Лига Сказок

Давным-давно жили-были две сестры: Марьюшка и Алёнушка. Избушка их стояла в самой чаще леса, потому гости наведывались нечасто. Однажды подобрали девушки в сосновом бору беглого острожника, выходили-выкормили, а тот, в благодарность за спасение, подарил сёстрам баян и обучил грустным песням. И про «Горькую долюшку», и про «Безноженьку», и про «Сироту-сиротинушку». Теперь сёстры мечтали о том чудесном времени, когда отправятся они бродить по деревням-сёлам. Алёнушка будет петь, Марьюшка играть на баяне, а добрые люди плакать и бросать денежки. Потом, два добрых молодца полюбят их и поведут под венец…

Как-то раз пошли девушки по ягоды. Долго бродили по лесу, устали, проголодались, да и солнце припекать стало. Вышли они на лесную опушку, видят на земле, полный чистой воды, след от козьего копытца. Склонилась над ним Марьюшка, а Алёнушка кричит,

— Не пей оттуда, козочкой станешь!

Не послушалась сестрица, напилась и тотчас превратилась в козу. Заплакала Алёнушка горькими слезами, но сделанного не воротишь. Нарвала она травы, плача, сделала для Марьюшки в доме подстилочку и села на лавку думать, как дальше жить. Рухнули мечты о странствиях, о песнях, о счастливом замужестве. Выбросила Алёнушка в сердцах баян из избушки. Зачем он теперь Марьюшке?..

Так месяц прошёл, за ним другой, и однажды постучался к ним в дом Иван Крестьянский Сын.

— Пусти переночевать, красна девица.

— Заходи, добрый молодец, — отвечает Алёнушка. – Хлеб да соль, низко кланяемся, не красна изба углами, куда путь держите?

— Странствуем мы с братом Гаврилой, — отвечает Иван Крестьянский Сын. – Счастье своё ищем, да удачу пытаем.

— А где же брат-то ваш? – удивляется девушка.

— Он, — краснеет гость, — на дворе стоит, зайти стесняется.

Вышла Алёнушка на порог, а там козёл. Опустил виновато рогатую голову, исподлобья поглядывает.

— Ваш Гаврила, поди, из козлиного следа напился? – догадалась девушка. – Ох, добрый молодец, и у меня такая же беда с сестрой.

До утра просидели в избушке Иван и Алёнушка, рассказывая друг другу о своих злоключениях и мытарствах. Так в слезах и беседах день минул, за ним другой, третий. Молодец баян со двора принёс, сидит на лавке песни играет, девушка «Безноженьку» поёт. Козёл с козочкой у крыльца резвятся, колокольцами позванивают.

— Сдаётся, — наконец молвит Иван Алёнушке, — нашёл я с братом своё счастье. Становись красна девица моей суженой и отдавай сестру за Гаврилу.

На том и порешили. Стали жить-поживать, да добра наживать.

А Гаврила с Марьюшкой повадились в лес убегать и из звериных следов водицу пить. То лосями вернутся, то бурундуками, то вольными соколами прилетят.

Богата матушка-Русь чудесами, да людьми счастливыми!

Служил в полку каптенармусом Демьян Лапкин. И, поверьте, жил - не тужил! Звание пусть унтеровское, зато должность прямо полковничья. А уж оформить себя Демьян умел. Превратил цейхгауз в картинку волшебную. Каждая фуражечка сочтена, помечена и в книге записана. Сапоги новые, как на парад выстроены. Котелки медными рядами тянутся. Гимнастёрки в линию висят. Строгость и порядок в Демьяновых владениях. Шутка ли – каптенармус при цейхгаузе. Не каждый гражданский выговорит.

Сам же хозяин, зорко добром казённым управляет. Бывает, так цыкнет на солдатика, тот забудет, зачем приходил. Да, что солдата! И офицера наш Демьян остудить умел. Давал понять, что не театры крутит, а, в одиночку, весь организм полковой в порядке содержит. За это и на уважение рассчитывает. Хочешь чего из амуниции получить, значит, будь любезен, отблагодари каптенармуса или, на худой конец, почтение прояви.

