(Все персонажи данного рассказа являются выдуманными личностями.
Все совпадения, которые могут быть, а могут и не быть, с реальными лицами, местами, и событиями, которые происходили в рассказе, – всего лишь случайность.
Ничего такого в современной России происходить не может. События, выдуманные мной, происходят где-то там, в далёком временно́м промежутке, в одно смутное для страны время.
Действия, мысли, желания и чувства героя могу не совпадать с действиями, мыслями, желаниями и чувствами автора, то есть меня.)
Самое страшное чудовище, скрывающееся в тени, – это человек.
…Я хотел бы стать Богом и выбирать,
Кому жизнь безнадёга, а кому умирать.
Я, конечно, пытался, я пришёл даже в храм,
Если Бог испугался – я всё сделаю сам…
Год Змеи. Личное Дело 310. 3-20 (Live Version).
Влад заметил её сразу, моментально выхватив взглядом из толпы, собравшейся в необъятной коммуналке. Она выделялась. Высокая, болезненно худая, с копной светлых, чуть вьющихся волос, падающих на лицо. Его было не разглядеть, только тусклые, словно подёрнутые пеленой боли, глаза, отражающие солнечный свет, падающий из окна. Она молчала и не участвовала в общем веселье. Сидела, ссутулившись в кресле, курила и пила вино, как чай – мелкими глотками. Но почти тотчас выбросил из головы – не до того ему было.
Ещё не отошла боль, нанесённая матерью, снедало беспокойство за отца. Кошмары все также приходили по ночам, заставляя нервно курить сигарету за сигаретой, бездумно глядя в тёмное окно.
Влад плюхнулся на свободное место, повертел в пальцах сунутый кем-то мятый пластиковый стаканчик, наполненный почти до краёв. Понюхал. В нос шибануло водкой, явно палённой, уж больно мерзким был запах. От сивушного духа его передёрнуло, на глаза навернулись слёзы, и он закрыл глаза пережидая.
Квартира была странной. Серж, институтский дружок, по дороге просветил. Он заскочил к нему после работы. Влад только что очнулся от дневного, маетного и приносящего головную боль сна, и ещё пережёвывал в голове воспоминания о последнем бое, где его взяли в плен.
— Ну, шта русскай ублюдок, — гулиец намеренно коверкал слова, — помярать будем или поживём ещё?
Влада грубо подняли за связанные за спиной руки и бросили на колени. Он тяжело опустился на пятки. Голова гудела и раскалывалась, его накрыло близким разрывом, под носом запеклась кровь, а перед глазами всё плыло. Влад приподнял голову. Пятеро гулийских «революционеров» пинали парней из его взвода. Где Михалыч, неужто убили? Тела не видно – и то хлеб.
— Ну шта, русскай ублюдак, жить хочешь? — Перед ним остановился рослый, стройный гулиец, затянутый в элегантную натовскую форму.
Влад смотрел на него налитыми кровью глазами, поводя во рту языком, собирая слюну, чтобы харкнуть в эту небритую харю. Напрасно. Язык наждаком прошёлся по губам. Во рту была пустыня, видимо, последствия контузии.
Он промолчал. Смотреть на врага, вот так – снизу вверх, упираясь коленями в острые камни, было неудобно. Приходилось задирать голову. Выпрямиться Влад не мог, при любом движении острая боль от сломанных рёбер била прямо в контуженую голову.
— Чта, смотришь, русский ублюдок? Жить хочешь?
— Повторяешься, «гус». — Язык, наконец-то повиновался. — Я-то помню своих отца и мать, а ты? Выкормыш козла и ослицы.
Он надеялся вывести врага из равновесия, разозлить, чтобы тот убил его быстро и без мучений.
Гулиец рассмеялся и пнул его армейским ботинком в голову. Казалось, в мозгу взорвалась граната, Влад качнулся и завалился лицом вперёд, на миг потеряв сознание. Упасть ему не дали, гулиец подхватил его и водрузил на место.
