Завтра была экскурсия в музей. Школьный поход на выставку «Боги Олимпа: Мрамор и Вечность». Для других — скучная обязаловка. Для Кейтрин — глоток воздуха и, возможно, ответы. В мире мифов, среди историй о подземном царстве и его владыке, надеялась найти объяснение тому, что происходило.
Девушка отвела взгляд от окна, и отражение в темном стекле на мгновение показалось призрачным, нереальным. Девочка-тень, запертая в клетке под названием Туманная Бухта. Завтра предстояло ненадолго сбежать из этой клетки. Она еще не знала, что побег обернется падением в куда более страшную и величественную бездну, прямо к вратам мира, чьим наследником являлась.
Утро не принесло изменений. Дождь лишь ослабел до назойливого мороси, затянув небо грязновато-серой пеленой. Кейтрин, как обычно, собралась в школу молча, стараясь не производить лишнего шума, пока отец спал после вчерашней пьянки. Надела самые потертые, широкие джинсы и просторную серую футболку — униформа, предназначенная для того, чтобы раствориться, стать невидимкой. Стройное, хрупкое тело легко терялось в этих мешковатых одеждах, а пепельные волосы были туго стянуты в низкий хвост, чтобы не привлекать лишнего внимания.
Наскоро позавтракав куском хлеба, накинула старый прорезиненный плащ, взвалила на плечи почти пустой рюкзак — учебники давно стали ненужным балластом — и выскользнула из дома. Транспорт — потрепанный велосипед с торчащими спицами — ждал, прислоненный к забору. Поездка по мокрым, пустынным улочкам окраины была единственным моментом относительного покоя. Ветер бил в лицо, смывая на мгновение гнетущую атмосферу дома.
Но покой длился недолго. Школа встретила привычным гулом и равнодушием, перемешанным с редкими, но меткими колкостями.
— Смотри, Призрак явился, — кто-то шепнул у раздевалки.
Кейтрин, не глядя на обидчиков, резко дернула плечом, задев сумкой того, кто стоял рядом.
— Отстань, — бросила сквозь зубы, ледяной блеск в глазах заставил девчонку невольно отступить.
Девушка мастерски строила вокруг себя стену из колючек и холодного равнодушия. Школьное досье — будь оно материальным или виртуальным — наверняка пестрело предупреждениями: «систематические пропуски», «невыполнение заданий», «неуважительное поведение». Эта школа была уже третьей по счету. Из предыдущих двух «вежливо попросили» — или, если говорить прямо, отчислили — за то, что считала бессмысленной тратой времени. Все эти алгебры и физики казались навязчивым шумом, белым фоном к хаосу жизни. Единственной отдушиной были книги по мифологии, которые проглатывала запоем в тишине библиотеки, но и это увлечение тщательно скрывала, как постыдную слабость.
Когда класс построили для поездки в музей, Кейтрин с натянутым безразличием заняла место в самом конце автобуса, у окна. Тут же надела наушники, хотя музыку не включала, просто отгораживаясь от гама и летающих по салону записок. Уткнулась лбом в холодное стекло, мысленно уже кочуя по залам с мраморными богами. Это был один из тех редких дней, когда почти добровольно пошла в школу. И представить не могла, что эта встреча окажется куда более реальной и пугающей, чем все выговоры директоров и насмешки одноклассников, вместе взятые.
Музей графства встретил торжественной, давящей тишиной. Воздух здесь был неподвижным, густым и пропахшим не просто пылью, а вековым камнем. Гул голосов одноклассников куда-то отступил, словно его поглотили сами стены.
И вот девушка оказалась в главном зале. Выставка «Боги Олимпа: Мрамор и Вечность». Остановилась перед колоссальным Аидом. Бог подземного царства восседал на троне, и его мраморный взгляд, казалось, пронзал насквозь. Вокруг изваяния воздух был холоднее, а тени — гуще и живее. Почудилось, будто из камня доносится тихий, протяжный шепот, полный скорби и тайн. По спине побежали ледяные мурашки. Не показалось — увидела, как тени у подножия трона сгустились и на мгновение приняли форму скорбящих фигур, которые тут же растаяли.
Резко отвернулась, и взгляд упал на Артемиду. Но прежде чем успела рассмотреть богиню, внимание привлекла тень за статуей — слишком густая и неестественно вытянутая. Моргнула, и тень замерцала, словно состоя из множества шепчущих ртов. В углу зала, в искусственных сумерках, Аид на своем троне словно втягивал в себя окружающий свет, и его пальцы, сжимавшие посох, казалось, вот-вот сдвинутся, чтобы простереть руку и забрать девушку домой, в вечный мрак.
Символы на постаментах — трезубец Посейдона, крылатый шлем Гермеса — внезапно померкли в сознании, уступив место образу граната и чёрного кипариса. Чувствовала себя не мышью в лаборатории, а заблудшей душой на пороге своего истинного дома, который манил ледяным, безжалостным зовом.
