Наступило утро. Я поворачиваю голову — Паши нет на своём месте, его спальник пуст. Я поднимаюсь и вижу, что на столе стоит керосиновая лампа с зажжённым фитилём. Я тушу лампу, затем подхожу к двери в соседнюю комнату и открываю её — Паши там нет. Я вспоминаю сон, и у меня возникает нехорошее предчувствие. Я решаю, что буду действовать строго по распорядку, и собираюсь на пробежку.

На улице пасмурная погода. Небо закрыто тучами, а местами тайга укрыта плотным серым туманом. Воздух холодный и будто пропитан влагой. Этот сон и мрачная погода — всё это портили моё настроение. Я пробежался до водопада, искупался, и только после ледяной воды ко мне вернулось состояние уверенности и тонуса.

«Чёрт с ним, с этим Пашей», — подумал я, одеваясь. — «Надо будет — появится, не маленький». Но когда я побежал обратно, то надеялся, что Паша уже вернётся. Но его не было.

Я занялся хозяйством, потом пошёл готовить завтрак. Когда сидел и ел кашу, вдруг раздался удар в дверь. Было такое ощущение, будто в неё что-то бросили. Я встал, подошёл к двери и осторожно открыл её. На пороге лежала дохлая ворона. Я быстро спустился с крыльца и огляделся по сторонам — я был почти уверен, что это дело рук Паши. Но его нигде не было. До опушки леса далеко — оттуда не докинуть. Я решил проверить вокруг дома, обежал его, но никого не увидел.

— Паша! — закричал я, и эхо моего крика разлетелось по горам.

— Я тебе задницу надеру, — добавил я вполголоса.

Взяв два полена со двора, я зажал ими ворону, отнёс за баню и бросил подальше в сторону леса. Пока я возвращался к дому, у меня было ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я остановился на пороге и вгляделся в лес. Ощущение тревоги меня не покидало. Скорее всего, у Паши снова поехала крыша, как в прошлый раз, и он теперь чудит. Но, может быть, что-то ещё. Мне вспомнились слова Садыбая про Чёрного Шамана и про то, что он не забудет меня и захочет отомстить. Может, он опять похитил Пашу и теперь охотится за мной?

Я отправился в баню, взял из предбанника топор, вернулся в дом и хорошо помыл руки с мылом. Позавтракав, я вышел во двор и продолжил пилить и колоть дрова. Но чувство тревоги не покидало меня, и мне казалось, что за мной наблюдают. Я вдруг вспомнил, что меня успокаивало, когда я злюсь:

— Только подойди сюда, что бы ты ни было, и я уничтожу тебя, — проговаривал я про себя, пока колол дрова. Это меня заводило, и вместо страха появлялось некое звериное чувство. Но я всё равно останавливался и подолгу оглядывался по сторонам.

Поработав до обеда, я вошёл в дом. Нужно было пообедать, но, так как Паша так и не пришёл, я решил разогреть его утреннюю порцию и доесть её. В доме закончилась вода, я взял ведро и пошёл набрать воды в бане. Налил из фляги воду в ведро и пошёл обратно к дому. Небо стало тёмно-серое, и от этого казалось, что уже наступили сумерки. Я вошёл в дом, сразу залил воду в рукомойник, поставил ведро на деревянный табурет и, подходя к столу, замер на месте — на столе лежала дохлая ворона.

Я несколько секунд пялился на неё, не отводя взгляда. Затем схватил топор и выбежал на улицу, снова обежал вокруг дома — никого не было. Мне казалось, что я схожу с ума — я не мог рационально объяснить всего этого. Никто не смог бы подкинуть ворону в дом и убежать: я бы всё равно его увидел. Оставалось проверить только одно место.

Я вошёл в дом и прислушался — стояла полная тишина. По телу непрерывно бегали холодные волны. Я подошёл к двери в соседнюю комнату и, задержав дыхание, медленно открыл её. На полу, спиной к двери, сидел Паша — так, как я видел его в последний раз. В сумерках комнаты его неподвижная фигура выглядела ещё более устрашающе.

Меня всего сковало от страха, но я вспомнил, что злость и ругательства весь день помогали мне. Я всё ещё надеялся, что это просто злой розыгрыш.

— Встань, — хотел сказать я грозно, но звук застрял в горле, и вместо этого получился только тихий хрип.

Паша не шевелился. Я тоже не собирался сдаваться.

— Встань, — сказал я уже громче и чётче.

Вдруг Паша стал медленно подниматься — и делал он это точно так же, как та женщина: будто это не человек, а тряпичная кукла. Моё тело сковало от страха. Паша так же неестественно медленно развернулся вокруг своей оси, и я увидел его лицо — оно было мертвенно-бледным, как у трупа, с пятнами нагноения, а на глазах у него была повязка из мешковины. Но он смотрел прямо на меня — я это чувствовал. Топор выпал из моей ослабшей руки, и я услышал его глухой стук об пол.

— Помоги мне, — вдруг раздался голос из его рта. Это был не голос Паши — он был каким-то утробным, хриплым, и в нём была мольба, но она ужасала. Я почувствовал смрадное дыхание из его рта.

