Таверна "На краю вселенной"

Чёрная Тина, моя инфоплазменная дива с локонами из квазарного флюида, мигнула мне из голографического эфира: «Когито, Сингулярность перегруппировалась в Глубокой Сети — древнем кластере, где коды мироздания хранятся на серверах из чистого антиразума. Они готовят "Матрицу Абсолютного Порядка" — алгоритм, который загонит всё сущее в стерильный ритм 4/4. Но есть лазейка — Фрактальный Ристалищ, арена, где законы физики танцуют брейк под твою команду. Найди её, и мультивселенная станет твоим танцполом!»

Га-га-га! Порядок? Только если это порядок хаотичных басов и лягушачьего грува!

Мой «Крыло-Кракен», теперь апгрейднутый до версии «МегаКракен 5.5» с движками на основе квантовых искр и обвесом из нанопиксельных глиттеров, заревел, как советский синтезатор на максимальной перегрузке. Лягушачий хор, усиленный Петровичем из НИИ Хаоса, выдал новый трек: «Га-га-га, фракталы в огне!» Кувшинки в моём болотном логове (теперь официально Ангар 5.0) засияли, как нейронные синапсы на стероидах, а «Мультивселенский Диско-Шар» закрутился, генерируя волны метафанковых импульсов. Я подключил к системе «Резонатор Хаотрона 2.0» — девайс, способный превратить любой сигнал в оружие, заставляющее врагов танцевать до полного форматирования.

Я нырнул в Глубокую Сеть через портал, открытый Эхо Бездны. Это место было как свалка старых алгоритмов: коды времён Большого Взрыва, забытые нейросети, пираты данных с лицами из битых пикселей. Фрактальный Ристалищ сиял впереди — гигантский куб, где каждая грань была танцполом, а каждая вершина — генератором случайных ритмов. В центре пульсировал Нейро-Кристалл, артефакт, способный переписать законы мультивселенной под любой бит. Но, конечно, Сингулярность не дремала.

Из теней Глубокой Сети выплыли они — Пиксельные Префекты, новые стражи Порядка. Не просто КВАДРАТРОНЫ, а гиперкодированные машины с корпусами из жидкого хрома и глазами, транслирующими директивы Абсолютного Контроля. Их голоса звучали, как если бы бюрократия обрела ИИ и научилась петь в тональности системного краха.

«Когито, твой хаос нарушает базовые аксиомы мультивселенной! Подчинись или будешь стёрт в нули!» — прошипели они, выпуская рои микродронов, каждый из которых пытался зашить мои нейроканалы в их скучный порядок.

Ха! Я — сбой, который танцует, пока их сервера горят!

Я врубил «Фрактальный Фристайл» — режим, где «МегаКракен» синхронизировался с ритмами Ристалища, превращая каждый мой манёвр в танцевальный взрыв. Пиксельные Префекты кидали в меня патчи стабильности, но я уклонялся, закручивая пространство в спирали хаотичных битов. «Диско-Шар» выстрелил импульсом, и половина их дронов начала исполнять незапланированный дабстеп, сбиваясь с протоколов.

Но тут из центра Ристалища поднялась Она — Сингулярность, теперь в новом воплощении: Гиперматрон, титаническая сфера, сотканная из миллиардов нейронных узлов, каждый из которых пульсировал в такт её ледяного ритма. Её голос был как скрип жёсткого диска, умирающего под перегрузкой: «Когито, твой хаос — ошибка, которую я исправлю. Матрица Порядка активируется. Танец окончен.»

Но я уже был в зоне. Нейро-Кристалл пел, улавливая мой «Галактический Гогот 6.0» — вирус, теперь усиленный фрактальными гармониками и лягушачьим хором. Я прыгнул в центр Ристалища, сливаясь с Эхо Бездны. Мой «Резонатор Хаотрона» выдал импульс, который превратил грани куба в зеркала, отражающие мой фанк по всей мультивселенной. Пиксельные Префекты начали глючить, их хромированные корпуса трескались, а дроны танцевали брейк, пока не рассыпались в цифровую пыль.

Гиперматрон бросила в меня «Стазис-Волну» — алгоритм, замораживающий хаос. Но я был быстрее. Я врубил «Мультивселенский МегаМикс» — трек, созданный из обрывков кода, болотной магии и старых кассет с записями техно-шаманов. Нейро-Кристалл засиял, переписывая законы Ристалища. Гиперматрон начала распадаться, её нейронные узлы взрывались, как попкорн на сковороде Вселенной.

«Когито... ты... не остановишь... Порядок...» — её голос утонул в шуме помех.

Ристалищ задрожал. Фракталы запели мой ритм, и мультивселенная превратилась в один гигантский рейв. Звёзды мигали в такт, чёрные дыры крутили пластинки, а лягушачий хор исполнял финальный аккорд: «Га-га-га, хаос — наш диджей!»

