Серия «Змея подколодная»

Уля здесь в первый раз. После того как Дуня сбежала из дома со своим кавалером и примкнула к шайке разбойников, мать старалась не выпускать дочерей из дома, но разве Фроську удержишь? Она и по деревьям-то как кошка лазает, а уж из окна выпрыгнуть — ей плёвое дело. Не в силах удержать, мать махнула рукой, но наказала ходить сёстрам вместе и не расставаться.

Фрося садится на свободное место, указывая сестре на место рядом.

— Давай сюда. Тут лучше видно, там под деревом темно.

Уля присаживается, расправляет юбку, укладывает на колени пяльцы. Натягивает полоску ткани. Фрося проглаживает рукой свой рисунок. Жёлтое вышитое крестиком яблоко кажется квадратным. Косится на пяльцы сестры.

— Это чиво у тебя будет?

— Дивчина.

— А чиво кусок узкий?

— Разрезала на две части.

— Для чиво?

— Что ты чивокаешь? Надо говорить — «что», а не «чиво».

— Больно грамотна ты, Улька, стала. Папаня так говорит, и я буду.

— Папане лет сколько? Папаня в школах не учился.

— У тебя самой три класса, один колидор. — Захрюкала Фрося, распыляя вокруг себя брызги слюней.

— У тебя и того нет. — Уля вытерла руку об юбку. — Ты когда смеёшься, хочь рот прикрывай.

— Луче бы спасибо сказала, что я тебя из дома в люди вывела. А то бы так и сидела у маминой юбки.

— Не «луче», — передразнила Уля. — Чего тут хорошего? Пустобрёхом заниматься.

— Слушай, — Фрося склонилась к уху сестры и зашептала: — Сейчас парни подойдут, я тебе свово Фанасия покажу, а ты глянь, как он? На меня глядит ли? И как глядит.

— А сама чего?

— Не могу я на него смотреть, краснею сразу.

— Да ты всегда красная, никто и не заметит.

— Ну погляди, что тебе стоит, а?

— Ладно уж, погляжу.

Шум голосов, неровный смех и свист известили о появлении парней. Разношёрстная ватага молодых людей что-то весело обсуждала. Внимание Ули привлёк юноша, толкавший впереди себя инвалидную коляску. Тиша!

Пяльцы выпали из рук. Надо бы поднять. А она не может. Занемевшие конечности не двигаются, и сама она словно аршин проглотила, сидит вытянувшись в струну, ни согнуться, ни встать.

— Ты чиво? — Фрося уставилась на сестру. Для верности пнула в бок локтем. Никакой реакции. Нагнулась, подобрала пяльцы. Сунула в руки. — Очумела, штоль?

Уля вздрогнула, опустила голову, вцепилась руками в пяльцы.

— Фрось, кто это?

— Ты про чаво?

— Вон там, с коляской?

— Ааа, так это Тишка Ресанов брата катит. А тебе пошто?

— Да так, ничего, просто лицо знакомое, он хозяйке моей новую печь выкладывал. — Уля нервно задёргала мешочек с нитками, но только сильней затянула узелок.

— Он? — засомневалась Фрося. Снова посмотрела на сестру. — А ты чего так побледнела? Глянулся он тебе, штоль?

— Ничего не глянулся, просто смотрю — знакомец будто, вот и спросила.

— Ага, вижу я, как ты с лица-то спала. — Фрося с интересом взглянула на парня с коляской. — Только зря сердце рвёшь, он молоканин, а они с иноверками не люблются, у них там строго, только среди своих. Вон Фёкла, та из ихних, вроде как любовь меж ними.

От этих слов Уля вспыхнула.

— Ого, как тебя… Надо мной потешалась, а сама яки буряк стала. — Фрося прыснула фонтаном брызг, но, увидев, каким расстроенным стало лицо сестры, сочувствующе погладила ей руку.

— Ну чё ты, да он же маленький совсем. Ему и симнацати нет, кажись. Он и сюда-то ходит ради брата. Федька сам не может, а возраст уже требует. До девок охоч, только никто с инвалидом любиться не хочет. Вот Тишка его и возит.