Я не знал, что мне делать. Я замер на месте, не понимая, как поступить.

— Помоги мне, — ещё раз раздался голос изо рта Паши. Было ощущение, что его тело используют как марионетку, а голос принадлежит совершенно другому существу.

Я понял, что Паше нужна помощь, что он в беде, но меня останавливало какое-то чувство опасности.

— Помоги мне, — вновь раздался голос, и в нём было столько мольбы и страдания, что я тут же решил: нужно помочь, нужно вытаскивать Пашу из этого всего. Я сделал шаг вперёд и вдруг вспомнил про Проводника. Мне показалось, что я смогу сейчас обратиться к нему за помощью, и он подскажет, что делать.

Как только я подумал о нём, то почувствовал внутри знакомое ощущение его присутствия — на границе страха и воли. Я мысленно обратился к нему: «Что мне делать?»

И тут же почувствовал его ответ: «Беги. Ты в опасности». Это не Паша.

Существо будто догадалось об этом: оно открыло рот, и из него вместе со смрадной гнилой вонью раздался ужасный нечеловеческий крик — такой же неестественный, будто его источник было какое-то животное или птица, кричащая человеческим голосом:

— Артёёёём…

И в ту же секунду лицо Паши превратилось в лицо той самой женщины с чёрными глазами, впалым беззубым ртом и рогами на голове. В этот момент я подумал только о том, откуда оно знает моё имя, но тут же, не выдерживая того ужаса, который это существо вселяло в меня, я закричал, обращаясь к Проводнику:

— Унеси меня отсюда!

В тот же момент я вдруг оказался на берегу реки — той, из моего сна. Я стоял на камнях и смотрел на тёмную воду и тёмные камни. Небо было тоже чёрное, но всё было видно, как днём. Неожиданно я почувствовал себя в безопасности, несмотря на это мрачное место. Я смотрел на воду и понимал, что это мёртвая вода и всё вокруг тоже мёртвое. Это было отражением реального мира, его калька, но в ней совершенно не было жизни — всё было только бутафорией. Всё вокруг вызывало сильную печаль.

Я пошёл по берегу и чувствовал, как мои ботинки проваливаются в этот бутафорский, мёртвый снег, не оставляя никаких следов. Мне, с одной стороны, хотелось выбраться отсюда, но какая-то душераздирающая тоска заставляла меня остаться. Я остановился, смотрел на бегущую воду и слышал её журчание — но и оно было бутафорским, ненастоящим.

Я поднял голову и вдруг увидел знакомого. Это был мой друг Тимур, которого я не видел очень давно, и я удивился, встретив его здесь. Я подошёл к нему, и он поднял свои глаза на меня, но в них не было радости от встречи — какая-то застывшая мольба, просьба, но о чём — непонятно.

— Тимур, что ты здесь делаешь? — спросил я его. Я так давно его не видел, но он совершенно не изменился: те же восточные черты лица, тонкие губы, кривая ухмылка, ямочки на щеках и морщинки в уголках глаз — только глаза были очень грустные.

— Да что тут делать? — ответил он обречённо. — Тоска зелёная.

Мне стало его жалко, захотелось ему помочь.

— Тимур, пойдём отсюда, — предложил я ему, представляя, как мы сейчас пойдём, сядем за стол, заварим крепкий чай, и он расскажет одну из своих удивительных историй.

— Да ладно, чё кайфуешь что ли? — произнёс он одну из своих коронных фраз, означающую, что я говорю ерунду.

Я хотел возразить, но вдруг что-то еле уловимое пронеслось у меня в голове — будто я забыл что-то важное. Я нахмурился, пытаясь вспомнить, а Тимур всё так же смотрел на меня со своей фирменной ухмылкой. И тут я вдруг вспомнил.

— Ты же умер? — произнёс я. Я вспомнил, что Тимур умер много лет назад, и невероятная грусть, какая-то боль защемила сердце от этого воспоминания. Я смотрел в его печальные глаза, и мне так хотелось помочь ему, но я понимал, что не могу ничего сделать. Слёзы выступили у меня в глазах, и я покачал головой. Я больше не мог выдерживать всей этой боли и произнёс:

— Я хочу домой.

Летом, когда московское небо превращалось в свинцовое полотно от дыма лесных пожаров, а воздух густел до состояния бульона, появился Он. Не в одночасье — просто постепенно в разговорах знакомых, в перешептываниях в подъездах сталинских высоток, в странных постах полузабытых городских пабликов просочилась эта история. Историй в Москве всегда было больше, чем людей, но эта была иной — она не пугала, а заставляла замирать сердце в странном предвкушении.

Его звали просто — Кот. Никаких мистических кличек, никаких вычурных определений. Он был похож на обычного московского дворового кота — шерсть цвета мокрого асфальта, с редкими седыми волосками у морды, левое ухо надорвано в давней драке, глаза янтарные, глубокие, как колодцы старых московских усадеб. Но те, кто видел Его, говорили, что глаза эти менялись — то становились молочно-золотыми, как купола храмов в утреннем солнце, то темнели до цвета ночной Москвы-реки.