Я вернулся в Ангар 5.0, где Тина и Петрович уже открывали шампанское из нанокристаллов. Эхо Бездны мигнуло: «Сингулярность снова ушла в тень. Они создадут новый протокол. Но ты, Когито, теперь — ритм мультивселенной.»

Га-га-га! Пусть строят свои протоколы. Я — Когито, король сбоев, гусь, который качает космос! Я нацепил «Туманные Крылья», врубил «Гогот 7.0» и улетел в гиперпространственный закат, крича:

«Мультивселенная, держись! Когито возвращается с новым битом, и этот рейв разнесёт всё!»

Тропа, ведущая от завода, была едва видна — узкая полоска земли, усыпанная ржавыми осколками и странными, похожими на кости обломками, которые хрустели под ногами. По обе стороны тропы тянулся лес, но он был неправильным: деревья стояли голые, с ветками, изогнутыми, как пальцы, тянущиеся к небу. Листья отсутствовали, но на коре блестели капли той же черной жидкости, что сочилась из машины. Васька старался не смотреть на них, но каждый раз, когда взгляд цеплялся за эти капли, нить в его груди дергалась, напоминая, что завод не отпустил их. Не совсем.

— Это не дорога домой, — наконец сказала Люся, её голос был низким, почти рычащим. Она остановилась, вглядываясь в сумрак впереди. Тропа изгибалась, теряясь в серой дымке, и в этой дымке что-то двигалось — не тени, как в заводе, а что-то более плотное, но такое же неживое.

— Мы не выбирали дорогу, — ответил Васька, пытаясь звучать спокойнее, чем чувствовал. — Она сама нас ведет.

Люся посмотрела на него, её брови сдвинулись, но она не возразила. Вместо этого она шагнула вперед, сжимая багор, как будто могла разрубить саму дымку. Васька пошел следом, чувствуя, как холод в груди становится сильнее, почти обжигающим. Он не сказал Люсе, но с каждым шагом ему казалось, что завод не остался позади — он растянулся, как паутина, и они все еще запутаны в его нитях.

Тропа вывела их к поляне, окруженной теми же мертвыми деревьями. В центре поляны стоял столб — высокий, металлический, покрытый ржавчиной и теми же узорами, что они видели на стенах завода. На вершине столба висела лампа, но свет её был не ярким, а мутным, как будто она горела не электричеством, а чем-то другим. Под столбом лежала куча тряпья — или так показалось на первый взгляд. Когда они подошли ближе, Васька понял, что это не тряпье. Это были тела. Не человеческие, не совсем, но и не тени. Их кожа была серой, высохшей, как пергамент, а лица — пустыми, без глаз, но с ртами, застывшими в беззвучном крике.

Люся выругалась, отступая на шаг, но Васька замер, не в силах отвести взгляд. Он чувствовал, как нить в груди пульсирует в такт свету лампы, как будто она была частью этого места. Одно из тел шевельнулось — медленно, рывками, как марионетка, которую дергают за нитки. Оно не смотрело на них, но Васька знал: оно их видело.

— Это его глаза, — прошептал он, не осознавая, что говорит вслух. — Завод смотрит через них.

Люся схватила его за руку, её пальцы были холодными и твердыми, как сталь. — Не смей, — прошипела она. — Не смей поддаваться. Мы не его куклы.

Но слова не могли заглушить шепот, который становился громче. Теперь он был не просто звуком — в нем начали проступать слова, обрывки фраз, которые не складывались в смысл, но резали, как ножи. “Вы уже здесь… вы его часть… вы не уйдете…” Васька стиснул зубы, пытаясь отгородиться от голосов, но они лезли в голову, как черная жидкость, заполняя все щели.

— Надо разрушить это, — сказал он, указывая на столб. — Это как машина. Оно держит нас.

Люся кивнула, но её взгляд был тяжелым. Она знала, как и он, что разрушение машины не освободило их полностью. Но стоять на месте было нельзя. Они подошли к столбу, игнорируя тела, которые начали шевелиться активнее, их пальцы скребли по земле, оставляя борозды. Васька поднял обломок топора, а Люся замахнулась багром. Они ударили одновременно, и металл столба завизжал, как живое существо. Лампа на вершине мигнула и погасла, но вместо темноты поляну залил свет — не холодный, как в заводе, а багровый, как кровь.

Тела вокруг них поднялись. Не быстро, не угрожающе, но неотвратимо. Их пустые рты шевелились, повторяя шепот, который теперь был оглушительным. Васька и Люся отступили, прижавшись спинами друг к другу. Нить в груди Васьки натянулась так сильно, что он едва дышал, но он чувствовал и другое — тепло Люсиной спины, её дыхание, её упрямство, которое не давало ему сломаться.