— Разозлить меня хочешь? Русский. На быструю смерть надеешься? Собачьей кличкой меня называешь? — заговорил он на чистейшем, без намёка на акцент, русском языке.
— Не надейся. Их, — он кивнул на пацанов, стоявших поодаль на коленях, — я бы ещё убил легко, малолетних щенков, но тебя… Ты же контрактник, так что на скорую смерть не надейся. Подыхать долго будешь. В соплях и слезах. Умолять будешь, чтобы тебя добили. Но не надейся. Зря ты про моих родителей такое сказал. Ты же знаешь, как в наших краях к родичам относятся.
Было бесполезно утверждать, что Влад не контрактник, что в армию он пошёл после института. Да и унижаться не хотелось.
— Ну что ж, помучаемся, — он прикрыл глаза, смотреть было больно.
— Но их я тоже быстро не убью, тюльпан из них сделаю или птичку, а может, змею. Время у нас есть. А тебя я с собой возьму. Сначала мы из тебя женщину сделаем, да. — Он кивнул. — А там посмотрим. Как тебе такая перспектива, а?
Влад молчал. Что он мог сказать? Смертельно хотелось курить. Он снова открыл глаза, с закрытыми сидеть было унизительно.
Неожиданно гулиец наклонился к нему, рванул на груди тельник. Ухватил крепкой ладонью нательный крестик на тонком витом гайтане.
— Слушай, православный, хочешь, чтобы твои товарищи быстро умерли? Пух, и всё? Лёгкая смерть, от пули. Хочешь?
Влад молча смотрел на него.
— Давай, принимай нашу веру. Примешь, обещаю – убью их быстро. Но тебя, извини, помучаю.
Влад молча оглядел своих пацанов.
— Владь, не вздумай, — подал голос Димон. За что получил прикладом по голове, и кулём осел на камни с залитым кровью лицом.
— Обещаешь? — вышло хрипло, словно ворон каркнул.
Гулиец кивнул, с интересом глядя на него.
Влад закрыл глаза, помотал головой:
Раздался пронзительный визг и следом голос гулийца:
Его грубо ухватили за волосы и вывернули голову влево. Заросший до самых бровей курчавой бородой бандит, зажал одной рукой голову Санька – самого младшего и самого хлипкого из них. Другой держал зазубренный обух большого ножа под ухом парня.
— Смотри, Влад. Тебя, кажется, так зовут? Сейчас он отрежет ему нижнюю челюсть, а потом отпилит голову, медленно минут за десять. Смотри. Ты всё ещё не хочешь принять моё предложение?
— Хорошо, но два желания.
Санек уже не кричал, лишь жалобно скулил, по его шее тонкой струйкой текла кровь.
Гулиец захохотал. Что-то бросил своим на гортанном наречии, потом перевёл:
— Он ещё хочет с нами в желания играть. Ты смелый солдат, давай говори.
Он кивнул. Один из боевиков отцепил от пояса фляжку, перебросил её командиру. Тот ловко поймал её.
— Извини, руки не развяжу, — отвинтил колпачок, поднёс горлышко к губам.
В рот хлынула обжигающая жидкость. Не вода. Влад поперхнулся. Гулийцы захохотали.
— Что не по нраву тебе наше питьё? Питьё для настоящих мужчин. А не для таких сосунков.
Влад мотнул головой – ещё.
Теперь он не пролил ни капли. Откинулся на пятки:
Гулиец охлопал его по телу.
— Держи, стрелок, ты таких сроду не пробовал.
В губы ткнулась длинная чёрная сигарета с коричневым фильтром. Вкус мёда потёк по гортани. Щёлкнула золотая зиповская зажигалка. Рот, затем лёгкие наполнились густым ароматным дымом. Это было здорово. После двух недель воздержания (в рейде Михалыч курить не разрешал, чтобы вонью не привлечь к себе внимания) это было не просто здорово, это было великолепно.