Первый раз Его заметили в районе Хамовников. У студентки филфака Леры начались внезапные мигрени — такие, что мир сужался до размера темной комнаты и пульсирующей боли в висках. Врачи разводили руками, лекарства не помогали. В одну из тех ночей, когда боль достигла апогея, Лера услышала тихое мяуканье под балконом второго этажа. Выглянула — в свете фонаря стоял Он, смотря прямо на нее. Безотчетно, на автомате, она открыла окно.

Кот запрыгнул на подоконник, не выражая ни страха, ни агрессии. Он вошел в комнату, подошел к Лере, свернувшейся калачиком на полу, и лег рядом, прижавшись теплым боком к ее виску. И тогда случилось нечто, что Лера потом описывала с трудом подбирая слова. "Не ушла боль. Она... перешла. Как будто кто-то открыл кран, и вся эта темная, густая тяжесть потекла из меня в него. А он просто лежал и смотрел на меня, и в его глазах было... понимание. Не жалость, нет. Понимание, как у того, кто несет эту ношу сознательно и добровольно".

Утром Лера проснулась совершенно здоровой. Кот исчез. Но в углу комнаты, на паркете, осталась небольшая лужица темной, почти черной жидкости с едва уловимым запахом меди и полыни.

История Леры стала первой ласточкой. Потом был Антон — программист с паническими атаками, которые начались после смерти отца. Кот пришел к нему, когда тот сидел на скамейке у Чистых прудов, задыхаясь от невидимого груза. Просто запрыгнул на колени и положил лапу на его дрожащую руку. Паника отступила, как вода после наводнения, оставив лишь тихую усталость. Антон почувствовал, как что-то тяжелое и колючее перетекло из его груди в маленькое теплое тело на коленях. Кот спрыгнул и ушел, пошатываясь, как будто нес невидимую тяжесть.

Третьим был пожилой скрипач из консерватории, страдавший от фантомных болей в ампутированных пальцах. Кот пришел к нему в полночь и лег на культю левой руки. Старик плакал — впервые за сорок лет он не чувствовал боли в несуществующих пальцах. А кот, закончив, ушел, волоча за собой правую переднюю лапу, как будто она была сломана.

Слухи поползли по городу. Одни говорили, что это ангел в обличье кота. Другие — что дух старой Москвы, которая всегда забирала боль своих жителей в толщу веков. Третьи шептались о демоне, собирающем страдания для какой-то темной цели.

Но все сходились в одном: Кот приходил только тогда, когда боль была настоящей, невыдуманной, кричащей. Не к тем, кто страдал от легкой хандры или мелких бытовых неурядиц, а к тем, чья душа или тело были на грани. Он никогда не появлялся по вызову — просто приходил в нужный момент, как будто слышал беззвучный крик издалека.

Я встретил Его в ноябре, когда город покрылся первым хрупким снегом, тут же превращающимся в серую кашу. У меня болела спина — старый спортивный травм, обычно тупая фоновая боль. Но в тот вечер что-то сместилось, защемило нерв. Боль была острой, пронизывающей, вышибающей сознание. Я лежал на полу своей однокомнатной квартиры в типовой панельке у метро "Академическая", пытаясь дотянуться до телефона, чтобы вызвать скорую, но не мог пошевелиться.

И тогда я услышал тихий звук у балконной двери. Не мяуканье — скорее, скребущий звук, как будто кто-то осторожно проводит когтями по стеклу. Я собрал последние силы, подполз и открыл дверь.

Он вошел без колебаний. Да, это был Он — тот самый, из рассказов. Янтарные глаза смотрели на меня с бездонным спокойствием. Он подошел, обнюхал мою скрюченную фигуру, затем лег рядом со спиной, точно вдоль позвоночника. Его тело было удивительно теплым — не просто теплым, а излучающим глубокое, проникающее тепло, как от печки в деревенском доме.

И началось.

Сначала я почувствовал, как боль начинает двигаться. Не утихать, а именно двигаться — как живая субстанция, медленно стекающая из мышц и позвонков к тому месту, где лежал Кот. Это было одновременно жутко и невыразимо облегчающе. Я закрыл глаза, и передо мной поплыли образы — не мои воспоминания, а что-то иное. Мелькали лица незнакомых людей, фрагменты улиц старой Москвы, которые я видел только на фотографиях, звуки давно ушедшей эпохи — звон трамваев 30-х годов, голоса на давно забытых диалектах.

А потом, в самый пик этого странного транса, я увидел Ее.

Девушку лет двадцати пяти, в платье стиля нью-лук, стоящую на балконе сталинского дома. Год, как я понял позже, 1957-й. Вокруг нее вился серый котенок, а она смеялась и гладила его. Имя ее было Алиса. Она изучала медицину, мечтала облегчать страдания людей. А потом — стремительный кадр: та же Алиса, но старше, в белом халате, в больничном коридоре. Шепот: "Она берет на себя боль пациентов, это ненормально". Еще кадр: Алиса в лаборатории, окруженная пробирками и книгами по неортодоксальной медицине, мистике, фольклору. Ее одержимость идеей — научиться принимать чужую боль, трансформировать ее.

