Серия «Морозко»

Нужно до Спиридона дойти. Он мужик умный, всегда знает, что делать. Староста жил на другом конце деревни, и раньше этот путь Ваня бы назвал «никчемейным», но вот сейчас, выйдя на улицу, чуть рот не раскрыл. Некоторые избы вовсю горели, полыхало пламя, в воздухе тянуло гарью и болотом. Вокруг по крышам, заборам, стенам, огородам и сугробам ползали, прыгали, бегали и кувыркались мёртвые дети да девицы. Собравшись с духом, Ваня проверил крест на груди, выудил из кармана бутылку хреновухи и сделал большой глоток. Фыркнув, он тряхнул головой и, покачивая саблей, побежал вперёд.

Неизвестно, сколько длился этот, казалось, бесконечный забег. Парень жутко вымотался и был весь потный и красный, как варёный рак. Всё помнилось Ване какими-то отрывками. Вот он разрубает надвое очередного «мальчонку», прыгнувшего на него с соседского частокола. Затем на него бросается какая-то болотная дрянь, только раздувшаяся ещё больше той, что была в избе. Сабля танцует в воздухе, сверкает в свете пламени и луны. Сначала он отрубил болотной гадости руку по локоть, затем шаг ей за спину - и вот уже колени нежити подкосились и лопаются от удара. Финальный штрих – башка заразы с плеч.

Потом тут же его сбивает с ног нечто, совсем отдалённо напоминающее человека. Ни лица, ни волос не видно, всё заросло мхом, лишь один только совиный глаз злобно пялится и разинутая беззубая пасть надсадно воет. Недолго думая  Ваня бьёт образину гардой по морде, та мёртвой хваткой вцепляется ему в плечи, тянет уродливую харю к лицу. Из башки у неё, словно рога у молодого телёнка, торчат два узловатых сучка. Ваня продолжает бить морду чудищу, превращая её в кроваво-мховое месиво. И наконец, когда гарда ломает один из рогов, тварь теряется, буквально на секунду, но и этого солдату хватило. Сбросив замшелые ладони с плеч, Ваня ударил по горлу твари. Сначала один раз, а потом второй. Башка откинулась назад, повиснув на нитях мха и лоскутке кожи. В обрубке шеи заклокотала густая и вязкая, как смола, зелёная кровь. Ваня скинул нечисть с себя и одним пинком оправил голову подальше в сугроб, окончательно разъединив её с телом.

Так и прошла вся дорога. Он рубил, махал, падал, вскакивал, бил, пинал. Но нечисти словно и не убывало. Его тоже драли, били, кусали, тянулись к горлу когтистыми лапами и щелкали над ухом зубастой пастью. Кафтан уже был весь изодран, а сапоги словно отходили сотню вёрст по гадкой болотной жиже. Наконец Ваня распахнул калитку дома Спиридона, пинком выбил дверь, ввалился внутрь, но ничего и никого внутри не было. Крючья, где висели обычно тулупы, сейчас пустовали. Все сундуки были распахнуты, а на полу была рассыпана соль, на которой виднелись птичьи следы.

- Это что за чёрт? - выругался вслух Иван и, выскочив из дома, направился к конюшне. На дворе из темноты выскочила замёрзшая до посинения девчонка лет семи, лицо её сковало холодом так, что, казалось, она даже скалиться не может. Но Ваня уже привычным, усталым движением разрубил нежить наискось от плеча до ребра и заглянул в конюшню. Дверь была распахнута, а внутри пусто. «Уехал, значит, Спиридон, гад такой! Бросил односельчан!» - подумал Ваня. И до всего этого что-то здесь стряслось. Знал он что-то. И батька знает. Ведь, зуб даю, здесь…

Из раздумий его вырвал стрёкот сороки, плавно перетекающий в девичий смех.

- Не меня ль, Ванюша, ищешь? – спрыгнула откуда-то сверху Настенька, стряхивая с плеч перья.

- Настасья… - только и выдохнул он, покрепче саблю сжимая. – Ты чего натворила?

- Я? – притворно удивилась девица, сверкая окончательно потерявшими человечность ледяными глазами. – Я ничего. Просто вместе всех собрала. Хорошо же всей семьёй вечером встретиться.

- Куда Настасью настоящую дела? – крикнул Ваня, грозно покачивая перед собой саблей.

- Я-то? Да и никуда, – рассмеялась девица. – Сами потеряли.

- А Спиридон где?

- Сбежал ваш староста. Вроде бы и статный мужичок-то, да только как девицу красную завидел - сразу ножки задрожали, да сани за ворота, – вновь рассмеялась она. – Неужто я такая страшная, Вань, а, скажи? – Настенька выпятила грудь и подмигнула парню.

- А н-ну отзывай свою нечисть, – голос у Вани дрогнул, и девица заметила это.

- Сделанного, Ваня, не воротишь, – вздохнула она, словно объясняла это убогому.

- А-А-А!

Нервы парня не выдержали, и он рванулся на Настеньку, взметнув верную саблю над головой. Но девушка просто подняла руку - и парень остановился, словно в землю врос, а потом вдруг выронил покрывшуюся инеем рукоять, которая резко обожгла холодом руку. Оружие упало на мерзлый дощатый пол, глухо звякнув. Ваня застыл, чувствуя, как воздух в сарае становится всё холоднее.

- Ты жениться хотел, Ваня? Иди ко мне, я тебя поцелую, – нежно, но с какими-то ледяными нотками в голосе сказала Настасья, протянув к нему белые как снег руки. А из её рта так и не вырвалось ни единого облачка пара. От этого у Вани по спине пробежали мурашки.

Девушка подходила всё ближе и ближе. Всё вокруг вдруг стало таким нечётким, таким неважным. Остались только эти пронзительные, синие как льдинки глаза, и нежные девичьи губы. Ваня почувствовал, как земля словно пропадает из-под ног. А внутри него словно расцветает цветок, выросший из ледяной зимней стужи… Всего один поцелуй – такой долгожданный – и…

Вдруг нечисть завизжала и ринулась к двери. Ваня словно отряхнулся от дремоты и озадаченно посмотрел на вход в конюшню. В дверном проёме стоял молодой священник. В одной руке он держал посох, а в другой зелёную бутыль, содержимым которой и плеснул в девку.

- Что, дьяволица, прервалось твоё венчание? – ухмыльнулся он и, сунув бутыль в карман дорожного плаща, сделал резкий выпад к ведьме, норовя попасть посохом ей в лицо.

Упырица отпрянула назад и, закружившись на месте, подняла вокруг себя столб острой ледяной крупы. В следующий миг сорока вылетела из конюшни, легко увернувшись от посоха.

- Ну что, нехристь, доволен? – спросил священник, подходя к Ване. – Еще бы чуть-чуть, и отправился бы в сугроб со смертью миловаться.

- Это с чего ж я нехристь-то? – обиженно спросил парень. – Вона, и крест на мне!

- Ну а кто ж морозке каждую зиму девиц новых присылал? Уж не я ли? Вам, селянам, впору уж из «Малых угольев» в «Весёлый поселок для нечисти» переименоваться, – священник поднял саблю и посмотрел на Ваню с уважением. – Твоя? Хорошая вещь.

- Моя. – Ваня шагнул вперёд, протягивая руку за оружием, но священник его остановил.

- Погоди. На-ка вот, подержи, – он сунул Ване свой посох и выудил из кармана бутыль. Затем ловко подкинул саблю в руке и, поймав её за клинок, полил рукоять содержимым пузыря. – Бери смело! Теперь не замёрзнет, – протянул он солдату оружие и забрал посох.

- Это что?

- Вода святая. Или не слышал вообще? Только о морозке да крови девственниц думаете?

- О каком морозке? Ты кто вообще? – Ваня абсолютно ничего не понимал. Всё произошедшее за последние пару часов навалилось слишком тяжким грузом на сознание, и сейчас он пребывал в состоянии крайнего отупения.

- Отец Никанор я, священник из соседней деревушки. А ты-то кто, коль ни обо мне, ни о морозке слыхом не слыхивал?

- Ванька я…Солдат… На побывку домой вернулся. А тут это... - даже не нашёлся больше, что сказать Ваня.

- На побывку, значит, – задумчиво пробурчал Никанор. – Ладно, Ванька-солдат. Валить тебе отсюда надо, деревню-то, похоже, и не спасти уже.

- А морозко здесь причём?

- А при том, Ванюша, что соплеменники твои девок каждую зиму ему отсылали. В невесты, видишь ли, по обычаю древнему, чтоб зимы потеплее были. Да только подозреваю я, что кто-то их не довозил до морозки. А эта, - он кивнул в сторону выхода, – дошла, как видишь. Вышла замуж, курва. Вот и тебя чуть не женила, – невесело усмехнулся священник, почесав бороду. – Согреться-то есть чем?

- Согреться? – не понял Ваня, но тут же ощутил, как его всего колотит от холода. – Есть, отче, как не быть! – солдат достал бутыль хреновухи и сделал несколько больших глотков.

- И мне оставь, а то озяб, пока до вас скакал, – священник выхватил из рук парня бутылку и тоже замахнул пару приличных глотков. – Ух! Добрая-добрая! – фыркнул он, протирая глаза от слёз, выступивших в уголках глаз. – Ну, Ванька, теперь беги.

- Куда?

- В армию обратно. К царю-батюшке. На побывку-то теперь ходить, считай, некуда.

- Не, я без мамки с папкой отсюда никуда не пойду! – замотал головой Ваня.

- А живы ли они у тебя? – сощурился Никанор.

- Живы. Они дома, в кругу из соли. Заберу их и пойду.

- В кругу из соли, говоришь? – нахмурился священник. – Ну пойдём, заберём, коли так, -задумчиво сказал он и первым вышел из конюшни.

Вдвоем до Ванькиной избы добираться было не в пример сподручнее. Ловко орудовал отец Никанор посохом – только в стороны разлеталась, визжа и хлюпая, болотная нечисть от слаженного танца валашского самопляса да доброй солдатской сабли.

Неладное случилось лишь перед самым двором. Собака выросла словно из-под земли. Тускло-желтые глаза поблескивали на клочковатой морде. Шкура топорщилась серой свалявшейся шерстью, как-то ненормально взлохмаченной клочьями на спине и впалых боках. Мужчины настороженно замерли, не зная, чего ждать от мрачной зверюги.

