Испокон веков люди думают, что зло можно победить. Что если убить ведьму, проклятие уйдет вместе с ней. Они верят в счастливый финал, в то, что свет всегда побеждает тьму. Я тоже так думал. А теперь я знаю правду: зло не умирает. Оно лишь меняет облик, находит новую жертву, и когда ты думаешь, что все кончено… оно возвращается, чтобы забрать свой долг. С процентами.Такова история моей жизни. Моего проклятия.

***

Весь мой род происходит из станицы на юге России, где земля щедрая, но люди очень завистливые. У моего прадеда было два сына. От одного пошел род моего отца, Петра. От другого — род моего дядьки, Григория. После смерти стариков землю делили по завещанию. Двенадцать паев. Нашей ветви досталось семь, их — пять. Отец мой, Пётр, инвалид с детства: хромой на одну ногу и с искалеченной рукой (она у него отсохла), но человек он справедливый, настоял на том, чтобы отдать им еще один пай. Чтобы по-честному. По-родственному. Он не знал, что эта справедливость станет нашей погибелью.

Главной проблемой была не земля. Проблемой была жена Григория, Раиса.

Она была не местной. Пришлая. Женщина очень черная, с тяжелым, маслянистым взглядом, колючими глазами и змеиной ухмылкой. По станице сразу поползли слухи, что весь ее род по женской линии ворожбой промышлял, что бабка ее людей с ума сводила и порчу на детей наводила. Люди ее боялись. Обходили ее дом десятой дорогой. И не зря.

Семья у нас несчастливая. Еще до моего рождения отец был женат. Его первая жена, молодая, красивая девушка, через год после свадьбы вдруг начала заговариваться, кричать по ночам, а потом просто сбежала из дома. Зимой в одной ночной сорочке. То, что от нее осталось, нашли только весной, когда сошел первый снег.

В 2001 году отец женился во второй раз. На моей маме, Людмиле.

Мама была женщиной доброй и светлой. И Раиса возненавидела ее с первого взгляда. Когда мама забеременела первым ребенком, Раиса пришла к нам в дом с гостинцами, с улыбкой обняла маму, что-то шепнула ей на ухо. Через неделю у мамы случился выкидыш.

А потом она забеременела мной. Отец рассказывал, что в ту пору ему во снах стали приходить его покойные родители. Они стояли у его кровати и твердили одно и то же: «Петя, как только сын родится, забирай семью и беги отсюда. Беги и не оглядывайся!». Отец, человек не суеверный, на эти предупреждения внимания не обращал.

Когда я родился. На мой второй день рождения, Раиса узнала, что родители собрались позвать гостей. И она снова объявилась с «подарком». Передала через соседей какой-то пирог. Мама его, слава богу, не тронула, но в тот же вечер мне стало плохо. Поднялась сильная температура, крутили судороги. Меня увезли в районную больницу и сразу положили в реанимацию. Врачи тогда сказали, что такой случай у них впервые в практике — с виду здоровый ребенок, и вдруг такое. Я чудом выкарабкался.

Но это было только начало. Хуже всего пришлось маме.

Она ложилась спать и в темноте, по ее лицу вдруг прилетала звонкая, пощечина. Она вскакивала — в комнате никого. Она постоянно просыпалась от того, что кто-то холодными пальцами трогал ее шею и плечи. На теле оставались багровые царапины, похожие на следы от ногтей. Однажды она проснулась с полным ртом волос — длинных, черных волос. Она кричала, плакала, а отец, бедняга, не знал, чем ей помочь. Он возил ее по врачам. Но никто из них ничем не смог помочь. Они просто не знали, как это сделать.

Так продолжалось долгие годы.

Мы обошли всех знахарей и бабок в округе. Все они, как один, брали деньги, давали какие-то травки, читали бессмысленные заговоры, и ничего не менялось. Наконец, мы нашли одного старика-мусульманина, деда Алима, который жил за сорок километров от нас, в ауле. Маму пришлось везти силой. Она билась, кричала в машине чужими голосами:

— Не поеду! Не отпустит! Она меня убьет, если я уйду! Она меня разорвет!

Дед Алим едва взглянув на маму, брызнул ей в лицо какой-то водой. Мама обмякла и рухнула на пол. Он положил ей на живот пустой стеклянный стакан, дном вверх. Накрыл его тряпкой, затянул резинкой и почти час читал над ней суры из Корана. Потом он снял стакан.

Я видел это своими глазами. Прежде абсолютно чистый, пустой стакан был до половины наполнен черным пеплом.

— В день свадьбы ее накормили этим, — сказал дед Алим. — С едой дали. Это не один бес, сынок. Она на нее их целый легион напустила. Там и джинны, и шайтаны, и души неупокоенные. Всех, кого прикормить смогла, на твою мать натравила.

Он дал маме амулет и строго-настрого запретил ходить через перекрестки и брать что-либо у чужих. Несколько лет было полное затишье. Мы даже начали верить, что все кончилось. Но в 2021 году мама случайно наступила на рассыпанную на перекрестке рядом с нашим домом соль. Защита исчезла.

В ту же ночь Раиса нанесла свой главный удар. Это была порча на смерть.

