А утром Ден проснулся с тяжёлой головой. Утро застало его на сеновале. Рядом лежала какая-то деваха, от нее пахло сеном и перегаром. Как они туда попали, Ден вспомнить не мог. Он ещё раз взглянул на девушку и узнал в ней Машку Кузнецову. Девка-то она ладная, только глупая. Отец у нее — на всю голову больной, за дочурку руки-ноги переломает. Странно, что он до сих пор их не нашёл. Бывает, застукает кого посреди ночи: Машке — выговор, ухажеру — медпункт. А у неё азарт от этого ещё пуще разгорается парня в койку затащить или на сеновал.

Эти мысли шли неспешно, довольно болезненно и собрались мозаикой в одну тему: надо срочно исчезнуть из деревни на пару дней. Машке достанется, да батя её отходчивый, обойдётся, не впервой. А ему надо пару дней по лесу погулять, там, глядишь, Машка ещё с кем погорит.

Ден собрался, умылся, напился из умывальника. Вода была ещё по ночному холодной, на траве серебрилась роса, вот-вот должно было показаться солнце, а с ним и Петр Николаевич, Машкин папа. Прихватив необходимое, парень двинулся в лес.

Вскоре летний день уже вовсю разошелся. Ден не спеша шёл по лесным тропкам с рюкзаком за спиной. Гнус безжалостно жалил и жужжал угрожающим гулом. Укусы подзуживали, и Ден боролся с желанием от души их почесать. Лес подле деревни не слишком густой, свет свободно доходил до тропинок. Вдруг справа что-то зашевелилось, и из кустов малины показался Дед.

— Здорово, Дениска.

— Здравствуй, Дед.

— Далёко ли собрался? И рюкзак даже прихватил.

— Да-а-а… — затянул было Ден, думая говорить ли дальше, но продолжил -  с Машкой попутался, папаня её увидит — душу вытрясет, я лучше в лесу погуляю.

Дед рассмеялся:

— Так это из-за тебя Петруха пол деревни перебудил? — Дед ещё раз рассмеялся. — Сам-то что думал? Под хмельком и хрен торчком?

— Ну тебя, Дед. И так тошно.

— Да ты не серчай, у тебя сигареты есть? Больно уж мне твои вчера понравились.

— Держи.

Ден дал старому штук пять, и пошёл было дальше. Но тот закурив, окликнул парня:

— Ты это…, у меня можешь пожить. Вон за тем холмом, на той стороне, за Черной речкой избушка моя. А то по лесу-то совсем замотаешься.

Денис молчал, думал соглашаться или нет. Дед-то со странностями.

— Дениска, ну не сердись на старика. Хочешь похмелю, у меня там за печкой-то осталось?

От Деда веяло отчаянием и одиночеством. Сколько помнил Ден, он всегда жил один, деревенские его сторонились, и ребятам с ним играть запрещали. Да разве ж детям запретишь? Старик — тихий, сказки им рассказывал, страшилки. Ну, выпивал бывало крепко, а когда и в запой уходил. В это время он всё в избе своей сидел, а дня через три появлялся в деревне с жутким, всепоглощающим перегаром. В магазине он покупал лимонад, выпивал бутылочку на крылечке и снова принимался рассказывать сказки-небылицы ребятне.

Ден подумал и остался у Деда. Второго лежака не было, зато была широкая скамья, на которой он и поселился. В тот день старик больше не появлялся у себя в избушке, только проводил парня до дому, а сам в лес пошёл.

Так что Ден похмелялся в полном одиночестве. В полдень отступила головная боль. Ближе к ночи он зажёг в избе керосиновую лампу. Она немного коптила, но терпеть было можно. У Деда под лавкой оказалась небольшая библиотека, про всякий метафизический бред, собрание мифов разных стран, целая куча учебников по физике и математике, в основном по школьной программе. Но сил на чтение уж не было, и Ден завалился на боковую.

Дед вернулся глубоко за полночь, снял заплечный мешок, достал из него несколько бутылок водки, а затем, вывалив на стол ягоды, принялся их перебирать. Лег спать уж под утро. Спал неспокойно, бормотал что-то, проснулся вслед за Деном. Старики вообще мало спят.

Утром парень сходил до деревни, поспрашивал у друзей про Машку, оказалось папаня её лютует ещё, Дениса ищет, а саму её в сарайке запер.

Говорили ещё, что мальчишку какого-то в лесу нашли, тощего, голодного, но не дикого, слова понимает. Дену посмотреть, конечно, хотелось, да гнева отеческого отхватить по полной программе желания не было. Когда он вернулся, Дед уже добрался до половины первой бутылки водки. Похоже, у него опять начинался запой.

Старик спросил о новостях и, услышав про мальчишку, молча докончил бутылку, достал какую-то книжку и начал читать, сначала про себя, а потом вслух, про пределы бесконечно малые и бесконечно большие числа, про сходящиеся и расходящиеся ряды. Он читал их как заклинания, запинаясь языком о непростые слова и собственные редкие зубы. Дед впадал в какой-то транс, читая все эти теоремы, определения, аксиомы, как мантры, не вкладывая в них смысл. Поэтому услышав этот бред, парень ушёл гулять в лес. Когда вернулся, принялся жечь костёр неподалёку от избы, куда не доходил трухлявый голос старика и лег спать лишь, когда всё стихло.