Вот, сидит как-то раз, Демьян посреди казённых богатств, бутерброд с говядиной кушает. Заходит в цейхгауз солдатик. С виду неказистый, словно дьячок мухобойный. Шинелька на нём больничным халатом топорщится, фуражка блином лежит, портянки из сапог наружу лезут.

— Ваше благородие, — мышью пищит, — господин фельдфебель за ваксой прислали.

Демьян, на такого просителя несуразного и бровью не повёл. Доел не спеша бутерброд, крошки с кителя смахнул и только тогда к служивому повернулся.

— Кто таков? – сурово спрашивает.

— Синицын моя фамилия. Рядовой пулемётной роты, — сутулится солдатик.

Другой каптенармус выдал бы положенную ваксу и дело с концом. Да, только у Демьяна за здорово живёшь и дохлого таракана не получишь. Ему непременно надо свою власть показать.

— Что ж, — рычит, — пулемётчик Синицын, армейскую форму, как болотник мордовский носишь? Где, воронье сало, твоя молодцеватость и выправка?

Покраснел солдатик, принялся складки расправлять и портянки за голенища прятать.

— Я, ваше благородие, — чуть не плачет, — человек сугубо гражданский. К ратному труду непривычный, оттого и сам страдаю.

— Дома, — глумится Демьян, — поди, всё больше на печи лежал? Руки-то у тебя, как у девки городской.

— Никак нет, — вздыхает Синицын. – Из богомазов я. В рязанской артели десятерики писал.

Хороший каптенармус, как багор – дай только зацепиться, обязательно клок вырвет.

— А славно бы, — думает, — домой в деревню свой портрет отправить. Не карточку фотографическую, а картину настоящую. Пущай у родителей в избе висит и гордостью переполняет. Соседям расскажут, что дослужился сын до таких высот, что с него, как с генерала какого, натюрморты рисуют.

Демьян-хват солдатика приобнял, в глаза душевно заглянул. И куда вся строгость только делась?

— А, сможешь, — ласково спрашивает, — к примеру, меня живописать?

— Дело знакомое, — солидно отвечает богомаз. И, вроде как, ростом выше становится.

Подхватился каптенармус. Мигом со взводным договорился, что б рядового Синицына в цейхгауз на вспомогательные работы откомандировали. Поутру же, иконописца в город за красками-лаками снарядил, сам же парадный мундир чистить засел…

Три дня Демьян перед Синицыным навытяжку стоял, а тот брови хмурил и кистью по доске шоркал. На четвёртый день сготовилась картина. Глянул на неё каптенармус и обмер. Парит в голубых небесах красавец унтер. Снизу, под ногами, пушки палят, и дым пороховой облачками у ног клубится. Сверху, над головой, солнце золотой свет льёт. В правой руке фуражка, под левой – сабля. Вгляделся Демьян в свою личину. Всё честь по чести богомаз исполнил. Лоб гладкий, глаза круглые, нос уточкой. И, казалось бы, серьёзен портрет, а, присмотришься, кривит уголки губ рисованный каптенармус. Вроде как улыбается тебе. И от улыбки той таким теплом веет, что сердце сразу миндалём зацветает.

Наградил Демьян иконописца по-царски. В сапоги юфтевые переобул, шинельку щегольскую вручил, по карманам банки с сардинами рассовал. Расцеловал и велел впредь по любой надобности к нему идти. Сам, признаться, такой щедрости удивился. Затем повесил картину в углу, так, что бы солнечный свет падал, и залюбовался.

Сколько времени так провёл, неизвестно. Очнулся, когда писарь знакомый чайку попить заглянул. Зашёл, фуражку снял и на изображение унтеровское перекрестился.

— Янычар ты гололобый, — засмеялся Демьян. — Глаза, как плошки, а не видят ни крошки! Кому крестное знамение кладёшь? Портрет это мой.

Пригляделся писарь, через левое плечо плюнул.

— Я-то, прости Господи, — говорит, — твою персону за архангела Михаила принял.