Мама исчезла. Просто вышла вечером во двор и пропала. Мы искали ее везде. Подняли на уши всю станицу, полицию. Проверяли камеры, опрашивали соседей — никто ничего не видел. Она будто в воздухе растворилась. Мы уже начали печатать объявления о пропаже… На седьмой день раздался звонок. Маму нашли. За сто сорок километров от дома! Она лежала без сознания на заброшенном кладбище у старого монастыря. Местные вызвали полицию и те уже нашли по ориентировке. Когда мама пришла в себя, она ничего не помнила. Ни как она там оказалась, ни что делала эти семь дней.

С этого момента ее одержимость стала тотальной. Зло больше не пряталось. Оно поселилось в маме, как в своем собственном доме. Она требовала сырое мясо, литрами пила ледяную воду. Она избивала отца, швыряла его, хромого, по комнате, как тряпичную куклу. Она смотрела на меня, своего сына, стеклянными, чужими глазами, и я видел в них лишь ненависть и голод.

Чертовщина перекинулась и на отца. Он начал строить новый дом на нашем участке, рядом с домом Григория и Раисы. Однажды ночью, оставшись там ночевать, он проснулся от сильного холода. В комнате стояли две тени. Высокие, до самого потолка, безликие и тощие. Они медленно плыли к нему. Прежде чем он успел закричать, невидимая сила подняла его с кровати и вышвырнула из окна второго этажа. Он чудом выжил упав на солому, но сломал ногу и несколько ребер.

Мы нашли другого ведуна. Его звали отец Лукьян. Говорили, он был самым сильным в крае. Узнав о нашем горе он тут же согласился помочь, но сказал, что ритуал нужно готовить восемь дней.

Эти восемь дней были настоящим адом на земле.

На первый день мама разбила всю посуду в доме.

На третий — пыталась перерезать себе вены.

На пятый — она не спала всю ночь, бегая по дому, воя разными голосами и круша мебель.

К восьмому дню вся округа знала, что в доме Петра поселился сам дьявол.

В назначенный день мы привезли ее к отцу Лукьяну. Он усадил ее в центр начерченного на полу круга и вложил ей в ладони горсть освященной золы.

— Что бы ни случилось, — сказал он мне и отцу, — держите ее руки. Не давайте ей разжать кулаки. Ваша жизнь зависит от этого.

И началось.

Как только он начал читать молитвы, мама забилась в конвульсиях. Ее тело выгибалось дугой. Она кричала мужским басом, закатывалась женским визгом, рыдала как младенец. Она пыталась разжать руки и мы с отцом вдвоем едва удерживали ее. Комната наполнилась запахом тлена и серы. Мне казалось, что стены вокруг вот-вот рухнут. Казалось, что это длилось целую вечность. Наконец, она обмякла. Отец Лукьян взял тряпицу, осторожно высыпал в нее золу из маминых ладоней, туго завязал и закопал в углу своего двора под старым камнем.

— Все, — сказал он, тяжело дыша. — Я их запечатал. Теперь она чиста.

И снова наступил мир... на несколько лет. Мама пришла в себя, поправилась. Отец тоже окреп. Мы уехали из станицы в большой город, далеко в Новосибирск, подальше от проклятого места. Мы думали, что сбежали от него.

А потом до нас дошли вести. Сначала умер дядька Григорий — схватил инфаркт в поле. А через полгода, зимой, в своем доме замертво упала и Раиса. И тоже сердце. Мы вздохнули с облегчением. Ведьма мертва. Проклятие снято.

Как же мы ошибались!

Несколько месяцев назад мама снова изменилась. Все началось сначала. Бессонные ночи, царапины на теле, чужие голоса. Мы снова поехали к отцу Лукьяну. Он долго смотрел на маму, а потом сказал слова, от которых у меня защемило сердце.

— Те сущности, которых я запечатал, были лишь ее слугами. Когда их хозяйка, Раиса, не смогла дать им обещанную жертву — твою мать — они вернулись и забрали ее саму и ее мужа. Но они не упокоились. ОНА НЕ УШЛА. Теперь эти твари сделали их своими рабами. И теперь мстят тебе не просто безымянные сущности. Теперь в твоей матери сидят души Григория и Раисы, подгоняемые той же адской силой, только ставшие во сто крат злее. Они не успокоятся, пока не уничтожат весь ваш род.

Мы все еще боремся. Отец Лукьян пытается что-то сделать, но говорит, что это почти безнадежно. Иногда по ночам, когда я слышу, как мама в соседней комнате шепчет чужими, злобными голосами, я понимаю одну простую вещь.

Это проклятие — мое наследство. И однажды оно заберет свое.

Знакомая оставила отзыв о поликлинике, решил поделиться с её разрешения.

Вроде кажется, поликлиника, как поликлиника, но на самом деле - круги ада Данте из "Божественной комедии". Пока не пройдешь все 9 кругов ада - ни помощь, ни медицинское заключение не получишь.
1 круг — Лимб. Ты переступаешь порог поликлиники. Вроде тихо, светло, пахнет бюджетным антисептиком. Но уже чувствуешь — что-то не то. Тут томятся души тех, кто пришёл «просто спросить» и уже три часа не могут найти, куда идти. На стенах — схемы кабинетов, похожие на лабиринт Минотавра. Ни боли ещё нет, но надежды уже нет.

2 круг — Гардероб. Здесь души разлучаются с верхней одеждой, а часто — и с последним терпением. Все вещи на одной вешалке, номерок от зубной боли, а старушка-гардеробщица смотрит на тебя, как Харон на неплательщика. Без сданной куртки дальше нельзя, но и с ней — тоже.