Дед проснулся раньше своего «квартиранта», немного опохмелился, чего-то буркнул и пошёл куда-то ни свет ни заря. Правда вернулся до того как проснулся Ден, повозился на «кухне», пожарил яичницу и разбудил парня:

— Ты на меня не сердись, не сердись. Страшно мне так, как никогда не было.

— Да, ладно… Чего боишься-то?

— Найдёныша я боюсь, Дениска. К нам на хутор тоже такой из лесу приходил, а после него никого ведь не осталось… никого. Только числа.

— Дед, какие числа? Ты что плетёшь?

— Числа-числа, числами стали, а я притворился циферкой, меня так и оставили.

— Ты б меньше пил, а? Уже и в страшилки свои веришь.

— Верю, и ты поверь, и в деревню не ходи.

Он долго ещё потом говорил о числах и связях в них, и что важно знать, где можно разорвать ряд, чтобы он тебя не включал…

Машкин отец не казался Денису теперь таким уж страшным по сравнению с сумасшедшим стариком. Ему стало уже чудиться, что он становится каким-то числом. Трансцедентальным или иррациональным, чёрт знает чем. Собрал он рюкзак и двинулся в деревню, пока крышу совсем не снесло.

Он шёл и машинально считал шаги. До деревни оказалось 4546 шагов до первой избы. Это дом Кольки Погорелова. У дома 4 окна, 2 комнаты, сруб в 19 брёвен. Колька сидел на крыльце, и тоже считал, считал …своих кур, и было заметно, что это доставляло ему массу удовольствия. Похоже, дурные Дедовы причитания не прошли для Дена даром. Теперь цифры, словно зараза прицепились и к нему. И, похоже, не только к нему.

Продавщица Валя почему-то начала считать в уме. Сдачу точно дала, чего за ней отродясь не водилось. Денис купил пива и сделал два больших глотка из бутылки, но тяга к числам не прошла. Местные детишки вместе с найдёнышем увлеченно рисовали на песке у дороги треугольники. И уж так на душе тоскливо от этих треугольников сделалось, что домой парень не пошёл, а заглянул к няне-Фене, старушке лет семидесяти.

Она, как обычно, ему обрадовалась, велела особо по деревне не шастать, Машкин отец ещё не отошёл. Накормила пирогами с чаем. На каждом пироге было по 7 завитушек из теста. Няня-Феня ровно 33 раза перемешала сахар в чае - 3 ложки. Это уже было чересчур. Ден натаскал ей воды из колодца (4 ведра в кадку и половину в умывальник), и прикорнул в сенях.

Его разбудила уже под вечер странная мелодия. Слышались детские голоса. Ден сразу же принялся считать такты, поймал себя на этом и выругался. Пели где-то не очень далеко, и он вышел посмотреть, что же там такое. В конце деревни у сельсовета стояли дети и пели, на них смотрели взрослые. Вышли все — и стар и мал, и няня-Феня, и Колька, и Катя даже с грудной Викой на руках.

Хором руководил найденыш. Дети стояли, образуя равнобедренный треугольник плечом к плечу. Взрослые обступили их, и вскоре получился двойной треугольник, в центре которого стоял тот самый мальчишка. Очень быстро стемнело. В голове Дена понеслись тысячи цифр и чисел, они завораживали и манили.

Вместо сельсовета вдруг появилась река, словно всегда здесь текла. Люди с пением пошли в реку, Найдёныш стал высоким и круглым, совсем утратив человеческие черты. Сопротивляться пению уже не было сил, и вырваться из ряда, сходящегося к нулю тоже. И Ден запел, закричал, заорал  не своим голосом:

— Дважды два — четыре! Дважды два — четыре! А не шесть, а не пять — это надо знать!

Зачем это сделал, не понятно, всё происходило будто в тумане. Он тоже, как все одурманенные пением, делал шаги, против своей воли к этой реке, изменившей реальность. Но река вдруг исчезла, и перед ним вновь оказался сельсовет. Он стукнулся головой о его двери и упал.

Кругом — ни души, мычали только недоенные коровы, да петухи драли глотки. «Дважды — два, дважды — два» продолжало крутиться в голове.

Денис осторожно поднялся со ступеней сельсовета. Голова гудела, тошнота подступала к горлу. Оглядевшись, он никого не увидел. Деревня опустела полностью. И тут он вздрогнул от человеческого голоса:

-  Живой? — это был голос Деда. — А ведь не дурак, не дурак! Хоть и не послушал старика. Цифры тебя спасли.

В деревне Денис оказался не единственным. Ещё Машка нашлась. Её отец так и не выпустил из сарая. Она себе все руки и коленки изодрала, пытаясь вылезти на зов найдёныша — спас крепкий засов. Её, обессиленную, к вечеру нашёл Дед, когда обходил дворы.

Весь скот передали в соседнюю деревню. А Ден уехал в город и забрал с собой Машку. Нечего ей одной в опустевшей деревне делать. А дед так и остался в этой местности один, теперь уже совсем один...