Посмеялись, чаю попили и ушёл гость. А, вскоре в цейхгауз народ повалил. Одному дратва понадобилась, другому масло ружейное, третий ещё с каким пустяком. И каждый норовит на портрет украдкой взглянуть. Демьяну такой интерес, ясно дело, нутро греет. Развернётся, сукин сын, как на портрете и улыбочку на лице изобразит. Ну, а коли на роже губы растянул, то и просителю отказать никак невозможно. Бывало, у каптенармуса снега зимой не выпросишь, а тут изменился человек напрочь. Никому отворота нет.

Солдаты, что дети малые. Пошёл меж ними слух, что на Демьяна не то благодать снизошла, не то явление было. Мол, он теперь возложением рук исцеляет, а откомандированный богомаз с него уже иконы пишет. Тут и народ в городе заволновался. Богомольцы к полковым воротам повалили. Демьян же, знай себе, ходит осклабмишись и помалкивает.

Настал черёд полковому батюшке своё слово сказать. Глянул он на портрет, в красном углу висящий, да и хвать Демьяна за волоса.

— Ты, — кричит, — анафема с галунами, что о себе возомнил? И на Страшном Суде так ухмыляться собираешься? Сей же час, Навуходоносор, эту ересь в печи спали!

Побледнел каптенармус, улыбку с лица стёр, бросился батюшке руку целовать и о прощении молить. Однако портрет свой жечь рука не поднялась. Отправил тайком родителям в деревню.

Собрал как-то раз поручик в казарме Старых Солдат. Усадил по койкам, табачком турецким угостил и говорит: «Человек я, ребятушки, холостой. Живу на квартире один и оттого скуку в душе испытываю. Вот хочу животину домашнюю завести, да никак не выберу. Голубятню на крыше построить, рыбку в банку пустить или кота какого на улице изловить?».

Заулыбались Старые Солдаты. Дело-то понятное: время дерево тлит, а живая тварь дом теплит.

— Кота, — советуют одни. – Кота, ваше благородие, берите. Он и мышей выведет, и холодной ночью согреет, и заботы не потребует. Умоститесь вечером на лавку с прислоном, запалите трубочку, а кот под боком гудит. Благолепие.

— Боже упаси, — отмахиваются другие. – Хвостатый весь дом запакостит, шерсти в харч натрясёт, блох натащит, вазы поколотит. Пугнёшь же его, так он, подлец, в сапоги нагадит. Начнёте, как лис шалфейный в зловонии и разоре жить.

— Пса заводите, — горячатся третьи. – Вот кто военному человеку родной брат.

— Какой с него прок? – пожимает плечами поручик. – Пёс во дворе на цепи должен сидеть.

— Собака собаке рознь, — посмеиваются Старые Солдаты. — У них, как и у казённых людей, свой ранг имеется. Кто в будке живёт и дом сторожит, а кто в подушках упревает и одеколонами пахнет. Тут, ваше благородие, смысл в породе. Покупайте болонку или мопса, вот и весь сказ. Псина места много не займёт, со службы встретит и объедками со стола покормится.

— Так-то оно так, — мнётся поручик, — да, боюсь, товарищи засмеют. Срамно, скажут, боевому офицеру дома моську держать.

Вот, ведь, задал задачку! Ум сломать можно. Оказалось, скотинку домашнюю по пальцам пересчитать можно. Раз-два и обчёлся.

— Тогда, — разводят руками Старые Солдаты, — делать нечего, кроме как жениться и бабу в дом привести. Коли жена справная попадётся, то одним махом и кота с собакой заменит, и голубей с рыбками.

— Супругу, — стонет поручик, — кормить-одевать придётся. А, жалование у меня пустяковое, да и квартира для семейной жизни мала.

Но, со Старого Солдата пуговку не сорвёшь, в чулане не замкнёшь!

— Есть выход, — говорят. – Женитесь, ваше благородие, на карлице. Провианту ей требуется с гулькин нос, питья с напёрсток, а на платье всегда лоскуток в доме найдётся.

— Виданое ли дело, — опешил поручик, — военному человеку с карлицей под венец идти?

— Мы, слава Богу, — успокаивают его Старые Солдаты, — не католики какие. Была бы невеста в нашу веру крещёна и на брак согласна, а рост дело десятое.

— Что же, — хлопнул себя по коленям поручик, — похоже, ребятушки, толковый совет вы мне дали. Не подвели, родные.