3 круг — Регистратура. Здесь появляются Церберы в лице строгих дам за стеклом. Три головы: одна говорит «талонов нет», вторая «документы не те», третья молчит и ест печенье. Ты пытаешься узнать, к какому врачу тебе, но получаешь лишь бумажку с загадочными цифрами и чувство вины за то, что вообще родился.

4 круг — Очередь в коридоре. Это уже чистилище в чистом виде. Душные коридоры, где души медленно движутся к своим кабинетам, томясь между «скоро ли» и «а может, уже не надо». Бабушки с авоськами, плачущие дети, вздохи, кашель, взгляд в пустоту. Время здесь течёт иначе: пять минут по часам — полтора часа в очереди.

5 круг — Кабинет терапевта. Гнев и ярость. Ты, наконец, внутри, но врач смотрит на тебя, как на помеху в перерыве между чаем и отчётом. «Жалобы? Сначала анализ, потом ко мне. Нет, не через неделю, через две. Следующий!» Ты выходишь, чувствуя, что тебя не вылечили, а лишь слегка отругали за самонадеянность болеть.

6 круг — Кабинет узкого специалиста. Еретики медицины. Ты верил, что здесь-то помогут, но слышишь: «Это не ко мне, это к неврологу/хирургу/экстрасенсу». Стены украшены плакатами с заболеваниями, которые ты, кажется, уже успел себе диагностировать, пока ждал.

7 круг — Прохождение исследований. Физические муки. Флюорография в подвале, где аппарат скрипит, как врата ада. УЗИ, где тебя щупают холодным датчиком, а на мониторе — тайные знаки, понятные только избранным. Сдача крови — искупление через железо и вату.

8 круг — Взятие справки/заключения. Предательство системы. Ты прошёл всё, но результат — листок с печатью, где написано «практически здоров» или «наблюдаться по месту жительства». За справкой нужно идти в другой кабинет, который работает только по четным дням с 9:00 до 9:15.

9 круг — Центр выписки рецептов/медкарты. Ледяное сердце системы. Самое дно. Здесь вморожены в лёд души тех, кто ждал льготный рецепт или свою карту три недели. Тишина, холодный взгляд архивариуса, шелест бумаг. Ты получаешь на руки свою папку, понимая, что начало нового цикла — уже за дверью.

© Анастасия Кириллова

Наступило утро. Я поворачиваю голову — Паши нет на своём месте, его спальник пуст. Я поднимаюсь и вижу, что на столе стоит керосиновая лампа с зажжённым фитилём. Я тушу лампу, затем подхожу к двери в соседнюю комнату и открываю её — Паши там нет. Я вспоминаю сон, и у меня возникает нехорошее предчувствие. Я решаю, что буду действовать строго по распорядку, и собираюсь на пробежку.

На улице пасмурная погода. Небо закрыто тучами, а местами тайга укрыта плотным серым туманом. Воздух холодный и будто пропитан влагой. Этот сон и мрачная погода — всё это портили моё настроение. Я пробежался до водопада, искупался, и только после ледяной воды ко мне вернулось состояние уверенности и тонуса.

«Чёрт с ним, с этим Пашей», — подумал я, одеваясь. — «Надо будет — появится, не маленький». Но когда я побежал обратно, то надеялся, что Паша уже вернётся. Но его не было.

Я занялся хозяйством, потом пошёл готовить завтрак. Когда сидел и ел кашу, вдруг раздался удар в дверь. Было такое ощущение, будто в неё что-то бросили. Я встал, подошёл к двери и осторожно открыл её. На пороге лежала дохлая ворона. Я быстро спустился с крыльца и огляделся по сторонам — я был почти уверен, что это дело рук Паши. Но его нигде не было. До опушки леса далеко — оттуда не докинуть. Я решил проверить вокруг дома, обежал его, но никого не увидел.

— Паша! — закричал я, и эхо моего крика разлетелось по горам.

— Я тебе задницу надеру, — добавил я вполголоса.

Взяв два полена со двора, я зажал ими ворону, отнёс за баню и бросил подальше в сторону леса. Пока я возвращался к дому, у меня было ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я остановился на пороге и вгляделся в лес. Ощущение тревоги меня не покидало. Скорее всего, у Паши снова поехала крыша, как в прошлый раз, и он теперь чудит. Но, может быть, что-то ещё. Мне вспомнились слова Садыбая про Чёрного Шамана и про то, что он не забудет меня и захочет отомстить. Может, он опять похитил Пашу и теперь охотится за мной?

Я отправился в баню, взял из предбанника топор, вернулся в дом и хорошо помыл руки с мылом. Позавтракав, я вышел во двор и продолжил пилить и колоть дрова. Но чувство тревоги не покидало меня, и мне казалось, что за мной наблюдают. Я вдруг вспомнил, что меня успокаивало, когда я злюсь:

— Только подойди сюда, что бы ты ни было, и я уничтожу тебя, — проговаривал я про себя, пока колол дрова. Это меня заводило, и вместо страха появлялось некое звериное чувство. Но я всё равно останавливался и подолгу оглядывался по сторонам.

Поработав до обеда, я вошёл в дом. Нужно было пообедать, но, так как Паша так и не пришёл, я решил разогреть его утреннюю порцию и доесть её. В доме закончилась вода, я взял ведро и пошёл набрать воды в бане. Налил из фляги воду в ведро и пошёл обратно к дому. Небо стало тёмно-серое, и от этого казалось, что уже наступили сумерки. Я вошёл в дом, сразу залил воду в рукомойник, поставил ведро на деревянный табурет и, подходя к столу, замер на месте — на столе лежала дохлая ворона.

