Серия «Мирное небо»

— Всё плохо? — спросил я.

— Нам надо поговорить.

Я кивнул — уже понимал, к чему он клонит. Но ошибся.

— Переходите на нелегальное положение, — сообщил Генрих. — Отсюда — никуда. Вообще. Третий фронт на ушах. Вас ищут.

— Я понял, — перебил я. — Уйду.

— Что? — искренне удивился Генрих. — Ты что такое говоришь?

— Не хочу, чтобы из-за меня… — Я прервался — в горле запершило. Но Генрих отрезал:

— Не смей даже думать! А с Северовым разберёмся, уже разбираемся. Доказательств у него маловато. Там больше работа на публику.

Он быстро доел, попрощался и уехал. А я сидел у окна и понимал, что уйти всё-таки надо. Северов не отступится — от меня. Зато отступится от Тольки, если я сдамся добровольно.

Не знаю, сколько так просидел. Наверное, час. В конце концов я решился: тяжело вздохнул и протянул руку к телефону.

Я поднял его — медленно, словно тяжёлый кирпич. Ткнул в «Контакты», затем прокрутил до «Виктор Егорович».

И снова в кармане кольнула монетка.

Я достал её и положил на ладонь. Я уже привык, что она всегда со мной — даже если её не брать. Волшебство? Наверное. А может, правда, Юрген помогает?

Вспомнилась Маруська, потом Родриго, Аня, Орден. Они были в мой жизни, а теперь их нет. И дома нет, и папы с дедушкой. И вообще ничего больше нет!

Монетка потяжелела, словно грустила вместе со мной. А потом нахлынула злость.

Что же это получается? Можно плевать в нас, оскорблять, продавать родной дом. А я сдамся, без боя? И всё на блюдечке принесу этому подонку?

Пальцы сами набрали номер — я помнил его наизусть. Тогда, после Ветерка, я звонил Фёдору Николаевичу. Но он не ответил.

А теперь вдруг ответил.

— Никита? — растерянно спросил он.

И тут я выложил ему всё.

Фёдор Николаевич слушал молча, не перебивая. А я говорил и говорил, словно остановиться не мог. Про митинг, драку, про Третий фронт. Про трудсоюз, про то, как вышел с Толькой из Заставы, и чем это всё закончилось.

Я надеялся, что он хоть что-то ответит. Что позовёт к себе, познакомит с Ниной и Авивой, и покажет странную светлую комнату без лампочек. Но в глубине души я знал, что он не позовёт. Так и случилось.

ЭфЭн дослушал до конца, пообещал помочь и просто повесил трубку. Под мерное бибиканье я сидел, как оплеванный. Потом швырнул телефон на кровать и вышел во двор прогуляться.

Было прохладно, но солнечно. Над столами растянули навесы — от дождя. Весь двор сразу стал похож на стоянку кочевников.

Толька куда-то запропастился. Я собрался было на поиски, но тут заметил, что в глубине двора столпился народ. Протяжно рыдала какая-то женщина. Я осторожно подошёл и увидел Барджиля.

Женщина плакала у него на плече. Сухая, морщинистая, в цветастом платке. Она подняла голову к небу и заголосила — громко, тоскливо. Я заметил, что у неё не хватает передних зубов.

Барджиль шептал по-хазарски, словно утешал. Потом сквозь толпу протиснулся мужчина — рослый, с седой бородой. Он отстранил Барджиля и прижал женщину к себе.

— Сколько мы будем это терпеть? — грозно спросил он.

— У Фатимы горе, Рашид. Давай не будем, — очень спокойно ответил Барджиль.

— Что не будем? — выпрямился Рашид. — У неё убили сына, а мы смолчим? Простим этим шакалам?

Толпа загомонила. Барджиль помрачнел.

— Мустафу убили не здесь, а в Хазарии, — медленно сказал он. — Я говорил, что этим кончится. Финикийцы не любят террористов — они их бомбят. С дронов и самолётов.

— Слышали? — громыхнул Рашид. — Мустафа погиб за веру, а этот пёс называет его террористом! Как ты смеешь?

— Прекрати, — Барджиль заиграл желваками. — При чём тут вера? Он связался с «джамаатом». По-другому кончиться не могло.

— Уходи, — тихо всхлипнула Фатима. И повторила, переходя на визг: — Уходи! Уходи-и-и!

Барджиль взял меня за плечо и потащил прочь. Рашид кричал нам вслед:

— Он уже притащил сюда неверных! Но мы сами виноваты. Я говорил — не отдавать детей в их школы! А теперь сам говорю на языке кяфиров, потому что дети хазарский забывают!

— Не подходи к нему, — сказал Барджиль, когда мы остановились. — Рашид опасный. Вербовщик.

— В смысле?

— Работает на «джамаат». Говорит про веру, а сам молодых ребят заманивает.

Я оглянулся. Толпа потихоньку расходилась, но Рашид недобро смотрел нам вслед. В грудь ему уткнулась Фатима. Рядом стоял молодой парень и что-то говорил.

— Салим, второй сын Фатимы, — скрипнул зубами Барджиль. — Задурили голову. Один брат погиб, теперь и этого потеряет.

— Надо же что-то делать, — нерешительно сказал я.

— Делать? — Барджиль горько усмехнулся. — У «джамаата» деньги, связи, оружие. Слово поперёк скажешь — убьют. И никто не заступится: свои же, как ты против своих пойдёшь?

— Но откуда у них столько денег?

— Блисс. — Барджиль сплюнул. — Торгуют. Хазария, Финикия, даже сюда везут.

Он оглянулся:

— Неделя — уедет наш Салим. Рашид поможет, билеты купит. «За брата мстить». Полгода — и конец. Финикийцы где угодно достанут.

В новостях недавно показывали: финикийцы ликвидировали террориста в Каракташе. Он семь лет назад автобус взорвал, и его тоже взорвали, в машине. Маленькая страна, а разведка — ого-го. Византийцев бомбят, жестоко — отвоёвывают Арвад. И никто им слова не скажет.

— Так это, выходит, правда? Про блисс?

— Неправда! — воскликнул Барджиль.

Но потом понизил голос:

— Когда вы пришли, Рашида и его людей тут не было. Их предупредили, блисс забрали. За всё хотели посадить меня. Но Генрих вмешался.

— Вас-то за что? — удивился я.

— Мешаю. — Барджиль грустно улыбнулся. — Северову — земляков в обиду не даю. Рашиду — голову людям дурить не даю. Мустафа погиб — кому лучше? Финикийцев взрывал — что изменилось? Ничего. Только мать теперь плачет.

— И что теперь? — спросил я.

Барджиль грустно улыбнулся.

— Я раньше не знал. Отродясь все друг друга убивали — сотни лет, тысячи. А Генрих объяснил: можно иначе. Прошлое — это прошлое. Будущее ещё не написано.

Он похлопал меня по плечу:

— Ладно. Иди. Если что — звони, в обиду не дам. И помни — Рашида стороной обходи. Плохой человек. Гнилой. Шайтан.

***

На следующий день обедать мы выходили с опаской. На всякий случай сели подальше от людей. И оглядывались — не выскочит ли из-за угла Салим?

К нам никто не подходил, и никто ничего не говорил. Рашида я больше не видел, Салим тоже исчез, как Барджиль и предсказывал. Только Фатима иногда появлялась — брала себе плов и сидела тихонько в углу. Иногда к ней подсаживались подруги. Но я видел, что Фатима им не рада.

Генрих про нас не забывал — наведывался каждые пару дней, но всегда без Таньки. Жаль. Я по этой занозе даже соскучился. А потом узнал, что её так и прозвали: «Заноза».

Не знаю, почему, но я словно чего-то ждал. Про мой с ЭфЭном разговор я никому не говорил, даже Генриху. Боялся, что засмеют. Или отругают — чего, мол, вмешиваешься?

Не помню точно, сколько прошло. Наверное, недели две. Утром меня разбудил звонок. Это был майор Герхард.

— Никита? — строго спросил он. — Я жду тебя за воротами.

— Но мне нельзя…

— Можно, — перебил майор. — Одевайся и выходи.

Я хотел позвонить Генриху, но передумал. Вместо этого я оделся, вышел и сел в военный джип. Внутри сидели Хельга и Фёдор Николаевич. Мы поздоровались, но больше ни о чём не говорили. А сидящий за рулём Герхард даже не поздоровался.

Дальше всё было как во сне. Спустя два часа я уже сидел в нашей комнатушке и держал на коленях пухлую папку. Чуть позже приехал Генрих. Не говоря ни слова, я протянул ему документы.

Он открыл, пробежал глазами первую страницу. Потом вторую. Потом снова вернулся к первой.

— Это… — Он поднял на меня глаза. — Это что?

— Усыновление, — объяснил я.

— За ДВЕ НЕДЕЛИ?! — Генрих снова уставился в бумаги. — Никита, это невозможно. Процесс занимает месяцы. Проверки, комиссии, суд…

— Но вот же. — Я ткнул пальцем в печать и подпись Марцеллы Георгиевны.

— Кто этот твой Фёдор Николаевич? — тихо спросил Генрих.

Я пожал плечами. Сам хотел бы знать.

— И Анатолия усыновил? — Генрих листал дальше. — И Тимофееву? Без личного-то присутствия?!

— Он сказал, что у него есть связи.

— Ни черта себе… — Генрих аккуратно отложил папку. — Ты уверен, что хочешь связываться с этим археологом?

Я вспомнил Северова. Дом, который должны продать. Стасю в приюте, Тольку, которого ищут.

И после этого бояться какого-то ЭфЭна?

— Возьмите меня к себе. Пожалуйста.

— Но зачем? — растерялся Генрих. — С такой протекцией ты и с Северовым справишься. Он тебе вообще ничего теперь не сделает.

— Не всё так просто. — Я помотал головой. — Нет у меня никакой протекции. Они всё оформили и уехали. Даже не попрощались.

— Может, у них дела, — осторожно заметил Генрих.

— Может. Только майор этот, Герхард, так и сказал, что больше они помогать не станут. Словно одолжение сделали. Через силу.

— Странные они, — протянул Генрих. — Усыновление это молниеносное, офицер в штате… Зачем всё это археологической экспедиции? И с чего они вообще решили, что в Ветерке что-то найдут?

— Кто их знает, — раздражённо буркнул я. — Так возьмёте?

Генрих перевёл на меня взгляд и кивнул.

— Возьмём. Нам сейчас очень нужны люди. Но скажи честно — ты Северова не боишься?

— Надоело бояться, — ответил за меня Толька. — Пусть они теперь боятся.

***

— Запомните главное, — Генрих обвёл нас взглядом. — Мы не провоцируем. Ни при каких обстоятельствах.

Мы сидели в кабинете — я, Толька, Стася, Джавад, Олег с Гришей. На столе лежали стопки листовок.

— Если пристают — уходим, — продолжал Генрих. — Если оскорбляют — молчим. Если толкают — не отвечаем. Им только этого и надо — чтобы мы первыми полезли в драку.

Толька напряженно грыз ногти, Гриша перебрасывал в руках силиконовый мячик.

— Возражения есть? — спросил Генрих. — Самоотводы? Я ещё раз напоминаю: всё сугубо добровольно. Риск немаленький, всего не предусмотришь. Если кто-то откажется, мы поймём.

— Да ладно тебе, пап, — отмахнулась Танька. — Решили уже давно.

— А если бить начнут? — уточнил Олег.

— Звоним мне. Сразу. — Генрих постучал по телефону. — У нас юристы наготове, камеры. Пусть попробуют.

Я мысленно прокручивал в голове план. Прийти на Штажку, раздавать листовки. Не вмешиваться, не нарываться. На случай столкновения у трудсоюза есть резерв, но с нами они не пойдут — нельзя. Власти разрешили только нас — молодёжный пикет. Поэтому — либо мы, либо никто.

Танька раздала повязки с эмблемой Республик — большой шестерёнкой и рукой, держащей факел. Мы встретились глазами. Я почувствовал, как у меня горят уши.

— Привет.

Зачем я это брякнул? Виделись же. Сейчас она меня разделает, недаром «Заноза»! Но Танька ничего не сказала. Странно хихикнув, она двинулась дальше.

— Никита, ты слушаешь? — строго спросил Генрих.

— Слушаю, — кивнул я.

— Повтори, что делаем, если начинается провокация.

— Отходим. Звоним вам. Не отвечаем на удары.

— Молодец. — Генрих кивнул. — Помните: нас мало, их много. Поэтому сначала думаем, а потом делаем.

— Тогда зачем идти? — напряжённо бросил Толька. — Если нас мало?

Танька закатила глаза, но Генрих только улыбнулся.

— Чтобы показать городу, что мы есть. А значит, существует другой путь, кроме войны и ненависти.

Толька усмехнулся:

— Вы правда думаете, что это что-то изменит? Дураку ведь ясно, что Третий фронт победит.

— Если ничего не делать — победит. — Стася взяла его за руку. — А если увидят, что есть мы, то может быть и задумаются.

Толька сидел хмурый, сжимая и разжимая кулаки. Стася тоже была бледная. Но вся какая-то решительная.

— Вопросы есть? — спросил Генрих.

Никто не ответил.

— Тогда по машинам. И помните — мы не герои. Просто люди, которые не молчат.

***

В этот раз Штажка была забита до отказа. Гремела музыка, всюду реяли флаги Третьего фронта: чёрный кулак на зелёном фоне. Мы стояли у входа и раздавали листовки.

— Возьмите. — Стася ослепительно улыбнулась и протянула листовку проходящему мужику.

Мужик притормозил, оглядел Стасю заблестевшими глазками. Попытался отпустить шуточку про «красавицу», но тут вмешался Толька, и мужик поспешно ушёл.

— Плохо идёт, — мрачно резюмировал Джавад.

Я и сам видел, что плохо. Митинг Фронта собрал в разы больше людей, чем даже фестиваль.

Я не узнавал свой город. Почерневший, потускневший, весь сжатый, как кулак на баннерах. Хуже всего было, когда показался Северов. Он шёл в окружении ребят, и Виль хотел на что-то сказать, но Северов спокойно его прервал:

— Не надо. Они ничто. Не трать время.

И так меня резануло это «ничто»! А может, мы и правда ничто? И зря трепыхаемся?

Ну уж нет!

— Гляди — Салим, — удивлённо протянул Толька. — Он-то что здесь делает?

Салим проскочил мимо и растворился в толпе. Нас он не заметил — смотрел в землю. Зато я заметил у него на лбу крупные бисеринки пота. А когда он ушёл, решился окончательно.

— Пошли.

— Куда? — удивился Толька.

— Туда. — Я кивнул на толпу. — В народ. Чего здесь-то ловить?

— Нельзя, — возмутилась Танька. — Не по инструкции.