И кульминация: ночь, та же лаборатория, эксперимент, пошедший не так. Вспышка света, крик, и... котенок, ее любимец, бросается к ней, принимая на себя выброс энергии. Тело Алисы растворяется в свете, но сознание... сознание перетекает в животное, спасая его, но навсегда меняя природу их обоих.

Я открыл глаза. Кот лежал рядом, тяжело дыша. Его шерсть, казалось, потемнела еще больше, а в глазах стояла невыразимая усталость — усталость, измеряемую не днями или годами, а десятилетиями несения чужих страданий.

Боль в спине ушла полностью. Но вместе с ней ушло и что-то еще — какая-то моя собственная, давно затаенная боль, о которой я даже не подозревал, пока она не исчезла. Грусть о несостоявшейся любви, горечь невысказанных слов, страх перед будущим — все это утекло в это маленькое существо, лежащее теперь почти без движения.

Я протянул руку, чтобы погладить Его, но Он встал, пошатнулся, и тогда я увидел — Он хромал на все четыре лапы, как будто каждая кость в его теле болела. Но в его взгляде не было сожаления. Было принятие. И еще — просьбу.

Он подошел к балконной двери, оглянулся, и я поклялся, что кивнул мне. Потом прыгнул на перила и исчез в московской ночи.

Утром я вышел на балкон. На снегу, еще не тронутом городской грязью, остались следы — но не кошачьи лапки. Это были следы босых человеческих ног, маленьких, женских. Они вели от моего балкона через весь двор к старому заброшенному флигелю, которого, как я знал, не существовало уже с 70-х годов.

Я последовал за ними. Следы обрывались у кирпичной стены, покрытой граффити. Но в одном месте, на уровне глаз, кирпич был выщерблен, и в этой выщерблине лежал маленький, потускневший от времени медальон. Я открыл его — внутри была фотография той самой девушки, Алисы, и надпись на пожелтевшей бумаге: "Боль не должна быть напрасной. Если кто-то читает это — помни, что принятие чужого страдания не делает тебя слабее. Оно делает нас связанными. И в этой связи — наше спасение".

С тех пор Кота видели еще не раз. Его история обрастала легендами. Говорили, что после особенно тяжелых "приемов" боли Он на несколько дней превращается в тень девушки, бродящую по ночной Москве, скитающуюся по местам, где когда-то была Алиса. Говорили, что каждый, кого Он исцелил, навсегда приобретает странную способность — чуть острее чувствовать чужую боль и чуть большее желание помочь.

А я иногда, в тихие вечера, выхожу на балкон и смотрю вдаль, на огни большого города, который никогда не спит, потому что в нем всегда есть кому болеть. И я знаю, что где-то там, в лабиринтах дворов и переулков, по крышам старых домов и подъездам новых высоток, идет существо, несущее в своем маленьком теле боль целого города. И в этом есть странная, трагическая красота — потому что в мире, где каждый стремится избавиться от своей боли, есть кто-то, кто добровольно принимает чужую.

И я теперь знаю Его настоящее имя. Не Кот. Хранитель. Последний дар Алисы, врача, который нашел способ лечить не тела, а души, ценой своей человечности. И когда ветер с Москвы-реки приносит запах полыни и старого дерева, я киваю в темноту, туда, где, быть может, сейчас Он облегчает чье-то страдание, и шепчу: "Спасибо. И береги себя, Алиса".

Потому что боль, разделенная на двоих, становится вполовину меньше. А надежда, подаренная одним, может исцелить многих.

Следователь Петров стоял на краю оврага, и холод пробирался сквозь даже его самое тёплое служебное пальто. Не ноябрьский московский холод — другой, пронизывающий, будто сама земля здесь вымерла. Тело девушки лежало в пятнадцати метрах ниже, неестественно скрученное, но без видимых повреждений, словно кукла, брошенная капризным ребёнком.

— Тридцать лет в органах, — пробормотал он, спускаясь по скользкому склону, цепляясь за пожухлую траву. — А такое вижу впервые.

Его напарник, молодой ещё лейтенант Семёнов, ждал внизу, бледный как полотно.

— Иван Михайлович, тут… тут что-то не так.

— А где у нас бывает "так", Саш? — отозвался Петров, но, приблизившись, замолчал.

Девушка, лет двадцати пяти, была одета в лёгкое домашнее платье — шёлковое, с геометрическим узором. Босые ноги чисты, без следов ходьбы по лесу. На лице — не ужас, а лёгкое удивление, будто она увидела что-то чрезвычайно любопытное за секунду до смерти. Но не это заставило похолодеть Петрова.

Вокруг тела, точно по радиусу, трава была примята, но не сломана, будто придавлена тяжёлым, но мягким предметом. А в центре этого круга, прямо на промёрзшей земле рядом с её открытой ладонью, лежал камень. Вернее, не камень. Это был кусок вещества, напоминавшего одновременно обсидиан и металл, тёплый на ощупь, вопреки всем законам физики. И на его отполированной будто ветром поверхности светились символы. Не буквы. Не иероглифы. Геометрические фигуры, пересекающиеся под немыслимыми углами, излучавшие тусклый голубоватый свет.

— Никто не трогал? — спросил Петров, надевая перчатки.