Я несколько секунд пялился на неё, не отводя взгляда. Затем схватил топор и выбежал на улицу, снова обежал вокруг дома — никого не было. Мне казалось, что я схожу с ума — я не мог рационально объяснить всего этого. Никто не смог бы подкинуть ворону в дом и убежать: я бы всё равно его увидел. Оставалось проверить только одно место.

Я вошёл в дом и прислушался — стояла полная тишина. По телу непрерывно бегали холодные волны. Я подошёл к двери в соседнюю комнату и, задержав дыхание, медленно открыл её. На полу, спиной к двери, сидел Паша — так, как я видел его в последний раз. В сумерках комнаты его неподвижная фигура выглядела ещё более устрашающе.

Меня всего сковало от страха, но я вспомнил, что злость и ругательства весь день помогали мне. Я всё ещё надеялся, что это просто злой розыгрыш.

— Встань, — хотел сказать я грозно, но звук застрял в горле, и вместо этого получился только тихий хрип.

Паша не шевелился. Я тоже не собирался сдаваться.

— Встань, — сказал я уже громче и чётче.

Вдруг Паша стал медленно подниматься — и делал он это точно так же, как та женщина: будто это не человек, а тряпичная кукла. Моё тело сковало от страха. Паша так же неестественно медленно развернулся вокруг своей оси, и я увидел его лицо — оно было мертвенно-бледным, как у трупа, с пятнами нагноения, а на глазах у него была повязка из мешковины. Но он смотрел прямо на меня — я это чувствовал. Топор выпал из моей ослабшей руки, и я услышал его глухой стук об пол.

— Помоги мне, — вдруг раздался голос из его рта. Это был не голос Паши — он был каким-то утробным, хриплым, и в нём была мольба, но она ужасала. Я почувствовал смрадное дыхание из его рта.

Я не знал, что мне делать. Я замер на месте, не понимая, как поступить.

— Помоги мне, — ещё раз раздался голос изо рта Паши. Было ощущение, что его тело используют как марионетку, а голос принадлежит совершенно другому существу.

Я понял, что Паше нужна помощь, что он в беде, но меня останавливало какое-то чувство опасности.

— Помоги мне, — вновь раздался голос, и в нём было столько мольбы и страдания, что я тут же решил: нужно помочь, нужно вытаскивать Пашу из этого всего. Я сделал шаг вперёд и вдруг вспомнил про Проводника. Мне показалось, что я смогу сейчас обратиться к нему за помощью, и он подскажет, что делать.

Как только я подумал о нём, то почувствовал внутри знакомое ощущение его присутствия — на границе страха и воли. Я мысленно обратился к нему: «Что мне делать?»

И тут же почувствовал его ответ: «Беги. Ты в опасности». Это не Паша.

Существо будто догадалось об этом: оно открыло рот, и из него вместе со смрадной гнилой вонью раздался ужасный нечеловеческий крик — такой же неестественный, будто его источник было какое-то животное или птица, кричащая человеческим голосом:

— Артёёёём…

И в ту же секунду лицо Паши превратилось в лицо той самой женщины с чёрными глазами, впалым беззубым ртом и рогами на голове. В этот момент я подумал только о том, откуда оно знает моё имя, но тут же, не выдерживая того ужаса, который это существо вселяло в меня, я закричал, обращаясь к Проводнику:

— Унеси меня отсюда!

В тот же момент я вдруг оказался на берегу реки — той, из моего сна. Я стоял на камнях и смотрел на тёмную воду и тёмные камни. Небо было тоже чёрное, но всё было видно, как днём. Неожиданно я почувствовал себя в безопасности, несмотря на это мрачное место. Я смотрел на воду и понимал, что это мёртвая вода и всё вокруг тоже мёртвое. Это было отражением реального мира, его калька, но в ней совершенно не было жизни — всё было только бутафорией. Всё вокруг вызывало сильную печаль.

Я пошёл по берегу и чувствовал, как мои ботинки проваливаются в этот бутафорский, мёртвый снег, не оставляя никаких следов. Мне, с одной стороны, хотелось выбраться отсюда, но какая-то душераздирающая тоска заставляла меня остаться. Я остановился, смотрел на бегущую воду и слышал её журчание — но и оно было бутафорским, ненастоящим.

Я поднял голову и вдруг увидел знакомого. Это был мой друг Тимур, которого я не видел очень давно, и я удивился, встретив его здесь. Я подошёл к нему, и он поднял свои глаза на меня, но в них не было радости от встречи — какая-то застывшая мольба, просьба, но о чём — непонятно.

— Тимур, что ты здесь делаешь? — спросил я его. Я так давно его не видел, но он совершенно не изменился: те же восточные черты лица, тонкие губы, кривая ухмылка, ямочки на щеках и морщинки в уголках глаз — только глаза были очень грустные.

— Да что тут делать? — ответил он обречённо. — Тоска зелёная.

Мне стало его жалко, захотелось ему помочь.

— Тимур, пойдём отсюда, — предложил я ему, представляя, как мы сейчас пойдём, сядем за стол, заварим крепкий чай, и он расскажет одну из своих удивительных историй.