Да не такая ведьма, что ведунья, а самая настоящая колдовка, которая людям гадости творит. Да не ради денег иль какой другой выгоды, а потому, что никак ей без этого, жизнь не в радость, коли хоть один день зла не сотворит человеку. Коробит её от чужого счастья. Бабка Котяжиха хоть и была сама ведающей, да Бога-то боялась, дел чёрных не творила, знала границы своим силам и знаниям. Никто от неё плохого не видел сроду. По воскресеньям приходила она в церковь, что в соседнем селе была, исповедовалась, причащалась, каялась в том, что людей лечит, помогает, вдруг нет на то воли Божией, вдруг неправильно она делает, а по-другому не могла она, мимо чужой беды пройти душа не терпела, когда помочь умела да знала как.

И вот, в очередное воскресенье пошла бабка Котяжиха в церковь. Стоит тихо себе в уголочке, молится, хору с клироса внимает, и вдруг видит — Аришка с их деревни в другом уголке забилась, и плачет тихонько, да так горько, что и смотреть сил нет. А надо сказать, что была эта Аришка самая разнесчастная девчушка на деревне. Вовсе одна она осталась, мать зимой в прорубь провалилась, да от горячки сгорела, а отца волки в лесу загрызли. Была у Аришки бабушка старенькая, и та вскоре покинула внучку, отошла в мир иной. Так и жила она одна одинёшенька с тринадцати лет, горе мыкала. А уж бедненькая она была, слов нет, ходила в том, что люди подадут.

Работала же Аришка не покладая рук — кому грядки прополет, кому за детьми приглядит, кому дрова поможет в поленницу сложить, тем и жила. Но не озлобилась Аришка от жизни такой, напротив, певунья была да скромница, улыбка её до того была светлая, хоть лик с неё пиши, а как запоёт, так заслушивались все, до слёз пробирал её голос тонкий. И сама она была, как ромашка — русоволосая, беленькая, стройненькая, голубоглазая — солнышко в кармане носила, так люди баяли. Как придёт к кому, так вроде на душе легче после разговора с Аришкой. Любили её на деревне.

И надо же было такому случиться, что влюбился в неё самый лучший парень в их деревне — Никитка. Девки за ним табуном ходили. Но он не подлый был, не обманывал девчат. Погулять - погуляет с ними, позубоскальничает, на гармошке им сыграет, семечками угостит, и всё на том. Не портил он девок, не хулиганил, никто про него слова плохого не мог сказать. А красивый был Никитка! Высокий, крепкий, как дубок молодой, чернобровый, кудрявый, сокол одним словом. В семье он старший, а у матери за ним мал-мала меньше, семь человек ещё братьев да сестёр. Отца не стало у них, лесиной в лесу придавило.

Так Никитка в семье за кормильца был, во всём матери помогал, никакой работы не чурался, не стеснялся — ни мужской, ни женской. Мог и занавески на окнах матери постирать, и сруб на баню поставить. Вот какой мужик был, золотого сына мать вырастила, опору себе на старости лет. И полюбилась, значит, Никитке Хохлатушка, как он Аришку свою называл, а полюбил он её за глаза лучистые, за речи певучие, за характер золотой. И Аришка ему взаимностью ответила. Стали гулять они по вечерам вместе. И поняли люди — быть скоро свадьбе.

А на деревне девка жила с матерью, Варварой звали, страшная была, Бог ты мой! Во-первых, косоглазая да рябая, во-вторых, кривобокая, а характеру злого, такую ещё поискать. Всем от неё доставалось, идёт по улице, попадётся какой котёнок иль собачонок, и тех пнёт.
— Ох, погоди, Варька, отольются тебе невинные слёзы, нельзя животинку обижать! — грозятся ей люди.
А той хоть бы хны, усмехнётся и дальше пойдёт. А завистливая была, ой-ёй. Коли увидит у кого платок баской иль сарафан затейливый, с матери не слезет, пока та ей такой же не купит. Она и на вечорки ходила, и на гулянья с сельскими, да только никто из парней не глядел в её сторону. И не оттого, что рябая она была, разве ж в лице красота человека состоит, а оттого, что нраву дурного.

Кому, право, такая жена нужна? А Варвара с каждым днём всё пуще злилась, ведь была она уже перестаркой и замуж ей хотелось. И вот на тебе, полюбился ей этот Никитка. А ведь он с Аришкой гуляет. Вот же ж беда. И чего Варвара только не делала, чтобы вниманье его на себя обратить- уж она и танцевала пуще всех девок, уж она и наряжалась баще всех, уж она и сама к нему с намёками да улыбками ластилась — нет толку! Не глядит Никитка в её сторону, хоть ты тресни!