Механически двигалась за группой, но уже ничего не слышала. Голос экскурсовода доносился будто из-под воды. Мир сузился до этих каменных лиц, которые, была теперь уверена, следили за происходящим. И в их взглядах не было ни благоволения, ни любопытства. Лишь холодное, древнее ожидание.
Дорога домой в автобусе превратилась в кошмар наяву. Перед глазами проплывали видения, накладываясь на мокрые улицы Туманной Бухты. Вспышка — и видела бесконечные поля асфоделей, окутанные туманом, и слышала тихий плач душ. Другая — и ощущала леденящее прикосновение вод Стикса. И сквозь все это, как назойливая муха, пробивался тихий, сиплый шепот прямо в разуме: «Ты — ошибка. Разрыв в полотне судьбы. Возвращайся домой. Они все равно тебя бросят».
Резкий хлопок входной двери внизу заставил вздрогнуть. Сердце болезненно сжалось. Отец. И он был не один — с ним вернулся тяжелый, сладковато-горький запах дешевого пива, предвестник бури.
— Кейтрин! Иди сюда! — его голос, хриплый от алкоголя и сигарет, прорвался сквозь дверь комнаты.
Медленно, как на эшафот, спустилась вниз. Он сидел за кухонным столом, его крупная фигура казалась еще массивнее в тесном пространстве. Лицо было багровым, поры кожи расширены, а глаза — мутными и блуждающими.
— Где шлялась, а? Опять засматривались на местных пацанов? — он окинул откровенно-похотливым взглядом, от которого стало тошно. — Фигура у тебя... выросла ничего...
Его слова, густые и липкие, как патока, поползли по коже. Пальцы с жирными порами потянулись к руке.
— И не вздумай сопротивляться, — просипел он, придвигаясь ближе. — Я тебя, подкидыша, приютил, кормил-поил. А благодарности никакой! Ты мне никто, слышишь? Никто! Так что хоть немного отработать за кров должна...
И вдруг... в висках зазвенело. Боль. Острая, раскаленная игла, вонзившаяся прямо в сознание. Воздух завихрился, и запах пива внезапно смешался с ароматом озона и древней пыли. Голос отца стал отдаленным, как будто доносился из-под толстого слоя воды.
«Не бойся, дитя Аида. Я лишь... заглядываю», — прозвучал в голове бархатный голос с
Перед внутренним взором возник образ: юноша с волосами цвета спелой пшеницы и глазами холодного летнего неба. Он улыбался, и в этой улыбке не было ничего доброго.
«Меня зовут Лука. Лука Кастеллан. И я пришел открыть тебе правду. Ты — дитя Владыки Подземного Царства, единственная наследница мрака за тысячелетие. Твоя сила может обратить этот жалкий мир в прах. Приди ко мне, и мы свергнем старый порядок. Ты рождена для власти, а не для жизни в грязи со свиньями».
Образ был настолько ярким, что затмевал пьяное лицо отца. Сознание, не выдержав двойного натиска — отвратительного снаружи и чужеродного внутри — дрогнуло и погасло. Пол, холодный линолеум, резко ушел из-под ног, сменившись падением в черную, беззвездную пустоту. Последнее, что почувствовала — это грубые руки, хватающие за плечи, чтобы не рухнула.
Очнулась от резкой боли в щеке и тянущего ощущения на одежде. Полулежа волокли по полу. Отец, тяжело дыша, что-то хрипел, его лицо было искажено злобой и обидой.
— Думаешь, ты слишком хороша для меня? — он рывком поставил на ноги, его пальцы впились в руки. — Я тебя, подкидыша, приютил! А ты... падаешь в обморок, как барышня!
Попыталась вырваться, слабая, дезориентированная, все еще чувствуя эхо того чужого присутствия в голове.
— Отпустить? — зарычал он. — Я покажу тебе, «нет»!
Первый удар был стремительным и тяжелым. По лицу. Мир взорвался белой болью. Второй — в живот, заставив согнуться и захлебнуться воздухом. Рухнула на пол, а он продолжал изливать свой яд, сопровождая его пинками и ударами. Его ярость, подпитанная отказом и алкоголем, не знала границ.
— Раз так... Раз не хочешь по-хорошему... Никому ты не будешь! Слышишь? Никому!
Он, тяжело дыша, схватил за одежду и потащил по полу к выходу. Полубессознательная, чувствовала, как холодный влажный воздух бьет в лицо, как колючие капли дождя смешиваются с кровью на губах. Волок через мокрый двор, к темному, зияющему пастью лесу. Деревья стояли молчаливыми свидетелями, их ветви шелестели зловещим сочувствием. Добравшись до старого, полуразвалившегося дуба, с силой швырнул в грязь.
— Сгниешь здесь, ведьма холодная! Или звери растерзают! Как тебя бросили, так я тебя и бросаю!