— Да ладно, чё кайфуешь что ли? — произнёс он одну из своих коронных фраз, означающую, что я говорю ерунду.

Я хотел возразить, но вдруг что-то еле уловимое пронеслось у меня в голове — будто я забыл что-то важное. Я нахмурился, пытаясь вспомнить, а Тимур всё так же смотрел на меня со своей фирменной ухмылкой. И тут я вдруг вспомнил.

— Ты же умер? — произнёс я. Я вспомнил, что Тимур умер много лет назад, и невероятная грусть, какая-то боль защемила сердце от этого воспоминания. Я смотрел в его печальные глаза, и мне так хотелось помочь ему, но я понимал, что не могу ничего сделать. Слёзы выступили у меня в глазах, и я покачал головой. Я больше не мог выдерживать всей этой боли и произнёс:

— Я хочу домой.

Летом, когда московское небо превращалось в свинцовое полотно от дыма лесных пожаров, а воздух густел до состояния бульона, появился Он. Не в одночасье — просто постепенно в разговорах знакомых, в перешептываниях в подъездах сталинских высоток, в странных постах полузабытых городских пабликов просочилась эта история. Историй в Москве всегда было больше, чем людей, но эта была иной — она не пугала, а заставляла замирать сердце в странном предвкушении.

Его звали просто — Кот. Никаких мистических кличек, никаких вычурных определений. Он был похож на обычного московского дворового кота — шерсть цвета мокрого асфальта, с редкими седыми волосками у морды, левое ухо надорвано в давней драке, глаза янтарные, глубокие, как колодцы старых московских усадеб. Но те, кто видел Его, говорили, что глаза эти менялись — то становились молочно-золотыми, как купола храмов в утреннем солнце, то темнели до цвета ночной Москвы-реки.

Первый раз Его заметили в районе Хамовников. У студентки филфака Леры начались внезапные мигрени — такие, что мир сужался до размера темной комнаты и пульсирующей боли в висках. Врачи разводили руками, лекарства не помогали. В одну из тех ночей, когда боль достигла апогея, Лера услышала тихое мяуканье под балконом второго этажа. Выглянула — в свете фонаря стоял Он, смотря прямо на нее. Безотчетно, на автомате, она открыла окно.

Кот запрыгнул на подоконник, не выражая ни страха, ни агрессии. Он вошел в комнату, подошел к Лере, свернувшейся калачиком на полу, и лег рядом, прижавшись теплым боком к ее виску. И тогда случилось нечто, что Лера потом описывала с трудом подбирая слова. "Не ушла боль. Она... перешла. Как будто кто-то открыл кран, и вся эта темная, густая тяжесть потекла из меня в него. А он просто лежал и смотрел на меня, и в его глазах было... понимание. Не жалость, нет. Понимание, как у того, кто несет эту ношу сознательно и добровольно".

Утром Лера проснулась совершенно здоровой. Кот исчез. Но в углу комнаты, на паркете, осталась небольшая лужица темной, почти черной жидкости с едва уловимым запахом меди и полыни.

История Леры стала первой ласточкой. Потом был Антон — программист с паническими атаками, которые начались после смерти отца. Кот пришел к нему, когда тот сидел на скамейке у Чистых прудов, задыхаясь от невидимого груза. Просто запрыгнул на колени и положил лапу на его дрожащую руку. Паника отступила, как вода после наводнения, оставив лишь тихую усталость. Антон почувствовал, как что-то тяжелое и колючее перетекло из его груди в маленькое теплое тело на коленях. Кот спрыгнул и ушел, пошатываясь, как будто нес невидимую тяжесть.

Третьим был пожилой скрипач из консерватории, страдавший от фантомных болей в ампутированных пальцах. Кот пришел к нему в полночь и лег на культю левой руки. Старик плакал — впервые за сорок лет он не чувствовал боли в несуществующих пальцах. А кот, закончив, ушел, волоча за собой правую переднюю лапу, как будто она была сломана.

Слухи поползли по городу. Одни говорили, что это ангел в обличье кота. Другие — что дух старой Москвы, которая всегда забирала боль своих жителей в толщу веков. Третьи шептались о демоне, собирающем страдания для какой-то темной цели.

Но все сходились в одном: Кот приходил только тогда, когда боль была настоящей, невыдуманной, кричащей. Не к тем, кто страдал от легкой хандры или мелких бытовых неурядиц, а к тем, чья душа или тело были на грани. Он никогда не появлялся по вызову — просто приходил в нужный момент, как будто слышал беззвучный крик издалека.

Я встретил Его в ноябре, когда город покрылся первым хрупким снегом, тут же превращающимся в серую кашу. У меня болела спина — старый спортивный травм, обычно тупая фоновая боль. Но в тот вечер что-то сместилось, защемило нерв. Боль была острой, пронизывающей, вышибающей сознание. Я лежал на полу своей однокомнатной квартиры в типовой панельке у метро "Академическая", пытаясь дотянуться до телефона, чтобы вызвать скорую, но не мог пошевелиться.

И тогда я услышал тихий звук у балконной двери. Не мяуканье — скорее, скребущий звук, как будто кто-то осторожно проводит когтями по стеклу. Я собрал последние силы, подполз и открыл дверь.

Он вошел без колебаний. Да, это был Он — тот самый, из рассказов. Янтарные глаза смотрели на меня с бездонным спокойствием. Он подошел, обнюхал мою скрюченную фигуру, затем лег рядом со спиной, точно вдоль позвоночника. Его тело было удивительно теплым — не просто теплым, а излучающим глубокое, проникающее тепло, как от печки в деревенском доме.