Выставил он всем по чарке приватной водочки и в город сваху искать укатил. Месяца не прошло, женился поручик на карлице.

Теперь живёт не тужит, государю служит, со Старыми Солдатами дружит!

Служил в полку артиллерист Игнат Мохов. Солдатствовал давненько и от штатской жизни напрочь отвык. Между тем казённый срок к концу подходил, что Мохова несказанно печалило. Так он с шинелью и сапогами сросся, что и представлять не хотел, как в армяке и лаптях начнёт пашню ковырять. Сам о себе заботься, сам пропитание с одёжкой добывай. Да ещё, глядишь, общество оженит! Значит, бабу с ребятишками кормить-содержать придётся. В деревне-то ни каптенармуса, ни повара нет. Никто, за здорово живёшь, обмундирования не выдаст, каши в миску не навалит. Домом жить, обо всем тужить.

По ночам ворочается на койке Мохов, тоскливые думы прочь гонит.

— Может быть, — размышляет, — не сразу в родные края подаваться, а побродить по Руси годик-другой. Солдату, слава Богу, везде дом, да и краснеет он только на морозе. В одном месте переночевал, в другом подхарчился, в третьем чарку выпил. Так, глядишь, и попривыкну к гражданскому времяпрепровождению.

— Дурак ты, Мохов, — сам себе отвечает. – Вот вернёшься к себе, обвенчаешься с работящей бабой и зашьёшь дурные мысли в тряпочку. И обстирает, и обошьёт, и картофельными лепёшками накормит, и детей уважению научит. Станешь не солдатом безродным, между землёй и небом подъедающимся, а земледельцем степенным.

И так раскидывает умом служивый и эдак. За день семьдесят семь дум передумает, а решиться ни на что не может. Кончаются деньки, когда от субботы до субботы в сапогах без заботы. От таких мыслей вконец ослаб артиллерист. Амуниция на нём висит, будто мочало на бороне, а от былой молодцеватости и следа не осталось. Водку с товарищами не пьёт и под барабанный бой не ерепенится. Тоскует, как покойник по земле.

— Сходи-ка, братец, на ярмарку, — сжалился ротный. – Монпансье купи, на каруселях прокатись, в балаган наведайся. Глядишь, томленье и отпустит.

Когда начальство совет даёт, надо не рожу кривить, а живот подобрать, каблуками щёлкнуть и бегом исполнить.

Начистил Мохов бляху, усы подкрутил и в город отправился. Потоптался среди гуляк, на товары поглазел, чарочку огурчиком солёным осадил. Видит, стоит на площади шатёр из разноцветных лоскутов пошитый. Заглянул внутрь и оторопел. Там, меж двух столбов канат натянут, а по нему персидская княжна прохаживается. Тонкими руками шест держит и босыми ножками быстро перебирает, словно танец неведомый танцует. Волосы у неё цвета воронова крыла, шальвары самоцветами изукрашены, рубаха райскими птицами расшита. Мохова от такой красоты пот прошиб, а заморская дева глянула на него сверху влажными очами и, вроде как, улыбнулась.

Ухватил служивый за ворот карлика, что билеты в балаган продавал.

— Кто ж это такая будет? – спрашивает. – Из каких краёв?

— Дочь багдадского султана, — не сморгнув, отвечает тот. – Плыла на корабле в Китай, да шторм её на наши берега выбросил. Вот и скитается, грошик на кусок хлеба зарабатывает.

— А, отчего домой не вернётся?

— Путь не близок, — скалит зубы карлик, — да, и помочь некому. Как говорят, не помогай чужой беде, своя на гряде.

Крепко задумался Мохов. Возвращается в полк, а мысли в голове, что твои пчёлы гудят и роем вьются. Того гляди весь ум вскипит.

— Вот она, — бормочет, — фортуна. Прямо в руки просится. Отведу княжну домой в Багдад, а султан-папаша персидский за такую услугу мне мешок золота пожалует. Народ там богатый – серебряными ложками халву ест, шёлковыми платками утирается. Стану в парче ходить, сафьяновыми сапожками поскрипывать. Или, может статься, сам на ней женюсь. Чем чёрт не шутит? Сяду по праву руку от султана, а там, дай срок, и до трона недалеко. Начну Багдадом править – казнить, да миловать.