Псина минуту-другую пристально смотрела на незнакомцев ничего не выражающим взглядом, точно что-то обдумывала про себя. Медленно ощерилась, продемонстрировав ослепительно-зубастую пасть. А затем вдруг повернулась и исчезла в темноте так же бесшумно, как и появилась.

- Это еще что такое?

- А шут ее знает, Ванька. Не бросилась – и ладно, может, со двора чьего сбежала, как чертовщина началась.

- Страшная больно что-то… Ни у кого вроде такой страхолюдины не водилось отродясь.

- Да ну ее! Не до этого сейчас. А коль близко подойдет – огреем поленом, - хохотнул священник. – Куда тут дальше-то?

Ураганом ворвался Ванька в родную избу, с саблею наперевес. - Матушка! Батя!

В избе было пусто. Воняло болотиной, лавки и стол были перевернуты. В углу, где рассыпал Ванькин отец соляной охранный круг, разлита какая-то болотная жижа.

- Не успели! - ахнул Иван. Перед глазами всё поплыло. Без сил привалился он к дверному косяку. Отчаяние поднялось в груди ледяной волной.

- Погоди-ка! - остановил его священник. Может, еще не утащили их, а сами ушли... Есть где еще в доме спрятаться?

Надежда, покинувшая было Ванькино сердце, вновь затеплилась робким огоньком...

- Погреб, чердак... Сарайка?

- Тэк-с... Ну, в погребе от могильной нежити вряд ли кому придет в голову прятаться. Она ж в темноте видит получше, чем мы в ясный полдень. А отец твой, видать, понимал чего, - священник кивнул на растерзанный оберег, валявшийся в углу. - Ох, грехи наши тяжкие. Пошли,  сын мой, поищем твоих родителей.

Крышка погреба заперта оказалась снаружи – так что туда не стали и спускаться. На чердаке тоже не нашли ничего, кроме паутины и пыли… Осторожно спустившись, вышли во двор. Дверь сарая распахнута была настежь.

- Батя! Мамка! – Ваня рванулся было вперед,  но отец Никанор придержал его за плечо сильной рукой.

- Не спеши. Я первый пойду.

Сперва в темноте было ничего не разобрать. Затем из угла раздался шорох и недовольное бульканье. Миг – и лягушачьим прыжком из тьмы перед мужчинами шлепнулось нечто: жабий рот, полный кривых и  острых, точно у хищной рыбины, зубов, перепончатые лапы и маленькие, слепые, точно вываренные, белки глаз в складках бородавчатой морды. Иван поймал себя на мысли, что вообще не уверен, была ли эта мерзость когда-нибудь человеком. Тварь квакнула, припала к земле, изготовившись к прыжку. Ванька полоснул чудище саблей по морде – хлынула из раны бурая жижа, уродина замотала башкой, взвыла. Хотела метнуться в темноту, но тут посох священника с размаху пригвоздил перепончатую лапу к полу. Ванька изготовился, примерившись как следует – и удар сабли рассек гадину надвое. Завоняло болотом и мертвечиной. Ноги забрызгала какая-то мерзкая жижа.

Когда с болотной тварью было покончено, Ванька огляделся наконец и похолодел. Недалеко от входа – а впотьмах сразу и не заметили - к стене вилами был пригвождён промёрзший труп Евпатия, Наськиного папки. В голове у него торчал батин железный топор, с вылитыми на лезвии и высеченными на рукояти рунами. Евпатий, судя по всему, в сарае оказался в рубахе и босиком. «Сапоги в снегу потерял», - невпопад подумалось Ваньке.

Сапоги… Простые, но добротные, с квадратными носами и присаженной на гвоздь подошвой. Обутые на ноги, торчавшие из неразборчивого месива в том, темном углу сарая, откуда прыгнула отвратительная тварь. Нежить спугнули, когда она трапезничала. Ванька и приметил не сразу. А как приметил – рванулся туда, завопил сдавленно – крик комом встал в горле:

- Батя!

Но железной хваткой вновь поймала его за плечо сильная рука.

- Не смотри туда. Уже слишком поздно.

- Бааатяяяя… - Ванька рухнул на колени прямо посреди сарая, обхватил голову руками и глухо завыл. Священник понимающе молчал. Через какое-то время парень совладал с собой, поднялся нетвердо на ноги.

Вдруг откуда-то сверху раздался весёлый сорочий стрёкот, и с потолочной балки спрыгнула сорока. Приземлившись, она подняла вихрь снега, а когда тот улёгся - посреди сарая уже стояла Настенька.

- Что, Ванюша, папку жалко? - хихикнула она, состроив грустную гримасу.

- Заткнись, сука! - прорычал Ваня, поднимая на неё красные от слёз и мутные от злобы глаза.

- Не ведись, Ваня! - крикнул Никанор, доставая свой бутылёк из кармана.

- Умолкни, поп! - рявкнула на него девица. И лицо её на миг стало таким нечеловеческим, таким ледяным, что священник отшатнулся.

- Эва какая сварливая. Да тебе освежиться надо, бабонька!

Никанор кинул бутыль в ведьму, но та, взмахнув рукой, подняла в воздух стог промерзшего сена. Бутылка разбилась об него с жалобным звоном, точно о камень, и всё содержимое впустую пропитало сухую траву. Девушка меж тем вновь махнула рукой, и сено полетело в священника, припечатав его к стене. Тот свалился на пол, выронив посох, принялся подниматься.

- Давай, Ванечка, поплачь. Солдатская слеза и мёртвого подымет, - рассмеялась Настенька. - Попробуй, полей, - кивнула она на груду мяса.

- Тва-арь! - заорал Ваня и кинулся вперед, занося над головой саблю. Сбоку подбегал успевший подняться Никанор, целясь посохом точно в висок под кокошником. Но девица быстро закружилась и, подняв в воздух сотни ледяных осколков, метнула их в нападавших. Порыв ледяного воздуха отбросил мужчин в загон, забор которого оба проломили спинами. Сабля и посох отлетели в стороны.

Ваня попытался встать, но, не удержавшись на ногах, сел. Священник даже не старался, а сразу же привалился к мёртвой корове. Оба были, словно два ежа, истыканы мелкими ледяными осколками, острыми, точно бритвы.

- Ну что, мужички, и ратный дух весь вышел? - улыбнулась Настасья, медленно плывя к ним. Кровь заливала Ване глаза, голова кружилась. “А и чёрт с ним, за папкой с мамкой пойду!”, - подумал он.

- Ладно, погань ты морозная, - поднял руки Никанор, - твоя взяла. Дай хоть умереть по-человечески, выпить да помолиться.

- Что ж... - девица сделала вид, что задумалась. - Уговорил, святоша, но ты у меня за это век будешь снега топтать, пока на куски не развалишься.

- Будь по-твоему, - пожал плечами Никанор. - Один ляд помру. Ванька! Дай-ка хреновухи своей!

Ваня вынул из-за пазухи чудом уцелевшую, хоть и изрядно поцарапанную бутылку, и протянул священнику не глядя. Тот закрыл глаза, перекрестился, начал быстро шептать про себя молитву. Затем перекрестил бутылку и, откупорив пробку, сделал большой глоток.

- Ух! Добрая! И ты, солдатик, хлебни, - протянул он Ване откупоренную бутылку. Ваня протянул было руку, но тут священник резко плеснул содержимым в противоположную сторону - в Настеньку. Та истошно завопила и отскочила, начав поднимать вокруг себя столб снега. Никанор быстро выбросил вперёд правую руку, и вихрь вокруг нечисти сразу же затих. Настенька лежала на полу, а из левой её ноги, точнее птичьей лапы, торчал маленький, но искусно выточенный хрустальный ножичек.

- Что, крылышки меж собой плетутся? А я предупреждал - крепкая, - ухмыльнулся священник, поднимаясь на ноги. В руке у него уже был исчерченный сложными узорами нож,  выточенный из клыка горного барса. Тварь злобно оскалилась, лицо её снова превратилось в нечеловечески злобную ледяную гримасу. Вытащив из лапы хрусталь, она отбросила его в сторону. Никанор рванулся к ней, она тут же взметнулась к потолку снежным вихрем и вылетела в открытую дверь. Священник метнул ей вслед нож, но костяное лезвие прошло мимо, лишь воткнувшись рядом с раздвоенной головой Евпатия.

Ванька, к тому времени уже оклемавшийся, подскочил на ноги и выбежал на улицу, на ходу выдернув из башки старика отцовский топор. Но всё, что он обнаружил - это цепочку следов, уходящую через огород в лес. Правый след был от миниатюрного сапожка, а левый от птичьей лапы.

- Не догоним, - цокнул языком вышедший следом Никанор. - Ну хоть потрепали образину. На-ка вот, хлебни, - протянул он Ване бутылку хреновухи, оной там осталось ровно на одного. - Освящённая.

Ваня взял бутылку, одним глотком допил остатки и спросил:

- Теперь чего?

- Лапти теперь отсюда вяжем, не спасти деревню, - мрачно ответил Никанор.

- Пойду хоть иконы из избы заберу… Они родителей… Венчальные, – развернулся и, не оглядываясь, зашагал к дому.

В избе было все так же пусто и тихо. Ванька поднял перевернутую лавку, после секундного замешательства не стал таки разуваться, чтобы встать на нее ногами. Потянулся за темными, закопченными ликами, глядевшими скорбно из красного угла… Из печки раздался шорох. Одним движением соскочил солдат с лавки, метнулся к печке, одной рукой взметнув саблю над головой, а другой отшвыривая неплотно прислоненную заслонку… Из ниши в печи на него смотрели огромные испуганные глаза.

- Мама!

- Ванюшка!

- Мама! Живая! – Ванька торопливо, неловко стал помогать матери выбраться. Прижал к себе, обхватил руками. - Слава Богу!

- Меня отец твой схоронил в печи, наказал не высовываться… Ванечка, тятька-то наш… - не могла дальше говорить Дарина, всхлипнула.

- Знаю, мама, знаю… - женщина зарыдала, уткнувшись в широкую грудь сына.

- Не время мертвых оплакивать, - раздался суровый голос от двери. Отец Никанор качал головой. – Уходить надо. Рассветет скоро. И чем дальше от вашей бывшей деревни мы будем на закате – тем лучше.