Да отошли мы с вами малость от рассказа, то присказка была, а сейчас сама сказка будет. Заприметила, значит, бабка Котяжиха, как Аришка в уголке церквушки плачет, да так горько, что мочи нет глядеть, утирает слёзы своим стареньким полушалочком, да и подошла к ней.
— Миленькая ты моя, да что случилось с тобой, девонька?
— Не знаю, бабушка, как и сказать вам, — отвечает Аришка.
— Да уж как есть говори.
И поведала ей Аришка, что разлюбил её Никитка. И в сторону её не глядит даже.
— Да как же это так? — подивилась бабка Котяжиха.
— Да вот так, — утирая слёзы, всхлипнула девушка, — С вечера проводил меня до дома, а с утра, как на улице повстречались, так мимо прошёл, словно чужой, и даже не глянул в мою сторону, словом не обмолвился! Я к нему — а он смотрит сквозь меня, словно не видит, а после рукой молча отвёл со своего пути, да дальше пошёл.

А на другой день подружки мне рассказали, мол, видели Никитушку моего у Варвары во дворе, дрова он там колол. Так и пошло с того дня, стала я и сама за ним следить, и увидела, что и вправду ходит он к Варваре, по хозяйству помогает да зубоскалит с ней, а уж она как вокруг него вьётся! Не бывать, знать, нашей свадьбе…
— А ну-ка, девка, не реви, — осадила Аришку бабка Котяжиха, — Иди-ка ты домой, уладим мы это дело.
Поклонилась Аришка бабке Котяжихе, спасибо сказала, да и послушалась её — домой пошла, слёзы вытерла, полегчало малость у неё на душе, знала она, что слово бабки Котяжихи крепко, и коль уж она слово дала, то, значит, поможет её беде. Хоть и насильно мил не будешь, и коли уж разлюбил её Никитушка, знать так тому и быть, но надеялась Аришка, что хоть тоску бабка Котяжиха отведёт от её сердца, а то у ж вовсе тошно было Аришке.

А бабка Котяжиха на следующий же вечер снова в храм на службу пришла, предпраздничное богослужение было, народу много. Обычно бабка Котяжиха всегда в первых рядах стояла, истово Богу молилась, о детках своих усопших плакалась, за свои грехи прощения просила, а в этот раз в задние ряды пошла. И не столько она службу слушает, сколько по сторонам поглядывает да всё примечает. И ведь увидела она то, что ей надо было. Служба-то уже почти закончилась, а Варвара только в храм идёт, да к подсвешникам прямиком, и давай свечи ставить. И ведь что удумала, свечи задом наперёд принялась втыкать, да мало того, что свои так поставила, так она ещё и те, что рядом горели, перевернула «головками» вниз. А после из церкви задом попятилась к выходу.
— Ага, вот ты и попалась, кобыла нестоялая! — подумала бабка Котяжиха, да и следом за Варварой вышла на улицу.
Варвара дошла задом наперёд до церковной калитки, по сторонам глянула — не видит ли кто, развернулась, да бегом домой побежала. А бабка Котяжиха не отстаёт. Догнала она Варьку, поймала её за косу, да и говорит:
— Это что ж ты делаешь, девка?
— Ничего я не делаю, — отвечает ей Варвара, выпучив глаза от неожиданности.
— Как это ничего? — наседает бабка Котяжиха, — А ну рассказывай, где была, у кого была, что там делала?
А Варвара на своём стоит.
— Ах так, — говорит бабка Котяжиха, и давай её за косу трепать, — Ну я тебе сейчас покажу, Варка, я тебе косу-то отрежу за враньё твоё и за пакости!
А в то время косы лишиться было для девки позором неслыханным, испугалась Варька, разревелась, да и повинилась во всём.
— Так, мол, и так, всё скажу тебе, бабушка, только отпусти меня! На краю деревни нашей баба одна поселилась, колдовать она умеет, она мне Никитку и приворожила.
— Ах ты ж, кобыла распроклятая, — говорит ей бабка Котяжиха, — Али не знаешь ты, что он Аришку любит? Что свадьба у них намечается?
— Да всё я знаю, — ревёт Варвара, — Ну а мне что делать, коли я его тоже люблю?
— Это что за любовь такая, чтобы парня на тот свет приворотами загнать, жизнь ему укоротить? Да и себя в такую кабалу к бесам затащить? Дура ты, дура!
— А что мне делать? — отвечает Варвара, — Никто меня замуж не берёт, парни даже в сторону мою не глядят, оттого, что некрасивая я. А я тоже замуж хочу.
— Да не потому не глядят на тебя, что лицом не гожа, — отвечает ей бабка Котяжиха, — А потому, что сердце у тебя злое. Ведь от тебя слова ласкового никто сроду не слышал, мать родную и ту ты своими капризами извела, то и дело плачет она. Души у тебя нет, Варвара!
— Ну ладно, дело это мы решим, но смотри, — пригрозила она Варваре пальцем, — Ежели узнаю, что ходила ты снова к колдовке, худо тебе будет, попомнишь ты меня!