— Пока мы по инструкции, они город захватят. Уже захватывают.

Танька упёрлась. Я понял, что спорить бесполезно и ввинтился в толпу. Я протискивался, приставал и раздавал всем листовки. На меня неодобрительно косились, но не трогали.

— Погоди, — догнала меня Заноза. И лихо сунула кому-то листовку: — Возьмите.

Остальные тоже пошли за нами. У входа остались только Гриша с Олегом. Для порядка.

Флавия в этот раз не было — с ним случился какой-то скандал, и он срочно улетел на Зелёное море. Вместо него по сцене скакали девушки в коротких шортиках и топах.

— Уния домой уйдёт! Третий фронт нас всех спасёт!

Толпа подхватывала. Кто-то свистел. Меня затошнило.

Музыка прекратилась, на сцене показался кандидат в мэры. Толстый, лоснящийся, с окладистой бородой. Следом за ним шёл Северов.

Кандидат дождался, пока стихнут крики, и заговорил: долго и вычурно. Про врагов, про Унию с Колониями. Про то, что когда назревает драка, надо бить первыми. И про военные заказы для Тихореченского завода, а ещё про какой-то Институт передовых исследований.

Я не слушал — раздавал и раздавал листовки, старательно обходя всех в форме Третьего фронта. До поры у меня получалось. Но потом нас заметили.

— Гляди-ка, — гаркнул Славка. — Какие люди. Виктор Егорович!

По живой цепочке сообщение дошло до сцены. Северов сел на корточки, выслушал и обвёл толпу взглядом.

— Одну минутку, — прервал он кандидата. — Мне доложили, что трудсоюз ведёт активную агитацию на площади. Мы стерпели их присутствие на входе, но они снова нарушили закон. Никита, ты слышишь меня?

— Он тут! — крикнул кто-то и вскинул руку. Вспыхнул прожектор, я зажмурился от яркого луча.

— Ты испытываешь моё терпение, — зловеще-спокойно произнёс Виктор Егорович. — Немедленно покиньте площадь, иначе…

Взрыв прогремел совсем рядом: громкий, оглушительный. Надо мной просвистело — осколки? Танька кричала, зажимая окровавленную руку. Я бросился к ней и потащил к выходу.

Как нас не затоптали — не знаю. Нас вынесло с площади, словно рекой. Потом меня с Танькой подхватили, затащили в машину, и мы поехали в больницу.

Нас осмотрели — всё было в порядке. Таньке наложили бинт. «Чуть в сторону — и лишилась бы руки», — пробормотал врач. Нас отпустили, и мы вернулись в приёмный покой. Мимо проехали носилки с раненым. Он громко стонал.

Танька, всхлипывая, уткнулась мне в плечо. Стася тоже рыдала, Толька с Джавадом сидели бледные как мел.

Генрих примчался первым, за ним — Барджиль, Хасан с Лейлой и Родриго Мартой Алексеевной и Маруськой. Барджиль что-то шептал, словно молился. Генрих прижал к себе Таньку и крепко поцеловал в макушку.

— Что случилось? — спросил я.

— Теракт, — бросил Генрих. А Барджиль добавил:

— Салим…

Первой ко мне бросилась Маруська: повисла на шее, чмокнула в щёку. Я понял, как ужасно по ней соскучился и тоже обнял, так, что, казалось, раздавлю.

Лейла на нас смотрела: долго, словно сдерживаясь. Потом не выдержала: кинулась и прижала. У меня на глаза навернулись слёзы.

— Простите, — всхлипнул я. — Простите меня, пожалуйста.

Лейла прошептала что-то и продолжала меня тискать. Родриго и Хасан стояли рядом и молчали. Но я понял — они меня тоже простили.

— Толька, — перебил я, — а ты зачем мне всё рассказываешь? Я думал, ты с ними. Сам же сказал, чтобы я валил.

— Ты что, дурак? — рявкнул он. — Какой «с ними», когда Джавада чуть насмерть не забили? Северов хитрый, на вшивость проверял. Уйди я с тобой, и не узнал бы ничего.

Я откинулся на спинку, переваривая услышанное. Выходит, Толька не предал. Выходит, умнее меня поступил!

— В приют не возвращайся — сегодня ночуешь у меня. — Я встал и схватил со стола телефон. — И дверь закрой, на нижний замок. У Северова от него ключей нет.

Я оставил Тольку внизу, а сам поднялся в комнату и набрал номер Джавада. Мерно потянулись гудки. Наконец мне ответили:

— Алло?

Это был Хасан. Сердце ушло в пятки, но я себя пересилил и поздоровался.

— Позовите Джавада, — попросил я. Хасан помолчал — долго, потом ответил:

— Я не буду его звать. Всего доброго.

— Подождите! — крикнул я. — Это важно, очень!

Послышалась возня и шорохи. Хасан что-то недовольно произнёс, и трубку взял Джавад.

— Привет.

— Надо встретиться, — сказал я. — Завтра. Срочно.

— Хорошо, я приду.

— Ты не понял. — Я облизнул губы. — С Генрихом.

Джавад помедлил.

— Приходи завтра на Штурмана Латыпова. Прямо с утра. Я встречу.

— Дом четыре, — вспомнил я. — Приду. Со мной ещё Толька будет. Но он свой.

***

— Латыпов… Латыпов… — Толька морщил лоб, пытаясь вспомнить. — Он же в войну вроде, не?

— В войну. — По истории у меня всегда была четвёрка. — Их самолёт сбили фашисты… Инициатива. А он выжил и к своим лесами добирался. Две недели шёл, ноги обморозил. Кору с деревьев ел. А когда его нашли, первое, что сказал — координаты секретного аэродрома, который они с воздуха обнаружили. Не «помогите», не «дайте поесть», а координаты.

По спине пробежали мурашки. Представился отчётливо Валерий Латыпов, бредущий сквозь заснеженные леса на отказывающих ногах. «Координаты». Ноги ампутировали, но он вернулся в строй и летал до конца войны. Герой. Его родное село после войны переименовали в «Латыпово».

Толька не ответил, лишь лбом к стеклу прижался. Пешком мы не пошли — ехали на такси, чтобы не показываться лишний раз на улицах. Водителем был здоровенный хазарец. За всю дорогу он ничего не сказал, только музыку слушал — тихую, с восточными переливами.

— Приехали, — сказал он, когда машина остановилась.

Я протянул ему талеры, но водитель покачал головой.

— Не надо. Со своих не беру.

— А откуда вы…

Лицо хазарца тронула улыбка.

— Адрес этот знаю. Все знают. Генриху привет.

— Во дела… — удивлённо пробормотал Толька, когда такси уехало.

— Пошли. — Я решительно одёрнул свитер и зашагал к небольшому скверу. В глубине, чуть поодаль от дороги, пряталось невысокое здание. У входа уже стоял Джавад — нахохлившийся, в тёплой куртке. Для октября было не так уж холодно. Но это, конечно, для местных.

— Привет.

Руку я протягивать не стал — мало ли. В больнице, конечно, общались, но то в больнице.

— Пошли. — Мне показалось, что Джавад обиделся. Я вздохнул, но вида не подал.

Мы поднимались по облезлой лестнице — такая же была в приюте.

— Тут раньше библиотека была, — бросил я Тольке.

Я отчаянно трусил. Я не знал, как объясняться с Генрихом.

— Угу. — Толька, похоже, чувствовал себя не лучше.

Мимо нас пропорхнула девушка. Я её вспомнил — она продавала книги на фестивале. Девушка тоже меня узнала. И глянула так, что я сквозь землю готов был провалиться.

Всё произошло неожиданно. Джавад толкнул обитую дерматином дверь и пропустил нас внутрь обшарпанного кабинета. Я думал, он скажет «ждите», и будет время собраться с духом, но внутри, за заваленным бумажками столом, уже сидел Генрих.

Меня как током ударило — я застыл и не знал, что говорить. Толька тоже встал, как вкопанный.

— Здрасьте, — угрюмо буркнул он.

— Забор покрасьте, — хмыкнула в ответ Танька. Она сидела за соседним столом и тоже перебирала бумажки. Я её даже не сразу заметил.

— Что встали — заходите, — пробасил Генрих Людвигович. — Джавад, тащи стулья.

— Из самой Заставы пожаловали. — Танька ехидно прищурилась. — Чем обязаны?

— Третий фронт, — угрюмо поправил я. — И вообще, мы больше не с ними.

— Надо же. — Генрих оторвался от бумажек и опёрся локтями о столешницу. — А с кем же вы тогда будете, господа?

— Хватит.

Генрих вскинул брови.

— Что, прости?

— Хватит, — твёрдо повторил я.

Во мне закипала упрямая злость. Как тогда, когда Северов ударил Юрку.

— Издевайтесь, сколько хотите. Можете вообще выгнать. Прощения не прошу — всё равно не простите. Но выслушайте.

Я пихнул Тольку, и тот пересказал всё, что узнал от Северова. Генрих внимательно дослушал, повертел в пальцах ручку и спросил:

— А почему я, собственно, должен вам верить?

— Как… почему? — ошарашенно переспросил я. — Мы же сами пришли.

— Ну и что? — подала голос Танька. — В прошлый раз ты тоже сам пришёл. С диктофоном.

— Сейчас же другое…

— А мы откуда знаем?

— Да вы… — От обиды я задохнулся. — Да делайте, что хотите! Пошли, Толька. Нечего на них время тратить.

Но Толька не пошевелился. Он оттопырил губу и смерил Генриха взглядом.

— Я на свободе последний день гуляю, — сообщил он.

Вышло смешно, немного по-тюремному. Но никто не засмеялся.

— В приюте новый директор, — пояснил Толька. — От Третьего фронта. Когда я вернусь, меня больше не выпустят. Особенно теперь, когда к вам пришёл.

Я замер на пороге. Вот, значит, как.

— Думаете, мы шпионы? — Толька горько усмехнулся и встал. — Нужны вы больно. Я лучше в кино схожу. Напоследок.

— Погодите, — тихо сказал Генрих. — Вернитесь.

Он встал и подошёл к окну. Осмотрел улицу, задёрнул плотные шторы.

— Кто нибудь знает, что вы здесь?

Мы дружно помотали головами.

— Значит, так, — Генрих нахмурился и задумался. — Анатолию в приют нельзя — никак и ни под каким соусом. Тимофеева рассказывала про нового директора. Скотина ещё та.

Толька дёрнулся:

— Помогите ей. Пожалуйста!

— Силы не равны, — вздохнул Генрих. — Но Стася сильная, держится. Её подругу Варю удочеряют родственники из Унии. К счастью, они разделяют наши взгляды и согласились удочерить Стасю тоже. Но процесс длительный. Быстро не получится.

Он прервался и пристально на меня взглянул.

— Северов будет мстить. И Анатолию, и тебе. Особенно тебе. Как предателю.

Я помотал головой:

— Он не станет.

— Он фашист. Типичный фюрер, — усмехнулся Генрих. — Бешеная, жестокая, одурманенная властью псина. Я хочу, чтобы ты это понимал. Чтобы вы ОБА это понимали.

— Не надо так, — тихо сказал я. — Он папин друг. Дедушку похоронил.

— Твой дедушка с такими, как он… — Генрих прервался и махнул рукой. — Ладно, не хочу в это лезть. Но сегодня домой не возвращайся. Переночуете на фермах, а там видно будет.

— Что — видно? — спросил Толька. — Я что, теперь всю жизнь прятаться буду?

Генрих помотал головой:

— Максимум пару лет, до совершеннолетия. Потом просто выдадут документы. Ты не рискуешь, рискуем мы. Если они тебя найдут…

— А взамен? — Толька осёкся и сглотнул. — Взамен вы что хотите?

— Взамен? — удивился Генрих. — А что я могу просить взамен? Глаза у вас открылись, уже хорошо. Теперь другим помогите — по возможности.

— Дурачок, — по-женски вздохнула Танька. — Что с вас взять? Пошли лучше. Барджиля найдём.

— Подождите, — сказал я. — А как насчёт митинга? Вы же отменять не будете?

— Нет, конечно, — ответил Генрих. — Третьему фронту только это и нужно.

— Тогда я с вами. Северов меня увидит и решит, что это я его сдал. А Тольку в покое оставит.

— Рискованно, — покачал головой Генрих. — Не могу разрешить.

— Я всё равно приду, слышите? Ещё и повязку вашу надену.

— Шантажируешь?

— Предупреждаю.

— Тогда я тоже! — вскинулся Толька.

— Нет уж, — воспротивился я. — Меня Северов простит. А вот тебя…

***

Барджиль приехал за нами на потрёпанном грузовичке. Как настоящие беглецы, мы вышли из чёрного хода и прыгнули в фургон с надписью «Доставка». Танька поехала с нами.

— Убьют, — мрачно сказал я, вспомнив рейд. Танька фыркнула:

— Ты их не знаешь. Они хорошие.

Нас устроили в тесную комнатку с двухъярусной кроватью и маленьким столиком у стены. На провисших сетках лежали свёрнутые матрасы. За мутным окошком шумел двор и бегали дети.

— Располагайтесь. — Барджиль улыбался так, словно не было никакого рейда. — Потом во двор приходите. Чай пить, плов кушать.

Я разворачивал матрас и думал, что хазарцы всё-таки странные. Я бы нас на порог бы не пустил, какой там плов!

Выходить мы поначалу не собирались, но в животе забурчало, а с улицы вкусно запахло. Я осторожно выглянул в окно. Двор был уставлен пластмассовыми столиками. Посреди ароматно дымился огромный чан.

Когда мы вышли, я уже в который раз подумал, что провалюсь от стыда сквозь землю. Мне показалось, что на мне снова проклятая форма. Я даже по голове провёл: нет ли пилотки?

Вопреки ожиданиям, на нас не кричали и не гнали. Набравшись смелости, я подошёл к поварихе, — смуглой, в расшитом халате, — и протянул ей пустую тарелку.

— Можно?

Повариха улыбнулась золотыми зубами и отвесила пару здоровенных половников.

— Кушай на здоровье.

Забрав плов, я поискал глазами Таньку. Она сидела неподалёку и что-то оживлённо обсуждала с Барджилем. Увидев нас, махнула рукой.

Мы долго разговаривали — о нас, о Заставе. Я рассказал Барджилю про папу. Он погрустнел и сказал:

— Сочувствую, брат.

Барджиль тоже много чего рассказал. Про родину, про то, почему уехал. Работы в Хазарии мло, а молодёжи много. Надо как-то жить, вот и разъезжаются — кто к нам, кто в Каракташ.

— В Каракташе плохо. Бьют, не платят, чуть что — выгоняют. Много богатых, а бедных ещё больше.