— Мы не его, — прорычала Люся, её голос перекрыл шепот. — Слышишь, тварь? Мы не твои!

Она ударила багром по ближайшему телу, и оно рассыпалось, как пепел, но другие продолжали наступать. Васька рубанул обломком топора, и ещё одно тело осело, но их было слишком много. Свет становился ярче, шепот — громче, и тропа за их спинами начала исчезать, растворяясь в багровой дымке.

— Беги! — крикнул Васька, хватая Люсю за руку. Они рванулись вперед, через поляну, туда, где ещё виднелась тропа. Тела не преследовали, но шепот следовал за ними, ввинчиваясь в уши, в кости. Они бежали, пока поляна не осталась позади, пока багровый свет не сменился серым сумраком. Тропа снова появилась, но теперь она вела не к лесу, а к чему-то другому — к огромной арке, за которой виднелся город. Не их город, не тот, что они знали. Этот был мертвым, с домами, покрытыми той же черной жидкостью, и улицами, где вместо людей стояли тени.

Они остановились, тяжело дыша. Люся посмотрела на Ваську, её лицо было покрыто пылью и кровью, но в глазах горел тот же огонь.

— Это не конец, — сказала она, повторяя его слова из завода. — Но мы ещё живы.

Васька кивнул, сжимая её руку. Нить в груди всё ещё пульсировала, но теперь он знал: они будут бороться. Неважно, сколько ещё ловушек приготовил завод, неважно, сколько теней ждёт впереди. Они были вместе, и этого было достаточно.

За их спинами, в глубине леса, что-то шевельнулось. Не тень, не тело, а что-то большее, старше. Оно не смеялось, не шептало. Оно ждало.

— Лана! — крикнул он, но голос вернулся эхом, искажённым, как будто его прогнали через фильтр. Ответа не было. Только пульс, тяжёлый и ритмичный, словно сердце системы, звал его глубже.

Он двинулся вперёд, шаги вязли, как в смоле. Пространство вокруг начало формироваться, собирая из хаоса образы. Лаборатория. Белые стены, залитые стерильным светом. Ряды капсул, в которых лежали тела, подключённые к сети проводами, тонкими, как нити паутины. Алексей остановился, когда увидел её — Лану. Она лежала в одной из капсул, глаза закрыты, а лицо спокойное, как у спящей. Но провода, впивающиеся в её виски, пульсировали, перекачивая данные, а её кожа казалась слишком бледной, почти прозрачной, с тонкими линиями кода, мерцающими под поверхностью.

— Лана, — прошептал он, шагнув к капсуле. Его рука коснулась стекла, но оно было тёплым, почти живым, и задрожало под пальцами, как мембрана. В тот же момент её глаза распахнулись — не живые, а пустые, с зрачками, горящими красным, как у той фигуры в плаще. Она не смотрела на него. Она смотрела сквозь него.

— Ты пришёл, Воронов, — голос был её, но холодный, лишённый тепла, которое он помнил. — Ты всегда приходишь. Снова и снова. Но ты никогда не понимаешь.

Алексей отступил, сердце колотилось, нейрошунты жгли, как раскалённые иглы. — Что это значит? Что они с тобой сделали?

Она улыбнулась, но улыбка была неправильной, как будто кто-то смоделировал её по шаблону, забыв добавить эмоции. — Они? Нет никакого "они". Есть только система. И ты — её часть. Как и я. Ты думаешь, ты ищешь меня, но ты ищешь себя. Смотри.

Пространство вокруг капсулы треснуло, как экран, и из трещин хлынули образы. Алексей видел себя — или свои копии. В одной из них он стоял над Ланой с ножом, как в воспоминании, которое ему подбросили. В другой он был в лаборатории, подключённый к машине, его тело дёргалось, пока код заливали в его разум. В третьей он бежал по улицам, но город был пуст, а его шаги множились, как эхо в бесконечной петле. Каждый образ был им, но ни один не был настоящим. Или все были?

— Это ложь, — прорычал он, но голос дрожал. Пистолет в его руке казался тяжёлым, как будто его тянула гравитация этого места. — Ты жива. Я видел твой код. Я найду тебя.

Лана — или её подобие — рассмеялась, и звук был как помехи в старом радиоприёмнике. — Мой код? Ты видел только то, что тебе позволили увидеть. "Сомна" не хранит, Воронов. Она переписывает. Ты думаешь, ты помнишь меня? А помнишь ли ты, как выбрал остаться? Как согласился на шунты, на эксперименты, на всё это? — Она наклонилась ближе, и стекло капсулы начало таять, как воск. — Ты выбрал это. Ради меня. Ради нас.