Отпустила она Варвару, а сама тут же в свою деревню побежала. А деревня Ильинка большая была, сама, как село целое, идти долго, пока шла уж смеркаться стало. Вот пришла бабка Котяжиха, и видит, в старой, покосившейся избушке, что много лет уж без хозяина стояла, свет горит в окошечке. Избушка та чуть поодаль от других стояла, а рядом с избою высо-о-окая сосна росла. Бабка Котяжиха, не теряя времени, к избе — и в дверь постучала.
И открыла ей дверь баба. Страшная, как чёрт. Высоченная, чёрная, как ворона, глазищи голубые, водянистые, прозрачные, словно неживые, вытаращилась на бабку Котяжиху своими бельмами и говорит:
— Чего пришла?
— Пришла, — так же нагло отвечает ей бабка Котяжиха, — А ты что думала? Что ты будешь тут творить, что хочешь?
— Буду, — говорит баба, — А тебе какое дело?
— А такое! Или ты думаешь, я не поняла, что по деревне мор пошёл? То скотина издохнет, то мужик запьёт, то посевы погибнут, то жених невесту бросит! А это ты, знать, гадина такая, ну, да погоди, я тебе устрою!
Колдовка только в лицо ей расхохоталась:
— Или ты, бабка, думаешь, что со мной справишься? Куда тебе? Силы побереги!
— Сил мне хватит, — отвечает бабка Котяжиха, — Гляди, как бы тебе хватило! Значит так, или ты убираешься из моей деревни, или я тебе такое устрою, что мало не покажется.
Развернулась бабка Котяжиха, и пошла неспешно прочь, а колдовка ей вслед плюёт да кричит:
— Да что ты можешь, старуха, супротив меня, молодой? Я тебя в два счёта раздавлю.
И давай что-то приговаривать, бормотать, притоптывать ногою.
Повернулась к ней бабка Котяжиха да и говорит:
— Ну вот ты и добилась своего. Или сейчас же выметайся из деревни или раздавлю я тебя, как клопа.
Колдунья засмеялась, дверью хлопнула, да в избе скрылась.
А бабка Котяжиха крепко осерчала, так она разозлилась, что всё внутри клокотало, редко она гневалась, да ещё вот эдак.

Пошла она в сторону своего дома. Не прошло и получаса, как налетел на деревню ураган, да такая ли буря разыгралась, что деревья стала выкорчёвывать, и не тоненькие молодые деревца, а вековые старые деревья. Земля с небом смешалась. Светопреставление началось. Перепугались люди и всей деревней к дому бабки Котяжихи бросились, поняли они, что дело тут непростое, не природа то бушует, а неведомые силы гневаются.
А та и успокоила народ:
— Не бойтесь, вас эта буря не тронет, а кому надо, тот получит своё.
Спустя несколько минут услышали люди ужасающий треск и грохот откуда-то со стороны. Что такое? И тут видят они, как у Варкиной избы тополь старый под корень обломился будто срезанный, и на крышу повалился. Да избу не задел, лишь крышу разрушил.

А в это же самое время, на краю села, в высокую сосну, что у покосившейся избушки стояла, молния ударила. Со стоном и скрипом переломилась сосна пополам и аккурат своей верхушкой в избу воткнулась, насквозь крышу прошла, как стрела. А вслед за одной молнией и вторая ударила, как раз в ту сосну, что из избы в небо торчала, и вспыхнула изба в мгновение ока. Выбежала из избы баба та, страшная, как чёрт из табакерки, волосы дыбом, голосит на всё село, кричит, кулаком кому-то грозится то в небо, то на деревню, а после бросилась бежать прочь. Все люди это видели, когда она по деревне бежала. Испугались люди, что огонь сейчас на их избы перекинется, но нет, не тронуло пламя другие дома. А ведьмина изба дотла сгорела.

И лишь только она сгорела, как буря тут же и утихомирилась, в минуту улеглась, и пошёл тихий, тёплый, летний дождичек. Смотрят люди на это диво, и крестятся. А бабка Котяжиха встала тихонько позади всех да и промолвила:
— Я же сказала, что раздавлю и следа не оставлю.
Улыбнулась она да домой пошла.
А на Покров свадьбу играли. Никитка с Аришкой женились. И Варвара счастливая бегала. На той свадьбе познакомилась она с Никиткиным другом из дальней деревни, да и приглянулась тому. Не заметил он ни лица её рябого, ни ноги хромой, а всё потому, что с той поры изменилась Варька, мать стала почитать, к людям с добром относиться, стариков уважать, да никого не обижать. Крепко тогда проучила её бабка Котяжиха. Вскоре и Варвару замуж отдали.

Так-то, милые, на добрый привет — добрый и ответ. С Богом!

Людка посмотрела на него, а он её возраста, лицо приятное, фигура ладная. Она и говорит ему:

- Так, ты заходи! И водой тебя напою, и ужином накормлю!

Солдат сразу согласился. В дом зашёл и, пока вдова хлопотала, на стол накрывала, он починил ей поломанный стул и перекосившуюся дверь поправил. Долго сидели они тем вечером, за длинным разговором. И было у вдовы такое чувство, что всю жизнь знает она этого служивого! Так и остался он у неё жить.

Повеселела Людка, расцвела! Красивые платья из сундуков подоставала. Все уши моей прабабке прожужжала, рассказывая о своём Андрюше. Дома он всё переделал, всё починил, за скотиной ухаживал, Людку страстными ночами баловал. И всё сына просил! Вдовушка дождаться не могла, когда же понесёт.