И началось.

Сначала я почувствовал, как боль начинает двигаться. Не утихать, а именно двигаться — как живая субстанция, медленно стекающая из мышц и позвонков к тому месту, где лежал Кот. Это было одновременно жутко и невыразимо облегчающе. Я закрыл глаза, и передо мной поплыли образы — не мои воспоминания, а что-то иное. Мелькали лица незнакомых людей, фрагменты улиц старой Москвы, которые я видел только на фотографиях, звуки давно ушедшей эпохи — звон трамваев 30-х годов, голоса на давно забытых диалектах.

А потом, в самый пик этого странного транса, я увидел Ее.

Девушку лет двадцати пяти, в платье стиля нью-лук, стоящую на балконе сталинского дома. Год, как я понял позже, 1957-й. Вокруг нее вился серый котенок, а она смеялась и гладила его. Имя ее было Алиса. Она изучала медицину, мечтала облегчать страдания людей. А потом — стремительный кадр: та же Алиса, но старше, в белом халате, в больничном коридоре. Шепот: "Она берет на себя боль пациентов, это ненормально". Еще кадр: Алиса в лаборатории, окруженная пробирками и книгами по неортодоксальной медицине, мистике, фольклору. Ее одержимость идеей — научиться принимать чужую боль, трансформировать ее.

И кульминация: ночь, та же лаборатория, эксперимент, пошедший не так. Вспышка света, крик, и... котенок, ее любимец, бросается к ней, принимая на себя выброс энергии. Тело Алисы растворяется в свете, но сознание... сознание перетекает в животное, спасая его, но навсегда меняя природу их обоих.

Я открыл глаза. Кот лежал рядом, тяжело дыша. Его шерсть, казалось, потемнела еще больше, а в глазах стояла невыразимая усталость — усталость, измеряемую не днями или годами, а десятилетиями несения чужих страданий.

Боль в спине ушла полностью. Но вместе с ней ушло и что-то еще — какая-то моя собственная, давно затаенная боль, о которой я даже не подозревал, пока она не исчезла. Грусть о несостоявшейся любви, горечь невысказанных слов, страх перед будущим — все это утекло в это маленькое существо, лежащее теперь почти без движения.

Я протянул руку, чтобы погладить Его, но Он встал, пошатнулся, и тогда я увидел — Он хромал на все четыре лапы, как будто каждая кость в его теле болела. Но в его взгляде не было сожаления. Было принятие. И еще — просьбу.

Он подошел к балконной двери, оглянулся, и я поклялся, что кивнул мне. Потом прыгнул на перила и исчез в московской ночи.

Утром я вышел на балкон. На снегу, еще не тронутом городской грязью, остались следы — но не кошачьи лапки. Это были следы босых человеческих ног, маленьких, женских. Они вели от моего балкона через весь двор к старому заброшенному флигелю, которого, как я знал, не существовало уже с 70-х годов.

Я последовал за ними. Следы обрывались у кирпичной стены, покрытой граффити. Но в одном месте, на уровне глаз, кирпич был выщерблен, и в этой выщерблине лежал маленький, потускневший от времени медальон. Я открыл его — внутри была фотография той самой девушки, Алисы, и надпись на пожелтевшей бумаге: "Боль не должна быть напрасной. Если кто-то читает это — помни, что принятие чужого страдания не делает тебя слабее. Оно делает нас связанными. И в этой связи — наше спасение".

С тех пор Кота видели еще не раз. Его история обрастала легендами. Говорили, что после особенно тяжелых "приемов" боли Он на несколько дней превращается в тень девушки, бродящую по ночной Москве, скитающуюся по местам, где когда-то была Алиса. Говорили, что каждый, кого Он исцелил, навсегда приобретает странную способность — чуть острее чувствовать чужую боль и чуть большее желание помочь.

А я иногда, в тихие вечера, выхожу на балкон и смотрю вдаль, на огни большого города, который никогда не спит, потому что в нем всегда есть кому болеть. И я знаю, что где-то там, в лабиринтах дворов и переулков, по крышам старых домов и подъездам новых высоток, идет существо, несущее в своем маленьком теле боль целого города. И в этом есть странная, трагическая красота — потому что в мире, где каждый стремится избавиться от своей боли, есть кто-то, кто добровольно принимает чужую.

И я теперь знаю Его настоящее имя. Не Кот. Хранитель. Последний дар Алисы, врача, который нашел способ лечить не тела, а души, ценой своей человечности. И когда ветер с Москвы-реки приносит запах полыни и старого дерева, я киваю в темноту, туда, где, быть может, сейчас Он облегчает чье-то страдание, и шепчу: "Спасибо. И береги себя, Алиса".

Потому что боль, разделенная на двоих, становится вполовину меньше. А надежда, подаренная одним, может исцелить многих.

Следователь Петров стоял на краю оврага, и холод пробирался сквозь даже его самое тёплое служебное пальто. Не ноябрьский московский холод — другой, пронизывающий, будто сама земля здесь вымерла. Тело девушки лежало в пятнадцати метрах ниже, неестественно скрученное, но без видимых повреждений, словно кукла, брошенная капризным ребёнком.

— Тридцать лет в органах, — пробормотал он, спускаясь по скользкому склону, цепляясь за пожухлую траву. — А такое вижу впервые.