— Нет. Вызвали сразу, как нашли грибники.

Петров осторожно взял артефакт. Теплота стала почти горячей. И в тот миг символы на поверхности ожили, задвигались, перестраиваясь. Свет усилился, и в воздухе над камнем проступило изображение — трёхмерное, дрожащее, как мираж. Он увидел точку, удаляющуюся от оранжевой звезды, и за ней — хвост кометы, невероятно детализированный. Изображение сменилось. Теперь это была спираль, галактика, знакомая и чужая одновременно. А потом — вспышка, и осталась лишь одна фраза, составленная уже из привычных земных букв, но сбивающая с толку своим построением:

"МЫ УЖЕ ЛЕТИМ К ВАМ, МЫ ИЗ ТОГО КОРАБЛЯ, ЧТО НАХОДИТСЯ ЗА КОМЕТОЙ АТЛАС"

Свет погас. Камень снова стал просто тёплым куском неизвестного материала.

— Что это было? — прошептал Семёнов, глаза его были круглыми от ужаса и восторга.

Петров не ответил. Он смотрел на мёртвую девушку, потом на камень в своей руке. "Мы уже летим к вам". Кто? Зачем? И при чём здесь эта бедная душа?

Расследование засекретили в тот же день. Девушку опознали — Анна Королева, астрофизик-теоретик, работавшая в закрытом институте над проблемами дальнего космического связи. Ни врагов, ни странных связей. В её квартире нашли блокноты, исписанные теми же геометрическими символами, что светились на камне. И одну фразу, повторенную десятки раз: "Они не говорят, они показывают. Их язык — это проекция многомерной реальности в трёхмерное пространство".

Учёные, к которым попал артефакт, только разводили руками. Материал не поддавался анализу, не имел аналогов в таблице Менделеева. Символы были не просто сообщением, а чем-то вроде кода, ключа, который невозможно было подобрать без нужного "словаря". А "словарь", судя по всем, был в голове у Анны Королевой. И эта голова теперь молчала навсегда.

Петров, отстранённый от дела формально, но не внутренне, копался в архивах. "Комета Атлас" — C/2019 Y4. Открыта в конце 2019-го. В 2020 году, приближаясь к Солнцу, неожиданно распалась на части. Ничего особенного. Но почему именно она упомянута? Он связался с астрономом, другом института Анны.

— Атлас? — голос в трубке звучал устало. — Да, обычная комета. Распалась. Но есть одна странность, о которой не пишут в статьях. За несколько часов до распада, несколько обсерваторий зафиксировали кратковременное, но мощное излучение неясной природы именно из той области, где находилось её ядро. Как будто... сработал двигатель.

— Двигатель? — переспросил Петров.

— Или что-то, что выбросило в пространство огромное количество энергии. Мы списали на уникальные процессы распада. Но ваша Анна… она тогда была одержима этой кометой. Говорила, что данные по её спектру не сходятся ни с одной известной моделью. Что в её хвосте были следы неестественного, рукотворного загрязнения.

Мысль зрела в голове Петрова, тяжёлая и невероятная. Корабль. Не рядом с кометой, не на ней. За ней. Использующий её в качестве прикрытия, щита, камуфляжа в ледяной и пылевой маске. А потом что-то пошло не так. Комета распалась, возможно, из-за активности самого корабля. И они — кто бы они ни были — остались без укрытия. Или... намеренно сбросили его.

Он вернулся к месту находки. Ночь. Мороз крепчал. Петров стоял на том самом краю оврага, с фонарём в руке. Он включил его, направил луч в ту точку, где нашли тело. И тут его взгляд уловил то, что все пропустили. На стволе старой сосны, смотрящей точно на место событий, на высоте около трёх метров, кора была слегка обожжена. Не пожаром, а чем-то точечным, интенсивным. Как лучом сварки. И форма пятна… она повторяла один из второстепенных символов с камня.

Петров почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это была не случайная смерть. Это было… свидание. Анна вышла сюда на встречу. Или её привели. Она знала, как расшифровать сообщение. Может, даже сама его инициировала. Камень — не просто послание. Это маяк. Или передатчик. Или часть чего-то большего.

"МЫ УЖЕ ЛЕТИМ К ВАМ".

Они не спрашивают разрешения. Они констатируют факт. Как врач констатирует диагноз.

Внезапно фонарь в его руке моргнул и погас. Не от разряда батареи — свет просто исчез, будто высосанный тьмой. Одновременно с этим в кармане шинели, где лежал небольшой образец камня (он взял его "на память", нарушив все инструкции), стало тепло, почти горячо. Петров замер. Тишина ночного леса, обычно наполненная шорохами, стала абсолютной. Давление в ушах изменилось, как в самолёте при наборе высоты.

И он увидел свет. Не в небе. На противоположной стороне оврага. Мерцающий, переливающийся всеми оттенками синего и фиолетового, он не освещал деревья, а будто вплетался в них, делая их призрачными, полупрозрачными. Из света стали проступать формы. Не корабль в привычном понимании. Скорее, геометрическая абстракция, кристалл, состоящий из преломляющихся плоскостей. Он парил в метре над землёй, не издавая ни звука.