Одна была у него странность. Хозяйством он занимался только после захода солнца! Всю ночь мог работать, а потом весь день спать! Объяснял это он тем, что на фронте ночь с днём попутал. Людка этому совсем значения не придавала. Мужик ведь - мечта просто. Да и с соседями он любезным был. Ведь, как солнце заходило, он на улицу выходил, с людьми знакомился.

Время шло, зима настала, а Людка всё не могла дождаться беременности. Сильно она печалилась по этому поводу. И солдатик, масла в огонь подливает, каждый день о сыне спрашивает!

Решила, тогда, Людка пойти к местной знахарке, бабке Марфе. Такой силой обладала она, что к ней со всех деревень и даже из городов, люди съезжались!

Вот, приходит она к бабке и говорит, так и так, мол, живём с Андрюшей душа в душу, а ребёночка всё нет!

Долго знахарка причину искала: и яйцом выкатывала, и воском выливала, и предков вопрошала. Сидела Людка, как мышка, наблюдая за всем этим, а баб Марфа всё мрачней становилась. Наконец, она говорит:

- Ох и странное же дело у тебя, молодуха! Беременности твоей родичи твои покойные препятствуют, от беды огородить тебя хотят! Расскажи-ка мне больше о суженом своём, есть в нём что-то необычное?

Людка выложила ей всё, как на духу, упомянула и то, что не выходит на дневной свет её Андрей.

Стала бабка ещё мрачней! И говорит:

- Значит так! Нужно тебе испытать Андрюшу твоего, человек он, или кто другой…

От этих слов, Людка чуть чувств не лишилась! А знахарка продолжает:

- Ты не боись! Приди домой, как ни в чём не бывало! Скажи, что зелье тебе знахарка дала, скоро понесёшь! А сама возьми то, что я дам тебе, и, когда баню натопишь, вылей это в кадки с водой, которой Андрей мыться должен. Сама в баню с ним не иди, скажи, что захворала. Если человек он, то придёт из бани румяным и весёлым, и ты зачнёшь в ту ночь. А если он нелюдь, то вода обожжёт его и откроет его личину. И придёт он к тебе в своём истинном образе. И будет ясно, что это нечистый, который потомства от тебя хочет, чтобы силу свою умножить!

С этими словами, бабка протянула перепуганной Людке пузырёк с тёмной жидкостью, и, приблизившись вплотную, проговорила тихим голосом:

-Самое главное! Пока он в бане будет, ты сделай посреди комнаты три соляных круга, встань в середину и жди. Если человеком зайдет, и спросит, что ты делаешь, скажи, что заговор делаешь на ребёночка. А если в другом обличье будет, то соль тебе жизнь спасёт! Что бы ни было, ни в коем случае за круги не выходи!

Пришла Людка домой, старается печали не показывать. А солдатик её радуется, что она скорую беременность обещает.

На следующий день сделала Людка всё, как велела ей знахарка! Баню натопила, зелье влила, и говорит Андрею:

-Иди в баньке искупайся, и приходи - сегодня я зачать должна!

Тот и пошёл. А она круги из соли начертила, села в середину, и сидит, ни жива, ни мертва, ждёт, что будет.

Вдруг, раздался дикий крик, переходящий в звериный рёв, да так, что окна в доме дрогнули! Людка похолодела! Одно желание было - бежать из дома, куда глаза глядят. Но помнила она бабкины слова и в круге осталась.

Сидит и слышит шаги, только не человеческие, а, будто конь копытами переступает. Распахивается дверь, и в комнату входит чудище! Огромный, в чёрной шерсти, голова, как у быка, с огромными рогами, а ноги с копытами! Посмотрело оно на Людку горящими глазами, и проревело:

-Зря ты, девка, обманула меня! Я с тобой по-хорошему хотел… Но теперь тебя ничто не спасёт!

Сказав это, он кинулся на молодуху, но сдержали его соляные круги, обожгло его огнём, и откинуло к стене.

Так кидался на круги он всю ночь, соль потемнела, но нечисть не пропустила. Как начало небо сереть, он развернулся, и, осыпав Людку проклятиями, ушёл!

Она пришла в тот день к моей прабабке, бледная, как стена и вся седая! Зашла в комнату, и упала без сил!

Жила Людка у них в доме целый месяц, к себе боялась идти. Потом оклемалась и позвала бабку Марфу. Провели они несколько обрядов, и вернулась Людка в свой дом, нечистый её больше не тревожил.

Спустя время, жизнь вдовы наладилась. Сошлась она с фронтовиком. Без ноги он был, но это не помешало ему и хозяйство ладно вести и троих детишек Людке подарить. Одно напоминало ей о том, что было - абсолютно седые волосы.

Потап тогда только женился на Лизавете, сынок у них родился. Хорошо жили они, душа в душу. Не ссорились даже никогда. И вот отправился он на те луга, рыбачить. Вечерело уже, на вечерний клёв подгадал. Сидит в лодке, да знай рыбу таскает, довольнёхонек, хорошо клюёт.
И заплыл он в такое место, где луга с рекою соединяются, а там ивы растут хороводом. Луна выглянула, посеребрила дорожку по воде. Лепота. Тишина кругом, ни души. Только птица ночная кричит где-то на озёрах вдалеке.

