачивая холод, сменяясь жаром, и как же Зареме страшно поднять глаза вверх…

Всё-таки смотрит.

Оно в форме шара, чёрного, как если бы растопить темноту и зажечь её, словно масло. Пылает золотом по краям, зачаровывая и пугая.

От ужаса дыхание сводит, а слёзы сами льются из глаз.

… Вадик столкнул её с горки. Зарема даже не поняла, как летела вниз. Осталась только боль в животе от удара о поручень и вывернутая рука, которая уберегла лицо.

Шар упал ему прямо на голову, и темнота сияла золотом, объяв всё тело Вадика. Красиво и жутко, а языки пламени рисовали цветочные лепестки.

- Вадик, нет!  

Слабый голос вдруг сорвался на крик. Она попыталась встать и упала. Затем поползла в сторону подъезда, прикусив губу. Небо кипело от появившихся из ниоткуда чёрных звезд. Только то были совсем не звёзды, а шары.

В горячке и бреду Зарема пролежала неделю. Все бредила Вадиком, а мама шипела и цыкала, накладывая на лоб влажное полотенце, посматривая, чтобы метаниями дочка не испортила гипс на руке. Говорила, что всё забудется, что всё просто сон.

В одночасье выздоровев, Зарема оказалась запертой, как птица в клетке, в квартире. Не зная, куда себя деть, читала, делала упражнения по учебнику, упорно решала задачки и примеры. А потом долго-предолго смотрела в окна, а там уже не на что было смотреть, кроме как на дымку глубокой синевы, окутавшей двор колеблющимися сумерками.

Исчезла горка, не стало качелей и «паутинки».

Вот если бы воспоминания можно было стереть так легко, как порой забываются поутру кошмарные сны. А неожиданно протрезвевшая мать настойчиво утверждала обратное – что всё Зареме приснилось.

Когда, наконец, сняли гипс и пустили в школу, девочка убедилась, что дом действительно опустел. Уехали все, кроме пары жильцов из третьего подъезда – таких же нищих, как они с матерью, оттого списанных на самый конец очереди.

В районной школе теперь всего два класса: младшие и старшие. Из учителей остались только старушки. Окна верхних этажей заколотили и заперли двери. Вовсю заработала, пыхтя огнём и чёрным дымом, старая кочегарка. Школа перешла на самообеспечение.

Автобус, облезший «Икарус», едет так быстро, что едва успеваешь рассмотреть дорогу. В глубокой дымке исчезли мёртвые деревья, как утонули нежилые дома, фонари и заборы. На занятиях скучно и тихо. Старушки-учительницы на каждом уроке гоняют чаи с сухарями, пустив учёбу на самотёк. Перемен тоже нет, как исчезла возможность погулять на улице.

А каникулы, напротив, в году стали чаще.

С каждым днём всё больше укрепляется чувство, что в школе уже никто никого не ждёт. И у всех, у кого Зарема ни спрашивала про Вадима, в ответ одна реакция: отворачиваются, поглядывая на неё, как на дурочку. А он ей снится почти каждую ночь, а поутру, как назло, девочка совсем ничего не помнит, только подушка мокрая от слёз.

Неожиданно мама стала покупать Зареме сладости, как раньше делала лишь по праздникам. А на все дочкины вопросы только улыбалась, а у самой от тяжёлого труда в две смены появилась паутинка седины в волосах, а глубокие борозды морщин очертили лоб и нагло въелись в щёки, в уголки губ, точно у старушки.

Опустевший дом стал невыносимо тихим и тёмным, а на забытых ковровых дорожках у окон и дверей отвоёвывала себе место пыль.

В школу теперь тоже не было смысла ходить. Уехали почти все дети, а оставшаяся старушка-учительница всё чаще просто дремала за своим столом.

Когда автобус не приезжал, Зарема оставалась дома взаперти.

Как-то мать, вернувшись с двойной смены на подземном заводе, от усталости заснула, позабыв спрятать ключи.

Сомнения лишь раз кольнули сердце Заремы, но свобода и поиски ответов манили сильнее. Девочка тихонько оделась и побежала на улицу.