Петров не почувствовал страха. Лишь леденящее, всепоглощающее понимание. Они не "летят". Они уже здесь. И "за кометой Атлас" — не указание координат. Это временная метка. "Мы — те, кто был скрыт за Атласом". Возможно, смотрят на нас уже давно. А теперь решили выйти из тени.

Сущность из света приблизилась, остановившись на середине оврага. Никаких лучей, похищений, голосов в голове. Просто присутствие. Огромное, древнее и абсолютно чуждое. Петров понимал, что смотрит не на инопланетян в серебристых костюмах, а на нечто, для чего понятия "корабль" и "пилот" неразделимы. На разум, воплощённый в свете и геометрии.

И тогда в его сознании, минуя уши, прозвучали не слова, а смыслы, образы, целые блоки информации. Это не было общением. Это было загрузкой. Как будто его мозг на мгновение стал экраном, на который проецировали фильм.

Он увидел их мир. Океан света в многомерном пространстве. Цивилизацию, для которой материя — всего лишь грубая, временная оболочка. Они не завоеватели. Они… наблюдатели. Но что-то пошло не так. Их дом, их световой океан, начал угасать. Причина — неясная фундаментальная аномалия, распространяющаяся по космосу, как трещина по стеклу. И они нашли "буферную зону". Место, где эта аномалия пока не действует. Нашу Солнечную систему. Нашу Землю. Нас.

Анна Королева была не жертвой. Она была… контактером. Добровольцем. Она согласилась стать проводником, живым декодером их многомерного языка. Камень был интерфейсом. Но человеческое тело, трёхмерный биологический мозг, не мог выдержать такой нагрузки. Он сгорает, как предохранитель, при скачке напряжения. Она знала это. И согласилась. Чтобы передать предупреждение. Или… приглашение?

Последний образ был самым ясным: не одна сущность, а множество. Тысячи, миллионы таких кристаллов света, летящих сквозь космос к крошечной голубой планете. Не для войны. Для спасения. Их собственного. Они искали пристанище. И нашли его.

Свет начал меркнуть. Давление в ушах отпустило. Звуки леса вернулись — треск ветки, далёкий вой ветра. Кристаллическая сущность растворилась в воздухе, как мираж.

Петров опустился на колени, судорожно глотая ледяной воздух. В голове гудело от пережитого. Он посмотрел на тёмное небо, усыпанное звёздами. Теперь он знал, что за одной из этих звёзд, за призраком давно распавшейся кометы, находится армада. Не вражеская. Чужая. Бесконечно чужая. И она уже в пути.

Они не спросят. Они придут. Как приходят в свой дом.

Он поднялся, с трудом отряхивая снег с колен. В кармане камень остывал, становясь просто камнем. Петров посмотрел в сторону города, на огни, такие наивные и тёплые в своей обыденности. Что он должен сделать? Составить рапорт о встрече с НЛО? Его поднимут на смех или отправят на принудительное лечение. Молчать? Но они летят. А Анна… она стала первой ласточкой. Первой, но не последней жертвой контакта, который неизбежен.

Он сделал последний шаг к краю оврага, туда, где всё началось. Тишина теперь казалась ему звенящей, наполненной незримым присутствием. Петров достал из кармана тёплый камень, сжал его в ладони и швырнул в чёрную пустоту оврага. Пусть лежит. Пусть ищут.

"Мы уже летим к вам", — эхом отозвалось в его памяти.

И следователь Петров, проживший жизнь в мире улик и фактов, впервые почувствовал себя не следователем, а свидетелем. Свидетелем начала чего-то такого, к чему человечество не готово. Не к войне миров. К их мирному, тихому, необратимому переселению.

Он повернулся и пошёл прочь, к машине, к миру, который уже никогда не будет прежним. А за его спиной, в глубине оврага, упавший камень на секунду вспыхнул тусклым голубым светом, передавая в бездонную темноту космоса короткий, ясный сигнал: "Интерфейс активирован. Координаты подтверждены. Ждём".

И где-то за орбитой Плутона, в холодной и безмолвной пустоте, огромный флот кристаллических сущностей, бывших когда-то за кометой Атлас, сделал почти неуловимое корректирующее ускорение. Направление — Земля. Время прибытия — неизвестно. Намерения — неясны.

А на небе, среди мириад звёзд, одна точка света стала чуть ярче. Совсем чуть-чуть.

Петр всегда считал тишину относительным понятием. Даже в своей однокомнатной квартире на Васильевском острове, в те редкие часы, когда замирал шум машин с набережной и соседи переставали ремонтировать что-то за стеной, мир оставался наполнен звуками. Скрип старых паркетных досок. Жужжание холодильника. Даже собственное дыхание. Но эта новая тишина, пришедшая три недели назад, была иной — она была абсолютной и в то же время… наполненной.

Сначала он думал, что это шум в ушах от переутомления. Работа над диссертацией по астрофизике занимала по восемнадцать часов в сутки. Но постепенно в этом фоновом гуле стали проступать контуры. Не слова — еще нет. Скорее, ритмы, похожие на далекие пульсары, но слишком сложные, слишком… осмысленные.