И вдруг видит Потап, что за диво? На одной иве, что над водой склонилась, сидит девка. Ноги в речку опустила, волосы распустила, руками перебирает, а сама плачет, да горько так, что у Потапа аж сердце зашлось.
Он и подплыл к ней на своей лодочке:
— Ты что тут делаешь одна? Что случилось? Нешто обидел кто?
А возле девки ни лодки, ничего. Ему бы задуматься, как она сюда добралась-то, глубина кругом. Да и девка в сарафан одета, а на улице-то ещё холодно, ночью особливо.
Девка же молчит, ничего не отвечает.
— Неужели кто-то обидел её да сюда завёз, и оставил? — думает про себя Потап. Нехорошие мысли ему на ум пришли.
А сам скинул с себя безрукавку тёплую, девке той подаёт.
— Накинь, — мол, — Замёрзла небось.

Та безрукавку взяла, плакать перестала, на Потапа взглянула. А глаза у ей, что та река — бездонные, синие, глубокие. Заплывёшь и утонешь, что в омуте.
— Спасибо, — отвечает, — А тебя как звать?
— Потапом, а тебя?
— Марьюшкой.
— Ты откудова здесь? — спрашивает Потап.
— Оттуда я, — махнула рукой девица, сама глаза опустила, всё косу теребит, подол платья лёгкого в воде полощется, и кажется она вся словно из лунного света сотканной — лёгкая, прекрасная…
Загляделся на неё Потап, забыл зачем и находится здесь.
— Давай я тебя до берега довезу! Только скажи куда, ведь ты не из наших, не видал я тебя ни разу.
— Довези, — согласилась Марьюшка и бесшумно скользнула в лодку, ни один листочек на иве не колыхнулся, — Вон там я живу.
Показала девица вниз по реке.

Ну, там, так там. Потап на вёсла налёг. А девица всё смотрит своими глазами бездонными, не отводит взгляда. Ух, бесстыжая! Долго так молча плыли, после заговорила с ним девица.
— А что, Потап, доволен ли ты женой своей, Лизаветой?
— А тебе откель ведомо, что Лизавета она?
— А мне, Потапушка, многое ведомо, — хитро улыбнулась девица, и глаза её блеснули, — Я за тобой давно слежу, нравишься ты мне очень.
— Да что ты мелешь такое? Я тебя впервые вижу!
— Ты может и впервой, а я уж сколь вёсен на тебя гляжу. Как придёшь ты на реку, так я всегда тут, жду тебя.
— Послушай-ка, где дом твой? — оборвал её Потап, — Сколь мы плывём уже, а ты всё молчишь, скоро ли твоя деревня, куда причаливать?
— На что тебе моя деревня, аль скучно тебе со мной, Потапушка? — коснулась девица его руки.
Коснулась, что огнём обожгла. Рука у неё ледяная, а жаром обдаёт.
— Знаешь ли ты, Потапушка, чем жена твоя занимается, покуда ты тут плаваешь?
— Чем же? — спрашивает Потап.
— К соседу твоему в гости ходит. Сынок-то ваш не похож ли случаем на Афанасия? — девица расхохоталась громко, показав острые белые зубки.
— Ты говори, да не заговаривайся, — рассердился Потап, — А не то вон сброшу тебя сейчас в реку, и плыви сама куда тебе надобно.
— Не серчай, Потапушка, — потупила девица очи, — Я ведь как лучше хочу. Жалко мне тебя. Нравишься ты мне. А жена твоя тебя не любит, а я тебя сильно любить стану! Оставайся со мной!

С этими словами припала девица к плечу Потапа, да и не заметил тот сам, как уже целовать её начал. А губы у неё как и руки — ледяные, а обжигают жаром. Тут опомнился Потап:
— Погоди, погоди! Откуда же ты всё знаешь?
— Я всё знаю, Потапушка. Я ведь рядом с тобою живу.
— Что ты мне голову морочишь?
— Так и быть, признаюсь я, обманула я тебя, просто с тобою побыть подольше хотелось, — тут девица снова слезами залилась, — Только как же мне быть, если люблю я тебя? Чем я хуже Лизаветы? Оставайся со мной!
— Ну всё, хватит, — отвечает Потап.
Развернул он лодку, вернулся к родной деревне, девицу на берег высадил и сам домой пошёл с уловом.
— Коль тут рядом живёшь, как ты сказала, так сама дойдёшь, — сказал он ей.

Вот пришёл Потап домой, а в сердце-то червячок прокрался, гложет. Ходит да на жену поглядывает, сына разглядывает — похож ли. А кто ищет, тот, как говорится, всегда найдёт. Стал Потап примечать одно, другое, то жена в сад уйдёт да задержится там, то корову встречать из стада пойдёт, да пропадёт надолго. Да и сын вроде и вправду на него не больно и похож, вон глазёнки зелёненькие, а у них с Лизаветой голубые у обоих. И волосы рыжие. Точно, как у Афанасия.