— А как вы с Генрихом познакомились? — спросил Толька. — До рейда или после?

— После. Хозяин обманул, не заплатил. Я не знал, что делать, к нему пошёл. Он с хозяином поговорил, судиться обещал. Деньги вернули. Я Генриху за помощь предлагал, а он не взял. Хороший человек, очень хороший.

Ещё Барджиль рассказал про семью.

— Дома два сына и дочка. — Он протянул нам телефон. — Младшему четыре, даже не помнит меня толком.

Я посмотрел на экран. Женщина в платке и трое детей улыбались в объектив.

Барджиль помолчал и добавил:

— Ферму хочу. Работать будем, друзей позову. Но денег много надо, очень. И хазарцу никто не продаст.

Ночь мы провели беспокойно. Я ворочался и просыпался, глядя на полную луну. Толька тоже не спал.

— Думаешь, Северов узнает? — спросил он.

— Плевать, — отрезал я. — Теперь-то что.

Толька вздохнул и угомонился.

Утром я встал рано, до будильника. Толкнул Рыжова:

— Просыпайся. Пошли завтракать.

Двор был полон людей — кто-то ехал на фермы, кто-то собирался на работу в город. Мы наскоро позавтракали. Толька угрюмо молчал.

— Осторожнее там, — сказал он напоследок.

Я как можно бодрее улыбнулся:

— Постараюсь.

Барджиль высадил меня у Штажки, где уже собирались трудсоюзники. Было холодно, начинался дождь.

— Не передумал? — Генрих в непромокаемой накидке ловко прилаживал навес к прилавку с книгами. — Последний шанс. Можешь уйти.

Я помотал головой:

— Давайте лучше помогу.

Навес был скользким, холодным и неудобным. Пальцы быстро задубели, но я не сдавался, продолжая тыкать в пазы.

— Вот так. — Генрих отряхнул ладони и придирчиво осмотрел прилавок. — Надо бы кирпичами закрепить — улетит.

Я сбегал за кирпичами, заодно познакомившись с Гришей и Олегом. Оба были агитаторы и раздавали листовки всем, кто шёл на площадь.

— А за что вы боретесь? — с любопытством спросила прохожая.

— За вас, — спокойно ответил Олег. — За достойную жизнь. За то, чтобы у простых людей был голос.

— За будущее мы боремся, — вставил я. — Без войны и Третьего фронта.

Гриша покосился, но ничего не сказал. Женщина взяла листовку, покивала и ушла.

— Вернётся, — сказал Олег неуверенно.

— А вот и твои, — перебил Гриша.

«Мои» появились организованно, на двух автобусах. В новой осенней форме — кожаные куртки и чёрные джинсы. Первым вышел Гелька и смерил меня взглядом.

— Что смотришь? — спросил я с вызовом.

— Ничё. Через плечо. — Гелька недобро усмехнулся и сунул руки в карманы.

— Ну и всё, — сказал я и быстро вернулся на площадь.

— Они здесь, — сообщил я Генриху. — Виля тоже видел. Могу указать.

— Показывал уже, — качнул головой Генрих. — Мы за ним следим.

Виля и правда сопровождали — Джавад, Танька и пара ребят постарше. Я знал, что они держат наготове камеры. Но на душе всё равно было муторно.

Начался митинг, ребята подняли транспаранты. Я, чем мог, помогал. Северова не было.

Застава тоже развернула транспаранты и скандировала о предателях. Вокруг собирался народ, но ничего не происходило. Всё мое внимание было приковано к Вилю.

Он отделился от толпы и с подчёркнутым безразличием бродил по площади. Поковырял носком булыжник, лениво покричал. Затем подошёл к Олегу.

— Дай листовочку. Ты же всем раздаёшь.

Олег поколебался, но протянул голубую листовку. Виль лениво её порвал и швырнул Олегу в лицо:

— Мусор. Бумагу мараете.

Олег дёрнулся и что-то недобро сказал. Глухарь тут же оскалился и сунул руку в карман. Оттопыривающийся карман, как у Юрки! Ребята выхватили телефоны и навели объективы на Виля. Я тоже весь напружинился.

— Всё, всё, сдаюсь. — Виль скривился и медленно достал мобильник. — А вы ждали, жда-али! И кто же, интересно, вам сообщил?

Я оцепенел. Это что, всё специально подстроено?

Виль не спеша набрал чей-то номер. Прижал трубку плечом, подмигнул — недобро.

— Алё, Виктор Егорович? Приходите. Всё, как вы говорили. Ждём.

***

Северов появился почти сразу, будто ждал. А может, и ждал. В том же автобусе.

Он не спеша подошёл, в такой же куртке, как и остальные. Чёрная кожа блестела от дождя. На воротнике серебрился маленький череп с костями.

Вокруг меня сгрудились ребята. Джавад стоял чуть позади. Откуда-то примчалась Танька.

Генрих тоже встал рядом — высокий и строгий. Он положил мне руку на плечо и крепко сжал.

— Ух, сколько вас, — усмехнулся Северов. — Прямо боюсь-боюсь.

— Что вам нужно? — холодно осведомился Генрих.

Вместо ответа Северов рявкнул:

— Где Рыжов?

Генрих невозмутимо пожал плечами:

— Откуда мне знать? Это ваш активист, вы и ищите.

— Дурачка-то не изображай. — Северов ощерился и посмотрел на меня. — А ты что молчишь? Язык проглотил? Я знал, что ты гнилой, но не знал, что настолько. Ушёл — скатертью дорога. Но сливать всё врагу…

Он смерил меня бешеным взглядом.

— Сгною, змеёныш! Сегодня же в приют. А дом твой продадим — в пользу организации. И дедов дом тоже.

— Я… вы… — Я задохнулся, не зная, что ответить. Внутри всё кипело от ненависти и беспомощности.

— Что ты бормочешь? — перебил Северов. — Я тебя из приюта вытащил, помогал. А ты мне в благодарность — нож в спину?

Он сорвался на крик:

— Трибуном сделал, на всю организацию поставить хотел. Ты мне как сын — был! А теперь никто! И ни дед твой не поможет, ни папка. Воспитали на свою голову. Хотя чего ждать от всяких наумовых…

В глаза ударили слёзы. Очертя голову, я бросился вперёд, но Рёмер меня оттащил.

— Спокойно, спокойно. Он провоцирует.

Я сопротивлялся и вырывался, но Генрих прямо впился в меня железными пальцами.

— Не смей так разговаривать, — с холодной яростью процедил он Северову. — Подонок. Всё неймётся, предателей ищешь.

Северов помолчал, обвёл нас взглядом и расплылся в ухмылке.

— А что их искать? Вот они, голубчики — один тут, второй прячется. Но ничего, найдём. Всех, до единого! Будут знать, как форму нашу позорить.

— Её опозорить — постараться надо. — Я сбросил руку Генриха и шагнул вперёд. — Никуда не пойду, ясно? Я свободный человек.

— Ну-ну, — процедил Виктор Егорович. — Сегодня же от тебя откажусь, официально. Не явишься сам — приедет стража. И кстати. — Он поднял палец. — Что-то там у вас происходит.

Неподалёку послышался крик. Потом грохот — кто-то опрокинул прилавок с книгами. Раздались вопли, людская масса заколыхалась.

— Бьют! — заорал кто-то. — Фашисты напали!

Генрих рванулся туда, но было поздно. Уже бежали журналисты, уже свистели стражники. А на земле, с разбитым лицом, валялся Костя Кравцов.

— Видели? — Северов развёл руками, обращаясь к камерам. — Напали на мирного демонстранта! И кто здесь фашист?

— Они сами это устроили! — крикнул я. — Сами!

Но меня никто не слушал. Камеры снимали окровавленного Костю, стража уводила понурого Гришу с площади.

Я обернулся к Генриху. Он стоял бледный, со сжатыми кулаками.

— Переиграл, — глухо сказал он. — Сволочь.

Танька подошла и взяла его за руку. А я вообще не знал, что говорить.

— И всё же постарайся. Это важно.

Я обвёл взглядом палату — новенькую, отремонтированную. «Ви-ай-пи». Поначалу нас положили в обычную, с ободранными стенами и койками в коридоре. Но Виктор Егорович быстро всё организовал.

— Что вы пристали? — вмешался Джавад. — Не помним мы ничего, ясно?

— Очнулся? — резко обернулся к нему Северов. — Я очень рад. Джавад, прими мои самые искренние…

— Уходите, — глухо сказал Джавад. — Я с вами разговаривать не буду.

— Я понимаю твое состояние. — Северов нахмурился и потёр лоб. — Но поверь, Штерн действовал исключительно…

— Валите на него, конечно. — Джавад криво усмехнулся. — А сами, как обычно, ни при чём.

Он отвернулся к стене и замолк. В углу пискнул монитор.

— Никита? — тихо спросил Северов.

— Я устал, Виктор Егорович. Давайте в другой раз.

Северов помолчал, потом хлопнул себя по коленям и поднялся:

— В другой — так в другой. Поправляйтесь. Я ещё зайду.

Я не думал, что Джавад будет со мной разговаривать. Но как только закрылась дверь, он сказал:

— Прощения просит, шкура. За репутацию трясётся. Родителей ещё не пускают, а он уже пролез.

— Но Юрка же правда…

— Что — правда? — взъярился Джавад. — А на площадь вас кто вывел? Морды бить кто учил? Да и пистолет у него, думаешь, откуда? На улице нашёл?

— Прости. — Я шмыгнул носом. — Ты говорил, чтобы я больше так не делал, а я…

— А ты, между прочим, и не делал, — Джавад взбил подушку и улёгся повыше. — Я помню, как ты за меня рубился. Ничего не помню, а это запомнил.

Я тоже помнил, как бился с Юркой. Как Виль врезал Тольке, а тот в ответ повалил его на землю и наподдал пониже спины. Бедный Толька… Когда меня подстрелили, у него было такое лицо, будто он сам умирает. Майор тащил меня в машину, а он ТАК смотрел… Я этот взгляд никогда не забуду.

— Я должен был… Обязан…

— Должен… — фыркнул Джавад. — Сколько там стражи стояло — и что? Хоть кто-то вмешался? А ты против своих пошёл.

— Ты вообще ничего не помнишь? — тихо спросил я.

Джавад нахмурился.

— Кое-что помню — обрывки. Авива какая-то, кажется, врач. И комната…

— Палата, — поправил я. — Белая. Яркая. Вся, без лампочек.

Авиву я тоже помнил — смутно. Восточная, вроде Лейлы, но невысокая. Зато пальцы крепкие — ощупывала меня так, словно продавить хотела.

— Там ещё Нина была, — пробормотал Джавад. — Я её не видел, только голос. Приятный такой.

— Медсестра, наверное, — протянул я. — Ещё Фёдор Николаевич заглядывал. И Хельга.

— Эта Нина чушь какую-то несла. — Джавад нахмурился. — Они дверь в коридор не закрыли, я услышал, как майор её спрашивает.

— И что?

— Тарабарщина. Ни черта не понятно. Вроде по-нашему, а вроде нет. Папа говорил, от наркоза такое бывает. Слышишь — и не понимаешь.

— А ты сейчас как? Не больно?

— Вообще, — усмехнулся Джавад. — Только спать всё время хочется. И в туалет.

Нас выписали через неделю. За мной приехал Виктор Егорович, за Джавадом — Хасан с Лейлой. Они сидели в стороне и на нас подчёркнуто не смотрели. Я не обижался — заслужил.

— Поразительно, — разводил руками врач, заполняя бумажки. — Первый случай в моей практике.

— Может, не всё было так плохо? — неуверенно спросил Хасан. — Случаи регенерации известны…

— О чём вы говорите, коллега! — отмахнулся доктор. — Когда его привезли, почки практически не функционировали. Потом, на глазах — восстановление ударными темпами. А этот? — Он указал на меня. — Лёгкие пробило навылет, а теперь даже шрама не осталось! Что у них за врачи такие, в этом Ветерке? Впору всё бросать и ехать на стажировку.

Хасан развёл руками.

— Говорят, в Готландии медицина посильнее.

— Ну-ну, — протянул врач. — Только вот мы не в Готландии. Если с мальчиком что-то и делали, то в полевых условиях. Не понимаю…

Он поставил размашистую подпись и передал Хасану бумаги.

— Вы свободны. В случае чего — обращайтесь в приёмный покой. В общем порядке.

— Пойдём, сынок, — засуетилась Лейла. — Пойдём, любимый.

Они ушли. Северов подхватил мою сумку и тоже двинулся к двери.

Мы ехали молча. За окном мелькал Тихореченск — серый, промозглый. Октябрьский дождь барабанил по крыше машины. Мимо промелькнул плакат Третьего фронта.

— Выборы скоро, — прокомментировал Северов. — Сначала городские, потом федеральные. Слыхал?

Я кивнул, хотя не слыхал. Мы проехали ещё пару километров и свернули на Приречную.

— Ты как? — спросил Виктор Егорович. — Тебя можно одного оставить? Или Ингу прислать?

— Нормально. Можете оставлять. — Я отвернулся, но в зеркало увидел, что Северов бросил на меня внимательный взгляд.

— Никита, я… Ты зря думаешь… Ты мне как сын, понимаешь?

— Угу.

Снова повисло молчание. Северов включил радио.

— Продукты в холодильнике, деньги на столе, — буднично сообщил он. — Сегодня отлежись, а завтра, с утра — в Патриот.

— А что будет?

— Собрание, общее, — нехорошо протянул Северов. — Форму можешь не надевать. У тебя уважительная причина.

***

Вопреки ожиданиям, собрание состоялось не в кают-компании. Все набились в большой зал.

Народу было — не протолкнуться, пришли даже взрослые из Третьего фронта. В центре, полукругом стояли стулья. На одном из них сидел Толька, я сел рядом.

— Привет, — озабоченно сказал Толька. — Живой? Меня в больницу не пускали.

— Никого не пускали, — успокоил я. — Не волнуйся.

— А Джавад? Его правда выписали?

— Правда.

— Дела-а… — протянул Толька, но я перебил:

— А что здесь будет?

— Товарищеский суд, — Толька криво усмехнулся. — Над козлом отпущения.

У меня нехорошо похолодело внутри. Через пару минут в зал вошёл Юрка Штерн.

Точнее, не вошёл — его ввели несколько стражников. Юрка шёл, заложив руки за спину, его голова была низко опущена. В зале зашептались и загомонили. Перед процессией сам собой образовался живой коридор.

Следом вошёл Северов — серьёзный и торжественный. Он встал посреди скамеек и жестом приказал подвести Юрку поближе.

Юрка подошёл и остановился — всё так же потупившись. Северов посмотрел на него — пристально, и сказал:

— Явился, красавец.