Переломный момент наступил в прошлую пятницу. Петр сидел за компьютером, пытаясь сосредоточиться на уравнениях, описывающих поведение плазмы в магнитных полях нейтронных звезд. И вдруг — ясность.

«— …пересечение в точке семь-дельта, но гравитационные аномалии…»

Голос был нейтральным, без эмоциональной окраски, словно диктор, зачитывающий технический протокол. Петр вздрогнул и огляделся. Квартира была пуста, кроме него и кота Марселя, спавшего клубком на подоконнике. Петр потрогал уши, сделал несколько глотков воды. Голос не повторился.

Но на следующий день их стало больше.

Они накатывали волнами, обычно когда Петр был наиболее расслаблен или, наоборот, предельно сконцентрирован. Иногда это были обрывки диалогов, иногда монологи. Язык был незнакомым, но понимание приходило интуитивно, словно смысл просачивался прямо в сознание, минуя уши.

«— Координаты подтверждены. Атмосфера пригодна, но когнитивный фон примитивен. Соблюдать протокол невмешательства.»

«— Сканирование биосферы завершено. Доминирующий вид демонстрирует признаки коллективного безумия. Рекомендую пересмотреть точку наблюдения.»

Петр начал вести дневник, записывая обрывки. Сначала это было похоже на бред. Но слишком много совпадений. Голоса говорили о «точках наблюдения», «примитивных сигналах», «эволюционных тупиках». Как раз о том, над чем он сам размышлял в контексте поиска внеземного разума.

Страх сменился одержимостью. Он сократил сон, почти перестал есть. Мир вокруг потерял краски и значение. Единственной реальностью стали эти голоса из космической пустоты. Он был уверен, что стал свидетелем чего-то грандиозного — межзвездной коммуникации, наблюдения за Землей. Он, Петр Орлов, аспирант, сидящий в хрущевке, оказался каким-то образом подключен к вселенской сети.

И только Марсель, их с Аней кот, видел в этом иную правду.

Аня заметила перемены первой. Она приходила через день, приносила еду, пыталась вытащить Петра на прогулку.

«Петя, ты похож на привидение. Ты спишь? Ты вообще ешь?»

«Тихо, Ань, — шептал он, прикладывая палец к губам. — Они сегодня активны. Слушай.»

Но она слышала только шум города за окном. Видела только бледное, осунувшееся лицо любимого человека и его горящие лихорадочным блеском глаза.

А вот Марсель… С Марселем творилось нечто странное.

Раньше кот относился к Петру с прохладным равнодушием, предпочитая общество Ани. Теперь же он не отходил от него ни на шаг. Но это было не мурлыканье и не требование ласки. Марсель сидел напротив Петра, уставившись на него своими желтыми, не моргающими глазами. Иногда он медленно, очень медленно обходил Петра по кругу, словно изучая, вынюхивая что-то невидимое. Шерсть на его загривке часто стояла дыбом, а хвост нервно подергивался.

Когда Петр погружался в свои «сеансы», кот замирал, прижимал уши к голове и издавал тихое, низкое ворчание, несвойственное ему. Однажды, когда Петр, заслушавшись очередным потоком «координат» и «диагностик», резко вскрикнул от перенапряжения, Марсель бросился к нему и вцепился когтями в штанину, не царапая, а словно пытаясь удержать, приковать к месту.

Аня пыталась показать Петра врачу. Он отказывался наотрез.

«Ты не понимаешь! Это не галлюцинации! Это… канал! Они наблюдают за нами, Аня. А я… я почему-то могу слышать их отчеты. Представь, какое это открытие!»

Его возбуждение пугало ее больше, чем апатия. Она видела, как его разум скользит по опасному краю. И видела кота, который, кажется, видел то же самое.

Кульминация наступила в серую, дождливую ночь. Петр три дня почти не спал. Голоса звучали теперь почти непрерывно, накладываясь друг на друга, создавая невыносимый гул в голове. В них появились новые, тревожные ноты.

«— Аномалия в точке контакта. Когнитивное поле реципиента дестабилизируется.»

«— Рекомендована немедленная изоляция сигнала. Риск обратной проекции.»

«— Сущность осознает канал. Это нарушает все протоколы. Необходимо глушение.»

Петр метался по комнате, зажимая ладонями уши, но голоса звучали изнутри. Он кричал им, чтобы они замолчали, чтобы они объяснились. В ответ — лишь холодные, методичные обсуждения его собственного «когнитивного коллапса».

Марсель, обычно наблюдавший со стороны, вдруг вскочил на стол. Он выгнул спину, шерсть встала дыбом, и он зашипел — не на Петра, а в пустое пространство прямо перед ним. Это был не кошачий шипение на сородича или собаку. Это был звук чистой, первобытной ненависти и угрозы, направленный в никуда.

И в этот миг Петр увидел. Не глазами, а тем внутренним зрением, которое теперь было всегда наготове. Он увидел не инопланетян, не корабли. Он увидел… структуру. Словно тончайшую паутину из света и тени, наброшенную на реальность. Она вибрировала в такт голосам. И один из ее узлов, тончайший луч, был связан… с ним. Он тянулся не вверх, к звездам, а куда-то в сторону, растворяясь в стенах, в городе, в бесконечной сети других таких же лучей.