Ваня послушно кивнул и, бережно поддерживая мать, постаревшую точно лет на десять,  направился к выходу. Спохватился, вернулся – забрал со стола иконы. Осторожно завернул их в полотенце – нарядное, с вышитыми умелой матушкиной рукой красными петухами. Всё, что осталось от их прежней жизни, вчера еще казавшейся такой простой и понятной, такой незыблемой…

Пепельные сумерки понемногу светлели. Над деревней занимался неяркий зимний рассвет.  Иван глядел на становящиеся всё более четкими контуры домов.  Окна в них были маленькие, темные.  Догорали две особо пострадавшие избы, запах гари, казалось, уже въелся во все вокруг. Людей видно не было. Не слыхать было и нечисти. Деревня словно вымерла.

 Иван огляделся напоследок, втайне надеясь, что кто-то из местных сейчас выйдет к нему на улицу, чтобы поинтересоваться сонно, в чем дело, будто всё случившееся было кошмаром, бредом. Но вокруг не было ни души.

- Полно, парень, - сочувственно хлопнул его по плечу Никанор, поняв без слов невеселые Ванины мысли. – Нет тут больше никого.

Тихонько всхлипывала мать на телеге, кутаясь в батин тулуп. Серый жеребец отца Никанора покорно позволил запрячь себя в сани – сама Дарина вряд ли в силах была б дойти и до околицы, не то что до соседней деревни.

- Тут, верст за триста, монастырь есть, женский. Отвезем туда твою матушку, - авторитетно сказал священник. – Там и не одной ей тосковать, и в случае чего безопасно.

- А мне чего делать?

- На государеву службу возвращаться, чего ж еще… Хотя погоди-ка… - отец Никанор задумался. – А послушай, Ванька. Воин ты добрый, страху не подвластный, хоть и натерпелся его нынче ночью на триста лет вперед. Пойдешь ко мне в ученики?  Дело это доброе, хоть и опасное. Не хуже службы государевой. Должен же кто-то очищать землю от такой вот пакости, что люди по скудоумию да недомыслию будят. Подумай. Неволить не стану, на нет и суда нет, а ежели лежит к тому твое сердце – так я только рад буду.

- Ты чего, святый отче! Я б  с радостью… Да кто ж меня из рекрутчины отпустит.

- Ну… Наше дело маленькое – да отец игумен подсобит, чем может. За это не беспокойся – дезертиром не станешь. Про орден наш, - священник прикоснулся к серебряному кресту на груди, - царь ведает.

- Ну коли так… После того, чего я тут сегодня насмотрелся, не будет мне уж прежней жизни. Принимай, отче, в ученики! – решительно, точно в прорубь нырнув, выдохнул Ванька.

- Вот и добро. Едем тогда до монастыря, а оттуда и пошлем весточку отцу игумену. Он всё уладит, - кивнул Никанор. – Хреновухи-то не осталось ли у тебя?

- Есть ещё, - выудил солдат из-за пазухи непочатый, прихваченный в погребе, бутылек. Хлопнули по глоточку. Отерли выступившие слезы, переглянулись – и расхохотались оба невесть чему. Над горизонтом вставало красное зимнее солнце.

Конь неторопливо шагал по дороге, увозя выживших из опустевшей деревни. Уже на ее окраине из-под покосившегося крыльца вспыхнули два тускло-желтых, будто волчьих, глаза. Тяпа не спеша выбралась из темноты под крыльцом, облизнулась и осторожно потрусила вдоль канавы вслед за удаляющимися санями. Где-то там, куда уезжали люди, наверняка были новые деревни, а в них – новые косточки.

Выдернув рясу из пальцев ошалевшего просителя, отец Никанор сунул ноги в валенки и накинул тулуп. Выйдя на двор, отворил ворота - умную гнедую кобылку не надо было и просить пойти на двор, та сама послушно завезла сани. В них и впрямь сидела притихшая, укутанная как капуста баба. Не здороваясь с батюшкой, улыбалась только в никуда слегка слабоумной улыбкой, однако, взятая под локоток, в избу послушно зашла.

Спиридон уже встал с пола и робко дожидался в сенях.

- Поди в избу, - повторил священник. - Сядете у печи, обогреетесь, да расскажешь мне всё путью. Дело, видать, неотложное, раз привело ко мне на ночь глядя. А я пока чайку поставлю.

Самовар скоро закипел.

- Озябли? - спросил священник, ставя на стол чашки с чаем. - Ну, Спиридон, рассказывай. Нечасты гости из твоей деревни да в моем приходе.

- Помилуй, отче!

- Господь помилует. Что стряслось у вас?

Заикаясь и спеша, Спиридон принялся рассказывать. Так, мол, и так, умертвие появилось в деревне! Ведьма-покойница!

- Так-так, - заинтересовался священник. - А ты почем знаешь, что покойница? Неужто опять твои молодцы похоронили неотпетую?

Староста заметно смутился, отвел глаза.

- Так она... Мы ее... То есть не мы...  У нас в деревеньке-то зима нынче больно лютая... Вот и...

- У всех зима лютует, а покойники только вам являются? Ты либо дело говори, либо, как говорится, вот бог - вот порог, - нахмурился Никанор.

- Морозку она невеста, - выпалил староста на одном дыхании, точно в прорубь ледяную нырнул.

- Вон оно что! - голос священника громыхнул в полутемной избе. - Опять вы за старое, нехристи! А ты допустил - а теперь еще ко мне являться выдумал?!

- Отче! Она вернулась! Живая, невредимая вернулась наутро! Евпатий, батька ейный, назад из лесу ее привез. Подарков навезла всей деревне, пригожая да веселая, ну чисто невеста! И речь человечью знает, и родные - ни полслова. А на следующее-то утро скотина пала, птица, люди пропадать начали... Нечисто тут. Выручай, отче! Не за-ради нас, дурней, ради малых детушек!

Староста вскочил с лавки, снова бухнулся на колени посреди избы.

- О детушках чья б корова мычала - твоя бы молчала, нехристь! - голос священника был мрачен, брови сурово нахмурены.  - Не все перевелись на деревне-то?

- Ах, отче... Да вот последнего по осени, Никитку, искали с фонарями - не нашли. Бабка Лукерья кринку мыла на крыльце, вроде видала, лазил пацан в огород подле Тамариного двора, а после будто испужался чего. Да она слепая почти, бабка - чего разглядит! В лес, видеть, убежал,  с тех пор и не видели. А уж опосля того случая и не было, считай, ничего. И то сказать, - как-то заученно добавил мужик. - Места у нас гиблые, леса темные, звери лютые...

- Может, и звери, а может, и не звери, - задумчиво покачал головою священник, оглаживая русую бороду. Задумался, уставился  в темное окошко на морозные узоры.

В печной трубе завыло - то ли пурга крепчала, то ли ветер принес отдаленный собачий вой.  Потом затихло. Баба, жена старосты, заворочалась тихо на лавке у стены.  И вдруг негромко рассмеялась.

- Эй, ты чего? - обернулся к жене староста.

- Не успеешь, - тихо и каким-то не своим голосом ответила невпопад женщина. Затем наклонила голову на бок и вперила странный застывший взгляд в священника. - Не догнать и не успеть - на миру красна и смерть. Старикову дочь замуж берут, а старухиной - косточки везут...

- Жена, ты что? Белены объелась? - растерянно переспросил староста.

- Замолчи, - оборвал его священник. Баба еще раз странно улыбнулась и вдруг поникла вся, точно обмякла.

- Я сам поеду в деревню, - жестко и холодно заявил старосте священник. - Вы двое останетесь здесь. Жене вон, водицы крещенской дай, к утру, глядишь, придет в себя. Запрете дверь, закроете окна и не станете до рассвета открывать никому, что бы ни услышали снаружи. Это понятно?

- Да куда уж понятнее, - поежился староста. - А ты-то как же, батюшка?

- Да уж не впервой, - хмыкнул священник. Подошел к сундуку у стены, бережно достал завернутое в тряпицу массивное серебряное распятие. Перекрестился, приложился почтительно и спрятал в холщовую торбу. Туда же (староста следил зачарованно за этими приготовлениями, забыв и подняться с пола - так и стоял на коленях) отправились кремень, огниво, пузатая бутыль зеленого стекла и книга в толстом кожаном переплёте. Из угла батюшка достал массивный деревянный посох со сбитым наконечником - наметанный взгляд определил бы добрую работу валашских мастеров с гор. Посох, знамо дело, в горах первый помощник. И  на крутой тропе опереться, и - в случае чего - от волков отбиться. А когда священник, будто бы примериваясь, повертел вещь в руках - почувствовалась старосте в этом движении и умение, и сила. "А отче-то ох непрост", - подумал Спиридон и невольно поёжился.

Отец Никанор собрался быстро. Повторил еще раз напуганному мужику нехитрые указания, поправил заплечный мешок и, не оглядываясь, вышел. В конюшне оседлал верного серого жеребца, ловко, как заправский наездник, вскочил верхом и выехал со двора. Упругой рысью конь понес всадника в сторону соседней деревни. Правда, интуиция подсказывала батюшке, что ничего хорошего его сегодня там не ждет…

***

Тамара стояла в хлеву и невидящим взглядом смотрела на трупы свиней, сваленные у стены. Её одолевали мрачные мысли. Как теперь кормиться? Где взять денег на новых хряков, если теперь упала статья доходов в виде продажи поросят? Возможно, эту зиму они кое-как и протянут - пока стоят такие лютые морозы, мясо испортиться не должно. Но всё равно нужно быстрее разделывать туши, солить, вялить да коптить. Ещё и ирод этот лубовый, муженёк, куда-то запропастился. Небось, сбежал, заграбастав с собой из Настькиного приданого. Испугался, старый чёрт. Тамара фыркнула. Плевать пока на него, и так забот по самое горло.

Вдруг дверь хлева скрипнула. Тамара обернулась, уже готовясь прогонять ненавистную падчерицу или набившую оскомину бестолковую дочь, но только ахнула, в ужасе отступив назад. В дверях стоял Евпатий. Весь белый, покрытый инеем, даже глаза подернуты ледяной коркой, словно две полыньи.

- Чур меня! Чур меня! - закрестилась старуха. По хребту у неё побежала ледяная струя ужаса, сковывая тело. - Сгинь!

Евпатий шагнул внутрь, тяжёло переставляя ноги, словно те не гнулись. За ним в хлев вошла Настенька, в кокошнике и белом сарафане. Девушка улыбалась своей ледяной улыбкой.

- Что, матушка, аль не рады тятеньку видеть? Нагулялся папенька по лесу, да вот теперь домой вернулся, - хихикнула она.