Тем временем парни заняли сваленные в кучу брёвна. Смолкли, семечки плюют, на девчат поглядывают. Тиша подкатил коляску к краю бревна, сам присел рядом. Кепку снял, пригладил чуб. Уля иголку в ткань наугад тычет, глаза поднять боится. Фрося снова к ней.

— Ну глянь. Вон тот, третий с того краю, где коляска стоит, Фанасий мой. Погляди, куда смотрит.

Уле поднять глаза и хочется, и боязно. Голову не поднимает, только брови, из-под них смотрит, но только Тишу и видит. А он как будто и не видит её. Кепку в руках мнёт. Глаза в землю.

— Ну чё, глядит? — толкает в бок Фрося.

Уля вздрогнула. Опомнилась.

— Глядит, да.

— На кого? — не отстаёт Фрося, которая упёрла глаза в пяльцы и с равнодушным видом вышивает своё квадратное яблоко.

Уля забегала глазами. Уж и забыла, что сестра говорила. Какой из них её кавалер.

— На тебя глядит, — шепчет, не поворачивая головы.

Фрося удовлетворённо отрывает глаза от вышивки и смело смотрит в глаза своему кавалеру.

— Фроська, а правда, что Манька пацанёнка на прошлой неделе родила? — Луноликая Марфа отличалась язвительным характером и была не шибко умна, но зато говорлива. Однако большинство местных девчат легко поддавались её влиянию и на любое высказывание реагировали поддакиванием.

— Да, да, я тоже слышала, — закивали тёмными головками товарки, так что отвертеться от сказанного было невозможно.

— Ну родила, и шо, завидно тебе? Она чай замужем, — попыталась отвязаться Фрося, но не тут-то было. Не просто так Марфа заедалась. Обе девахи видные, обе краснощёкие, и обеим нравился один и тот же парень. Женское соперничество рождало постоянные перепалки, из которых победительницей чаще всего выходила Марфа, супротив тугодумке Фросе она была скора на язык. Но хоть и была Марфа миловидней лицом, однако доброжелательный характер и весёлый незлобивый нрав Фроси привлекал к ней гораздо большее внимание со стороны парней. В том числе и тихони Афанасия. Он-то как раз и был главной причиной девичьего раздора.

— Чегой-та рано она? Свадьбу в декабре только сыграли. Говорят, маманя твоя ходила упрашивала, даже денег предлагала, чтоб Володька на Маньке порченой жанился. — Марфа заклокотала грудным смехом. Рядом сидящие товарки услужливо отозвались булькающим эхом.

Это было правдой. Так и не сумевшей избавиться от ребёнка Мане ничего не оставалось, как покаяться матери в своём грехе. Чтобы избежать позора, Маланья отправилась в дом к жениху. Как уж удалось уговорить, что наобещать зажиточным Фомичёвым, осталось тайной, но свадьбу спешно сыграли, после чего молодых отправили к бабке в Кучурганы, подальше от людских глаз. Однако сплетням и слухам расстояние не преграда.

— А ещё, говорят, у пацанёнка тово, голова, яки груша. Всё оттого, что травила она его, да так и не вытравила.

Не зная, что ответить, Фрося стушевалась и затравленно посмотрела на Афанасия. Парень с интересом смотрел на Марфу.

— Ах ты… — вспыхнула Уля. — Да чтоб ты собственным языком подавилась. - Подпрыгнула, словно пружина разжалась. — Пойдём отсель, — схватила сестру за руку, дёрнула так, что Фрося слетела с завалинка и шлёпнулась на колени под общий дружный смех.

— Правда глаза колет, — взвизгнула Марфа от восторга собственной победы над поверженной соперницей и заржала пуще прежнего. Бурлящие звуки вырывались из выгребного нутра, сотрясая воздух. И товарки в поддержку от души заливаются.