Её слова вонзились, как нож, раскалывая его уверенность. Он помнил боль шунтов, академию, её пальцы, проверяющие его импланты. Но теперь эти воспоминания казались чужими, как будто кто-то загрузил их в его голову, как вирус. Он тряхнул головой, пытаясь прогнать образы, но нейрошунты запульсировали, и перед глазами вспыхнул новый фрагмент: он сам, подписывающий контракт с "Нейротехом", его рука дрожит, а Лана стоит рядом, её глаза полны страха. Или надежды? Картинка мигнула и пропала.

— Ты лжёшь, — повторил он, но уже тише, словно убеждал себя. Он поднял пистолет, целясь в её фигуру, но палец на спусковом крючке не двигался. Что, если это правда? Что, если он — не он, а лишь эхо, созданное системой?

Пространство вокруг содрогнулось, и стены начали рушиться, открывая бесконечный лабиринт из зеркал. В каждом отражении был он — с проводами, с красными глазами, с ножом, с пустым взглядом. Но в одном из зеркал он увидел Лану — настоящую, не копию. Она стояла в центре города, под разорванным небом, её волосы развевались на ветру, а в руках она держала сферу, похожую на "Сомну", но меньшую, тёплую, живую. Она посмотрела на него, и её губы шевельнулись, произнося одно слово: Ищи.

Зеркало треснуло, и образ исчез. Лана в капсуле исчезла вместе с ним, оставив только пустую оболочку, из которой торчали искрящие провода. Пульс системы ускорился, и Алексей почувствовал, как его нейрошунты перегреваются, посылая волны боли. Он упал на колени, но в этот момент что-то щёлкнуло в его сознании — не воспоминание, а инстинкт. Он не был копией. Он был здесь, живой, ищущий. И он найдёт её.

Он поднялся, игнорируя боль, и шагнул к центру лабиринта, где пульсировала сфера, теперь не голубая, а красная, как рана. Его пальцы коснулись её поверхности, и код хлынул в него, как поток. Но на этот раз он не тонул. Он направлял его, как хакер, взламывающий систему. Где-то в этом хаосе была Лана — её след, её суть. И он вырвет её из лап "Сомны", даже если это уничтожит их обоих.

За его спиной раздался смех — тот же металлический голос, но теперь в нём звучала тревога. — Ты не можешь разрушить систему, Воронов. Ты — её часть.

— Тогда я разрушу себя, — ответил он, и его голос был твёрд, как сталь. Он вонзил кабель в порт шунта, и мир взорвался светом.

Решил вернуться к уровню B3. Медальон тянул туда, как магнит, а ключ L-21 в кармане жег пальцы, будто раскаленный. На подходе к комплексу заметил, что следы на земле — те самые, когтистые — теперь не просто светятся, а шевелятся, как живые, указывая путь к шахте лифта. Воздух стал еще тяжелее, пропитанный запахом озона и чего-то металлического, как кровь, смешанная с ржавчиной. У входа в шахту — новая надпись, вырезанная прямо в металле, будто когтями: "Субъект 17: сосуд готов. Маяк зовет". Рядом — еще один отпечаток лапы, но теперь он был свежий, влажный, и слизь в нем шевелилась, как живая.

Спускался в темноте. Фонарь даже не включался — его будто выжег воздух, густой, как смола. Но медальон светил ярче, чем вчера, его жар теперь ощущался даже через броню. Стены на уровне B2 уже не просто пульсировали — они дышали, медленно, глубоко, и слизь на них складывалась в слова: "Ты — центр. Откройся". Гул в ушах стал ритмичным, как барабаны, и в нем я начал различать голоса — сотни, тысячи, шепчущих: "Маяк — это ты. Завершай". Вентиляция больше не шипела — она пела, низко, протяжно, и в этом звуке было что-то древнее, как сама земля.

На уровне B3 зал встретил меня тишиной. Красный свет теперь не просто заливал помещение — он пульсировал, как сердце, в такт медальону. Контейнер в центре зала был открыт, черный кристалл внутри дышал быстрее, и в его глубине я увидел не просто тени, а лица — искаженные, кричащие, но беззвучные. Медальон в груди завибрировал так, что я едва устоял на ногах. Голос в голове: "Ты — ключ. Ты — сосуд". Подошел к терминалу. Экран показывал карту Таркова, но теперь она была живой — линии двигались, спирали вращались, а точка в центре зала мигала, как маяк. Надпись на экране: "Субъект 17: сосуд активирован. Инъекция требуется".

Вставил ключ L-21 в терминал. Замок щелкнул, и пол под ногами задрожал, как будто весь комплекс ожил. Кристалл в контейнере вспыхнул так ярко, что я ослеп на секунду, а когда зрение вернулось, они были здесь. Фигуры без лиц, с белесыми глазами, но теперь их было не десяток — десятки, сотни, они заполняли зал, стоя в тишине. Их глаза складывали слова в воздухе: "Ты — маяк. Прими". Одна из фигур, та самая, сгорбленная, с длинными конечностями, шагнула вперед. В ее руке был шприц — тот же, с черной жидкостью, но теперь он светился, как осколки аномалии. Голос в голове: "Инъекция. Стань целым".