Его напарник, молодой ещё лейтенант Семёнов, ждал внизу, бледный как полотно.

— Иван Михайлович, тут… тут что-то не так.

— А где у нас бывает "так", Саш? — отозвался Петров, но, приблизившись, замолчал.

Девушка, лет двадцати пяти, была одета в лёгкое домашнее платье — шёлковое, с геометрическим узором. Босые ноги чисты, без следов ходьбы по лесу. На лице — не ужас, а лёгкое удивление, будто она увидела что-то чрезвычайно любопытное за секунду до смерти. Но не это заставило похолодеть Петрова.

Вокруг тела, точно по радиусу, трава была примята, но не сломана, будто придавлена тяжёлым, но мягким предметом. А в центре этого круга, прямо на промёрзшей земле рядом с её открытой ладонью, лежал камень. Вернее, не камень. Это был кусок вещества, напоминавшего одновременно обсидиан и металл, тёплый на ощупь, вопреки всем законам физики. И на его отполированной будто ветром поверхности светились символы. Не буквы. Не иероглифы. Геометрические фигуры, пересекающиеся под немыслимыми углами, излучавшие тусклый голубоватый свет.

— Никто не трогал? — спросил Петров, надевая перчатки.

— Нет. Вызвали сразу, как нашли грибники.

Петров осторожно взял артефакт. Теплота стала почти горячей. И в тот миг символы на поверхности ожили, задвигались, перестраиваясь. Свет усилился, и в воздухе над камнем проступило изображение — трёхмерное, дрожащее, как мираж. Он увидел точку, удаляющуюся от оранжевой звезды, и за ней — хвост кометы, невероятно детализированный. Изображение сменилось. Теперь это была спираль, галактика, знакомая и чужая одновременно. А потом — вспышка, и осталась лишь одна фраза, составленная уже из привычных земных букв, но сбивающая с толку своим построением:

"МЫ УЖЕ ЛЕТИМ К ВАМ, МЫ ИЗ ТОГО КОРАБЛЯ, ЧТО НАХОДИТСЯ ЗА КОМЕТОЙ АТЛАС"

Свет погас. Камень снова стал просто тёплым куском неизвестного материала.

— Что это было? — прошептал Семёнов, глаза его были круглыми от ужаса и восторга.

Петров не ответил. Он смотрел на мёртвую девушку, потом на камень в своей руке. "Мы уже летим к вам". Кто? Зачем? И при чём здесь эта бедная душа?

Расследование засекретили в тот же день. Девушку опознали — Анна Королева, астрофизик-теоретик, работавшая в закрытом институте над проблемами дальнего космического связи. Ни врагов, ни странных связей. В её квартире нашли блокноты, исписанные теми же геометрическими символами, что светились на камне. И одну фразу, повторенную десятки раз: "Они не говорят, они показывают. Их язык — это проекция многомерной реальности в трёхмерное пространство".

Учёные, к которым попал артефакт, только разводили руками. Материал не поддавался анализу, не имел аналогов в таблице Менделеева. Символы были не просто сообщением, а чем-то вроде кода, ключа, который невозможно было подобрать без нужного "словаря". А "словарь", судя по всем, был в голове у Анны Королевой. И эта голова теперь молчала навсегда.

Петров, отстранённый от дела формально, но не внутренне, копался в архивах. "Комета Атлас" — C/2019 Y4. Открыта в конце 2019-го. В 2020 году, приближаясь к Солнцу, неожиданно распалась на части. Ничего особенного. Но почему именно она упомянута? Он связался с астрономом, другом института Анны.

— Атлас? — голос в трубке звучал устало. — Да, обычная комета. Распалась. Но есть одна странность, о которой не пишут в статьях. За несколько часов до распада, несколько обсерваторий зафиксировали кратковременное, но мощное излучение неясной природы именно из той области, где находилось её ядро. Как будто... сработал двигатель.

— Двигатель? — переспросил Петров.

— Или что-то, что выбросило в пространство огромное количество энергии. Мы списали на уникальные процессы распада. Но ваша Анна… она тогда была одержима этой кометой. Говорила, что данные по её спектру не сходятся ни с одной известной моделью. Что в её хвосте были следы неестественного, рукотворного загрязнения.

Мысль зрела в голове Петрова, тяжёлая и невероятная. Корабль. Не рядом с кометой, не на ней. За ней. Использующий её в качестве прикрытия, щита, камуфляжа в ледяной и пылевой маске. А потом что-то пошло не так. Комета распалась, возможно, из-за активности самого корабля. И они — кто бы они ни были — остались без укрытия. Или... намеренно сбросили его.

Он вернулся к месту находки. Ночь. Мороз крепчал. Петров стоял на том самом краю оврага, с фонарём в руке. Он включил его, направил луч в ту точку, где нашли тело. И тут его взгляд уловил то, что все пропустили. На стволе старой сосны, смотрящей точно на место событий, на высоте около трёх метров, кора была слегка обожжена. Не пожаром, а чем-то точечным, интенсивным. Как лучом сварки. И форма пятна… она повторяла один из второстепенных символов с камня.

Петров почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это была не случайная смерть. Это было… свидание. Анна вышла сюда на встречу. Или её привели. Она знала, как расшифровать сообщение. Может, даже сама его инициировала. Камень — не просто послание. Это маяк. Или передатчик. Или часть чего-то большего.