Тамару сковал дикий ужас, язык словно примёрз к нёбу. А Евпатий всё так и шагал к ней, медленно, неестественно, припадая то на одну ногу, то на другую. Наконец бабка тяжёло сглотнула и выпалила на одном дыхании, пытаясь найти глазами вилы:

- Пшла прочь, ведьма! И урода своего забирай!

Настенька улыбнулась ещё шире.

- Что же, матушка, не радует вас? Негоже гостям с дороги такой приём оказывать. Какая ж вы после этого жена да мать? Хотя... - тут улыбка сошла с её лица, и оно потеряло все эмоции, стало похоже на личину, высеченную изо льда. - Такую мать, как ты, только свиньям на корм, - сказала она таким же ничего не выражающим ледяным голосом, каким было и её лицо.

Вдруг Евпатий резко подался вперёд и холодной твёрдой ладонью сильно толкнул Тамару в грудь. Женщина споткнулась и упала. Тут же над её ухом раздалось хриплое, словно ржавое, хрюканье. Повернув голову, она увидела, как куча уже покрытых инеем свиных туш зашевелилась.

Первым выбрался жирный хряк с коричневым пятном на ухе - и тут же вцепился Тамаре в запястье. Та закричала, зубы животного были холодны, как лёд. Быстро и неуклюже подбежали и остальные свиньи. Они вцепились в руки и ноги бывшей хозяйки, а сразу три принялись грызть живот, быстро выпотрошив кричащую от боли женщину. Настенька рассмеялась, звонко и холодно. Промёрзший до костей Евпатий просто стоял рядом с ней, даже не глядя ни на что своими заиндевевшими глазами. Тамара хрипела, скребя лаптями грязный земляной пол. Из её разорванного живота, в котором, словно в корыте, свиньи утопили свои мёрзлые рыла, поднимался пар. Настенька смеялась долго и звонко, пока мачеха не издала последний тяжёлый вздох и её голова со стуком не упала на землю.

Девушка махнула косой и гордо вышла из хлева, а Евпатий нелепым пугалом медленно поковылял за ней.

3

Ваня сидел за столом, погружённый в раздумья, без аппетита жевал кусок хлеба. Хмурый отец рядом мастерил очередной оберег. Мать в углу у лучины штопала батину рубаху и тихонько бормотала под нос молитвы. Что же всё-таки произошло с Настенькой? Где она сейчас, и куда дед Евпатий её возил? Что за дрянь теперь там? И что с деревней будет?

- Бать, а бать? - отец что-то буркнул в ответ, не отвлекаясь от занятия. - А куда дедка Евпатий Настьку возил?

- Не твоего ума дело.

- Как не моего? Неужто жених у неё есть? Отколь приданное-то такое?

- Есть, похоже, - как-то даже печально вздохнул отец.

- И кто?

- Не твоего ума дело.

- Да как же не моего-то? - возмутился Ваня, чуть не хлопнув ладонью по столу.

- Да расскажи ты парнишке, Семён, мается сидит, не видишь, что ли? - не выдержала мать. Отец вдруг хлопнул ладонью по столу и спокойно, но громко сказал:

- Тихо, Дарина. Я ничего наговаривать и сплетни бабьи распускать тут не собираюсь. И так дел по горло. Хошь, иди у неё сам спроси. А я говорю: не твоего ума дело. Я всё сказал.

И он согнулся обратно над оберегом, прилаживая к нему какую-то ниточку. Вдруг дверь распахнулась, и в избу забежала Марья, вся в Настасьиных подарках. На шее были белые жемчужные бусы, а плечи прикрывала богатая меховая накидка.

- Семён Петрович, Дарина Владимировна, - поклонилась она в ножки хозяевам, - разрешите соли у вас чуток одолжить, пороги посыпать. А то наша-то...

- Бери в мешке у печи, - перебил её отец. - И бегом домой, неча сейчас впотьмах на улице разгуливать.

- Ой, спасибо, - снова поклонилась девушка. И тут же все замерли как вкопанные. Раздался звук, к которому все давно привыкли, но никак не ожидали услышать его сейчас. Протяжный, хриплый петушиный крик. Ваня сначала ничего не понял, а вот Семён Петрович смекнул сразу:

- Дак ведь вымерли все петухи то... - выдохнул он, и тут же мать испуганно закричала, уронив шитьё на пол. Ничего не понимая, Ваня смотрел на мать, которая закрывала лицо руками и судорожно крестилась. Наконец, она вытянула дрожащую руку и указала на Марью. Посмотрев на гостью, Ваня тоже вскрикнул и, вскочив, запнулся об лавку и повалился на пол. Отец громко выругался и вытянул недоделанный оберег перед собой.

На плечах девушки вместо меховой безукоризненно белой накидки был грубо содранный кусок человеческой кожи. Посиневшая, местами лопнувшая от холода, она прилипла к Марьиным плечам. По избе потянуло гнилью. А вместо бус на шее висела нить с нанизанными на неё зубами. Тёмные и жёлтые, на некоторых корнях остались сгустки запёкшейся крови или шматки розоватого мяса с дёсен. Ваню замутило, жутко захотелось глотнуть свежего морозного воздуха. Казалось, что вся изба теперь заполнена гнилостным зловонием, спиравшим дыхание. Сама Марья сначала не поняла, чего все на неё уставились, но потом оглядела себя - и упала без чувств прямо на порог. Неловко упала, нехорошо. Даже через судорожные причитания матери Ваня услышал, как отчётливо и громко хрустнули шейные позвонки девушки.

Вдруг во дворе послышался скрип снега, тут же скрипнула дверь – неплотно, видать, притворила Марья - и в сенях кто-то зашлёпал босыми ногами. По спине Вани побежал холодок. Дверь распахнулась. В горницу вползла, нет, скорее вкатилась незнакомая девка. В одной тёмной мокрой рубахе. Длинные волосы были полностью пропитаны какой-то чёрной, маслянистой жидкостью и, словно огромная пиявка, стекали по сгорбленным плечам. Лицо было обезображено, сине-чёрное, распухшее, как у утопленника. Вместо глаз жирные, раздувшиеся донельзя склизкие пиявки. Нечисть слепо водила башкой из стороны в сторону. От неё воняло тиной, торфом и гнилью.

Отец затаил дыхание, но оберег в вытянутой руке слегка дрожал. Тут мать испуганно всхлипнула, и тварь, оскалив чёрную, набитую мокрой болотной грязью пасть, на четвереньках поковыляла к ней. Она переставляла изломанные конечности, которые сгибались слишком сильно и сразу в нескольких местах, достаточно резво, зашлёпала по доскам, а потом и по половику, оставляя за собой влажный след.

Ваня, практически не понимая, что делает, вдруг перевернул стол, опрокинув его на нежить, и, перепрыгнув через него, рванулся к своей лавке.

Уродина злобно забулькала, когда ей на ладони опустилась тяжёлая дубовая столешница. Отец тут же отбежал к матери, прикрывая её собой и продолжая держать в руках оберег. Снова утопленница слепо заводила башкой, будто потеряв из виду родителей. «А работает батин оберег-то», - ухмыльнулся Ваня, вытаскивая из ножен саблю. Тварь обернулась на звук. Слабо блеснуло отполированное лезвие. Ох и любил их генерал муштровать, заставляя сабли точить да натирать так, “чтоб в них барышни, как в зеркало, смотрелись”.

- Ну, давай, образина, повоюем! - крикнул Ваня, качнув оружием перед носом. Теперь он уже не боялся, чувствуя приятную тяжесть в руке. И тут зараза прыгнула, словно лягушка, прямо через всю комнату. Ваня привычным движением рубанул уродину по надутому брюху и отступил в сторону. Образина приземлилась на пол, из брюха у неё повалились раздувшиеся, почерневшие внутренности, головастики, икра и какая-то слизь. Бывшая девица заскользила на всей этой дряни и впечаталась в стену. Ваня быстро подскочил к ней и ударил по шее. Голова покатилась по полу, надутые волдыри на лбу лопнули тёмной болотной водой. Тело обмякло, распластавшись на полу, словно задавленная телегой жаба. Из пустых глазниц девицы поползли жирные, неповоротливые пиявки, словно хотели сбежать. Но тут же на них сыпанули по доброй горсти соли:  отец, держа в руках раскрытый мешок и подтащив его к телу, щедро обсыпал и его, и разлетевшиеся по полу ошметки. Мать всё ещё сидела в углу, закрывшись руками. Но батя времени не терял – вокруг нее уже был аккуратно очерчен круг. Ваня вытер саблю о рубаху нечисти и сказал:

- Ты, бать, матушку охраняй, а я за старостой.

И, не дождавшись ответа, схватил свой меховой кафтан и выбежал из избы. По всей деревне уже были слышны человеческие и не очень крики, несколько изб горели ярким оранжево-зелёным пламенем.

- Ох, ладно, утро вечера мудренее, - вздохнул Ваня и, пристроив ковш обратно, взглянул в окно. Что-то в зимнем пейзаже привлекло его внимание. Сначала он не понял, но потом всё-таки заметил какое-то движение. Волк? Нет… Через заиндевевшее окно ничего было толком не разобрать, но, приглядевшись, он разглядел фигуру в белой шубе и какой-то высокой белой шапке. Человек стоял наклонившись, словно говорил с кем-то низким в лесной чаще. «Настя, что ли?» - пронеслось в голове, и Ваня стал вглядываться больше, но тут ветер поднял с земли большой столб снега, а когда крупа рассеялась, то никого уже не было. «И привидится же спросонья», - фыркнул Ваня, отогнав глупые мысли и  направляясь обратно к лавке.

***

Когда Евпатий крадучись вышел из дома, в деревне уже спали. Луна ярко освещала дорогу, однако мужчина старался держаться в тени строений. Осторожно обогнув вдоль плетня огород, он скорым шагом устремился к окраине деревни, то и дело оглядываясь и поправляя лямки увесистого заплечного мешка. Настеньке жемчугов да серебра и так хватит, а ему предстоит долгий путь. А в пути, как водится, пригодятся и деньги. Скажи сейчас Евпатию кто-нибудь, что тот обокрал дочь, он искренне возмутился бы. Он отец, взял свое по праву... Ведь так он рассуждал не только тогда, когда речь шла о деньгах.

Быстрым шагом мужчина миновал деревню, дошел до поля, где неподалеку от дороги росла старая липа, и нырнул под ее ветви. Сейчас, присыпанные снегом, голые, они не давали уже укромной тени, но всё лучше здесь, чем на открытом пространстве. Чем позже заметят односельчане его отсутствие, тем лучше.