То, что он сейчас курил, было также похоже на вонючую «Приму», как модель с разворота «Плейбоя» на привокзальную проститутку. Хоть суть, скорее всего, одна.
Он сделал несколько затяжек, дым тёк в лёгкие и двумя «драконовскими» струйками выходи́л из носа. Голова была ясная, словно и не выпил двести пятьдесят коньяку.
Гулиец присел перед ним на корточки, на расстоянии вытянутой руки.
— Ну что, русский, хорошо?
Влад видел перед собой изогнутый, как клюв хищной птицы, нос. Тёмные, непроницаемые глаза. Чёрные, с лёгкой рыжиной, волосы. Он покатал во рту сигарету, примериваясь, снова затянулся. Ах, этот медовый вкус на губах. Если он выживет, что вряд ли, он будет курить только такие сигареты, никакой больше «Примы» и «Беломора», или вообще не будет.
Подобрал под себя таз, упёрся мысками ботинок в камни под ногами. Как хорошо, что на нём «бегемоты» – американские тактические ботинки, выменянные (на два литра виноградной граппы и пару блоков «Мальборо») перед самым рейдом. На толстой подошве, с армированным носом, удобные до безумия, а не наши «крокодилы» – неудобные, со скользкой подошвой. Сейчас это было важно.
Незаметно напряг мышцы ног, расслабил и на вдохе (эх, жаль, не докурил) плюнул сигаретой в лицо сидевшего напротив гулийца. Это только, кажется, что на вдохе плюнуть нельзя, очень даже можно – Михалыч научил.
Как только фильтр покинул его рот, время потекло медленно-медленно, как патока с края стакана, как мёд по сотам.
Влад увидел удивлённо выпученный глаз гулийца, за миг до того, как в него воткнулся алый огонёк сигареты. Распахнутый в беззвучном крике рот (все звуки куда-то пропали) с ровными, словно жемчужины в колье, зубами.
Влад оттолкнулся от земли, американский военпром не подвёл. Ботинки не соскользнули с мокрых камней – плавно и мощно бросили Влада головой вперёд, на отшатнувшегося гулийца. Он ударился о его грудь, скользнул вверх и впился зубами в небритое горло. Там, где под тонкой загорелой кожей бешеной дробью пульса билась яремная вена. Зубы сомкнулись, рот наполнился кровью. Что-то грохнуло, ударило в голову. Перед тем как отрубиться, Влад удивился, почему тело гулийца такое безвольное, словно тесто, почему он не сопротивляется. Удивился и потерял сознание.
— Понимаешь, братуха, — они ехали на эту «нехорошую квартиру» как охарактеризовал её Серж, со значением подмигнув, — флет там зачётный, я тебе говорю. Попасть к Клопу могут только «свои». Но вот какая штука: этих «своих» насчитывается человек десять, — друг весело хохотнул, — а у этих «своих» есть свои «свои», а у тех тоже «свои». Вот и тусуется там обычно человек по тридцать. Но Клоп своё дело знает туго и, дорожа репутацией отморозков и гопоту отшивает, да, собственно, им там и делать нечего.
Влад молча слушал друга, глядя в грязное окно и размышляя над тем, кто же, интересно, придумал оставить между районами такую огромную пустую проплешину. Даже не парк или лесополосу. А огромный, раскинувшийся на несколько километров пустырь, заросший бурьяном.
Когда-то это было престижное место, но город стал быстро расти, причём не вширь, а вглубь, и район быстро превратился если не в гетто, то в весьма опасное место – прибежище для маргиналов и разного рода личностей с криминальными наклонностями. На улицах торговали наркотиками, и свежей (чаще не очень) плотью девушек, крышевало всё это милиция, «бандосов» уже давно оттёрли в сторону.
Друг, ненадолго замолчавший, весело продолжал.