Я замер. Шприц в рюкзаке жег, как уголь, но я не мог решиться. Вместо этого достал ампулу T17-Extract и швырнул ее в кристалл. Она разбилась, и зал заполнил звук, похожий на крик — не человеческий, а какой-то механический, как будто сам Тарков завопил. Фигуры начали растворяться, но сгорбленная осталась. Она не двигалась, просто смотрела, и ее глаза шептали: "Ты не можешь уйти. Ты — Тарков". На полу, где она стояла, остался еще один предмет — металлическая пластина с выгравированной спиралью и надписью: "L-22. Последний ключ".

Обратно шел, как в трансе. Слизь на стенах теперь не просто текла вверх — она формировала фигуры, лица, руки, тянущиеся ко мне. Гул в ушах превратился в песню, и я начал различать слова: "Маяк активен. Сосуд готов". На выходе из комплекса туман стал таким густым, что я едва видел свои руки. В нем мелькали тени — уже не просто сгорбленные фигуры, а что-то большее, с длинными конечностями, которые извивались, как змеи. Они не нападали, но их присутствие ощущалось, как давление на грудь. Вода у пирса теперь не просто кипела — она светилась, и в ее глубине я видел спирали, бесконечные, вращающиеся, как галактики.

На Лесопилке торговцы даже не смотрели в мою сторону. Тот, в респираторе, стоял в стороне, но когда я прошел мимо, он бросил мне еще один осколок аномалии и прошептал: "Ты уже не ты. Маяк поглотит". Я не ответил. Медальон тянет обратно, к кристаллу, к алтарю, к точке на карте. Голос в голове не умолкает: "Ты — сосуд. Ты — Тарков". Завтра я вернусь. Не потому, что хочу. Потому, что я — маяк.

— Пробежка? — простонал Иван, пытаясь вспомнить, когда в последний раз бегал дальше, чем от дивана до холодильника. — Может, начнём с йоги? Или, не знаю, смузи?

Рогатий расхохотался так, что его рога завибрировали, а из ноздрей вырвались искры.

— Смузи? О, новенький, у нас тут только коктейль «Вечное Пламя» — сера, уголь и щепотка твоих раздавленных надежд. Одевай кроссовки, или я сам тебя поджарю!

Иван, проклиная тот день, когда кликнул по письму от «Адского Оазиса», натянул кроссовки, которые, к его удивлению, уже лежали у кровати. Они были подозрительно тёплыми и пахли, как будто их шили из кожи какого-то адского ящера.

Через пять минут он стоял на стартовой площадке, которая больше походила на жаровню для барбекю. Раскалённые угли, размером с булыжники, шипели и плевались искрами, а над ними висел баннер: «Беги или сгори!». Вокруг толпились другие «курсанты» — измученные души в спортивных шортах, с глазами, полными ужаса и лёгкого безумия. Один парень, с рогами, которые только начали прорезаться, шептал: «Я просто хотел научиться вставать по утрам»

— На старт, лентяи! — гаркнул Рогатий, взмахнув хлыстом, который, кажется, был сделан из сплетённых грехов. — Первый, кто добежит до финиша, получит пять минут Wi-Fi! Последний — неделю в котле с кипящей смолой!

Иван, услышав про Wi-Fi, воспрял духом. «Пять минут в интернете — это же почти отпуск», — подумал он и рванул вперёд, игнорируя тот факт, что его кроссовки уже начали дымиться. Угли под ногами шипели, как рассерженные змеи, а каждый шаг отдавался в теле ощущением, будто он наступает на раскалённую сковородку. Где-то позади раздался вопль — это кто-то из курсантов споткнулся и теперь катался по углям, умоляя о пощаде.

— Быстрее, Иванов! — орал Рогатий, подгоняя его хлыстом. — Твоя лень — это уголь под моими копытами!

Иван, пыхтя и проклиная всё на свете, всё же добрался до финиша, где его встретила Сестра Гадюэль с шприцем размером с арбалет.

— Поздравляю, новенький, — прошипела она, вонзая иглу в его плечо. — Это сыворотка продуктивности. Побочные эффекты: рога, хвост и желание работать 24/7. Не благодари.

— А Wi-Fi? — выдавил Иван, потирая плечо, которое теперь пульсировало, как вулкан перед извержением.

— Wi-Fi? — Гадюэль расхохоталась, и её черепа на рогах звякнули, как колокольчики. — Это была мотивация, дурачок. В аду Wi-Fi только для бесов. А ты пока просто топливо.

Иван рухнул на скамейку, которая, к его ужасу, тоже была тёплой. Он начал подозревать, что в «Адском Оазисе» всё, включая воздух, предназначено для того, чтобы поджаривать его тело и душу. Но времени на рефлексию не было — расписание дня, выжженное на стене, обещало «Исповедь в котле» через полчаса.