Решив ненадолго отдохнуть под липой, он не удержался от того, чтобы в лунном свете еще раз взглянуть на свою добычу. Собравшись с духом, Евпатий развязал мешок, достал, расправил мешковину и осторожно вытащил оттуда сверток. В следующий миг восхищенно выдохнул: в свертке блеснул драгоценный серебряный кубок искусной чеканки, доверху полный монет и крупного речного жемчуга. Жемчужины тускло переливались. Мужик зажмурился от восторга и прищелкнул языком... Это целое состояние. Двинуться на юг. Выбрать город потеплее... Назваться чужим именем - и никогда больше не вспоминать заснеженную северную деревню. А там, в далеком южном городе, на базаре близ причалов снует так много беспризорных детишек с голыми ногами и смуглой кожей... "Чтоб было чем утолить тоску", - мысленно хохотнул он.

Донельзя довольный собой, он снова бережно завернул украденную драгоценность в дерюгу, запрятал поглубже и вновь закинул мешок на плечо. Вперед, в новую жизнь, подальше от всей этой зимней жути!

Легким, упругим, совсем не старческим шагом он направился по едва приметной тропинке вдоль опушки леса. На большую дорогу он выберется позже, сейчас главное - не попадаться никому на глаза. Да и кому бы, кроме сычей да филинов, бодрствовать в такую морозную ночь в зимнем лесу?

Но мужчина ошибся. Он был не один. В темноте - совсем рядом - отчетливо хрустнула под чьей-то ногой тонкая ветка. Что за черт? Евпатий замер, весь превратившись в слух. Филин? Волк? В темноте оглушительным показалось даже собственное дыхание. Потом треск повторился. Хруст ветки - и затем легкий шорох. Кто-то невидимый подбирался всё ближе.

- Кто здесь? - громко спросил Евпатий, и сам испугался собственного голоса. Огляделся. В свете луны опушка выглядела мирной и безмолвной. Показалось...

Мужик пошел дальше, стараясь не шуметь и чутко прислушиваясь. Вскоре шорох повторился где-то справа. И опять. Без сомнения, это были чьи-то осторожные шаги. Снова и снова… Чуть в стороне от тропы кто-то маленький и легкий, стараясь остаться незамеченным, крался за мужчиной.

- Настасья, ты? - строго спросил Евпатий в темноту. - А ну не дури, выходи сейчас!

Темнота не отозвалась. Хмыкнув, он сделал еще пару шагов, случайно глянул себе под ноги - и замер. Ледяным ужасом сковало сердце. В полосе лунного света отчетливо виднелся след детской ноги. Но какой же ребенок в такой мороз окажется так далеко от дома? Один. Босиком...

Они выходили из черноты ночи медленно, даже как-то неуверенно.  Все как один - босиком, осторожно переступая тонкими посиневшими ногами.  Русый соседский мальчишка, уже пять лет как числившийся пропавшим, дернул головой, смахивая непослушную прядь волос. Как тогда, у переправы, где и встретил его Евпатий…  Хрупкие фигурки медленно заполняли поляну. Они были здесь - все до единого.

Судорожно выдохнув, Евпатий попятился. «Чур меня!» - пробормотал он. Хотел было, по старой привычке, крестом себя осенить – да не поднялась рука. Зато весьма кстати вспомнился  припрятанный за голенищем сапожный нож. Хороший был нож, пять монет за него кузнецу в свое время отдал. Ох, не раз выручал он Евпатия. Да и некоторым из таращившихся на него из темноты пропавших ребятишек знаком был ой как не понаслышке…

Ведь за маской непутевого вдовца, после того, как сгинула в лесу жена, мать Настасьи, примаком пришедшего в дом уже лет пять как овдовевшей и сварливой тетки Тамары, скрывался человек отнюдь не глупый. А еще расчетливый и жестокий. Знали бы деревенские жители, какое чудовище приютили они в своей глухой деревушке – сами давно прикололи бы этого мужика вилами к какому-нибудь сараю. Однако страсть свою к малолетним Евпатий успешно от односельчан скрывал. Помогали темный лес, топкое болотце в чаще да верный острый нож. А что ребятишки пропадали… Ну так времена темные, места глухие.

«Так какого ж черта они все здесь?!» - с ужасом подумал Евпатий. Медленно, точно стараясь не дразнить свору собак, он наклонился. Наконец выверенным движением скользнула в руку удобная рукоять ножа.

- Ну что, щенята? Кто смелый? Кому до сих пор мало показалось? Соскучились никак… А ну, нежить, подходи!

Худенький вихрастый мальчонка сделал шаг вперед. Поднял сухонькую посиневшую ручонку, похожую на птичью лапку. Евпатий встал в боевую стойку, готовясь нанести удар... Но броска не последовало. Вместо этого внезапно ударил в затылок ледяной нечеловеческий холод. А дети между тем принялись двигаться вокруг своего мучителя, точно водили безмолвный страшный хоровод. Холод становился всё злей. Коченели пальцы и путались мысли…

«Чур меня!» - снова в смертной тоске подумал мужик, поняв, что уже не чувствует ног, и медленно оседая в сугроб.

Нож выскользнул из потерявших чувствительность пальцев, беззвучно утонул в пушистом снегу – как когда-то тела ребятишек безмолвно уходили на дно болота. Хоровод сужался… И вот уже со всех сторон потянулись тонкие холодные пальцы. Царапнули по щеке чьи-то маленькие острые коготки… И холод. Невыносимый, нечеловеческий холод!
«Нам страшно… Нам так холодно и больно… Почему ты оставил нас здесь?» Тоненькие голоса нестройно звучали словно бы у него в голове. Последнее, что увидел Евпатий, прежде чем иней навсегда затянул его глазные яблоки, были мохнатые еловые лапы над головой, и среди них – изможденное детское личико, искаженное болью, а на нем огромные запавшие глаза, сверкающие голодом.

2

Красное от мороза рассветное солнце медленно вставало из-за черной кромки леса, окрашивая крыши домов в розоватые тона. Искрящаяся морозная пыль блестела в воздухе. Где-то на окраине зашлась хриплым лаем собака, но тут же смолкла.

Спросонок Ивана не насторожила какая-то непривычная, чересчур сонная тишина. Затем начало доходить: что-то не так в деревне. Не пели по дворам петухи, не мычала в хлевах голодная скотина...

Но вот заскрипели, захлопали двери -  понеслись над деревней испуганные восклицания из каждой стайки и пригона:

- Ахти! Буренушка, матушка!

- Неужто сглазили?!

- Зорька! Ночка!

- Ой, горюшко!..

Прибежала в избу перепуганная мать, придерживая на плечах сбившийся с головы платок:

- Ахти, сыночек! Беда! Корова пала! Свиньи вон все вповалку лежат.

Иван пошел поглядеть. В стайке царил непривычный холод, аж пар валил изо рта. Обе домашние хрюшки лежали вповалку неповоротливыми кулями, рыжие бока успели покрыться за ночь инеем. Недоуменно покачал головой отец, прибежавший со двора на жалобные крики матери...

- Что ж такое творится-то, а?

Выходя из стайки, Ваня взглянул под ноги - что-то привлекло его внимание. Среди затоптанной соломы на полу лежал пучок вербы, приколоченной еще с весны в хлеву как оберег. Иван поднял его, чтобы рассмотреть получше. Веточки были аккуратно переломлены пополам - точно на них изящным каблучком наступили.  "Не к добру это", - задумчиво подметил Иван, машинально сунув сломанные веточки в карман, и вышел на улицу.

Под сенями в избе обнаружились закоченевшие уже куры и утки. Пошли по соседям. Оказалось, не было ни одного дома в деревушке, где ночью не пала бы без всяких видимых причин еще накануне бодрая и здоровая скотина. Уцелели разве что козлята да ягнята, и то только у тех, кто, опасаясь морозов, забрал на ночь приплод в дом.

Улица огласилась причитанием и плачем. Еще бы - сколько семей осталось без коровушки-кормилицы, курочек-несушек... Как коротать теперь морозную зиму? К непривычному даже для этих краев холоду добавилась еще более мрачная опасность - голод.

Ближе к обеду выяснилось, что пропал Евпатий - муж тетки Тамары... Не доискались также местного дурачка Ефимку, да куда-то запропастилась полуслепая бабка Лукерья. Уж ей-то куда деваться – дальше своего носа почитай десять лет как не видит, колода старая… К тому времени возле колодца, где и зимой и летом собирались обменяться сплетнями деревенские сударушки, уже гомонила толпа жителей - слышались гневные выкрики, причитанья и плач.  Наконец явился староста, старик Спиридон, с ним была пожилая, непрерывно рыдающая жена его.  Люди из толпы загалдели, посыпались вопросы, раздались нетерпеливые возгласы.

- Неладное делается, селяне, - заговорил староста. Видно, что старался Спиридон казаться спокойным, но и он не мог скрыть тревоги.

- Что за напасть такая?

- Скотина пала, стали смотреть, а у коровы-то - слышь! Уши обрезаны! Не сама ж она себе их обкорнала! Ведьма постаралась, говорю вам, люди добрые!

- А в нашем хлеву с  утра - сорока во-от такенная! Прострекотала да и вылетела в открытую дверь!

- Нечисть, вестимо, разгулялась.  Лютует - эдакое хозяйство погубила.  Так не только скотину, людей погубить может.

- Да уж и губит! Марья где? Евпатий пропал! По следам пытались искать - до околицы видать, как шел - а там будто подчистую замело!

- Всенепременно - бесы! Надобно в соседнее село за попом посылать, сами не справимся! - послышалось из толпы.

Староста помрачнел, торопливо перекрестился. Люди волновались. Над толпой витал отчетливый суеверный страх. Но все-таки, хоть не до конца по своей охоте, группа мужиков, вооружившись вилами, двинулась в итоге осматривать окрестности деревни. Может, удастся найти след пропавших, или другую какую зацепку...

Разглядев среди гомонящих жителей тетку Тамару, но не увидев в толпе Настасью, Иван сперва удивился, потом одернул сам себя. Все-таки родной отец у девки пропал - много ль ей толку теперь от досужих пересудов. Поди, дома сидит, ревёт в три ручья. Пойти ли, утешить сердечным словом? Узнать, как она...  Давно ведь они не видались.  Решившись, парень направился вниз по деревенской улочке к дому Тамары.