— У Клопа, это погоняло хозяина квартиры, — пояснил Серж, будто Влад этого не понял, — тусуется творческая интеллигенция – непризнанные поэты, музыканты, художники со своими подругами и немногочисленными поклонниками и поклонницами.
На этом он прервал свой рассказ и толкнул Влада в бок:
Они выскочили из вагона и пошли к сталинской постройки, пятиэтажке.
Квартира и впрямь была странной, это Влад заметил, пока они с Сержом шли за Клопом, плешивым, неопределённых лет мужчиной, по длинному коридору коммунальной квартиры.
Двенадцать дверей с каждой стороны длинного Т-образного коридора почти все распахнуты настежь.
— Налево – туалет, направо кухня. — Проинструктировал Клоп.
Влад не без любопытства заглядывал в открытые двери.
За одними дверями пили и пели под гитару, за другими пили и слушали магнитофон. Особого разнообразия не было, где-то пили водку, где-то вино. Кто-то слушал Высоцкого, кто-то «Кино», а кто-то – «Перл Джем». Где-то рисовали, где-то декламировали стихи, в одной комнатушке негромко читали что-то из классики – местной, разумеется. Из одной комнаты тянуло сладким дымком травки.
Из-за единственной закрытой двери доносились хриплые стоны, охи, вздохи и скрип кровати, звуки, недвусмысленно говорившие о том, что происходит за запертым створом.
Влад ещё раз нюхнул сивуху, и, заранее скривившись от предчувствия горечи, немного отпил. Машинально подумав, что делать этого, в смысле пить, не стоило.
Он полгода, как вернулся из госпиталя и не полностью адаптировался к мирной жизни, хоть, казалось – шесть месяцев – достаточный срок, чтобы прийти в себя и заняться делами, но он почти всё время сидел дома. К окнам не подходил (чудилось – сейчас влетит пуля или шальной осколок), выбирался из дома по вечерам.
Владу было страшно, за то время, что его не было, всё очень сильно изменилось. Гуляя вечерами, по вроде бы знакомым местам, он их не узнавал. Всё стало чужим и каким-то ненастоящим – картонным, плоским и утратившим жизни. Он скучал по Михалычу, по рейдам, по пацанам из своего взвода, но снова возвращаться в армию не хотел.
Надо было идти работать. Он не мог. Да и куда пойти? То, что Влад учил в институте, он благополучно забыл. Пойти на завод – нет, он не мог. Стать бандитом или ментом? Нет! Жизнь здесь, на гражданке, была пресной и лишённой не то чтобы смысла, а стержня, вокруг которого всё вертится. Он был похож на пальто, висевшее на вешалке, но вот опору убрали, и оно неопрятным комом упало на пол.
Влад понимал: надо что-то предпринимать, чтобы изменить жизнь – сил не было. Плюс извечная проблема – деньги, скоро их совсем перестало хватать. Сделав наконец над собой усилие, он пошёл в агентство недвижимости, чтобы сдать квартиру. Сам снял угол у старухи. На оставшуюся разницу и деньги, присылаемые отцом, уже можно было не жить, конечно, но существовать.
Так тянулось его вялое бытие, которое, как известно, определяет сознание. Вот и сознание у него было такое же вялое, сумеречное, ползущее от одной выкуренной сигареты до другой.
Можно было пить, он раз попробовал, лучше бы он этого не делал. Серж – единственный друг, с которым он поддерживал отношения, еле отмазал его от ментов. Помог школьный приятель, трудившийся в соседнем отделении опером, и справка об участии в боевых действиях. Самое обидное, что Влад не помнил, что творил, а Серёга лишь усмехался, отнекивался и просил больше не пить, а если пить, то хотя бы не в одиночку. Влада, собственно, и не тянуло к выпивке. Он и до армии не был любителем горячительного, в части ему было не до питья, на «дизеле» алкоголя не было как класса, а в Гулистане – пить не разрешал Михалыч, да и некогда там было пить.