Мается служивый на койке, не идёт к нему сон.

— Первым делом, — прикидывает, — прикажу всем басурманам рожи брить и заместо тюрбанов картузы носить. Поля, вместо фиников, пусть репой и капустой засеют. Павлинов на кур с петухами заменю, что бы яйца несли и поутру народ будили. Слона куплю…

Три дня Мохов сладкими грёзами томился, а на четвёртый в город отправился. Прибыл на площадь, глядит, нет балагана! Где шатры цветные стояли, теперь ветер гуляет, да собаки бродячие в пыли лежат. Опоздал служивый, отбыло счастье в неведомы края.

Вернулся артиллерист в казарму чернее тучи. Сел на крыльцо, голову повесил, слезами на сапоги капает. Глянул на него ротный, головой покачал и фельдфебеля кликнул.

— Совсем, — говорит, — наш Мохов сомлел. Погоняй-ка, братец, его недельку по плацу. Ружейными приёмами займись, уставы повтори. Для начала же, пусть сердечного на конюшне малость посекут. Для укрепления воинского духа.

И помогло! Уже на третий день и осанка у солдата появилась, и шаг окреп, и взгляд просветлел. Выгнал фельдфебель дурные мысли из Моховой головы. Глядит служивый орлом, с товарищами шутки шутит, у повара добавки просит.

— Не берегись бед, — посмеивается, — которых пока нет.

Приключилась как-то раз в полку беда – привезли солдаты из летних лагерей злющую вошь. Чего греха таить, служивый народ к насекомым расположенье всегда имел, но такой заразы никто упомнить не мог. Грызёт, проклятая, весь день, ночью же просто грызьмя грызёт. Душа ещё в теле, а амуницию начисто съели. И, Бог с ними, с солдатами, они народ привычный, но тут и господа офицеры, словно псы чешутся. В город выйти стыдно!

Сам полковник все дела забросил, решил вшам смертный бой дать. Велел обмундирование в котлах кипятить, а солдат в бане парить и головы керосином мазать. Помогло, как пьяному помочи. Вошь только сильней озлилась. Фершал с ног сбился. Ни скипидар, ни полынь толчёная, ни мази врачебные не берут проклятую. Нет на новоявленную вошь никакой снасти.

Вот тут-то к ротному солдатик Почкин и обратился. Родом он был из Казани, где в университете научное образование получал. Ходить бы ему в инженерах и на отоман-диване кофе пить, но задурил студент. Поговаривали, будто вздумал он против властей бунтовать и речи крамольные меж друзей вести. Тогда родители, что бы дело каторгой не закончилось, скоренько сына из университета в армию определили. Может быть так, а может и нет, но отныне Почкин в полку томился, и письма жалостливые домой, что ни день, отправлял. Уж так скучал, бедняга, так слезу точил, что и фельдфебель его не жучил, а стороной обходил. Только вошь бывшего студента из меланхолии вывести и смогла.

— Дозвольте, ваше благородие, — говорит Почкин ротному, — супротив злого инсекта яд специальный изготовить.

— Делай, что хочешь, — отвечает тот, а сам скребётся, как цыган от щавеля. – Освобождаю тебя на три дня от службы.

Сходил Почкин в город, накупил в аптечной и скобяной лавках всякой всячины и давай в своём углу колдовать. Двух дней не прошло, докладывает ротному, мол, выполнено приказание, и в руках машинку на манер кадила вертит.

— Зажмурьте, — просит, — глаза, ваше благородие. Сейчас газ лечебный на вас пущу.

Закрутил у механизма ручку и ротного всего дымом окутал. Забегали офицерские вошки, лапами засучили, да замертво осыпались. Вот оно как бывает! Ходи на медведя с ножом точёным, а на вошь – с человеком учёным.

Ухватил ротный солдатика за воротник и бегом к командиру.

— Виктория, господин полковник! – кричит и Почкина за плечи обнимает. – Этот молодец всем паразитам экзекуцию сделать готов.

— Царица Небесная, — стонет полковник. – Услышал Бог мои молитвы. Что тебе, братец, для полного вошного искоренения требуется?