Юрка шмыгнул носом и тихо ответил:

— Простите.

— Простить? — звенящим голосом переспросил Северов. — Ты товарища чуть не убил, всё движение подставил. Что молчишь, очи долу? Подними глазки-то.

Штерн оторвал от пола взгляд и посмотрел на меня. Я думал увидеть злость или ненависть, но в Юркиных глазах не было ничего. Пустота и боль. Как у собаки побитой.

— Прости, — повторил он и потупился.

— Идиот! — Северов шагнул к Юрке и навис над ним. — Ты хоть понимаешь, что наделал?

— Так что же теперь, трудсоюзников не трогать? — спросили из толпы.

Я оглянулся и увидел Андрея — рабочего из школы, который подходил к нам, когда мы делали там ремонт. Он стоял нахмурившись и явно был на стороне Юрки.

Северов это понял.

— Трогать нужно с умом, — вкрадчиво протянул он. — А не вшестером на одного, у всего мира на виду. Дался вам этот… — Он запнулся, словно слово приличное подбирал. — Джавад. Из-за него дело пришлось замять, а Генрих Рёмер, по которому тюрьма плачет, сорвался с крючка!

Я сидел, как громом поражённый. «С умом»! Выходит, можно бить и даже убивать, лишь бы никто не видел.

— Я не знал, — хрипло сказал Юрка. — Я же хотел…

— Хотел он. По этапу пойдёшь, тварь! — прошипел Северов. — Где взял пистолет, отвечай?

— У Вадика взял! — выкрикнул со слезами Юрка. — У Вадика, ясно? Он сам предложил. Купи, говорит, на всякий…

Штерн недоговорил — Северов влепил ему звонкую пощёчину. Стражники дёрнулись, но их старший покачал головой, и они все снова замерли.

— Если кому-то об этом расскажешь… — угрожающе процедил Северов. — Если хоть одной живой душе…

— Хватит! — Я вскочил со стула и заслонил собой давящегося слезами Юрку. — Прекратите, слышите?

— Ты чего? — удивился кто-то — Мы же за тебя.

— Не надо за меня! Устроили тут… судилище. Оставьте его в покое!

— Ты, может, его простил? — саркастически осведомился Виктор Егорович.

— Да, простил!

Я повернулся к Юрке. Тот ошарашенно на меня смотрел.

— Ты не виноват, — твёрдо сказал я ему. — Точнее, ты тоже, но не ты один.

— А кто же ещё? — нехорошо уточнил Виктор Егорович. — Ты скажи, очень интересно.

— Пусть суд разбирается! — с вызовом ответил я. — А вот это всё… Это мерзко, мерзко!

Зал загудел. Кто-то с ухмылочкой передразнил: «Мерзко».

— И Вадик ваш — та ещё сволочь, — добавил я. — Сунул человеку пистолет, ещё и за деньги. Да он, разве что, на курок не нажал. При чём тут Юрка?

— Ну ты даёшь, — покачал головой Северов. — Даже не знаю, как на это реагировать.

— Всё вы знаете, — в тон ответил я. — И мне тоже всё ясно. Я выхожу из Заставы. Не хочу больше.

Я посмотрел на Тольку — давай, мол, тоже. Я был уверен, что он со мной! Но Толька вдруг замешкался, глянул на Северова. Потом скривился и прошипел презрительно:

— Ну и вали.

***

Меня отпустили без разговоров. Виль, правда, пытался преградить дорогу, но Северов на него прицыкнул, и Глухарь тут же отступил.

— Не ожидал от тебя, Никита, — сказал на прощание Виктор Егорович.

Я не стал отвечать. Просто дёрнул плечами и быстро ушёл.

Я шёл по улице, и уши мои горели — то ли от стыда, то ли от злости, не понять. Как Толька мог остаться с ними? После Юрки, после пощёчины?

И как я мог так в нём ошибаться?

Первое, что я сделал, придя домой — это сорвал с себя форму. Не снял, а именно сорвал — так, что трещала ткань и отлетали пуговицы. Несмотря на разрешение Северова, я её всё-таки надел — сам не знаю зачем. А сейчас, бросив на пол, ожесточённо топтал.

За Тольку.

За Юрку.

За Джавада.

За себя.

Больше всего — за себя. За то, каким дураком был, за то, как долго позволял Северову собой вертеть. До меня вдруг дошло, что Застава отняла у меня друзей. Всех, до единого! И теперь я один. Совсем. И что буду делать — неясно.

От бессилия я рычал, и пинал, пинал ненавистную форму, словно она во всём виновата. Словно можно вернуться назад и спасти папу с дедушкой, и отговорить ребят вступать в Заставу, а дурака Юрку — брать в руки чужое оружие.

Но время назад не отмотаешь, в прошлое не полетишь. Толька мне доходчиво, «на пальцах» объяснил. До того как предал.

Натоптавшись вдоволь, я швырнул рубашку в мусорный бак. Туда же отправилась и пилотка. Шорты я решил оставить — сделаю из них половую тряпку. Пусть маленькая, но месть.

На столе валялся ворох газет. Бесплатные, там сплошная реклама. Я их вчера из ящика вытащил и забыл выбросить.

Взгляд зацепился за кричащий заголовок: «Выстрел на площади». И фотография, как Юрку ведут к машине.

И Северов там был, куда же без него. «Паршивая овца» — это, конечно, про Штерна. И длинный пересказ с цитатами из интервью, где Виктор Егорович призывал карать Юрку по всей строгости закона.

Я смял газету и швырнул её обратно на стол. Всё было решено задолго до собрания. Юрку сдали, теперь его посадят. А завтра напишут, какой Северов молодец — быстро разобрался с отщепенцем.

Я плюнул и прямо в трусах прошлёпал в ванную. Глянул на себя зеркало, пощупал справа грудь — там, где прошла навылет пуля. Доктор был прав — ни шрамов, ничего. Как такое может быть? Если лёгкое пробито, если я в машине чуть не задохнулся?

В теле царила странная лёгкость. Словно не из больницы вернулся, а часов десять отсыпался. Доктор сказал, что мне надо отдыхать, но я и так был отдохнувший. Я даже ночью спал немного — проснулся чуть ли не под утро.

Как такое может быть? А ведь было ещё кое-что, о чём я не сказал даже Джаваду.

Там, в Ветерке, была мама.

Она приходила ко мне — в той самой странной палате. Она ничего не говорила — только шептала и держала меня за руку. А я валялся в отключке, под проклятым наркозом, и не мог даже глаз продрать, чтобы её увидеть.

Я тряхнул головой и уставился в зеркало.

— Чушь, ерунда. Она пропала, слышишь?

Отражение согласно кивнуло. Не могло там быть мамы. Откуда? Это всё фокусы наркоза. Правильно Джавад говорит.

Но я не мог это забыть. Я поднялся наверх, в мамину студию, и долго там убирался. Переставлял коробки, протирал пыль. А потом долго-долго смотрел на мольберт с недописанной картиной — мальчишкой на берегу озера, глядящего в безоблачное летнее небо. Я поймал себя на том, что ревную. А вдруг этот пацан — не я? Вдруг мама про другого думала?

Больше до вечера я не делал ничего. Играл на компьютере, смотрел по телевизору сериалы. Горизонт не включал — стыдно. Думал, я Леклерк, а сам связался с махарранскими дикарями из Пустошей. Они тоже толпой на жертву накидывались. И делили промеж себя бесплодную пустыню.

Так я и курсировал — от телевизора к холодильнику, потом к компьютеру и обратно. Я забивал голову чем угодно, лишь бы не думать о будущем.

Когда совсем стемнело, я подошёл к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта. В тишине набатом прогремел звонок. Я вздрогнул, сглотнул, и приоткрыл дверь.

На пороге стоял запыхавшийся Толька. Весь какой-то помятый, даже не в форме.

— Тебе чего? — хмуро спросил я.

— Срочное дело. — Толька воровато оглянулся. — Дай зайти. И звони своему Джаваду.

«Мягкотелость». Я не выдержал и врезал по груше коленом.

Я тогда попытался спорить, но Северов прищурился и сказал:

«Мне доказывать не надо. Если считаешь, что прав — то пусть. Только вот Воронов тоже так считает. И если он выйдет на площадь жечь повязки, кто в этом будет виноват?»

«Он не выйдет», — жалобно возразил я.

Северов усмехнулся:

«Выйдет. Потому что ты его пожалел. Потому что показал, что с нами так можно. Но заметь — я не вмешивался. Это твой выбор. И тебе за него отвечать».

Я не нашёлся что ответить, и тогда Виктор Егорович меня добил.

«Ты не мягкий, нет. Просто чистеньким хочешь остаться. Чтобы и нашим, и вашим, и кругом со всеми дружить. А так не бывает, понимаешь? Особенно в Заставе, особенно если ты — трибун».

Трибун. Я размахнулся и хорошенько врезал по груше.

Груша закачалась, жалобно поскрипывая цепью. Но это всего лишь груша, а на Штажке будут люди. В том числе друзья. Пусть и бывшие.

Воровато оглянувшись, я достал из сумки лист и моток изоленты. Приложил листок к груше, откусил изоленту, пригладил.

На меня смотрел улыбающийся Джавад. Я эту фотку сделал летом, когда мы дурачились на Диком поле. Рядом с Джавадом стояла Маруська, но я её обрезал — и с фотографии, и из памяти. Прав Виктор Егорович — очень я хочу чистеньким остаться. Незапятнанным. Чтобы и в Заставе, и с Генрихом, и с Родриго. Нет уж. Пора определяться!

Я ударил — сильно, прямо по фотографии. Листок прорвался, сквозь Джавада проглянул потрёпанный чехол.

Послышались шаги, в зал вошёл Юрка. Заметив меня, он подошёл и потрогал изорванного «Джавада».

— Молодец, — протянул он. — Давай подержу.

Он встал позади груши и обхватил её руками.

— Бей!

— А если по тебе попаду?

— Плевать! — В Юркиных глазах гуляла весёлая злость. — Не жалей меня, ну!

И я не жалел. Я лупил что было мочи и пару раз чуть не заехал Юрке по голове. Потом мы поменялись. Потом стали бить грушу вместе.

— А если Тимофеева придёт? — кричал Юрка.

— Н-на! — Я впечатывал в грушу «хук».

— А если Зотова? — вопрошал Юрка.

— Шмотова! — орал я. И прописывал такой «лоу-кик», что груша отлетала в сторону.

Мы закончили и согнулись, пытаясь отдышаться. С нас градом лил пот. Футболки вымокли насквозь.

— Уважаю, — хрипло выдавил Юрка и протянул руку. — Мир?

Я пожал холодную и влажную ладонь. Юрка улыбнулся.

— Про Воронова не волнуйся, — добавил он. — Разберёмся.

Я тоже улыбнулся и сказал, что не волнуюсь.

И не соврал. Потому что точно знал, где теперь свои.

А где — чужие.

***

— Стройся, — скомандовал Северов.

Мы построились — треугольником. Впереди стоял я, за мной — деканы во главе с Юркой. Дальше в несколько шеренг выстроились ребята.

С реки дул зябкий ветер, небо заволокло осенними тучами. Я поёжился, но так, чтобы не заметили.

— Сегодня — особенный день, — сказал Виктор Егорович. — Подобно Юргену-Защитнику, — он отвёл руку и указал на памятник, — мы должны отстоять родной город. В этот раз предатели не захватили гарнизон — они вышли на улицы, с плакатами и красивыми лозунгами. Они хотят сдаться без боя. Хотят позволить врагам надругаться над страной и историей.

Рубежье лихорадило с утра, Пролив с Готландией — тоже. В новостях показывали огромные демонстрации. Голубые знамёна, транспаранты… В Тополе даже ввели в город армию. Власти обратились к местной Заставе за помощью.

— Сегодня все: и патриоты, и простые граждане, борются с синей чумой, — продолжил Северов. — И я с гордостью вижу, что ведём их за собой мы — Третий фронт. Тихореченск — наша малая родина. Моя родина. И мы не позволим кучке отщепенцев её марать!

— Ура! — крикнул Юрка.

— Ура! — присоединился я.

— Ура! — громыхнули ребята.

— Наша сила — в единстве и дисциплине. — Взгляд Северова замер на мне. — Легко не будет. Готовы ли вы?

— Готовы! — гаркнул я, что есть мочи.

Виктор Егорович улыбнулся. Я был уверен, что Юрка всё ему рассказал.

— Трибун Наумов, выводите людей, — приказал Северов.

— За мной! — громко скомандовал я.

Я весь звенел, словно натянутая струна. Сегодня мы им зададим. Сегодня я никого не пожалею!

У ворот форта стояло шесть автобусов. Я распределял толпу и командовал погрузкой.

— Молодец, — подошёл ко мне Северов. — Достойная смена растёт.

Я улыбнулся — краешком рта, но отвлекаться не стал.

— Куда лезешь, Виноградов? — гаркнул я Марку. — Тебе в третий. Чего? Какой ещё друг? В третий, я сказал!

Марк втянул голову и засеменил к своему автобусу. Вообще, он сегодня старался. Но всё равно — балбес.

Потом ко мне подошла Вика — в форме, в юбочке, с пилоткой. Она жалобно посмотрела и сказала:

— Ну возьмите. Что за дискриминация?

— Сегодня девчонок не берём. — Я помотал головой. — На всякий случай.

Вика вздохнула и замерла рядом скорбной тенью.

— Я за ранеными ухаживать могу, — сообщила она. — Перевязки делать.

— Типун тебе на язык! — Я аж поперхнулся. — Какие раненые, какие перевязки? Разгоним синих и по домам. Больше разговоров.

— Тогда возьмите!

Я сердито отмахнулся, и Вика ушла.

Когда перед автобусами остались только я с деканами, Атаман принёс и раздал нам резиновые дубинки.

— Для самообороны, — предупредил Северов. — Не вздумайте просто так размахивать!

Я поиграл с дубинкой и сунул её в держатель на поясе. Юрка немного согнул свою и нехорошо протянул:

— Само собой.

***

На Штажке было не протолкнуться. Народу пришло куда больше, чем когда открывали завод, но ощущения праздника не было. Всё было как-то тревожно, а тут ещё дождик начал накрапывать.

Трудсоюзники были тут как тут. В сторонке спорил со стражей коренастый парень в голубой повязке. Над головами развевались транспаранты.

«Мир, труд, хлеб», — прочёл Юрка.

Я фыркнул:

— Чушь какая-то. «Утюг, заяц, топор».

Мы построились, рассекая площадь длинной цепью. Трудсоюзники заметили нас и нехорошо загомонили. Кучкующаяся в стороне стража не вмешивалась. Я поднёс ко рту мегафон.

— Предателям и коллаборантам тут не место. Расходитесь.