"МЫ УЖЕ ЛЕТИМ К ВАМ".

Они не спрашивают разрешения. Они констатируют факт. Как врач констатирует диагноз.

Внезапно фонарь в его руке моргнул и погас. Не от разряда батареи — свет просто исчез, будто высосанный тьмой. Одновременно с этим в кармане шинели, где лежал небольшой образец камня (он взял его "на память", нарушив все инструкции), стало тепло, почти горячо. Петров замер. Тишина ночного леса, обычно наполненная шорохами, стала абсолютной. Давление в ушах изменилось, как в самолёте при наборе высоты.

И он увидел свет. Не в небе. На противоположной стороне оврага. Мерцающий, переливающийся всеми оттенками синего и фиолетового, он не освещал деревья, а будто вплетался в них, делая их призрачными, полупрозрачными. Из света стали проступать формы. Не корабль в привычном понимании. Скорее, геометрическая абстракция, кристалл, состоящий из преломляющихся плоскостей. Он парил в метре над землёй, не издавая ни звука.

Петров не почувствовал страха. Лишь леденящее, всепоглощающее понимание. Они не "летят". Они уже здесь. И "за кометой Атлас" — не указание координат. Это временная метка. "Мы — те, кто был скрыт за Атласом". Возможно, смотрят на нас уже давно. А теперь решили выйти из тени.

Сущность из света приблизилась, остановившись на середине оврага. Никаких лучей, похищений, голосов в голове. Просто присутствие. Огромное, древнее и абсолютно чуждое. Петров понимал, что смотрит не на инопланетян в серебристых костюмах, а на нечто, для чего понятия "корабль" и "пилот" неразделимы. На разум, воплощённый в свете и геометрии.

И тогда в его сознании, минуя уши, прозвучали не слова, а смыслы, образы, целые блоки информации. Это не было общением. Это было загрузкой. Как будто его мозг на мгновение стал экраном, на который проецировали фильм.

Он увидел их мир. Океан света в многомерном пространстве. Цивилизацию, для которой материя — всего лишь грубая, временная оболочка. Они не завоеватели. Они… наблюдатели. Но что-то пошло не так. Их дом, их световой океан, начал угасать. Причина — неясная фундаментальная аномалия, распространяющаяся по космосу, как трещина по стеклу. И они нашли "буферную зону". Место, где эта аномалия пока не действует. Нашу Солнечную систему. Нашу Землю. Нас.

Анна Королева была не жертвой. Она была… контактером. Добровольцем. Она согласилась стать проводником, живым декодером их многомерного языка. Камень был интерфейсом. Но человеческое тело, трёхмерный биологический мозг, не мог выдержать такой нагрузки. Он сгорает, как предохранитель, при скачке напряжения. Она знала это. И согласилась. Чтобы передать предупреждение. Или… приглашение?

Последний образ был самым ясным: не одна сущность, а множество. Тысячи, миллионы таких кристаллов света, летящих сквозь космос к крошечной голубой планете. Не для войны. Для спасения. Их собственного. Они искали пристанище. И нашли его.

Свет начал меркнуть. Давление в ушах отпустило. Звуки леса вернулись — треск ветки, далёкий вой ветра. Кристаллическая сущность растворилась в воздухе, как мираж.

Петров опустился на колени, судорожно глотая ледяной воздух. В голове гудело от пережитого. Он посмотрел на тёмное небо, усыпанное звёздами. Теперь он знал, что за одной из этих звёзд, за призраком давно распавшейся кометы, находится армада. Не вражеская. Чужая. Бесконечно чужая. И она уже в пути.

Они не спросят. Они придут. Как приходят в свой дом.

Он поднялся, с трудом отряхивая снег с колен. В кармане камень остывал, становясь просто камнем. Петров посмотрел в сторону города, на огни, такие наивные и тёплые в своей обыденности. Что он должен сделать? Составить рапорт о встрече с НЛО? Его поднимут на смех или отправят на принудительное лечение. Молчать? Но они летят. А Анна… она стала первой ласточкой. Первой, но не последней жертвой контакта, который неизбежен.

Он сделал последний шаг к краю оврага, туда, где всё началось. Тишина теперь казалась ему звенящей, наполненной незримым присутствием. Петров достал из кармана тёплый камень, сжал его в ладони и швырнул в чёрную пустоту оврага. Пусть лежит. Пусть ищут.

"Мы уже летим к вам", — эхом отозвалось в его памяти.

И следователь Петров, проживший жизнь в мире улик и фактов, впервые почувствовал себя не следователем, а свидетелем. Свидетелем начала чего-то такого, к чему человечество не готово. Не к войне миров. К их мирному, тихому, необратимому переселению.

Он повернулся и пошёл прочь, к машине, к миру, который уже никогда не будет прежним. А за его спиной, в глубине оврага, упавший камень на секунду вспыхнул тусклым голубым светом, передавая в бездонную темноту космоса короткий, ясный сигнал: "Интерфейс активирован. Координаты подтверждены. Ждём".

И где-то за орбитой Плутона, в холодной и безмолвной пустоте, огромный флот кристаллических сущностей, бывших когда-то за кометой Атлас, сделал почти неуловимое корректирующее ускорение. Направление — Земля. Время прибытия — неизвестно. Намерения — неясны.

А на небе, среди мириад звёзд, одна точка света стала чуть ярче. Совсем чуть-чуть.