Дойдя, нерешительно остановился у калитки. Вроде бы  и не чужая ему Настасья - а боязно. В бою не робел - а тут точно ноги свинцом налились. Каково-то встретит его бывшая зазнобушка? Что творится в девичьей душе? И есть ли тот, кого теперь величает она милым другом, да кто дарит богатые подарки красавице-невесте? Все эти вопросы роились в его голове и требовали ответов.

Иван толкнул калитку - впопыхах, видно, не заперли - и шагнул во двор.

Настасью он застал на крыльце. Девушка молча стояла, погрузившись, точно укутавшись, в какие-то свои мысли и устремив взгляд в заснеженную даль. Боязно было её отвлекать, да и в горле некстати пересохло. Ваня прокашлялся, боясь заговорить тонко, и Настенька, вздрогнув, обернулась.

- День добрый, Настасья! - помахал он, и тут же чуть не хлопнул себя по лбу. Какой же он добрый, коли вся деревня голодать готовится? - Злой, то есть... Ну... - Ваня замялся, поняв, что смолол чепуху.

- Так каждый день и добрый и злой, верно, как смотреть, - улыбнулась Настенька, и глаза её снова засверкали игривыми льдинками.

- Я это... Соболезновать пришёл.

- Ну, коль пришёл - милости просим, - хихикнула девушка, картинно обводя окружающее ручкой. «И ведь весёлая же, будто и не случилось ничего. Совсем на прежнюю Настасью не похоже», - подумал Иван.

- Я про тятьку говорю твоего. Что сгинул он.

- Ой, да! - махнула она рукой, точно лебедь крылом. - Что было - давно сплыло, а чего не видать - так тому и сгинать, - снова рассмеялась Настасья, и смех был - точно сосульки друг об друга бьются. Звонкий, но холодный такой, что у Вани аж шея погусела. - Ну мы грустить не будем, с чем хорошим, добрый молодец, пожаловал?

- Ха, «добрый молодец»... Не узнала, что ль, меня, Настенька? - смущённо усмехнулся солдат, почёсывая затылок.

- Ах, память-то девичья! Уж будь добр, признавайся, чьих ты будешь, раз уж пришёл.

- Ванька ж я! Кожемякин. Вот на побывочку вернулся, - девица прищурилась и на какое-то время словно застыла. А потом черты её лица снова разгладились и она, словно и не было этой заминки, выпалила:

- Ах, Ванюша! Ну иди хоть обнимемся с тобой, - она спустилась с крыльца, цокая по доскам своими изящными каблучками, и раскинула тонкие ручки.

Залившись краской, Ваня было замялся, но потом, взяв себя руки, шагнул навстречу и заключил возлюбленную в объятия. Продлились они совсем недолго, но даже за это мгновение Иван почувствовал, что вместо ожидаемого тепла объятия были холодными, словно вода в проруби. Не успел он даже сомкнуть у неё на талии руки, как она отскочила от него, будто ошпаренная. И Ваньке даже показалось, что лицо её на неуловимый миг исказила жуткая гримаса злобы и какой-то боли, но девица тут же улыбнулась и, сверкнув глазками, рассмеялась:

- Ишь, какой прыткий! Не жених, а уж обниматься лезет.

- Как же не жених-то? - подбоченился Ваня. - А как на Ивана Купало венки пускали да в ручье купались, не помнишь уже? Не помнишь, что обещалась повенчаться-то?

- Помню, конечно, как не помнить? Только коли долго ты, Ванюша, ходил-гулял да солдатский сапог топтал, то и просить руки девичьей надо сызнова, - снова звонко рассмеялась она и стрельнула своими ярко-голубыми глазками.

- Ну раз надо, приду. Солдатское словно железное. Жди, Настасьюшка, бегу кафтан стирать, - рассмеялся он.

- Жду-жду, Иванушка. А дождусь хоть?

- Дождёшься. Пойду я мамке с папкой помогу, скотину надо там... Разобрать. Но скоро вернусь, а ты смотри, другому не пообещай, - улыбнулся Иван, тыкая в неё пальцем и выходя за калитку.

- А ты не опоздай! - хихикнула девица ему вслед. Солдат захлопнул калитку. Пройдя пару шагов, он остановился у плетня и, сняв шапку, почесал затылок. Да-а... Не Настасья это уже, другой человек будто. И не помнит ничего. Дорого бы он отдал, чтобы и вправду искупаться с ней в ручье, да вот только не было этого. Никогда. И с чего она помнит-то тогда? Что-то здесь нечисто. Сунув руку в карман, надеясь отыскать там хреновуху, он нашарил лишь найденный утром оберег. Вытащив из кармана веточку вербы, Ваня не поверил глазам. Аккуратные мягкие почки были обугленными и даже ещё горячими, словно он только что вытащил вербу из костра.

***

В избе старосты тоже было неспокойно. Мерял избу шагами сам хозяин дома, качая головой, накручивая на палец седой ус. Мелко крестилась и вздыхала жена его. Вдруг насторожилась, подошла к затянутому морозными узорами окну, прислушалась.

- Слышь-ка... Сорока около дома стрекочет. Не к добру, - она опять перекрестилась.

- Оставь, жена, свои бабьи сказки, не до них мне, - оборвал ее староста, отвернувшись к столу. - Голод деревне грозит, а то и мор приключился - до россказней ли?

- Да разве то сказки? Сорока - птица зловредная, она у ведьмы в услуженьи состоит испокон веку, так старые люди говорят, - укоризненно возразила женщина. - А боится она только железа да соли. Не знаешь разве? Увидишь, как сорока около дома скачет - надо в нее солью сыпануть. Если это ведьма, тогда не сможет она улететь, обожжется.

- Ну коль нечистая твоя птица так мешает, швырни в нее вон валенком - пусть прочь убирается, да и дело с концом!

Староста не смотрел больше на супругу, а та, укоризненно покачав головой, направилась  на крыльцо, кутаясь в платок. "И впрямь, видать, валенком запустит - вот пусть потом сама в сугробе его и ищет", - мстительно подумал староста.

Через мгновение с крыльца раздался радостный возглас:

- Настасьюшка!

Староста подскочил к окну. И впрямь, у плетня стояла в снегу с утра куда-то запропастившаяся Настасья, улыбалась, а жена всплескивала руками да ахала с крыльца:

- Ты что же это, девка! Неужто Тамарка тебя послала? В этакий холод, да еще в сумерках. Ничего про батьку твоего не знаем покуда, как прознают мужики - придут да скажут. А ну ступай домой!

- Да мне ведь, тетушка, недалечко... - девушка неопределенно махнула рукой. - Я мучицы пришла попросить. Блинов поставить надобно, поминки скоро - а муки в доме не нашлось. Выручите, люди добрые, а там я и домой пойду.

Женщина закивала, отступила было в сторону, освобождая проход, и девушка легкой походкой двинулась к крыльцу. Что-то насторожило в ней Спиридона. Как в такой мороз дошла она до их избы в одном только легком сарафане?..

А Настасья уже скользнула легкой тенью мимо жены и через мгновение отворяла дверь в избу.  Вошла, тихо прикрыла дверь - и замерла как вкопанная, обводя глазами горницу. И что-то в том взгляде повидавшему виды Спиридону ой как не понравилось.

- Ну чего встала-то? Проходи, пожалуй. В ларе мука-то... - Кивнул староста в сторону большого ларя, стоявшего в углу под иконами.

- Неловко хозяйничать наперед хозяев. Отсыпь, батюшка, сам, сколь не жалко...

Пока она говорила, повинуясь наитию, Спиридон подхватил со стола солонку и теперь крепко держал в руках деревянную коробочку, расписанную цветами. Взгляд уставившейся на него девушки стал сухим и колючим.

- Да уж не чужие, чай, соседи. Не беспокойся - возьми сколько надобно.

Настасья наклонила голову набок, шагнула вперед - только не в сторону ларя с мукой, а в сторону самого старосты. В комнате ощутимо похолодало.

"Пар! - осенила мужчину внезапная догадка. - Когда она говорила с женой - слова были, а пар от дыхания не шел... Разве она... не дышит?!"

Настасья вскинула руку. В испуге Спиридон, не думая, швырнул в нее тем, что в руках было.

Грохнула на пол солонка, взвилась в воздухе белым облаком мелкая соль - и тут же комнату наполнил истошный женский визг. Старосте заложило уши! Вихрем вылетела гостья из горницы.

Мужчина, опомнившись, метнулся было за ней, да только не догнал. На крыльце замерла в какой-то сонной одури его жена, глядя перед собой невидящим взглядом и глупо улыбаясь. Спохватившись, Спиридон подхватил супругу под локоть, повел отогревать в избу. Накрепко запер дверь. Глянул под ноги - и обомлел. По густому соляному крошеву отчетливо виднелась цепочка крупных птичьих следов, ведущих к двери. Староста ахнул, перекрестился, привычно поднял глаза в красный угол, осеняя себя крестным знамением... И холодные мурашки поползли по спине - все иконы были перевернуты.

"Свят-свят-свят!" - тоскливо пронеслось в голове. Кажется, седых волос после сегодняшнего визита у него прибавится.

Торопливо принялся Спиридон  запрягать в дровни бодрую гнедую кобылу. Закутал в платок поверх тулупа всё еще одуревшую жену, кинул в сани медвежью полость, чтоб та не замерзла в дороге, усадил. Прихватил и запас серебряных монет, что хранились в шерстяном чулке в укромном месте, чувствовал - пригодятся. Запер накрепко избу.

Поспешно, пока не укутали еще деревню синие сумерки, выехал староста на проселочную дорогу. Ведь ежели поспеть в соседнее село к отцу Никанору - может быть, окажется, что еще не слишком поздно...

Какой-то звук заставил Спиридона втянуть голову в плечи. Мрачное предчувствие холодом сковало сердце. Вслед саням, точно издевательский смех, раздался заливистый сорочий стрекот.

***

Марфушка сидела у зеркала и расчёсывала волосы. Не ахти, конечно, было зеркало - слюдяное, выпрошенное у маменьки на ярмарке. А всё же для деревенской девушки роскошь. Отражение было тусклым, но даже сквозь сумерки различить что-то было можно. Вдруг Марфе показалось, что за её спиной мелькнул будто какой-то силуэт. Вздрогнула, оглянулась - за спиной никого не было. "Фух, показалось", - выдохнула девушка испуганно. Свечное пламя дрогнуло от сквозняка, не иначе. С тех пор как Настька явилась из леса живая и невредимая - стало дома неспокойно. Молчит, точно в воду опущенный, отчим, хмурится да пуще прежнего бранится мать. Да и саму Марфушу в дрожь бросает от сводной сестрицы.