Ветер разносил над площадью мои слова. Северов стоял позади, и я чувствовал, как он одобрительно на меня смотрит.

Из толпы вышел Генрих Людвигович. Следом шли Джавад и Максим.

Я сцепил зубы и оскалился. Прав был Северов, ой, прав!

— Здравствуй, Никита, — поздоровался Генрих.

Он смотрел спокойно и без злобы. Но я не смутился.

— Собирайте людей и расходитесь. Иначе будет хуже.

— Сегодня мы не уйдём, — твёрдо ответил Генрих. — Особенно сегодня.

Он тоже поднял мегафон и обратился к сгрудившимся вокруг людям:

— Они хотят запугать нас. Думают, что сильнее народа. Они заблуждаются.

— Что ты рассусоливаешь? — оскалился Юрка.

Я прервал его жестом: молчи, мол, сам разберусь.

— Дубинки захватили, — прогудел Генрих неодобрительно. — Всё прямо по классике.

— А ты чего уставился? — Я повернулся к Джаваду. — Думаешь, пожалею по старой дружбе?

Джавад сжал зубы и спросил:

— Бить будешь? Кого? За что?

— Буду, — кивнул я. — Поэтому предлагаю по-хорошему…

— Не будет по-хорошему, понял? — взорвался Джавад. — Это наш город, а не ваш.

— Какой он ваш, ты, чурка?

От этих Юркиных слов Джавад побледнел. Генрих положил ему руку на плечо — мол, не реагируй.

— Никита, послушай меня, — обратился ко мне Максим. — Ты нормальный парень, не такой, как эти.

Я отмахнулся:

— Думаешь, опять уши развешу? Не надейся. Зря я тебя пожалел.

— Нет, не зря, — настаивал Максим. — Не зря! Я такой же, как ты был дурак. А потом понял, что нас всех тупо используют.

— Это сейчас тебя используют, — взвился я. — Снюхался с предателями, лишь бы белым и пушистым остаться!

— Что ты несёшь? — разозлился Максим. — Что ты вообще понимаешь?

— Только попробуйте что-нибудь устроить. — Я выпятил челюсть и положил руку на дубинку. — Народ за нами, понял?

— Это какой же такой народ? — едко усмехнулся Генрих. — Рутгер Хан? Держиморды ваши наёмные? — Он кивнул на стоящих поодаль ударников. — Или, может, вождь ваш, он же бывший учитель физкультуры?

— То есть это не народ? — Я обвёл рукой ребят. — Только вы народ, да?

За моей спиной загудели:

— Правильно!

— Гоните их!

— Предатели!

Трудсоюзники тоже загомонили. Кто-то крикнул:

— Фашисты!

— Что ты сказал?! — рявкнул Виль.

— Последний раз предлагаю. — Я старался говорить спокойно. — Расходитесь. Сейчас же.

Генрих покачал головой:

— Мы имеем право здесь находиться. Это мирная демонстрация.

К нам протиснулся Северов.

— Мирная? — усмехнулся он. — Вы хотите сорвать оборонные заказы в то время, когда враг стоит у границ. Это не мирная демонстрация. Это диверсия.

— Ложь! — крикнул кто-то из трудсоюзников.

Толпы двинулись навстречу друг другу.

— Стоять! — крикнул я.

Но уже никто не слушал.

— Что смотришь? — крикнул Юрка.

И, не дожидаясь ответа, ударил Джавада по лицу.

***

Дальше всё смешалось в одну страшную, кровавую кашу. Я попытался сорвать с пояса дубинку, но меня толкнули в сторону. Потеряв равновесие, я упал на людей. Меня больно пихнули в спину.

— Отряд, — хрипло выкрикнул я. — За мной!

Но никакого отряда больше не было. Каждый дрался сам за себя — как умел.

Джавад сцепился с Юркой — молча, ожесточённо. Юрка попытался кинуть его через бедро, но Джавад вывернулся и больно ударил его в грудь. Гелька боролся с коренастым, Виль самозабвенно рубился с каким-то пацаном.

А я кинулся на Максима.

Долговязый Воронов ожесточённо сопротивлялся, но я оказался сильнее. Я повалил его на мостовую и уселся сверху. Я бил куда придётся.

Кто-то схватил меня за шиворот и отшвырнул. Я перекатился и вскочил. Передо мной стоял Генрих. Лицо жёсткое, глаза холодные и колючие.

— Доволен? — спросил он. — Зверёныш.

Я зарычал и выхватил дубинку. Генрих напружинился, голубые глаза нехорошо сузились.

— Давай, — протянул он. — Попробуй. Видел бы тебя сейчас твой дед.

Откуда он?.. Родриго с Хасаном рассказали? Я издал звериный вопль и кинулся на врага. Но силы были слишком неравны.

Вырвав дубинку, Генрих повалил меня на мостовую и прижал коленом. В спину больно впились булыжники. От боли я закусил губу.

Я приготовился, что меня сейчас ударят, но Генрих медлил.

— Джавад! — крикнул он. — Вы что творите!

Я удивлённо повернул голову и замер. Джавада били. Даже не так — избивали! Вшестером, повалив на землю.

Я разглядел Юрку, Виля и Славку. Кажется, среди них был Марк.

— Прекратить! — прохрипел я. — Да пусти ты!

Генрих отпустил, и я вскочил, лихорадочно озираясь. Толька бился неподалёку — на него наседали двое трудсоюзников.

Я подбежал к ним и рявкнул:

— Хорош! Рыжов, за мной!

Трудсоюзники удивлённо замерли, а мы с Толькой рванули к Джаваду. Я сходу врубился в толпу и принялся расшвыривать всех в стороны. Меня огрели по спине. В ответ я заработал дубинкой.

Сложнее всего оказалось с Юркой. Он уворачивался и норовил ударить в ответ, словно зверь, не желающий отпускать добычу. Он попытался достать дубинку — она так и болталась у него на поясе. В ответ я сильно врезал ему по руке.

— Ты что… — зашипел Юрка, потирая ушибленный локоть.

— Совсем сдурел? — заорал я. — Джавад, ты как? Джавад?

Джавад стонал, зажимая разбитое лицо. Я посмотрел на Юрку и вскинул дубинку.

— Твоя работа? Убью!

Я схватил его за плечи и резко рванул. Затрещала ткань, в стороны отлетели пуговицы. Я скомкал сорванные погоны и швырнул Юрке в лицо:

— Убирайся!

Юрка глянул на меня — бешено, словно не верил. Я только сейчас заметил, что его карман странно оттопыривается.

— Вали, я сказал!

Я подошёл к нему и что было сил толкнул. Юрка попятился. Я развернулся к ребятам.

— Что ж вы творите?

Мне не ответили. Гелька тяжело сопел, Виль потупился.

И тут прогремел выстрел.

Мне показалось, что в спину ужалила оса. По лопатке потекло что-то тёплое. Дыхание перехватило.

— Ты… — Я развернулся к Юрке и попытался встать. Ватные ноги не слушались.

— Ты…

Осев на землю, я заморгал. Всё расплывалось. И сам я тоже расплывался.

Ко мне подбежал Северов.

— Скорую! — проорал он. — Ты что наделал, идиот?!

Юрка не ответил. Он так и стоял с пистолетом, как заколдованный. Его глаза были широко раскрыты. Он смотрел на меня — и словно не видел.

Северов ещё что-то крикнул, но я не разобрал. Я попытался улыбнуться и начал медленно заваливаться набок.

Вокруг кто-то суетился, но мне стало легко и всё равно. Словно в вату проваливался — сахарную. Мягкую и воздушную.

— Никита!

В шею кольнуло холодным, сердце дёрнулось и забилось. Я продрал глаза и увидел майора Герхарда.

— Не спать! Не спать, слышишь?

К нему подскочил Атаман и попытался оттащить. Худощавый майор перехватил его руку и вывернул так, что Атаман скривился от боли и грохнулся на колени.

Кто-то бинтовал мне плечо. Я думал, это Вика, но это была Хельга. И Фёдор Николаевич там был. Он показывал Северову какие-то бумаги.

— Мы забираем его.

— Что?! — возмутился Северов.

В ответ майор протянул ему телефон. Северов взял его, послушал и переменился в лице:

— Да. Да, понял.

— И Джавада, — прошептал я. — Без Джавада… не поеду.

Я посмотрел на друга. Он лежал и не шевелился, прижимая руки к боку. Лицо его было серым, губы — синими. На шортах набухало пятно.

— Почки, — сказал майор.

И тут я отключился.

Я не сразу вошёл — постоял в проёме и понаблюдал, как Костя Кравцов из последних сил пытается научить Виноградова приёму. Костя молодец, старается. Кандидат в деканы. А Виноградов — балбес.

Ребят было много — человек тридцать. Сегодня тренировались мои и Славкины отряды, в соседнем малом зале занимался со своими Юрка, а остальных раскидали на футбол, тир и хозработы. Меня заметили не сразу — все смотрели на дурачащегося Марка. Вика Валенс хихикала и о чём-то шепталась с подружками.

— Что здесь происходит? — строго спросил я.

Шушуканье и веселье прекратились. Марк с Костей замерли и встали навытяжку.

— Демонстрирую приём, господин декан, — отрапортовал Костя.

Я заложил руки за спину и смерил Виноградова взглядом.

— Скажи мне, Марк, — вкрадчиво начал я. — Ты откуда?

— Отсюда, — растерялся тот. — Из Тихореченска.

— Из Тихоре-еченска, — протянул я. — Добираться легко? Быстро?

— Ну да…

— По форме отвечать!

— Так точно, господин декан! — Марк вытянулся в струнку и смешно таращил глаза.

— Везунчик. — Я нехорошо улыбнулся. — Другим не так повезло, да, ребята? Кто из Луговищ добирается, кто из пригорода. Даже из Кобурга есть. По часу в пути, в одну сторону — чтобы тренироваться. А вы, господин рядовой, им мешаете. Время чужое тратите. Не по-товарищески получается.

— Правильно, — сказал кто-то. — Устроил цирк. И так каждое занятие.

Я нахмурился и подошёл к побледневшему Виноградову.

— Ещё раз повторится — вылетишь из Заставы пробкой. Усёк?

Марк судорожно кивнул.

— Тридцать отжиманий, — лениво добавил я. — Хотя нет. Пятьдесят. Кравцов, проследи.

Марк упал на кулаки и запыхтел. Я напоследок обвёл всех взглядом и вернулся в кают-компанию.

— Ну что, усмирил? — ухмыльнулся Толька.

Печенья уже не было. В купленном утром пакете оставалась пара маленьких пряников.

— Сожрали, — грустно констатировал я. — Просил же…

— Северов звонил, — сообщил, дожёвывая, Виль. — Сегодня сбор. У него. Что-то срочное.

— Когда?

— Вечером. В форме. Все другие дела отменить.

***

Вечером, ровно в семь, мы собрались у дверей Северова. Точнее, не у дверей — у ворот. Виктор Егорович недавно переехал в купленный по случаю здоровенный дом с участком.

— Опаздываешь, — сделал я замечание Гельке. — Рыжов, поправь рубашку.

Ещё раз всех придирчиво осмотрев, я утопил кнопку интеркома. Замок зажужжал и открылся. Мы вошли и затопали к дому по вымощенной булыжником дорожке.

По правую руку журчал фонтан. В прошлый раз его только строили.

— Красота, — вздохнул Виль. Толька хмыкнул:

— А наши как не работали, так и не работают.

— Разговорчики! — цыкнул я. — Знаешь же, что занимаются.

Толька притих.

На широком крыльце нас ждал Виктор Егорович в строгом чёрном костюме. Когда мы подошли, он коротко кивнул:

— Заходите.

Последнее время я его почти не видел, а все вопросы решал через старшую помощницу Ингу. Она толковая и умная. Старается.

Мы прошли в гостиную — просторную, с мебелью из массивного дерева и камином у стены. Расселись на мягких кожаных диванах.

— Как поживает моя гвардия? — Северов улыбнулся и обвёл нас взглядом. — Штерн, портупею поправь.

Юрка смутился и подтянул ремень. Вообще он не виноват — худощавый слишком. Но дисциплина есть дисциплина.

В комнату тихо вошла Инга. Уселась в углу и замерла, положив на колени планшет. Тонкую руку рассекала повязка. Чёрная, как у всех.

— Начну с хорошего. — Виктор Егорович опустился в кресло. — Как вы могли заметить, я последнее время был в разъездах. Но я не зазнался и не забыл. — Он поднял указательный палец с золотой печаткой. — Всё дело в том, что Застава выходит на новый уровень. Рутгер Хан отказался от других проектов и предложил мне создать партию. Буквально на днях она была создана.

Мы радостно загомонили. Северов подождал, пока мы успокоимся.

— Теперь мы будем называться Третий фронт. Почему третий? Потому что есть враг внешний — те, кто угрожает нашим границам. Есть враг внутренний — предатели и пацифисты. Но есть и третий фронт — битва за будущее, за умы. Кто победит здесь, победит везде.

Он сделал паузу.

— Только не думайте, что это просто. Победа достанется тому, кто в любых обстоятельствах усиливает натиск. Кто встаёт и дерётся, когда другие бегут. Мы покажем личным примером, что такое настоящий гражданин и патриот. Мы будем сражаться везде — и внутри страны, и снаружи. Станем её стержнем, опорой. Безупречным моральным авторитетом и в то же время — железным кулаком. Декан Наумов, встаньте!

Я дёрнулся и вскочил, вытянув руки по швам. Северов не спеша поднялся, подошёл и положил руку мне на плечо.

— Последние полтора месяца ты проявил себя с исключительной стороны. Ты сомневался и колебался, но тем ценнее то, что ты отрёкся от прошлого и всецело посвятил себя организации.

Он возвысил голос:

— Декан Наумов заслужил эту повязку больше, чем кто-либо другой. Своим поведением он добился беспрекословного авторитета среди деканов и рядовых. Я считаю правильным произвести Никиту в трибуна. Инга!

Шурша платьем, подбежала Инга и ловко сняла с него повязку. Мою она тоже сняла, а вместо неё повязала северовскую — с вышитым золотым факелом. Таким же, как на старом флаге Республик, но без шестерёнки по кругу.

У меня перехватило дыхание. Я не знал, что сказать.

— Есть ли несогласные? — Северов обвёл нас взглядом. — Штерн?

— Никак нет! — вскочил Юрка. Виктор Егорович прищурился:

— Хорошо. Тогда назначаю тебя заместителем Никиты и старшим деканом.

— А чем я буду заниматься? — Прозвучало глуповато, но я не знал, как ещё спросить.

Северов улыбнулся:

— Отвечать за город и окрестности. Молодёжная политика, тактика, стратегия… В Луговищах клуб откроем, а там и Кобург тебе передадим.