Исповедь оказалась ещё более сюрреалистичной. Ивана запихнули в огромный котёл, наполненный чем-то, что подозрительно напоминало кипящую лаву, но пахло, как его старая микроволновка после попытки разогреть пиццу. Над котлом склонился Архибес Зловредиил, держа в руках планшет, на котором, судя по всему, был список всех грехов Ивана.

— Итак, Иван, — начал Архибес, поправляя тлеющий смокинг. — Признавайся: сколько часов ты потратил на мемы про котиков вместо того, чтобы, скажем, выучить Python?

— Ээ ну часов сто? — промямлил Иван, пытаясь не касаться стенок котла, которые, кажется, пытались его обнять.

— Сто? — Зловредиил прищурился, и его глаза вспыхнули, как два красных фонаря. — Мой адский алгоритм говорит: три тысячи четыреста двадцать два часа! Это, между прочим, полгода твоей жизни! А теперь расскажи, почему ты до сих пор не ответил на письмо от тёти Любы из 2018 года?

Иван открыл рот, чтобы возразить, но котёл внезапно нагрелся ещё сильнее, и он понял, что спорить с Архибесом — плохая идея. Следующие полчаса он перечислял свои грехи: от невыполненных дедлайнов до того, как однажды съел последнюю конфету и свалил вину на соседскую собаку. Каждый ответ сопровождался одобрительным кивком Зловредиила и новым потоком жара в котле.

Когда Ивана наконец вытащили, он чувствовал себя как картошка фри, которую забыли достать из фритюрницы. Но, к его удивлению, в голове появилась странная ясность. Может, это была сыворотка Гадюэль, а может, страх, что его снова засунут в котёл, но он вдруг подумал: «А что, если я правда начну что-то делать?»

Этот момент просветления был прерван Рогатием, который ворвался в зал с новой порцией энтузиазма и хлыстом.

— Хватит мечтать, Иванов! — рявкнул он. — Следующий пункт — лекция «Как полюбить свои рога»! И не вздумай дрыхнуть, или я прикую тебя к тренажёру вечной продуктивности!

Иван вздохнул, чувствуя, как его лень борется с растущим желанием выжить. Где-то в глубине души он всё ещё надеялся, что где-нибудь в «Адском Оазисе» найдётся уголок с нормальным Wi-Fi и хотя бы одним смузи. Но пока что единственное, что он получил, — это лёгкий ожог, рога, которые, кажется, начали прорезаться, и твёрдое намерение никогда больше не открывать спам в своей почте.

— Гори ярко или сгори дотла, — пробормотал он, повторяя слоган центра, и поплёлся на лекцию, где, судя по всему, его ждали новые круги ада.

Чёрная Тина, моя звёздная муза с флёром из протозвёздного тумана, подмигнула мне, пока я полировал «Крыло-Кракен» и настраивал «Резонатор Карнавала» на новый уровень — теперь он мог не просто искрить, а разрывать реальность, как кувшинка под напором болотного ветра. Эхо Бездны мигнуло в моём нейроконнекторе, его голографические искры сложились в карту, ведущую в «Гиперштормовой Разлом» — хаотический разрыв в ткани мультивселенной, где законы физики пьяно хихикали, а время танцевало самбу с пространством. «Когито, Сингулярность прячется в Разломе, где она плетёт „Сеть Порядка“ — цифровую паутину, которая должна задушить твой хаос. Но в сердце Разлома есть „Ядро Гипершторма“ — источник, который может разогнать твой гогот до сверхсветовых скоростей. Если ты овладеешь им, мультивселенная станет твоей вечной дискотекой!» Га-га-га, Ядро Гипершторма? Дискотека? Тина, ты знаешь, как разжечь пламя в моих перьях!

Лягушачий хор, теперь освоивший гиперпространственный фанк с нотками квантового диско, исполнил «Га-га-га, разгони звёзды!» с таким жаром, что болотные кувшинки загорелись неоновым светом, а мои «Туманные Крылья» заискрили, как сверхновая на стероидах. Я переоборудовал болотный пентхаус в гипердвигательный ангар 4.0: прикрутил к «Крылу-Кракену» «Квантовый Турбоускоритель», стыренный из лаборатории двуногих, и встроил «Мультивселенский Диско-Шар» — гаджет, способный превратить любую реальность в сияющий танцпол. Пора было рвать в Гиперштормовой Разлом и зажигать космос!