А Марсель шипел именно на этот луч.

И тут до Петра, сквозь боль и панику, стало доходить. Холодность «голосов». Их безличность. Их интерес к «точкам наблюдения» и «когнитивным полям». Их «протоколы невмешательства», которые теперь сменились на «глушение». Это было не похоже на контакт. Это было похоже на… мониторинг. На исследование. На что-то, что существовало здесь, на Земле, давно и незаметно.

Он посмотрел на кота. На его дико расширенные зрачки, на оскаленную пасть. И в голове, поверх посторонних голосов, пронеслась внезапная, ясная мысль, которая не была его собственной. Она была проще, чище, инстинктивнее. В ней не было слов, только образы и ощущения: Запах гнили. Невидимая паутина. Опасность. Защищать свою стаю.

Марсель не боялся «инопланетян». Он видел то, что вторглось в их дом, в их пространство. Он видел саму болезнь, паразитирующую на сознании Петра.

С отчаянным усилием воли Петр перестал бороться с голосами. Он перестал пытаться их понять или отогнать. Вместо этого он сделал то, чего не делал уже много лет. Он полностью сосредоточился на реальном, физическом мире. На ощущении холодного пола под босыми ногами. На запахе старой книги и чая. На звуке дождя за окном. На теплом, живом комочке шерсти и ярости перед ним, который был его котом, частью его маленькой, хрупкой земной жизни.

Он протянул руку — медленно, осторожно — и положил ее Марселю на спину. Кот вздрогнул, но не отпрянул. Его шипение стихло, превратившись в низкое, напряженное урчание.

«Вот так, — прошептал Петр, обращаясь уже не к голосам, а к самому себе. — Все хорошо. Мы здесь. Ты и я. Здесь и сейчас.»

Он повторял это как мантру, глядя в зеленые кошачьи глаза, в которых отражался его собственный измученный образ. Он вспоминал запах Аниных волос. Вкус борща, который она варила. Холод невской воды летом. Простые, глупые, прекрасные вещи, не имеющие никакого отношения к координатам и протоколам.

И случилось невероятное. Паутина из света и тени задрожала. Голоса, такие четкие и непререкаемые, исказились, словно их передавали через ломающийся приемник.

«— …потеря стабильности… обратная связь…»

«— Отключить канал! Срочно отключить…»

Их тон впервые сменился с бесстрастного на тревожный. Панический.

Петр, не отрывая руки от Марселя, сделал шаг вперед, к тому месту, где сгущалась невидимая структура. Кот шагнул с ним рядом, плечом к его ноге, продолжая урчать, но теперь уже ободряюще.

«Уходите, — тихо, но твердо сказал Петр в пустоту. — Это не ваше место.»

Он не кричал. Он просто… отвергал. Всем своим существом, всей своей привязанностью к этому миру, который они считали «примитивным».

Раздался звук, похожий на высокочастотный звон разбивающегося стекла. Паутина света рассыпалась на миллиарды осколков, которые тут же растворились в воздухе. В голове наступила тишина. Не та, пугающая, наполненная гулом, а настоящая, благословенная, земная тишина, нарушаемая только шумом дождя и успокаивающим мурлыканьем кота у его ног.

Петр рухнул на колени. Его трясло, как в лихорадке, но в груди было пусто и легко. Марсель потыкался мокрым носом в его щеку, а затем улегся рядом, свернувшись клубком.

Именно так их и нашла Аня, приехавшая поздно вечером с нехорошим предчувствием. Она застала Петра спящим на полу, с рыжим котом, охраняющим его сон. На лице Петра, исхудавшем и бледном, впервые за месяц было выражение покоя.

Он проспал почти сутки. Проснулся другим человеком — истощенным, слабым, но… присутствующим. Он не мог объяснить Ане всего. Сказал лишь, что был на грани срыва, что кот каким-то образом помог ему «вернуться».

Голоса не вернулись. Но что-то изменилось в восприятии мира. Иногда, в толпе или в тишине ночи, ему чудился отзвук той самой паутины — слабый, фантомный. Он научился не фокусироваться на нем. Вместо этого он смотрел на Марселя, который в такие моменты поднимал голову и настораживал уши, или находил руку Ани и сжимал ее.

Он так и не узнал, что это было — инопланетное наблюдение, пробой в какую-то иную реальность, или просто болезнь его собственного мозга, принявшая столь причудливую форму. Но он понял кое-что важное. Самые могущественные силы во вселенной могут быть безразличны и холодны. Их протоколы и аномалии не имеют к тебе никакого отношения.

А вот тепло кошачьего бока, прижатого к ноге на диване, обеспокоенный взгляд любимой женщины, вкус горячего чая в прохладный вечер — это и есть настоящая реальность. Та, которую стоит защищать. Та, что иногда, своим тихим, настойчивым шепотом, может заглушить даже голоса из космической пустоты. И именно ее, эту хрупкую земную связь, первым почуял обычный рыжий кот, не знающий слов, но понимающий суть дома и стаи куда лучше любых звёздных наблюдателей.