— Так в Кобурге же есть ячейка, — удивился я. — Максим Воронов, кажется?

Виктор Егорович помрачнел и прошёлся по комнате.

— Вот об этом я и хотел поговорить. Но начну немного издалека. Про «Восточный страж» слышали уже? Учения унийские?

— В новостях писали что-то, — протянул Толька.

— Так и думал, — ухмыльнулся Северов. — Инга, включи.

Инга что-то вбила в планшет, под потолком загудел проектор. На стене появилась карта с красными стрелками и синими блоками войск. Прямо как в фильмах.

— Восточный страж, — начал Виктор Егорович, — крупнейшие учения армий Эгиды за последние двадцать лет. Официально — плановые манёвры. Пятьдесят тысяч военных, тысяча единиц бронетехники, авиация. — Он ткнул пальцем в экран. — Проводятся здесь, в приграничной зоне. В ста километрах от наших границ.

Я напрягся. Толька присвистнул.

— Пятьдесят тысяч? — переспросил Славка.

— Пятьдесят, — подтвердил Северов. — Но дело не в цифрах. — Он кивнул Инге, и на экране появился следующий слайд. — Официально они отрабатывают оборону. Но посмотрите на дислокацию. На направления ударов. Это не оборонительные учения. Это репетиция наступления.

Он выждал, давая нам переварить информацию.

— Наш Генштаб молчит. СМИ пишут дежурные заметки — плановые манёвры, беспокоиться не о чем. Но люди сведущие сказали мне: это подготовка к войне. Не сегодня, не завтра. Но скоро.

В комнате повисла тишина. У меня похолодело внутри.

— И что с этим делать? — хрипло спросил Юрка.

Северов развернулся к нам:

— Именно поэтому я собрал вас сегодня. Потому что когда всё начнётся, будет уже поздно. Враг не дремлет. Он готовится. А мы?

Он упёрся взглядом в Виля.

— Что? — напрягся тот.

— А мы — ничего, — процедил Виктор Егорович. — Хороводы дружбы у нас, фестивали. Законом же не запрещается, хорошо, Застава вмешалась. И правильно сделала! Потому что вчера они народами дружили, а сегодня забастовку хотят устроить. Военные заказы им видите ли не нравятся. В такое время!

— Трудсоюзники? — уточнил я.

— Они самые.

— Размазать их надо. Оборзели. — процедил Юрка.

— Надо, — кивнул Северов. — И размажем, обязательно. Забастовка планируется на 24 сентября, день образования Республик. Эти клоуны не понимают, что товарищ Руднев в войну их бы лично за такое расстрелял. Но про это чуть позже. Сначала надо провести чистку в собственных рядах.

Мы начали озираться. Юрка недоверчиво на меня покосился.

— Не волнуйтесь, среди нас предателей нет, — остановил нас Северов. — Дело во всё той же кобургской ячейке. Мне поступил сигнал, что её глава, старший декан Воронов, открыто выражал симпатии трудсоюзу. Хорошо, что это случилось до того, как я посвятил его в наши планы. Но всё ещё хуже, чем может показаться.

— Куда уж хуже, — присвистнул Толька. Северов покосился на него и продолжил:

— На сторону Воронова перешла часть деканов. Они планировали поддержать демонстрации в Кобурге и Тихореченске, более того — прилюдно сжечь повязки и форму. Такое не прощается. Вы согласны?

Все ошарашенно молчали. Я вспоминал Максима, — нормального с виду парня, — и не мог понять, как он вообще до такого докатился. Заговоры, предательство, сожжение формы… Я поймал себя на том, что прижимаю к руке командирскую повязку, словно боялся, что её тоже сорвут и сожгут.

— Поз-зор, — пробормотал Гелька. Виль оскалился. Юрка хлопнул кулаком по раскрытой ладони.

— Позор на весь мир, — подтвердил Северов. — Был бы. Потому что мы это пресечём. Сегодня. Сейчас.

— Но как? — Я задумался. — Не расстреливать же.

Северов улыбнулся:

— Не расстреливать, но наказывать. Поднимайтесь. Ребята уже ждут.

***

В салоне автобуса было темно, только у водителя тускло горела лампочка. Я сидел рядом с Толькой. Напротив, через проход расположились Вадик с Атаманом.

— Не дрейфь, мой золотой. — Атаман оскалился и подмигнул. — Дядя всё берёт на себя.

Я кивнул и отвернулся. За окнами мелькали придорожные столбы.

— Как думаешь, что они делать будут? — тихо спросил Толька.

— Попугают и выгонят, — так же тихо ответил я.

— А этих зачем тогда взяли?

— Не знаю. Для устрашения.

На душе было муторно. Последние новости меня ошарашили.

Мы свернули с трассы и доехали до штаба кобургской Заставы — старого кирпичного дома неподалёку от порта. На улице мелко моросило. Издалека донёсся басовитый корабельный гудок.

— Действуем по плану, — привстал с сиденья Северов. — «Удар» блокирует выходы, остальные — за мной.

Ударники выскочили первыми. Вадик беззвучно указал на горящее на третьем этаже окно и встал у облупившейся двери. Ещё двое исчезли за углом — там был чёрный ход. Мы, вместе с Северовым и Атаманом, вошли в здание.

Подъезд встретил запахом сырости и плесени. На высоких потолках угадывались следы лепнины. Дореволюционная постройка — таких в портовом квартале навалом. Когда-то здесь жили купцы, а теперь штукатурка осыпалась, обнажая старую кирпичную кладку.

Лестницы были старые, деревянные и скрипучие. Я ступал осторожно, чтобы не шуметь, но Атаман только усмехнулся:

— Спугнуть боишься? Зря. Разве что в окна попрыгают.

От дурацких шуток уже тошнило, но отвечать я благоразумно не стал. Мы поднялись наверх и остановились у большой двери.

Атаман приложил палец к губам и подмигнул Вилю. Затем осторожно взялся за старинную медную ручку и рванул её на себя. Дверь с треском слетела с петель.

Мы застали заговорщиков врасплох. Они сидели вокруг стола и что-то обсуждали. Когда мы вошли, все вскочили. Вперёд выступил Максим Воронов — рослый черноволосый парень с узким лицом и высокими скулами.

— Это я, — сразу сказал он. — Это всё я, Виктор Егорович.

Северов молча подошёл и смерил его взглядом.

— Так значит, да?

Недоговорив, он влепил Максиму пощёчину — хлёсткую и резкую. Максим отшатнулся и попытался ткнуть Северова кулаком в лицо.

Атаман только этого и ждал. Перехватив руку Воронова, он заломил её и швырнул Максима на пол как нашкодившего щенка. Максим попытался вскочить, но Атаман ударил его ботинком в живот. Воронов согнулся и застонал.

— Хватит, — бросил Виктор Егорович, увидев, что Атаман отводит ногу для нового удара.

Я стоял как вкопанный. Остальные тоже замерли — Толька побледнел, Славка отвёл взгляд. Лишь Юрка не отрываясь наблюдал за экзекуцией.

В комнате было тихо — мертвецки. Слышалось лишь сопение Атамана и стоны Максима. Не в силах смотреть, я отвёл взгляд. В углу, над старыми замершими «ходиками» висел красивый латунный якорёк с надписью «Клуб Эспада».

Эспада. Испанское что-то, кажется, «шпага». Я представил, как раньше, давно, тут собирались ребята. Читали книжки, смеялись, общались. Клеили модели кораблей.

А теперь…

— Не бейте его. Пожалуйста, — сказал тонким голосом один из заговорщиков.

Девчонка! Худая, большеглазая, коротко стриженая. В её взгляде ясно читался ужас. Казалось, она сейчас заплачет.

Северов усмехнулся:

— За шкуру свою испугались? Трусы. Наумов!

Я вздрогнул, но подошёл. Северов положил мне руку на плечо и сказал:

— Ты — трибун. Так твори трибунал. Что прикажешь с ними делать?

Я посмотрел на сгрудившихся у стола заговорщиков. Ребята как ребята, такие же как мы. Что с ними, правда, делать? Бить? Убивать?

— Трибу-ун, — подал голос Воронов. — Это он тебе сказал, да?

Максим кое-как поднялся и вытер с разбитой губы кровь.

— Цезарь не изволит пачкать ручки, плебеи всё делают за него. А вы расскажите им про порт, Виктор Егорович. Как мы докеров гоняли, а потом ваш Хан…

— Заткнись! — процедил Северов. — Никита, твоё решение. Или я решу сам.

Я судорожно глянул на Максима. На его разбитое лицо. На сжавшуюся от страха девчонку. На ребят у стола.

Что делать? Что?

И тут меня осенило.

Я вытянулся. Оправил форму. Чеканя шаг, подошёл к девчонке и резким движением сорвал с неё погоны. Затем проделал то же самое с остальными.

— На колени, — приказал я. — Все — на колени!

Заговорщики опустились на колени. Они смотрели на меня с гадливым ужасом.

— Повторяйте за мной, — холодно сказал я. — Я отрекаюсь от Заставы.

Повисла тишина.

— Я сказал — повторяйте!

— Я… отрекаюсь от Заставы, — пролепетала девчонка.

— Я предатель и трус, — продолжал я. — Я недостоин носить форму.

Они повторяли запинаясь. Максим молчал, глядя в пол.

— Воронов! — рявкнул я. — Повторяй!

Он медленно поднял голову:

— Я… предатель…

Мы встретились с ним глазами. И тут Воронов понял.

— Я недостоин носить форму, — громко и отчётливо закончил он. И добавил:

— Простите нас.

— Простить? — ледяным тоном переспросил я. — Такое не прощается.

Я подошёл и влепил ему пощёчину — несильную, но звонкую. Максим даже не дёрнулся — только голову опустил.

— Вон пошли! — распорядился я. — Атаман, пропустите.

— И всё? — с недоверием спросил Юрка. — И это всё?!

Он дёрнулся, оскалился как зверь. Подбежав к Воронову, изо всех сил ударил его в живот.

— Получай, гад! Получай!

Его лицо перекосило ненавистью. Северов бесстрастно наблюдал.

— Штерн! Отставить! — скомандовал я.

Юрка не послушался. Покончив с Максимом, он повернулся к девчонке.

— Погончиками отделаться решила? — Он шагнул к ней и выругался — грязно и гадко.

— Сволочь, — вырвалось у меня. — Какая же ты сволочь.

Я подбежал к Юрке, рванул на себя и дал ему затрещину. Юркины глаза налились яростью:

— Предатель!

Ко мне на помощь бросился Толька. Не знаю, чем бы всё кончилось, но тут, наконец, вмешался Северов.

— Отставить, Штерн! — тихо скомандовал он. — Ты с ума сошёл — руку на командира поднимать?

Юрка замер и нехотя вернулся в строй.

— Трибун недоделанный, — буркнул он.

— Три наряда вне очереди, — прошипел я в ответ.

Юрка злобно усмехнулся и сдул со лба чёлку.

— Возвращаемся, — резюмировал Виктор Егорович и повернулся к заговорщикам. — А вы вон пошли. И скажите спасибо трибуну. Я бы вас не пожалел.

Ребята заторопились к выходу, придерживая хромающего Максима. На пороге девчонка обернулась и бросила на меня быстрый взгляд. Я отвернулся.

Два могильщика в грязных куртках курили в стороне. Увидев нас, они неохотно затушили сигареты и подошли, держа наизготовку лопаты.

Из катафалка выгрузили гроб. Северов с двумя помощниками помогли могильщикам нести. Я тоже присоединился, и Юрка, и Славка с Вилем. Гроб был тяжёлый и полированный. Я придерживал его за ручку и очень боялся уронить.

Гроб поставили на толстые доски над ямой. Священник что-то монотонно бормотал, но я не слушал. Я смотрел на светлую крышку и не мог поверить, что дедушка там, внутри. Что рядом, в соседней могиле лежит папа.

А ещё казалось, что и я там лежу. Тот, прежний. Который больше никогда не вернётся.

«Нечестно поступаешь, некрасиво. Я бегаю как угорелый, разгребаю, а ты…»

Могильщики взялись за верёвки, и гроб медленно поплыл вниз — в темноту. Верёвки натянулись, скрипнули. Послышался глухой стук. А я всё так же вспоминал позавчерашний разговор.

«Ты можешь отступить — я не виню. Можешь уйти к Родриго с кострами и песнями. Или к философу своему — Фёдору Николаевичу. А можешь остаться и что-то реально сделать. Для себя. Для других. Для страны, в конце концов, за которую отец твой лёг!»

Могильщики вытянули верёвки и взялись за лопаты. Первый ком земли глухо бухнул о крышку.

Стыдно. Как стыдно. Папа погиб, а я…

«Кто всегда рядом был? Кто опекунство оформлял, с чиновниками бился? Кто дом отстоял, чтоб тебя не на улицу? Я. Ребята из Заставы. А твои друзья — где они?»

Стыдно…

«Дед из последних сил выкарабкивался, чтобы тебя из приюта забрать. А ты что делал? В кино бегал с трудсоюзником? И кто ты после этого? Кто, я спрашиваю?»

А кто я, правда?

Кто?

Северов тронул меня за плечо:

— Отойдём?

Мы отошли в сторонку. Северов закурил, прищурился и спросил:

— Что ты решил?

— Дядя Витя…

Он перебил:

— Без «дядей» и прочих соплей. Ты пацан, или мужик? Пацаны мне не нужны. Пацанам у нас не место.

Я посмотрел на свежий холмик. «Пацан». А что, не пацан? Палки-бластеры, Индевор картонный. А друзья правда — где? Родриго, Хасан, Классручка. Джавад. Почему не пришли? Дядя Витя же им звонил.

— Что ты решил? — сурово переспросил Северов.

Я сглотнул. В горле пересохло.

«Пацан». Слово жгло как пощёчина. Пацаны играют в Индевор. Пацаны плачут в подушку. Пацаны ждут, когда кто-то придёт их спасать.

— Мужик, — выдавил я. — Мужик…

Северов прищурился:

— Уверен?

Я кивнул. Быстро, резко. Будто боялся передумать.

— Тогда докажи. — Дядя Витя затушил сигарету о подошву. — Слова ничего не стоят. Только дела. Согласен?

— Согласен.

— Хорошо. — Северов посмотрел на меня долгим взглядом, будто проверял. — С сегодняшнего дня — никаких игр. Никаких кораблей, космонавтов и прочей ерунды. Ты декан, понял? У тебя ответственность, дисциплина. Люди на тебя смотрят.

«Люди смотрят». Я оглянулся. Юрка и Славка стояли у машины, Гелька присел на корточки. Виль лениво облокотился на капот. Все были в чёрных повязках.

Как и я.