Его шаги, спотыкающиеся и поспешные, быстро затихли в ночи. Кейтрин лежала на холодной земле, вся в грязи, крови и боли. Дождь омывал раны, а внутри все чернело и замерзало. Чувствовала, как мрак и лед поднимаются из самой глубины существа. Трава вокруг раскинутых пальцев почернела и истлела, будто тронутая вековым разложением. Дерево, к которому прислонили, на мгновение показалось скопищем стонущих лиц в древесине.
«Вот оно. Твоё наследие. Отпусти его. Стань тенью и провались в землю, вернись домой», — нашептывал голос, и он звучал так соблазнительно.
Ледяной дождь продолжал хлестать по лицу, но почти не чувствовала его. Боль от побоев была огненной, но внутри все замерзало, превращаясь в сплошной, невыносимый холод и мрак. Темнота за краями зрения сгущалась, зовя в забвение, и в этом полубреду память, как предатель, принялась прокручивать киноленту жизни.
Вспомнила себя маленькой, сидящей под кухонным столом и замирающей от каждого громкого звука. Голоса отца и матери за стеной. Сначала — просто громкие. Потом — злые. Потом — с грохотом падающей посуды.
— Молчи! — рычал отец. И следом раздавался глухой удар, и тихий, подавленный всхлип матери.
Прижималась к стенке, стараясь дышать тише, становиться меньше. Видела, как на следующий день мать прячет синяк под слоем тонального крема, и как ее глаза, когда смотрела на Кейтрин, были пустыми и уставшими, будто девочка была в тягость.
А потом мать исчезла. Однажды утром нашла на столе записку, написанную на обрывке газеты: «Прости. Я не могу больше». Больше — ничего. Ни весточки, ни открытки, ни звонка. Бросили. Бросили, как позже бросил и отец, только иным, более жестоким способом.
С этого дня стала для отца живым напоминанием о его неудаче, о сбежавшей жене. Его взгляд, всегда мутный от выпивки, стал задерживаться с неприязнью. «Чужая кровь, — бурчал он. — Холодная, бесчувственная тварь».
Пыталась стать незаметной. Приживальщицей в собственном доме. Мыла полы, готовила еду, старалась не шуметь. Но ничего не помогало. Его злость, как ржавчина, разъедала все. Сначала это были подзатыльники и толчки. Потом — пощечины. Потом — удары ремнем за малейшую провинность: не так посмотрела, разбила чашку, засиделась в библиотеке.
«Никому не нужная... — прошептала сейчас, и из губ вырвалось облачко пара. — Никогда никому... не была нужна».
В школе прозвали «призраком» за белые волосы и молчаливость. Дети чурались, чувствуя исходящую странную, ледяную ауру и запах бедности, который въелся в старую одежду. Жила на окраине, в самом убогом доме, и это было клеймом. Была белой ворон во всем: в своей внешности, в странной любви к древним мифам, в нищете, в боли.
И этот ледяной мрак, что поднимался из самых глубин ее существа, сковывая раны и поглощая слезы, был не врагом. Он был единственным, что всегда было рядом. Единственным, что по-настоящему принадлежало ей. Личным одиночеством, вывернутым наружу. Он был безмолвным зовом отца, эхом вечной ночи, ждущей, чтобы наконец поглотить ее.
Уже почти готова была поддаться, позволить тьме поглотить себя и все вокруг. Но из-за ствола старого дуба вышел он. Невысокий, полноватый мужчина в потрепанной армейской косухе и с флейтой, торчащей из-за пояса. Его козлиные ноги, покрытые бурой шерстью, и маленькие рожки, прятавшиеся в гуще курчавых волос, были видны лишь Кейтрин — даром или проклятием ее крови.
— Ну и ночка выдалась, ничего не скажешь, — произнес сатир. Его голос был на удивление спокойным и глубоким, в нем не было ни капли насмешки. — Думал, еще пару дней понаблюдаю за тобой, принцесса, присмотрюсь. Но, вижу, план меняется. Меня зовут Гренни. И мы должны отсюда валить. Пока твой... «благодетель» не опомнился, а те самые типчики, вроде того златовласого красавчика Луки, не вернулись с подкреплением.
Он наклонился, и его глаза, умные и добрые, встретились с ее полными слез и ужаса взглядом. Протянул руку. Его пальцы были теплыми, живыми, пахли лесом, дымом костра и чем-то бесконечно далеким от этого дождливого ада.
— Пойдем, дитя Аида, — сказал он, и в его голосе сквозь доброту пробивалась неподдельная, древняя робость. — Пойдем домой. В «Лагерь Полукровок». Там тебе объяснят, кто ты на самом деле. И научат управляться с этой... тьмой внутри тебя. И смертной прохладой, что идет с ней рука об руку.
Кейтрин смотрела на эту протянутую руку. Она была тёплой, живой. Но ее саму звала ледяная, безмолвная вечность. Путешествие в мир, где ее «проклятие» было силой, а призраки — соседями, только начиналось. Медленно, будто ее конечности весили тонну, она подняла свою руку и вложила ее в его ладонь. Чернота вокруг ее пальцев с шипением отступила. Путешествие только начиналось.