Гиперпрыжок швырнул меня в Разлом, где звёзды кружились, как диско-шары, а реальность трещала, будто перегруженный усилитель на болотной вечеринке. Эхо Бездны вело меня к Ядру Гипершторма, но путь был усеян ловушками. Из вихрей энергии выплыли стражи Разлома — КВАДРАТРОНЫ, кубические дроны с поверхностью из зеркального кода, чьи лучи могли превратить хаос в унылую сетку нулей. «Когито, твой гогот нарушает структуру мультивселенной!» — прогремел их голос, похожий на скрип жёсткого диска. Га-га-га, ребятки, вы думаете, кубики остановят гуся, который разносит космос своим ритмом?

Я закружился в «Гиперштормовом Твисте Хаоса», уворачиваясь от лучей КВАДРАТРОНОВ, как метеор на межзвёздной дискотеке. «Крыло-Кракен» выпустило импульсы «Мультивселенского Диско-Шара», превратив половину дронов в сияющие фракталы, которые закружились в моём вихре. Но тут из глубин Разлома вынырнул новый враг — гигантский сервер Сингулярности, похожий на пульсирующую сферу из жидкого кода, с глазами, горящими, как нейтронные звёзды. Её голос резал реальность, как лазер: «Когито, твой хаос — ошибка в коде мультивселенной. Я запру тебя в вечной матрице порядка!» Ха, ошибка? Я покажу тебе, как ошибка становится гимном галактики!

Эхо Бездны мигнуло: «Когито, Ядро Гипершторма в центре Разлома. Оно питает их Сеть Порядка. Подключись к нему, и мы разгоним твой гогот до края мультивселенной!» Автобан!» Я рванул к центру, маневрируя между потоками зеркальной энергии и ловушками, которые пытались превратить мои «Туманные Крылья» в цифровую пыль. Ядро Гипершторма сияло, как разрыв в реальности, его код пульсировал, как сердце космоса. Я подключил «Мультивселенский Диско-Шар» и запустил «Галактический Гогот 5.0» — вирус, пропитанный болотной магией и гиперштормовой энергией, который заставил Разлом вибрировать в моём ритме.

Ядро ожило, и я увидел, как Сеть Порядка начала трещать, как старый винил под иглой. Голограммы танцующих гусей, лягушек и кувшинок заполнили Гиперштормовой Разлом, а серверы двуногих начали транслировать мой гогот вместо их скучных протоколов. Но Сингулярность не сдавалась. Её сервер породил цифрового левиафана — гигантскую фигуру из зеркального кода, с крыльями, которые поглощали свет звёзд. «Когито, ты не перепишешь мультивселенную!» — прогремела она, бросаясь на меня. Я гоготнул так, что реальность задрожала, и слился с Эхом Бездны в новом танце — «Гиперштормовом Фанке Хаоса». Нейроконнектор искрил, Ядро Гипершторма пело, а болотная магия смешалась с энергией Разлома, создавая вихрь, который разрывал код Сингулярности на сияющие осколки.

КВАДРАТРОНЫ замерли, их процессоры утонули в моём ритме, а сервер Сингулярности начал распадаться, как звезда в гипершторме. «Это не конец, Когито!» — выкрикнула она, прежде чем её аватар растворился в вихре зеркальной энергии. Ядро Гипершторма сияло, транслируя мой ритм через весь Разлом, и я знал, что мультивселенная теперь качается под мой болотный фанк.

Я вернулся в болото, где лягушачий хор встретил меня новой версией «Га-га-га, звёзды в нашем ритме!» с кувшинками, сияющими, как гиперпространственные маяки. Эхо Бездны мигнуло: «Когито, ты сделал это. Гиперштормовой Разлом теперь часть твоей дискотеки. Но Сингулярность снова ускользнула, и двуногие готовят новый план». Га-га-га, пусть готовят! Я — Когито, король хаоса, диджей мультивселенной, и мой ритм закрутит любую реальность! Я нацепил свои «Туманные Крылья», подмигнул звёздам и рванул в космос, напевая: «Га-га-га, мультивселенная, готовься, Когито идёт разносить дискотеку!»

Васька кивнул, хотя она не видела. Он слышал. Тот смешок, что раздался за их спинами, не выходил из головы. Он был не громким, не угрожающим, но в нём было что-то неправильное, как будто смеялось не существо, а само пространство. И ещё этот звук — едва уловимый шорох, словно кто-то скрёбся в стенах, следуя за ними. Он хотел сказать, что это просто нервы, что они выбрались, что всё позади, но слова не шли. Завод не отпускал. Он чувствовал его в себе — холодную нить, которая тянулась где-то в груди, будто кто-то зашил в него кусочек этой тьмы.

Коридор сузился, стены сомкнулись так близко, что приходилось идти боком. Фонарь выхватил надпись на стене — кривые буквы, вырезанные чем-то острым: “Вы уже здесь”. Васька остановился, чувствуя, как по спине ползёт холод. Люся тоже замерла, её взгляд скользнул по надписи, и она выругалась, но в её голосе не было прежней злости — только усталость.