— И ещё, — добавил Северов. — С Родриго и компанией завязывай. Они нас не поймут, да и плевать. У тебя теперь другие друзья. Настоящие.

Он положил мне на плечо руку — тяжёлую и твёрдую.

— Пошли, отца твоего навестим. Потом в Кобург, на завтрак и важную встречу. Дело есть. За мной!

Быстрым шагом он двинулся среди могил. Я поспешил следом. Чёрная повязка туго стягивала руку.

***

— Повторяйте за мной, — я откашлялся в кулак и выпрямился.

Передо мной тремя длинными шеренгами застыли новенькие — бледные, напряжённые. Юрка и Славка замерли по бокам, как почётный караул. Гелька стоял в стороне, держа в руке расправленные ленты повязок.

Я сделал паузу, как учил дядя Витя, и начал:

— Я вступаю в Заставу добровольно.

— Я вступаю в Заставу добровольно, — эхом откликнулись новички.

— Клянусь защищать свою страну от врагов внешних и внутренних. Быть верным братьям по оружию. Не отступать, когда трудно.

В этот раз журналистов было больше. Помимо девицы из Тополя, я насчитал ещё минимум пять камер. Людей тоже пришло немало. Большинство были важными, пузатыми и в костюмах. Дядя Витя об этом предупредил. И сказал, чтобы мы не волновались.

— Клянусь не отступать, когда трудно, — продолжил я. Новички повторили. Теперь самое важное. Я сделал небольшую паузу.

— Страна жива, пока мы готовы за неё умереть.

— Страна жива, пока мы готовы за неё умереть, — грянули шеренги.

Пузатые зааплодировали, Юрка и Славка одобрительно переглянулись. Юрка похлопал меня по плечу, и мы спустились к новичкам — раздавать повязки.

Повязки были обычные, цвета хаки. Чёрные только у ближнего круга. У тех, кто «пожертвовал собой ради высшего блага», как сказал дядя Витя. Он тоже там стоял, среди пузатых. И украдкой показал мне большой палец.

Журналистка из Тополя подошла к Северову, оператор навёл камеру. Дядя Витя выпрямился, улыбнулся — открыто так, по-отечески.

— Виктор Егорович, расскажите ещё раз нашим зрителям — что такое Застава?

— Застава — это молодые люди, которым не всё равно, — уверенно начал Северов. — Это те, кто понимает: страна в опасности. Вот эти ребята, — он обвёл рукой шеренги, — приехали отовсюду. Из Пролива, из Готландии, из самых отдалённых уголков. Потому что поняли: нам нужно объединяться.

— А что конкретно делает Застава?

— Мы воспитываем. Учим дисциплине, ответственности, любви к Родине. Мы показываем, что сила — не в разобщённости, а в единстве. — Северов сделал паузу, посмотрел в камеру. — Наши деды и отцы воевали за эту землю. Многие погибли. И мы не имеем права их предать.

Камера скользнула по лицам новичков, задержалась на мне. Я выпрямился, расправил плечи. И тут же последовал вопрос:

— Скажи, а почему вы решили провести церемонию именно здесь, у памятника Юргену-Защитнику?

— Амм… эээ…

— А где же ещё? — пришёл на помощь дядя Витя. — Как не у памятника ребёнку, отдавшего жизнь за родной город?

Он прижал меня к себе и улыбнулся.

— Вы не смотрите, что они стеснительные. Перед камерами все тушуются. Но я вас уверяю, что когда придёт время, за моими ребятами не заржавеет.

— Спасибо, Виктор Егорович, — журналистка улыбнулась. — Успехов вашему движению.

Дядя Витя кивнул и отошёл к пузатым. Они его окружили, заулыбались, принялись жать руки. Среди них были Рутгер Хан.

— Никитос!

Я обернулся. У края площадки, в тени деревьев стоял Толька. Осунувшийся, в мятой рубашке. Без повязки.

— Толька? — Я шагнул к нему. — Ты откуда?

Он молчал, глядя на новичков. Потом перевёл на меня взгляд — задумчивый и тяжёлый.

— Пришёл посмотреть, — произнёс он. — Дядя Витя звал. Сказал — подумай ещё раз.

— Ну так вернись! — Я подошёл и схватил его за плечо. — Чего ты там, в приюте, один? Вернись, будем вместе, как раньше!

— Как раньше? — усмехнулся Толька. — Ты сам-то слышал, что говорил? «Готовы умереть»? Серьёзно?

— А что не так? — Я отдёрнул руку. — Или ты думаешь, это игра? Дядя Витя прав, кто-то должен. А не в космонавтов играть.

Толька покачал головой:

— Как-то всё это… — Он замялся. — Ладно. Неважно.

— Что, не простила Тимофеева? — усмехнулся я.

Толька вспыхнул и сжал кулаки. Я понял, что сморозил глупость и сдал назад:

— Извини. Не хотел.

— Не простила, — пробурчал Толька, успокаиваясь. И добавил, с каким-то ожесточением:

— Ну и не надо. Пусть катится.

— Правильно, — поддакнул я. — Пусть катится со своей Зотовой и трудсоюзом. У нас, между прочим, тоже девчонки есть. Не хуже!

Я шпарил как по-писаному. И где только научился? Что-то во мне изменилось — то ли оборвалось, то ли наоборот — наросло. Не знаю.

— Вернись, — повторил я. — Прошу. Как друга.

Он посмотрел на меня — долго, внимательно. Будто пытался что-то разглядеть. Потом медленно кивнул:

— Ладно. Попробую.

Мы пошли через площадку. Толька шёл молча, глядя под ноги. Я болтал про новичков, про планы, про то, как здорово, что мы снова вместе.

Северов увидел нас издалека. Лицо его расплылось в улыбке.

— О-о, Анатолий! — Он широко развёл руки. — Ну наконец-то! Никита уговорил?

— Сам пришёл, — сказал я.

— Умница, — Северов обнял Тольку за плечи. — Давай сюда. Оформим быстро, и сразу в дело. Работы — навалом. Придёшь сегодня в кают-компанию?

Толька кивнул.

Северов снова отошёл к пузатым, мы остались вдвоём.

— Никита, — тихо спросил Толька. — А ты правда веришь? В это всё?

Я протянул ему повязку.

— А во что ещё верить? В будущее? Варп-двигатели? Индевор этот картонный?

Я обвёл рукой площадку — новичков, журналистов, гостей.

— Вот это — реальность. А остальное — сказки для малышей.

Толька вздохнул и затянул на руке чёрную ленту. Я подошёл и аккуратно её расправил.

***

— Ну что, все в сборе, курочки мои?

Атаман оглядел нас и плотоядно ухмыльнулся. Он был здоровый и лысый, в футболке песочного цвета, камуфляжных штанах и высоких светлых берцах на толстой подошве.

Мы его побаивались, ещё с тех пор, когда он помог нам с хазарцами на фермах. Было в нём что-то… зверское. Особенно улыбочка.

— Так точно! — звонко отчеканил Юрка. Я поморщился. Отвечать должен был я — старший декан. А Юрка… Юрка единственный из нас фанател от Атамана. Старался под него подстроиться, копировал усмешку, даже ходить начал как он — вразвалку, по-солдатски.

— Тогда показываю приём, — сообщил Атаман. — Вадик, подойди.

Здоровенный «Вадик» в бронежилете и маске подошёл и встал рядом с командиром.

— Автомат сними, — бросил Атаман. Вадик аккуратно снял оружие и опустил в траву.

— Бей, — приказал Атаман. — В челюсть. Только помедленнее, чтобы они рассмотрели.

Вадик встал в стойку и картинно вытянул руку к челюсти командира. Атаман поморщился:

— Что за балет? Ещё раз.

Вадик кивнул, попрыгал, а потом хлёстко ударил. Точнее, попытался, потому что Атаман сделал неуловимое движение и Вадик всеми своими килограммами полетел спиной на землю.

Юрка восхищённо присвистнул.

— Понравилось? — снова ухмыльнулся Атаман. — Тогда разбились на пары и работаем.

Мы разошлись и встали друг напротив друга. Я бросил взгляд на старую пристань. Где-то там, возле насыпи, ждал сейчас мой Индевор. Не зная, что его последний рейс уже состоялся.

Я встал напротив Славки. Он нервно переминался с ноги на ногу.

— Давай медленно, — попросил он. — Ладно?

Я кивнул и показал приём — так, как делал Атаман. Славка попытался ударить, я шагнул в сторону и подставил ногу. Славка упал.

— Хорошо! — крикнул Атаман. — Только быстрее! Враг не будет ждать!

Я помог Славке подняться. Тот потёр ушибленное колено и виновато улыбнулся.

— Ещё раз, — сказал я.

Рядом Юрка швырял на землю Виля. Виль охал, но вставал и лез снова. Чуть поодаль пыхтели Толька с Гелькой — медленно, без фанатизма.

— Наумов! — окликнул Атаман. — Покажи ещё раз. Для всех.

Я вышел на середину. Атаман встал напротив, руки за спиной.

— Бей.

Я замялся. Бить командира?

— Чего застыл? Бей, говорю!

Я замахнулся. Атаман легко отклонился, схватил меня за руку и дёрнул. Я больно шваркнулся о землю спиной. Из лёгких выбило воздух.

— Видите? — Атаман оглядел притихших ребят. — Медлишь — умер. Думаешь — умер. Враг не спросит, боишься ты или нет. Он убьёт. Понятно?

— Так точно, — хором ответили мы.

Атаман помог мне подняться.

— Научишься, рыба моя, — подмигнул он. — Главное — не бойся. Страх убивает быстрее пули.

Мы продолжили. Я бросал Славку, Славка бросал меня. Руки гудели, колени саднили. Но останавливаться было нельзя — Атаман ходил между парами и зорко следил.

— Сильнее! Это бросок, а не встреча с девушкой!

— Быстрее! Ты что, спишь?

— Ещё раз! И ещё! Пока не получится!

Юрка сиял — ему всё удавалось с первого раза. Виль тяжело дышал, но не сдавался.

Где-то через час Атаман хлопнул в ладоши:

— Перерыв! Воды попейте, отдышитесь. Потом продолжим.

Мы повалились на траву. Юрка достал флягу и жадно отпил. Гелька растянулся и застонал:

— Убил меня…

— Зато научишься, — подал голос Виль. — Это же круто! Как спецназ!

— Ага, — буркнул Толька. — Спецназ.

Я посмотрел на него. Он лежал на спине, глядя в небо. Лицо задумчиво-непроницаемое.

— Толь, ты чего?

— Ничего, — он перевёл на меня взгляд. — Просто думаю.

— О чём?

Он не ответил.

Атаман отошёл к Вадику и ещё двоим наёмникам. Они о чём-то совещались, курили. Один достал рацию и что-то в неё сказал. Рация закашляла в ответ.

Я закрыл глаза. Солнце грело лицо, в траве стрекотали кузнечики. Всё как раньше — с Маруськой и Джавадом.

Только их уже не будет. Никогда.

— Вставайте! — рявкнул Атаман. — Кончился перерыв!

Мы нехотя поднялись. У машин, на пластмассовых столиках были разложены автоматы.

— Будете учиться разбирать и собирать, — объявил Атаман. — А потом пострелять дам. Кто лучше всех справится — получит приз.

Юрка загорелся. Остальные тоже подтянулись, заинтересовались.

Атаман начал показывать — как отсоединять магазин, как разобрать затвор. Он говорил чётко и профессионально. Мы слушали, затаив дыхание.

И тут с опушки донеслись голоса.

Атаман оборвался на полуслове и обернулся. Вадик с напарниками тоже насторожились.

По тропинке к Дикому полю шла группа людей. Впереди — Родриго. За ним Классручка, Хасан с Лейлой, ещё несколько знакомых из Ордена. Следом шли трудсоюзники в голубых повязках. Возглавлял их Генрих Людвигович.

— Что за… — пробормотал Атаман и сплюнул.

Родриго шёл быстро, решительно. Он увидел нас, автоматы — и замер. Его лицо потемнело.

— Виктор! — крикнул он. — Где Северов?

— Нету его, — лениво протянул Атаман. — А в чём, собственно, дело?

— Ты… ещё спрашиваешь, в чём дело? — бешеным голосом спросил Родриго. — Детей убивать учишь, мерзавец. Правильно про вас говорят. Псы войны.

— Полегче на поворотах, котёнок, — нахмурился Атаман и положил руку на пристёгнутые к поясу ножны.

— Минуточку, — вмешался Генрих. — Давайте без эксцессов.

Рядом с ним стояла Танька. А чуть позади — Стаська. Она смерила Тольку презрительным взглядом. Тот тоже на неё смотрел — исподлобья и недобро.

— Хорошенький, — фыркнула Танька. — В повязочке.

— Отстань, — буркнул я. — Дура.

Танька бесила, крепко. Я прямо чувствовал, как закипаю.

Генрих, тем временем, втиснулся между Родриго и наёмниками и обратился к Атаману:

— Хотелось бы понять правовые основания. Это у вас что? Патриотический лагерь? Тогда извольте объяснить, на каких основаниях дети занимаются с боевым оружием. Соблюдена ли техника безопасности?

Я отыскал в толпе Джавада. Тот даже смотреть на меня не стал — сразу отвернулся. Зато Классручка ко мне дёрнулась, но Хасан схватил её за руку и удержал. Словно я заразный.

— Не ждал от тебя, — тихо сказал он.

— А вы сами-то! — взорвался я. — Даже на похороны не пришли.

— Когда? — вскинул брови Хасан. — Уже?!

— Хватит притворяться! Дядя Витя вам звонил. А вы!..

Договорить я не успел.

— Основания? — рявкнул Атаман. Его правый глаз нервно дёргался, лицо перекосило оскалом. — Я сейчас тебе покажу основания.

Он схватил с травы автомат, дёрнул затвор и дал очередь в воздух. Ткнул дымящимся дулом в Генриха:

— Такие основания устроят?!

Генрих побледнел и отступил.

— Давайте успокоимся…

— Вон пошли, — просипел Атаман. — Иначе следующая будет по вам. Я не посмотрю, понял? И ничего мне не будет.

— Это ещё не факт, — твёрдо сказал Генрих и сжал плечо Родриго:

— Пойдём. Не связывайся. Эх, Никита, Никита.

И вот тут меня накрыло. Зря он это сказал.

— Уходите! — что есть мочи крикнул я. А потом, в каком-то исступлении, подбежал и поднял с травы чужой автомат:

— Уходите, слышите?!

Родриго неверяще глянул на меня, ссутулился и махнул рукой.

Они ушли. А я так и стоял. Автомат был тяжёлым и холодным.

И я тоже — холодным и тяжёлым.