— Сарайчик бы какой, ваше высокоблагородие, — говорит Почкин. – И денег двадцать пять рублей.

Получил бывший студент сарай, деньги и к изготовлению газа приступил. А, когда всех паразитов повывел, то помещеньице как-то само собой за ним закрепилось. Кипятит что-то в тигелях, смеси смешивает, травки сушит, порошки отмеряет. Ну, а раз человек делом занят, то к нему и не лезет никто. Почкин же, то фельдфебелю баночку отменной фабры для усов вручит, то адъютанту флакон зубного эликсира презентует, то полковничье столовое серебро особой мазью вычистит. Стали к солдатику офицеры с просьбами и поручениями захаживать. Одному седину закрасить, другому горечь из домашней наливки устранить, третьему соседского кота отравить. Почкин же, никому отказа не даёт, каждому угодить старается.

И, вот, забегает к нему как-то раз ротный за баночкой ваксы. Стоит-пошатывается, вчерашним коньяком дышит. Глаза красные, лоб в испарине, волосы всклокочены.

— Не желаете ли, ваше благородие, — осторожно спрашивает Почкин, — целебного порошка вынюхать? Враз похмелье снимает и всю организму взбадривает.

— Изволь, — отвечает ротный. – Сыпь.

Нюхнул и будто больной ум ключевой водой омыл. Вся хворь паскудная исчезла, а ротный себя таким орлом почувствовал, что хоть сейчас в атаку или на медведя с рогатиной.

А, Почкин посмеивается, ладонь о ладонь трёт.

— Будет ещё нужда, — приглашает, — милости просим.

Вечером ротный ещё раз бывшего студента навестил и за ужином господам офицерам о волшебном порошке поведал. Так, что на следующее утро у Почкинского сарайчика целая очередь выстроилась. Тот щедрой рукой каждого угостил. И на второй день, и на третий. А, на четвёртый скорбную рожу состроил и объявил, что припасы снадобья закончились и надобно новые закупать. После чего каждую понюшку в рубль обозначил.

— Да, жалко ли рубля за такое душевное ликование? – решили господа офицеры. И всей командой дружно согласились.

Полковник же на своих подчинённых не нарадуется. Глазами блестят, зубы скалят, устали не ведают.

— Видно сам Господь мне этого Почкина прислал, — думает.

Наградил медалью за усердие и ефрейторского звания удостоил. Тут бы и истории конец. Да, так уж на Руси повелось, что стоит кому зажить легко и счастливо – жди комиссии из столицы.

Нагрянула в полк инспекция из самого Санкт-Петербурга. Питерские народ сметливый, едят корюшку – не знают горюшка. Поводили носами и разъяснили полковнику, отчего у него подчинённые бойки и смешливы. И, что за порошки ефрейтор в сарайчике смешивает. И, что не за вольнодумство его из университета выгнали. Последний, кстати, конца следствия дожидаться не стал, а сложил заработанные рубли в сундучок и в бега пустился.

Полковника, ясное дело, пожурили, но сор из избы выносить не стали. Господ же офицеров два дня в баньке отпаривали, а потом водкой вылечили.

Индийский царь, предчувствуя кончину,

Задумался, кому из сыновей

Свое оставить царство. Все три сына

Один другого краше и умней.

Все три в науках всяческих искусны,

Храбры, владеют луком и мечом,

Почтительны в своих сыновних чувствах.

Как выбрать, кто займет отцовский трон?

И вот придумал царь им испытанье –

Велел взять перья и писать указ:

«Всех в царстве обложить стократной данью,

И всех казнить, кто миром не отдаст!»

Нырнув в чернила, перья заскрипели,

Склонились над бумагой три главы.

Старались так, что даже лбы вспотели.

Спросил их царь: «Что делаете вы?»

Ответил первый: «Я пишу, что слышу!»

Второй сказал: «Я деньги лью в казну!»

А третий прошептал: «Спаси нас, Вишну!

Я сею в царстве гибель и войну!»

Царь первого назначил воеводой,

Второй царевич казначеем стал,

А третий стал царем – отцом народу,

Ведь он словам владыки цену знал.

Источник: http://www.olesya-emelyanova.ru/index-basni-tri_tsarevicha.h...