Однако подарки та привезла богатые, спору нет. Марфа потянулась к резной шкатулке - ещё одна ее девичья гордость, богатое приданое. Открыла и залюбовалась невольно. Поверх стеклянных бус и дутых браслетов лежал сестрицын подарок, серебряная гривна - змейка. Тонкая работа неизвестного мастера приковывала взгляд: изящные чешуйки мерцали в свете пламени, точно змейка живая и тихонько дышит. Красота!

Легонько скрипнула за спиной половица. И тут же на плечи легли ледяные руки, раздался над самым ухом нежный голосок:

- Что же ты, сестрица, обновку не примеришь? Аль не по нраву тебе гривна серебряная? Ну-ка, примерь, родимая... Как раз по тебе украшение!

Марфа замерла, будто замороженная ужасом. Серебристое ожерелье само собой скользнуло из ларца, легло холодным кольцом вокруг шеи. Девушка почувствовала, как металлические объятия ожили, ожерелье зашевелилось, затягиваясь всё туже... Марфа не могла оторвать взгляда от неясного своего отражения в зеркале. Пыталась закричать, позвать на помощь - но крик застыл в горле, которое всё туже обвивала белая змея.

- Каково-то, сестрица, матушкина, батюшкина любимица? Помнишь, как косу мне отрезала? Как перед парнями сплетни распускала? Теперь уж нечего тебе беспокоиться, не обойду, чай... Красавицей будешь, на селе первой невестой! - звенел в ушах издевательский смех. Горло всё туже стягивала удавка. В глазах потемнело. Последнее, что слышала Марфа, прежде чем навсегда погрузиться во тьму - серебристый, заливистый колокольчик Настенькиного смеха.

- Станция Березай, кому надо - вылезай! - хрипло хохотнул мужик, затем внезапно помрачнел и, сплюнув в снег, выбрался из саней.

Из-под вороха драных тулупов осторожно выбралась худенькая девчушка. Кутаясь в платок, замерла возле саней.

- Тятенька… - голос ее звенел от слез.- Тятенька, давай домой поедем… Пожалуйста. Не оставляй меня… Я ведь вам не чужая! Я всё-всё буду делать, во всем стану слушаться. Пожалуйста…

Мужик насупился, точно задумавшись. Девушка умоляюще смотрела на него, на бледном лице казались огромными синие, полные слез глаза.

- И я никому не скажу, - добавила девчушка. И тут же осеклась, но было поздно. Вскользь брошенная фраза стерла следы сомнений с лица мужчины. Он повернулся к своей спутнице и, точно извиняясь, произнес:

- Не могу я, дочка. Сама знаешь… Если не ты – так мы все…  Эх… - задумался на секунду и добавил преувеличенно-бодро, как будто кроме девушки и серой лошади его мог услышать кто-то еще. – Выйдешь, Настенька, замуж за Морозку – в серебре, в жемчугах станешь ходить, горя не ведать! Он жених завидный, богатства при нем несметные! Ну, бывай, невестушка, поеду я… Не обессудь, коли что не так.

Поспешно прыгнув обратно в сани, мужик неопределенно махнул рукавицей в сторону поляны, видневшейся из-за изумрудных елочек, затем тронул вожжи, и лошадь неторопливо направилась в обратный путь.

Настенька, как вкопанная, замерла посреди дороги. Не закричала, не позвала… Только слезы, беззвучно стекавшие по щекам, падали в снег и застывали на нем, точно крупные жемчужины.

Всю ночь бушевала за окном злая вьюга. А к утру улеглась, и с восходом солнца мир вокруг засиял чистой снежной красотой.

Еще только спустив ноги  с печи и пытаясь нашарить на полу валенки, Евпатий вместо приветствия был встречен упреками любезной супруги:

- Ишь, заспался, старый ты хрыч! В  гробу отоспишься! Запрягай кобылу!

- Дай хоть глаза продрать, старая, - незлобно, в привычку скорее, огрызнулся в ответ мужик.

- Да чтоб тебя, окаянного, медведь в лесу задрал! Видит Бог, мне б легче было. Поезжай, сказано тебе, дураку, в лес, да буди молодых. Мне вон еще блины на поминки готовить…

- Никакого покоя с тобой, старая ведьма! Ну да делать нечего…

«И почему нельзя оставить ее там до весны? -  с некоторой досадой думал Евпатий, понукая пожилую неторопливую лошадь. – А весной, глядишь, и хоронить уже не надо, лес сам позаботился… А тут - соседей на поминках корми, попу, опять же, выложи копеечку за отпевание… А он-то тоже устроился, из соседнего села к нам кататься! Отвези да привези его, окаянного…. Барин выискался! Безбожники, вишь, вы – говорит. Эхе-хе…»

Вот и знакомые ёлки показались уже на дороге. И полянка за ними… Не видать только на ней на снегу свернувшейся в клубочек человеческой фигурки. «Ахти! – расстроено всплеснул руками мужик. - Замело небось! Так это ее тут еще полдня ищи да откапывай!»

- Ну здравствуй, тятенька! – звонкий девичий голосок прозвенел над поляной, точно свирель пропела.

Мужик замер, затем охнул и медленно осел в сугроб, судорожно прижав к груди левую рукавицу.

С оглушительным в наступившей тишине хлопком рухнула на него снеговая шапка с еловой ветки. Несмело поднял старик глаза - и увидал сквозь снежные искорки на другом краю поляны статную девушку в белой меховой шубе и ослепительно переливающемся на ярком зимнем солнце головном уборе. Блеск драгоценностей, которыми убран был дорогой кокошник, слепил глаза, мешал рассмотреть лицо девицы.

- Настенька... - выдохнул хрипло, не смея верить. - Дочка? Ты ли?! Как!

- Я, тятенька. Неужто не признал меня? - а сама улыбается, идет навстречу, точно плывет над поляной.

И вдруг подступили к горлу нежданные слезы - не то от радости, что видит родную душу, вышедшую вдруг невредимой из холодных северных лесов на свет Божий, не то от суеверного страха.

- Дочка... Доченька...  Как же так?

- Ну полно, тятенька. Не ты ли говорил - Морозко жених завидный да щедрый. Вот и жемчуг, и серебро, и алмазы - всё его подарки... Не только мне в приданое - на всю деревню хватит. Гляди, какой сундук!

А сундук и впрямь знатный - кованый да узорочьем украшенный. Точно неизвестный мастер переплавил в твердый металл те снежные кружева, что плетет мороз зимой на окнах.

Ахнул старик, поднялся, засуетился... Похорошевшую нежданно, богато наряженную дочь, точно барыню, под белы руки принялся в дровни усаживать, грузить туда же увесистый сундук. Споро понеслась по санному следу всхрапнувшая и растерявшая свои сонные повадки от таких дел серая лошадка. Еще бы! Ведь везет старик селянам радость нежданную - вернулась Настенька из зимнего леса красавицей-невестой.

Старуха сноровисто шуровала у печки, управлялась с ухватом и квашнёй, сновала от печи к столу. Поминки дело ответственное - соседи придут, нельзя в грязь лицом ударить. А блины сами себя не испекут... Чай, скоро уж Евпатий явится, привезёт свою раскрасавицу синюю... Старуха не смогла сдержать довольной ухмылки: уж теперь некому будет глаза мозолить да женихов у Марфиньки отбивать.

Тут из-под печки, из темноты, раздалось глухое ворчание. Через мгновение в темноте зажглись два тускло-жёлтых глаза. "Тьфу ты, пакость!" - в сердцах сплюнула старуха.

- Тяв, - хрипло донеслось из-под печки.

- Сгинь, нечисть, дьяволово отродье, - старуха схватила свежеиспечённый блин и ловко метнула его в темноту. В темноте клацнули чьи-то зубы.

- А и хорошо, что явилась. Ты, Тяпа, слушай сюды! Ты вот что поди налай! Скажи: «Стариковой дочери косточки везут, а старухину дочь женихи возьмут!»

Ещё один блин привычным движением полетел под печь. Из-под печи раздалось то ли ворчание, то ли чей-то смех.

- Так бы оно так, да не так. Старикову дочь замуж берут - а старухиной-то косточки везут!

- Эх ты, пропасть! Всё напутала, чучело шерстяное! - старуха погрозила в сторону печи кулаком. - Сгинь тогда, бестолковая, а то ухватом получишь у меня!

Сподобилось же дурню-супружнику в базарный день с пьяных глаз вместо порося выиграть в карты этакое отродье. И не черт, и не собака - лукавый один ее и разберёт, кто она из себя есть.

Лохматая серая морда высунулась из-под печки, зыркнула желтыми глазищами, облизнулась с аппетитом.

- Пользы от тебя никакой, - проворчала старуха. - Ни дом не сторожит, ни огород - несёт только чушь всякую! Надоела, сил нет!

О том, что собаки, как правило, не разговаривают, женщина давно уж и не думала - поначалу дивились странной твари, конечно, а затем пообвыкли, перестали замечать. Человек - он ко всему привыкнуть может. Да и каких чудес нет на белом свете! Всякое бывает. Но только сегодня почему-то закралась, заставив невольно поёжиться, мысль о том, что собаки не только не говорят человеческим голосом, но и не живут так долго.

Погремев для острастки ухватом, старуха ещё раз досадливо сплюнула.

- А ну налай как следует, ты, мешок с костями!

- С костями? - серая морда с любопытством повернулась к женщине. - Кости - это очень хорошо... Дай, бабка, блинок, а я тебе всю правду скажу?

- Хоть ты и речиста, Тяпа, а глупа как пробка! - старуха швырнула очередной блин. Собака поймала его на лету - только зубы клацнули.

- Говори: старухину дочь женихи возьмут, а стариковой в мешке косточки везут!

- Везут, везут! - радостно подхватила собака. - Старухиной-то дочке косточки везут!

- Эх, да видно, нет от тебя нынче толку! А ну пшла, а то получишь у меня кочергой-то!

Клочковатая серая морда убралась под печь, как кукушка в ходики. Оттуда донеслась тихая возня, а затем послышался неразборчивый не то шёпот, не то ворчание:

- Везут, косточки везут... Скоро будут в деревне косточки! Вкусные сахарные косточки...

Но старуха уже не слушала брехливую собаку. Ведь в этот миг на дворе раздался гомон голосов и звон колокольчика.

***

- Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Где ж ты, Марусенька, долго ходила?

Долго ходила, кого полюбила?