— Да куда ж она денется, — хохотнул Родриго. — По дому шуршит, сейчас выйдет. И это… — сказал он уже серьёзнее. — Спасибо, что взял её с собой, дедушку увидеть. Она его любит… любила очень.

— Никитка!

Выскочив из дома, Маруська бросилась мне на шею. Я заулыбался. Ужас и тоска прошлого дня немного отступили.

— Пойдём, — потащила Мышка. — Я пирог готовлю. Лимонный.

Мышка, хоть и мелкая, готовит хорошо. Родриго любит повторять, что ему теперь и жениться необязательно.

Мы пошли на кухню и болтали о всём подряд, стоя у горячей, вкусно пахнущей духовки. Я был страшно рад, что Мышку освободили. Неужто майор и правда вмешался?

Я так заболтался, что не услышал приближавшихся голосов. В дверь позвонили, Родриго крикнул «открыто», и к нам вошли Хасан, Лейла, Классручка и… Джавад.

Лейла с Мартой Алексеевной бросили пакеты и кинулись нас обнимать. Марта Алексеевна прижимала к себе Мышку, Лейла — меня. Обе плакали — от счастья. Лейла прошептала:

— Вудта, хабиби.

— Ну тихо, тихо. Налетели, — мягко вмешался Хасан. — Никита, дорогой, мы так рады, что ты вернулся! Джавад, а ты что встал? Поздоровайся.

— Здравствуй, — пробурчал Джавад. Он всё так же стоял в дверях и буравил меня взглядом. Хасан нахмурился:

— Что происходит, сын? Ты ведёшь себя невежливо.

Выходит, Джавад им не сказал про фестиваль. Я не знал, что делать, но Хасан меня опередил. Он внимательно посмотрел на нас и сказал:

— Предлагаю заключить перемирие, хотя бы сегодня. А потом разберётесь, что там за кошка между вами пробежала.

Идея мне понравилась. Я шагнул к Джаваду и протянул руку:

— Мир?

Джавад нехотя её пожал, и мы пошли на кухню.

Мы расселись за стол и начали говорить. Лейла с Классручкой меня о чём-то спрашивали, а я смотрел на молчащего Джавада и думал, что жизнь всё-таки очень странная штука. Не так давно я его не знал, потом узнал, а теперь он снова — чужой. «Разошлись пути-дорожки». Но они не сами разошлись — это я виноват. Я предал Генриха, предал всех на фестивале. И теперь сижу и боюсь, что Джавад меня не простит. Что встанет и уйдёт, и я останусь один. Навсегда. Как Толька.

Всё изменил вопрос Маруськи. Посреди общей радости и оживления она придвинулась ко мне и тихо спросила:

— Никита, а дедушке было больно?

Разговор словно в стену на полном ходу влетел. Все замолчали, Родриго опустил взгляд.

— Что случилось? — строго спросила его Марта Алексеевна.

— Я хотел как раз сказать…

— Дедушка умер. Вчера. — перебил я. — Меня дядя Витя усыновил и забрал.

Я говорил быстро, словно боялся, что снова разрыдаюсь. Но плакать не хотелось: во-первых, хватило вчерашнего, а во-вторых, я был ужасно рад, что Маруську с папой выпустили.

Лейла с Классручкой ахнули, Хасан переглянулся с Родриго и тоже потупился. Джавад всё так же молчал и как-то странно на меня смотрел. Я прижал к себе Мышку и жалобно спросил:

— Ну чего вы?

— Светлая память, — глухо сказал Родриго. — Хороший мужик был.

Он принёс из буфета стопки и разлил всем взрослым что-то крепкое. Они выпили и помолчали.

— Никита, если что-то надо… — сказал Хасан. Я не знал, что отвечать, поэтому кивнул и посмотрел в отмытое окно на зелёную лужайку и облака.

— В кино Триумфатор идёт, — протянул в тишине Джавад. Я с надеждой вскинул на него глаза. Джавад тоже посмотрел на меня и спросил:

— Пойдём?

Мы пошли в тот же день. А чего тянуть? Мышка тоже просилась, но ей по возрасту нельзя. Детям до пятнадцати…

Фильм был классный. Он про византийского генерала Константина, попавшего в плен к варварам и встретившего там старого философа Фабия. Варвары принуждали генерала сражаться в обветшавшем Колизее, а он хотел погибнуть, чтобы не переживать позор. Но Фабий сказал ему:

— Выбирай трудное.

И генерал понял. Он перестал думать о гибели, стал тренироваться и в конце победил на арене вождя варваров Альриха. Его отпустили, он собрал своих людей и пошёл на Византию, чтобы спасти её и сбросить прогнившую власть. Реальная история, между прочим. А «Выбирай трудное» Константин на перстне выбил — я в журнале «Фотон» читал.

— У Горизонта новый сезон показывают, — сказал Джавад, когда мы вышли из кинотеатра. — Смотрел?

— Джавад… — начал я.

— А! — Он досадливо отмахнулся. — Не хочу. Папа говорит «у всех своя правда». Только не делай так больше, никогда. Друзья так не поступают.

Я виновато кивнул, но в душе возликовал. Значит, всё-таки друзья!

— Приходи завтра на Дикое поле, — предложил я с надеждой. — Будем Индевор восстанавливать.

— Приду, — улыбнулся Джавад. — А ты сезон новый посмотри. Я тебе сервер дам, где скачать можно.

***

Пользуясь тем, что дядя Витя уехал в командировку, я и на следующий день «прогулял» и рванул к друзьям. Перезимовал «Индевор» плохо, но я захватил с собой мелки с картонками, и мы приступили к ремонту.

— Как на Ригеле, помнишь? — Джавад выгребал из мостика осыпавшуюся землю. — Когда Рой всех чуть не сожрал.

Я помнил ту серию. Конец сезона, где Леклерк вступил в смертельный бой с идущим к одной из колоний роем разумных инсектоидов. Индевор тогда еле выстоял, и его отогнали на верфи марсианского плато Утопия — ремонтировать. А в следующем сезоне выяснилось, что корабль уже не спасти, и капитан принял под командование новёхонький «Индевор-Б» — звездолёт класса «Федерация».

— Никитка, а что значит «схиелдс»? — Наморщив лоб, Маруська читала по слогам незнакомое слово на картонке. Мы прыснули.

— «Шилдс», — объяснил я. — «Силовые поля». Эх ты.

Мышка надулась и выпятила губу. Переходный возраст, ничего не попишешь. Пришлось успокаивать.

— Английский — сложный. — Я притянул Мышку к себе и ласково погладил. — Не переживай.

— А там не на латыни говорят? — удивилась Маруська.

— И на ней тоже — на западе, — пояснил Джавад. — А на востоке больше английский, язык бывших рабов. Они из-за этого даже воевали. Два раза.

Я промолчал. Я никому не сказал, что недавно получил от Катьки письмо. Она писала, что скучает, и что ей в Колониях не нравится. Я не знал, что отвечать. «Возвращайся»? Но ведь не вернётся.

— Ну что, играем? — спросил я, чтобы отвлечься.

— А больше никого не будет? — удивился Джавад.

Я хлопнул себя по лбу — я совсем забыл о ребятах. Пришлось звонить.

Вася пришёл почти сразу, потом подтянулись Димка с Серёжкой — вытянувшиеся, повзрослевшие. Жалко, конечно, что Лучик не вернулся. И Сабинка тоже. Но что есть — то есть.

Мы играли в высадку на Хайв — родную планету Роя. Леклерк тогда ослушался приказа и вместе с командой решил разобраться, почему инсектоиды такие агрессивные, а в плену сразу успокаиваются. Мы шли по улью с бластерами наголо, и я периодически вскидывал сжатую в кулак руку: «внимание» и «не стрелять!» Вася мастерски щёлкал языком, изображая инопланетные звуки. Мышка серьёзно вертела по сторонам картонным «сканером».

В той серии выяснилось, что инсектоидами руководили заговорщики из Адмиралтейства. Они подчинили «криж-ха» (это инсектоиды себя так называли) и собирались захватить власть, но Леклерк их раскрыл и арестовал. Мне очень нравилась финальная сцена: капитан молча срывал с заговорщиков погоны, а потом заставил их пройтись по живому коридору из выживших колонистов.

«Я убью их», — сказал тогда Укмал.

«Нет, — покачал головой капитан. — Они будут жить с этим».

Потом мы играли в бой при Омеге, потом ещё во что-то. А потом меня окликнули, я повернулся и увидел стоящего на насыпи Тольку.

— Здорóво, — сказал он.

— Тебе чего? — Я похолодел. Я решил, что Толька пойдёт в кают-компанию и всё расскажет.

Но Толька не торопился уходить. Он не спеша нас оглядел и ухмыльнулся:

— Играете?

— Играем, — вышла вперёд Маруська. — Хочешь с нами?

Толька замешкался. Потом запылил с насыпи вниз, подошёл к нам и сказал серьёзно:

— Хочу.

— А ты чего не в Заставе? — спросил я удивлённо.

— А ты? — набычился он.

— Я первый спросил, — нашёлся я.

— Не знаю, — Толька пожал плечами. — Неохота. Сказал, что к ним иду, а сам тебя искать пошёл. Вспомнил, что ты про это место рассказывал. И про корабль свой из ящиков.

Я б в жизни не подумал, что Толька может так увлечённо играть. Главное — он же Горизонт вообще не смотрел! Но при этом схватывал на лету, и даже комментарии отпускал — по делу. Например, рассказал, что такое варп двигатель:

— Это когда не корабль летит, а расстояние сжимается. Было сто километров, а стал метр. И ты его перешагиваешь, и сразу в Кобурге оказываешься. Как-то так.

Маруська слушала восхищённо, Джавад с Васей тоже увлеклись. Мы все единогласно постановили назначить Тольку научным офицером.

— Я тебя свергну и захвачу корабль, — злорадно сообщил он мне.

— Не по канону, — пробасил Вася. А Джавад добавил, голосом Укмала:

— Я вызову тебя на суд битвы.

Толька вскинул руки и сказал, что сдаётся. Я диву давался — до чего он оттаял.

— Что случилось-то? — улучив момент, спросил я. — Ты какой-то… не такой.

— На себя посмотри, — парировал Толька. — Думаешь, одному тебе осточертело?

— Что?

— Да всё! — Толька раздражённо отмахнулся, точь-в-точь как Джавад до этого. — Тошно уже слушать. Я думал, мы лучше делаем, а мы… И Стаська тоже — она ведь права.

Он недоговорил. К нам подбежала Мышка и потащила играть.

***

Следующим вечером к нам присоединился Родриго. Потом пришли Классручка и Лейла с Хасаном. Хасан развёл костер, а Родриго достал гитару и завёл красивую песню на испанском. Марта Алексеевна положила ему голову на плечо и счастливо улыбалась.

К ним подсела Мышка, Классручка прижала её к себе. Мышка довольно щурилась и не сопротивлялась.

Толька пихнул меня в бок и указал глазами на звёзды.

— А про варп-двигатель — это не фантастика, — шепнул он. — Есть такая физическая теория. Сложно — жуть. Но я разберусь.

Я улыбнулся. Я знал, что Толька разберётся.

«Hasta siempre…», — тянул Родриго. Хасан подмигнул Лейле, та достала пачку сосисок и бутерброды.

— Сгорят же, — кивнул на сосиски Вася. — А костёр тушить жалко. Давайте ещё посидим.

И мы сидели — пили обжигающий чай из термоса и смотрели на звёзды. Хасан расспрашивал нас о Горизонте — оказывается, он собирался посмотреть. Неподалёку лениво текла Сиротка — она в этом месте делала изгиб, и вдали темнел соседний берег с огоньками кафе и турбазы «Гавань». В кафе гулко бухала музыка.

— А помнишь, как мы здесь купаться ходили? — спросил Вася. — И Лучик чуть не утонул?

Я хохотнул и сказал что — помню. Даже Толька улыбнулся — хотя его тогда с нами не было.

— Этим летом снова пойдём, — пообещал я. — Всей компанией.

— И я! — сонно пробормотала Мышка.

Я сидел и думал, что вот оно — счастье. Когда все рядом, когда тепло от костра и пахнет дымом и летом. И не надо ни о чём думать, только смотреть на огонь и слушать, как Родриго играет.

Мышка задремала у Классручки на плече и тихонько посапывала. Марта Алексеевна осторожно поправила ей волосы.

— Мы, наверное, пойдём?

Родриго ласково посмотрел на дочку и вздохнул:

— Да, давайте расходиться.

— Ну вы же ещё придёте? — умоляюще сказал я.

— О чём речь! — Хасан взял меня за плечи и ласково встряхнул. — Завтра же и соберёмся, верно?

Родриго поднял правую руку и торжественно поклялся.

Домой ехать не хотелось. Я вдруг понял, что ужасно хочу в Ветерок — несмотря на предательство ЭфЭна, несмотря на «неполноценных», несмотря на всё. Просто тянуло туда, потому что там — хорошо. Так же, как здесь, у костра.

Я выехал на Гаранина, налёг на педали и пересёк мост. Привычно свернул на грунтовку и ещё больше ускорился.

Луч фонарика дрожал, выхватывая то кусты, то щебень, то комаров. Впереди показался поворот. И тут началось странное.

Поворот не приближался. Совсем! Я привстал в седле и разогнался так, что засвистело в ушах. Но это не помогло.

Потом стало страшно. Словно голос какой-то сказал: «уходи». Мне показалось, что кусты оживают, что из них лезет что-то огромное.

Я до смерти перепугался, но не свернул. Мне нужно было доехать до Ветерка!

«Уходи, — повторил голос. — Ты чужой. Уходи».

Новая волна страха. У меня сдали нервы, я остановился. Кусты ходили ходуном, неподалёку что-то выло. Изнутри поднимался первобытный какой-то ужас.

«Уходи».

В нагрудном кармане кольнуло и запульсировало. Я судорожно вздохнул, огляделся и понял, что всё ещё стою на съезде с трассы. Это что, мне всё привиделось?

Потрогав карман, я недоумённо выудил оттуда монетку. Десять стебельков, и профиль Юргена так же сколот. Но откуда?

Голова шла кругом. Я понял, что на сегодня хватит и поехал домой. Да и поздно уже.

Всю дорогу я не мог отделаться от ощущения, что за мной следят. Оглядывался, вздрагивал от каждого шороха. Только когда въехал в город и увидел фонари, стало легче. И совсем успокоился, когда свернул на Приречную.

На первом этаже горел свет. Забыл выключить?

Меня кольнуло нехорошим предчувствием. Я не ошибся — дома, на кухне меня ждал дядя Витя.

— Ну, проходи, — мрачно сказал он. — Дезертир.

Я сглотнул, прикрыл дверь и сел рядом. Было ясно, что разговор предстоит тяжёлый.