Вот после этих случаев он и «выбил» в военкомате направление к психиатру.
— «Гулийский синдром», — говорил умный дядечка в очках, — вылечит только время.
Влад тупо смотрел на него, пытаясь вникнуть в смысл сказанных слов.
— Ничем не могу помочь, молодой человек, увы, — психиатр развёл холеные руки с короткими пальцами, на безымянном блеснул золотом широкий ободок кольца, — время, время и только время.
— Время всё лечит, даже жизнь, — ответил ему Влад.
— Я понимаю вашу иронию, молодой человек, — врач снова развёл руки, видимо, этот жест ему нравился, — могу только порекомендовать несколько дыхательных упражнений. Как только почувствуете, что начинаете, скажем так, выходить из себя, начинайте дышать вот так, — он продемонстрировал Владу, как ему надо дышать, и не успокоился, пока Влад не начал дышать, с его, психиатра, точки зрения, правильно.
— А по вечерам, перед тем как уснуть и утром после пробуждения, дышите вот так: вдох активный, выдох пассивный, и никакой паузы между ними. Учащайте-учащайте дыхание, делайте его более поверхностным. Как только почувствовали дискомфорт, душевный или физический – дышите медленнее и глубже. И повторяйте цикл несколько раз. Вы знаете, что такое циклы, молодой человек?
— У меня высшее экономическое образование, — устало сказал Влад.
— Да-да, конечно, — врач в который раз сделал руками неопределённый жест.
Он провёл с ним несколько сеансов. И правда, после того как Влад начал дышать, как учил доктор, ему стало легче контролировать себя, а потом, через пару месяцев, он стал почти таким же, каким был до армии. Только пить по-прежнему не мог, если только совсем немного.
Влада передёрнуло. Он снова заглянул в стаканчик, решая разрешить себе ещё немного «горячительного» чтобы хоть немного расслабится или всё же не стоит. Решился и снова отпил глоток.
Горечь палёной водки, наполнившей рот, принесла с собой воспоминание о первой, после возвращения из армии, встрече с отцом.
Отец встретил его на вокзале. Похудевшего, заросшего волосами, с тёмными кругами под глазами. Еле державшегося на ногах после госпиталя. Отец привёз его почему-то не в их трёхкомнатную квартиру, а в скромную однушку, правда, расположенную близко к центру.
Оказалось, что с матерью они развелись почти сразу, как Влад ушёл в армию. Разменяли квартиру. Отцу досталась вот эта клетушка в панельной хрущёбе, а мать… А мать уехала в Испанию. Там вышла замуж за местного владельца виноградника. Влад ужаснулся: как же так! – ведь письма, они регулярно приходили и от матери, и от отца.
— Всё просто, — сказал отец, — она присылала их мне, а я отсылал их тебе в новом конверте. А твои отсылал ей. Почта сейчас хорошо работает.
Известие выбило Влада из колеи, и так не особо укатанной. В голове абсолютно не укладывалось, как так такое могло произойти. Он помнил, какими они были счастливыми. Помнил карие смеющиеся глаза матери, улыбающегося отца. Как они ходили вместе в кино или просто гуляли по парку. Помнил летние поездки к морю. Да и потом, во время учёбы в институте, между отцом и матерью вроде бы всё было хорошо. Он силился припомнить какие-нибудь их размолвки или ссоры, и не мог вспомнить. Всё было хорошо. Всё! Было! Хорошо!
Он смотрел на отца. Тот сидел перед ним сутулый, с посеревшим, изрезанным морщинами лицом. А ведь он совсем нестарый, всего сорок пять. Они родили его совсем молодыми. А выглядит на все шестьдесят. Отец учился на последнем курсе университета, матери было девятнадцать.