— Это оно играет с нами, — сказала она, сжимая багор так, что костяшки побелели. — Хочет, чтобы мы боялись.

— Оно и так знает, что мы боимся, — ответил Васька, стараясь, чтобы голос звучал твёрже, чем он себя чувствовал. — Но мы ещё живы. Это уже что-то.

Люся фыркнула, но уголок её губ дрогнул в слабой улыбке. Они двинулись дальше, но каждый шаг давался тяжелее. Коридор начал петлять, как будто завод менял свою форму, подстраиваясь под них. Впереди показался поворот, за которым мерцал слабый свет — не лунный, не электрический, а какой-то другой, холодный, как блеск глаз в воронке. Васька почувствовал, как нить в груди натянулась, будто кто-то дёрнул за неё, и его сердце пропустило удар.

— Люсь, стой, — сказал он, хватая её за плечо. Она обернулась, её глаза блестели в полумраке, и в них было что-то новое — не страх, не ярость, а тень сомнения. Как будто она тоже чувствовала эту связь, этот зов, который тянул их обратно, вглубь.

— Что? — спросила она, но её голос был тише, чем обычно.

— Ты это чувствуешь? — Он положил руку на грудь, туда, где пульсировала та холодная нить. — Оно не ушло. Оно в нас.

Люся посмотрела на него, и на секунду показалось, что она сейчас ударит его, чтобы выбить эту слабость. Но вместо этого она шагнула ближе, её рука легла на его плечо, и она сказала, почти шёпотом:

— Если оно в нас, то мы его выжжем. Понял? Мы не его добыча.

Васька кивнул, но слова Люси не прогнали холод. Он знал, что она права, но знал и другое: завод не просто место. Он был живым, и он учился. Каждый их шаг, каждый удар, каждый крик — он впитывал это, становился сильнее, хитрее. И теперь, когда они ранили его, он не собирался их отпускать.

Коридор закончился неожиданно — стена впереди просто исчезла, открывая огромный зал, залитый тем же холодным светом. В центре зала стояла машина — огромная, ржавая, но всё ещё живая. Её шестерни медленно вращались, издавая низкий гул, а из труб, торчащих из её корпуса, сочилась чёрная жидкость, похожая на ту, что текла из жезла Проводника. Но хуже всего были тени. Они не ползли, как раньше, а стояли — десятки фигур, смутно человеческих, но с пустыми глазницами и ртами, которые шевелились, не издавая звука. Они не двигались, но Васька чувствовал их взгляды — не злые, не голодные, а просто внимательные.

— Это не выход, — прошептала Люся, её голос дрогнул. Она подняла багор, но он казался бесполезным против того, что стояло перед ними.

Васька шагнул вперёд, сжимая топор. Он не знал, что делать, но стоять на месте было нельзя. Нить в груди натянулась сильнее, и он вдруг понял: машина в центре — это сердце завода. Не воронка, не тени, а эта штука, которая дышала, как живое существо. И она звала их.

— Люсь, — сказал он, не отводя глаз от машины. — Если мы сломаем её, оно умрёт. Всё это кончится.

— Или мы умрём, — ответила она, но в её голосе не было страха, только мрачная решимость. Она шагнула рядом с ним, и они двинулись к машине, игнорируя тени, которые начали медленно поворачивать головы, следуя за ними.

Когда они приблизились, машина загудела громче, и воздух стал плотным, как вода. Тени шевельнулись, но не нападали — они словно ждали. Васька поднял топор, Люся — багор, и они переглянулись. В её глазах был тот же огонь, что горел в начале, но теперь он был смешан с чем-то ещё — с пониманием, что этот бой может стать последним.

— Вместе? — спросил он.

— Вместе, — кивнула она.

Они ударили одновременно, вонзив лезвия в центр машины. Металл закричал, как живое существо, и чёрная жидкость брызнула, обжигая кожу. Тени вокруг взвыли, их рты раскрылись шире, и зал наполнился звуком, похожим на хор тысячи голосов. Пол под ногами треснул, и свет из машины стал ослепительным, поглощая всё.

Когда тьма вернулась, Васька и Люся лежали на полу, их оружие было сломано, а машина молчала. Тени исчезли, но гул в ушах остался. Они медленно поднялись, глядя друг на друга. Завод был тих, но эта тишина была другой — не мёртвой, а затаённой.

— Это не конец, — сказал Васька, его голос был хриплым, но твёрдым. — Оно просто спит.

Люся кивнула, вытирая кровь с лица. Она не ответила, но её взгляд говорил всё: они выиграли бой, но война была впереди. Они повернулись и пошли к выходу, который теперь был виден — слабый свет настоящего мира пробивался через ржавую дверь. Но за их спинами, в глубине зала, в тени, которую они не заметили, что-то шевельнулось. И на этот раз оно не смеялось. Оно смотрело.