- разносилось над заснеженными верхушками елей. Ваня поправил шапку с меховой опушкой, которая опять чуть съехала на затылок и, стянув зубами толстую рукавицу, полез за пазуху. Выудив оттуда небольшую бутылочку с мутно-белой жидкостью, он выдернул пробку и сделал большой глоток.

- Уххх! Бррр! - фыркнул он и замотал головой. Из глаз брызнули слёзы, в переносицу ударило, язык зажгло, а по телу раскатилась волна тепла. Остановившись, парень убрал хреновуху в карман, проморгался и, смахнув выступившие слёзы, зашагал дальше. Снег под сапогами хрустел, сабля оттягивала ремень, ножны били по ногам. Ох, и надоела Ване за службу эта железяка! Но всё же в холодном зимнем лесу, на пустой дороге, было приятно ощущать тяжесть оружия. “Ну, ничего, вот она - побывочка родненькая. И до деревни родной недалеко, сейчас в избе под лавку брошу, и добрую седьмицу этой сабельке отдыхать,” - улыбался Иван, глазея по сторонам. Вот нахохлившийся красногрудый снегирь перепрыгнул с ветки на ветку, осыпав снег. Где-то около верхушки мелькнул рыжий беличий хвост. А морозец-то крепчает. Вскоре над макушками елей Ваня различил высокие, тонкие столбики дыма и зашагал быстрее.

Затем показались и укрытые снегом избы. Притаилась деревушка в долине, со всех сторон окруженной лесом, возле узкой речушки, сейчас затянутой серебром льда. Десятка полтора домишек, крытых у кого тёсом, а у кого и запросто – соломой, хлевы, сараи – всё заботливо укутала зима пушистой снежной шубою. Как хоть дом-то родной? Мамка с папкой да племяш Николка? Настёна-то, небось, уж замуж вышла… Еще издали различил Иван, что у колодца собралась большая толпа. Все почти - и стар и млад - толпились, всматриваясь куда-то в лес.

- Неужто меня встречают?- хихикнул Ваня, потирая красный от мороза нос. Но подойдя ближе, увидел, что с северной стороны в деревню въезжают небольшие дровенки, запряжённые серой лошадью в яблоках. А там… Ванька ускорил шаг, присмотрелся – и аж рот раскрыл от удивления! Неужто?! Настёна! Сидит в кокошнике, какого и у самой царицы не сыщешь, в шубе песцовой белой и сапожках, бисером вышитых. Сидит, улыбается, щёки румяные и глаза голубые ярко так сверкают, как две льдинки под солнышком.

Новость, точно порыв ветра, тут же облетела всю деревню. От околицы до двора тётки Тамары добралась уже внушительная толпа, собравшая и восторженно ахавших подружек, и праздных зевак, и возбужденно галдящих молодух, и хохочущих ребятишек. Ваня, вклинившийся в толпу, на секунду даже испугался, что та утащит его в своем потоке. Но потом любопытство пересилило, и он двинулся за дровнями и гомонящими односельчанами. Каждому хотелось не только услышать, но и увидеть своими глазами небывалое – Настенька, вечная сиротка при живом отце да без вести сгинувшей матери, замарашка и тихоня, приехала в родную деревню разряженная, будто княжна, и с богатым приданым. Поэтому Ивана сразу оттеснила, придавив к забору, целая толпа тёток и девок – не то чтобы совсем задавили, просто стало тесновато и места, чтобы что-то толком разглядеть, не оставили.

Евпатий, несуразный в своем потрепанном тулупе на фоне богатого одеяния дочери, правил лошадкой, а Настасья сидела в санях, улыбаясь всем светло и ласково.

Когда дроги наконец остановились, она все с той же неизменной улыбкой распахнула кованый сундук. Толпа так и ахнула! Белые меха, серебро, самоцветы и жемчуга, бусы и серьги - какого только девичьего убора там не оказалось! А Настя между тем достала меховую накидку и шлейфом опустила на плечи подружке Марье. Все ахнули вторично. Такие богатые дары - и подругам! Тут же и остальные девушки восторженно загомонили, потянулись к Насте, плотным кольцом обступив сани со вполне понятным рвением. Не все в толпе были Настины подружки - мало кто водился до этого со стариковой дочкой, что уж там греха таить - но желающих с оказией хапнуть на дармовщинку богатый дар оказалось предостаточно. Кому же не хочется подарков!

А Настасья всем была рада, всех щедро оделяла - кому невесомый белый пуховый платок, кому серьги с каменьями, блестящими, словно веселые льдинки на морозном солнышке, кому гривна на шею, кому гребень, кому чеканные височные кольца или богатые зарукавья. И всё это блестело, переливалось, в воздухе витал какой-то хмельной ярмарочный дух.

Старуха и сводная сестра Марфушка замерли на крыльце, как громом пораженные. Но падчерица не обошла ни мачеху, ни сводную сестрицу. Тётке Тамаре с церемонным поклоном поднесла теплый полушалок, точно сотканный из тысячи ажурных снежинок, а сестрице - гривну, искусно сделанную в виде серебряной змейки. Дары были приняты, хотя до конца кислую мину с лиц родственницам не удалось стереть даже под пристальными взглядами соседей.

Наконец никто не остался обделенным, и толпа понемножку начала расходиться - всё же мороз нынче был знатный. А кованый сундук, казалось, и до половины не опустел.

Не решился Иван подойти к бывшей своей зазнобушке, а стоял только у плетня да глядел во все глаза. Какой же красавицей стала Настенька! И откуда такое богатство? Знать, богатый жених приискался девице - как тут теперь подойдешь, много ль ей теперь дела до простого солдатика?

Да только уже на крыльце своей избы обернулась Настасья и взглянула - Ваня мог бы побожиться, что это так - поверх толпы прямо на него. Взглянула - и как ледяной водой окатили Ивана эти глаза. Повернулась молча и ушла в дом.

А служивый, понурившись, зашагал по улице в сторону родной избы. Всё-таки надо повидать и матушку с батюшкой. Да и порасспросить их после первой радости встреч и объятий - что за жених такой завидный теперь у Настеньки...

***

- Пень старый! Головёнка плешивая, бородёнка паршивая! Да у колоды ума побольше, чем у тебя! - ругалась Тамара Антоновна полушёпотом. - Кудыть девку возил, хрычара?

- Так в лесок, как доселе делал, - потупившись, отвечал Евпатий, ковыряя мыском валенка снег под ногами, словно провинившийся ребёнок.

- А чего ж тогда она здесь шастает? Привёз разодетую, что твоя княгиня, с сундуками богатыми. Где ж она в лесу-то набрала этого добра?

- Да не знаю я, Тамара, вот те крест, не знаю! - старик быстро перекрестился. - Чертовщина здесь какая-то, сама, что ль, не видишь?

- А на кой ляд ты, пенёк покатый, тогда эту чертовщину в избу приволок? - старуха отвесила Евпатию смачный подзатыльник, так, что его шапка съехала на бок.

- Дык а чтось мне ещё делать-то? Девка-то, вишь, живая!

- Так сам бы её там и схоронил! Нож на что за поясом таскаешь?

- Не могу, дочь ведь, как-никак.

- Дочь! - Тамара всплеснула руками. - А как в лесу с ней....

- Матушка! Батюшка! - прервала их Настенька, появившись на крыльце. На ней был белоснежный сарафан и всё те же сапожки. - Хватит уж носы морозить, пойдёмте в избу! Как раз репа в печи поспела!

Старуха замолчала и тут же, кивнув, направилась в избу, зыркнув на Евпатия со злым прищуром, мол, поговорим ещё. Сам Евпатий чуть помешкал, но заметив, что Настенька так и продолжает стоять на крыльце, внимательно глядя на него с неизменной своей ласковой улыбкой, всё-таки зашагал вслед за женой.

- И не холодно тебе, дочурка? - спросил он, быстро прошмыгивая в сени мимо девицы.

- Тепло, батюшка, - вновь улыбнулась Настенька, прикрывая дверь на засов. И от этого ответа у Евпатия мороз побежал по коже. Весь день ему было не по себе, а тут что-то в голосе дочери окончательно убедило, что нужно действовать сегодня. «Сегодня ночью», - решил он, вешая тулуп на гвозди.

Ужинали все в тишине. Даже Марфа, обычно за столом трещавшая без умолку, сегодня молча жевала, искоса поглядывая на Настеньку, которая даже не притронулась к еде.

- А ты, Настён, чего не ешь? - опасливо спросил Евпатий.

- А я, батюшка, не голодна, - вновь улыбнулась Настенька. И вновь колени Евпатия затряслись от тревоги.

- Ну, коль не голодна, то свиньи голодные, - буркнула Тамара. - Иди корми.

- Хорошо, матушка, - Настя встала из-за стола и вывалила содержимое своей тарелки в ведро с очистками.

- Ну куда! Где это видано, чтоб свиньи как люди ели! - крикнула бабка, жадно провожая глазами порцию репы.

- Не беспокойтесь, матушка, - улыбнулась Настя. - Моя ведь доля, считайте, что я и съела.

- Да ты и правда что свинья! - огрызнулась Тамара. Евпатий было открыл рот, чтобы осадить жену, но та впилась в него гневным взглядом. - Цыц! Пень старый! Всё извести меня, бедную, хотите, житья от вас никакого нет! Иди отсюда! - махнула она ложкой на Настеньку, и та быстро, чтобы не навлечь на себя ещё больше гнева мачехи, выскочила за дверь.

- Мороз по коже у меня от неё, маменька, - впервые открыла рот Марфа.

- Не бойся, доченька, спать ложись и не бойся. Небось, устала за денёк-то? А завтра ни свет ни заря этой змеюки подколодной и в избе уже не будет.

- Как? – удивленно переспросила Марфуша.

- А это пусть пень плешивый позаботиться, - сурово глянула Тамара на старика.

- Так я-то… Как же? Куды?

- А вот как привёз - так и увози. Всё, уморили вы меня. Настька чтоб со стола прибрала, а я почивать пойду.

Старуха стукнула кулаком по столу и вышла из горенки. Марфуша, какое-то время посидев, пошла вслед за матерью, оставив старика одного. Евпатий тут же залез на печь и закрыл глаза. Вскоре скрипнула дверь - Настенька вернулась. Евпатий тут же притворился, что крепко спит. Какое-то время она гремела посудой на столе, а потом всё затихло, и девица задула лучину. Подождав ещё с полчаса (для надёжности), Евпатий открыл глаза. Пора!