— Понимаешь, сынок, после того как она…, — отец запнулся, потом продолжил, — после всего произошедшего, я пить начал. На работе поначалу терпели, а потом, как прогуливать стал, выгнали. А мне всё равно было. Только после того, как ты на «дизель» угодил, я очнулся, да поздно было.
Тут Влад вспомнил, как отец приезжал к нему пару раз, без матери. Говорил, что мать то больна, то ещё что-то, а Владу тогда было так плохо, что он ничего вокруг не замечал.
— Стал прирабатывать то тут, то там, недавно вот грузчиком устроился, а что неплохая в принципе работа, десять тысяч платят, жить можно. Слава Богу, ты вернулся. — Влад слышал его словно сквозь вату. — Ты не переживай, сынок, всё наладиться.
— Ты спи, сынок, спи. Мне на смену в ночь, я там тебе поесть приготовил.
Влад его уже не слышал, он спал. Ему снилась мать – высокая, слегка тяжеловатая, но стремительная, со всегда распущенными по плечам иссиня-чёрными волосами и смеющимся ртом.
— Бл..ть, да пошло оно всё... — еле слышно выдохнул Влад, — и, закрыв глаза, одним махом «засадил» оставшуюся в стакане водку.
И на мать, живущую где-то за бугром, и на отца, завербовавшегося на стройку, находящуюся где-то на просторах необъятной Родины. Тот огорошил его известием буквально за неделю, перед тем как уехать. Повторял, как заведённый, что не надо его отговаривать. Что он уже всё решил. Что там платят хорошие деньги, обещали квартиру, подъёмные и всё такое прочее. Что он не хочет мешать сыну. Куда это годится, жить двоим мужикам на двадцати квадратных метрах. Что Владу надо жениться и родить детей. А отец заработает денег, вернётся в город, купит себе угол, и заживут они счастливо. Никакие уговоры не помогли. Отец уехал. Через две недели пришло письмо и перевод в десять тысяч. Писал он регулярно, пару раз в месяц. Переводы приходили чётко каждый месяц, в двадцатых числах, по пять тысяч. Видимо, не так сладко было на «солнечной» стройке, как это описывал отец.
Кто-то заботливый, ловко выдернул пустой стаканчик из вялых пальцев и всунул новый, заполненный до краёв.
Теперь уже без раздумий, не открывая глаз, Влад влил в себя, показавшуюся уже не такой противной водку. Алкоголь проворной торпедой дошёл до желудка и там взорвался, посылая обволакивающие волны удовольствия в голову.
Когда он открыл глаза, то уже смотрел на мир сквозь мягкую дымку алкогольного дурмана, сглаживающего острые углы и приглушающего краски. Он делал тело расслабленным, а язык остроумным.
Влад обвёл глазами комнату и тут вновь заметил тонкий и ломкий, словно стебель болезненного цветка, силуэт девушки, замершей в большом облезшем кресле.
При виде её Влад оживился. Встал пошатнувшись, и, сделав пару нетвёрдых шагов, опустился на мягкий подлокотник.
— Барышня, — начал он, пьяно улыбаясь, и осёкся.
Девушка шарахнулась от него, как от зачумлённого. Он не понял, в чём дело, разозлился, хотел схватить её за рукав, но студенческий дружок, подскочивший откуда-то сбоку, мягко перехватил руку:
Влад разозлился ещё больше, став совсем бешеным: ой, не надо было пить, не надо. Знал ведь, что всё чем-нибудь подобным закончится, но остановится уже не мог. Он ухватил Сержа за грудки, вскинул вверх, отвёл руку для удара. Вот так, с правой в челюсть, ногой в пах и сверху ребром ладони по шее.
И плевать, что это лучший друг, у которого он сдувал контрольные и давал списывать сам, с которым они сбегали с «пары», чтобы попить пивка. Что они вместе ухлёстывали за девушками. Ему было плевать. Он видел перед собой не старого друга, он видел «гуса» – врага, которого надо убить, пока он не убил тебя.