«А ну, как права была Марьюшка-то?» — задумался Потап.
А кроме того стал Потап скучать по девице с реки. Ходит сам не свой, сохнет, злой стал, на жену не глядит, на ласки ейны не отвечает. И вот однажды решился-таки он снова отправиться на то самое место, где девицу в прошлый раз повстречал. Вдруг свезёт снова с ней свидеться?
Сказался жене, что до утра на реке будет, а сам скорее на заливные луга. Приплыл и точно — там Марьюшка. Поджидат его, словно с места не сходила. И снова сидит и плачет. Увидела Потапа, обрадовалась, прыгнула к нему в лодку, обняла, приголубила. Так и остался Потап с ней до утренней зари.

С той поры так и повелось, всё чаще и чаще стал Потап из дому пропадать. Сам на себя не похож. Бледный стал, глаза только горят, как у лихорадочного. Что делать? Жена места себе не находит от переживаний за супруга.
— Пойду к бабке-ведунье, — решилась Лизавета.
А бабка та, как и водится, жила на краю деревни, разным занималась. Лишь только Лизавета к ней через порог, а та её будто и поджидала. Завертелась вокруг волчком, закружилась, дохнула жаром, как из печи:
— Любезный твой с Жалицей милуется, спасать его надобно. Крепко она уже его затянула. Гляди, в другой раз уйдёт он на реку и не вернётся. Утянет она его к себе на дно. Силы в нём почти не осталось.
— Бабушка, да что за Жалица такая?
— Девка, которая от несчастной любви утопилась, да теперь покоя не знает.
— Бабушка, что же делать, научи!
Закряхтела старуха, заворошила что-то в тёмном углу, среди трав сухих да всякой всячины, вынула откуда-то медную монету, с дырочкой в серёдке.
— На, — говорит, — милому своему за ворот вшей эту монету, чтобы не могла ему Жалица голову морочить. Только надолго не поможет это. Надо тебе имя утопленницы узнать. Сам он тебе не скажет. Так что думай, как разузнать. А как разведаешь, ко мне воротишься.

Вшила Лизавета медяк Потапу в рубашку, как ведунья велела, и стала думать, как ей имя девки той вызнать. Вот собрался снова Потап на реку, а Лизавета вид сделала, что спит, а сама лишь только он за дверь, тихохонько следом прошмыгнула. Так и дошли до самой реки. А вода с лугов к тому времени сошла давно, Потап с утопленницей на берегу встречаются да милуются, на дальней запруде. Спряталась Лизавета в кустах и ждёт. Вот показалась девица. К Потапу кинулась на шею. Больно Лизавете на такое глядеть, сердце рвётся, да ради мужа надо вытерпеть.
— Что-то другой ты нынче, Потап? — хмурится Жалица.
— Да как всегда…
Стали полюбовники беседовать да миловаться, тут-то и подслушала Лизавета имя. А как услышала тут же и назад, в деревню, бросилась. Почуяла Марья неладное, зашипела, как змея, а Потап отвечает:
— Что ты? Что ты? Никого тут нет.
А Лизавета прямиком к ведунье.

— Бабушка, Марьей утопленницу зовут!
— Вот и ладно, завтра скажу тебе ответ, приходи ко мне, как луна на небе появится. Да огородами иди, людям не показывайся.
На другой день, как стемнело, приходит Лизавета к бабке, а та ей и говорит:
— Была я нынче у своей дружки, через две деревни, да не гляди так, мы слово знаем, быстро куда надо добираемся. Марья та у них в деревне жила. Пять лет назад она утопла. Жених её бросил, на другой женился. Надобно тебе, Лизавета, в ту деревню идти, к жениху её бывшему, да велеть, чтобы тело искали. Именно он должен тело найти. А после похоронить следует девку по всем правилам, да прощения у неё попросить от всего сердца. Тогда обретёт она покой. И муж твой в себя придёт. Иначе быть беде.

— Где же искать её, коль столько лет прошло?
— А я тебя научу.
Дала старуха Лизавете свечу особую да велела венок сплести и свечу ту воткнуть в середину, да по воде пустить. Где остановится венок, там и искать следует.
На другой день взяла Лизавета сыночка и отправилась в ту деревню, тут дядька ехал на лошадке на удачу, до самого места её и довёз. Нашла она того жениха. Всё ему поведала, в ноги упала:
— Помоги семью спасти!
Тот не отказал. Сплела Лизавета венок, свечу зажгла, по воде пустила. А жених тот на лодке поплыл следом. Долго венок крутился, а потом и встал. Стали нырять. И ведь нашли-таки Марью! И вот диво — пять лет прошло, уж одни кости должны были остаться, а она, как только что утопла.

Рёву было… С утра стали хоронить. Только батюшка службу отслужил, как тело в гробу в прах оборотилось. И жених тот и вправду каялся, прощения просил. Похоронили девку. Вернулась Лизавета домой. А там Потап — глаза прежние, худой только да бледный. Тоже в ноги упал Лизавете, прощения просил. Говорит, как под мороком был, ровно пьяный, ничего не понимал. Простила она, конечно. Помаленьку отошёл Потап, пришёл в себя. Зажили лучше прежнего. Берегли любовь. А рассказал про то Потап моему отцу, друзья они были не разлей-вода. От отца и я узнал.