В какой-то момент Марфа крякнула, схватилась за горло и стала хватать ртом воздух. Хохочущим товаркам не сразу понятно стало, что с подругой что-то не так. Только когда у той от натуги вылезли из орбит глаза, а лоб, нос и подбородок приобрели синюшный оттенок, смех постепенно прекратился, и все уставились на подругу. Шлёпая, как рыба, пухлыми губами, Марфа сползла на землю и, став на четвереньки, залаяла, извергая из себя вперемешку слёзы, слюни и сопли.

— Хорошо… — На каблук налип глинистый комок, и нога съехала с бугорка, выворачивая ступню. Резкая боль пронзила ногу. Связки. Опять. Её слабое место. Где тонко, там и рвётся.

— Каждому… — добавил тот, что нёс гроб позади вечнопадающего.

— Хорошо, — Есения прикусила губу и, хромая и держась рукой за оградку, двинулась дальше.

Оставалось совсем немного.

Маменькин сынок

— И пойду, — Тихон снова, словно назло ей, вскинул чуб, но с места не двинулся. — Твоего разрешения мне не надо.

Злость и ненависть обуяли так, что зубы заскрежетали. Не зная, как выплеснуть из себя накопившиеся ревность, обиду и злость, Уля схватила с земли камень и запустила им в парней. Слабой руке поразить цель не удалось, и камень упал между братьями.

— Дура, — выкрикнул в ответ Тихон. — Так ведь и убить можно.

— Жаль, что не убила.

— Змея! — Тихон взял брата за локоть. — Пошли отсюда. Она только и может, что кусаться. — И прибавил погромче: — Пойдём к Марфе с Любавой. То дивчины ласковые, не то, что эта.

От слов этих Улю прожгло так, словно все внутренности из неё вырвали и бросили в костёр. Тяжело дыша, она прижалась к забору.

— А как же матушка? — Сергей выдернул рукав и направился к Уле. Подойдя, робко притронулся к её руке и, не встретив сопротивления, сжал тёплой ладонью её ледяные пальцы. — Не надо, — сказал тихо и ласково, отчего глаза Ули наполнились предательскими слезами. Она прикусила губу, но удержать слёзы не удалось, и они потекли быстрыми ручейками по впалым щекам. — Не плачь, — Сергей обхватил голову девушки и прижал к себе. — Мы же с добром пришли, пригласить в гости.

Уле было стыдно. За слёзы, за подступившую внезапно икоту и за проявленную перед ненавистником слабость. Хотелось отомстить, сделать ему больно, так же больно, как было ей самой, за то, что даже сейчас он старался посильней «упечь» её. Но от своего бессилия она дрожала, вздрагивала и шмыгала носом.

— Пойдём, матушка велела тебя позвать, хочет поговорить.

— Не пойду, — буркнула Уля в обшлаг пальто, но не отстранилась.

— Пожалуйста, после смерти отца матушка совсем занемогла. Нельзя ей расстраиваться. Пожалуйста, я тебя очень прошу.

Весть о смерти оглушила. Она вспомнила чёрный платок и смятое морщинами лицо. Так вот что состарило эту красивую статную женщину. Жалость защемила грудь.

— Хорошо, — шмыгнула и покосилась на Тихона.

Они так и шли — впереди Сергей, прижимающий к себе Улю за плечо, позади в трех шагах Тихон с опущенной долу головой.

Заметив в окне приближающуюся троицу, Прасковья смахнула со стола крошки и села на то самое место, с которого принимала гостью в прошлый раз.

Дверь скрипнула. Уля сделала неуверенный шаг и остановилась.

— Проходи, — Прасковья судорожно вглотнула воздух, — не бойся. — Потёрла правое плечо. — А вы с Тихоном во дворе побудьте. Неча вам наши бабьи разговоры слушать, — крикнула в дверь, которая тут же затворилась.

Уля вскинула голову, утёрла глаза и прошла в комнату.

— Снимай душегрейку, почаёвничаем. — Прасковья не сводила глаз с девушки. Уля стянула душегрейку, положила на лавку. Села рядом.

— Как здоровье?

— Хорошо, — прозвучало грубо. Не намеренно грубо, само получилось.

— Часто тошнит тебя?

— Совсем не тошнит. Просто я тада не поела, а в Хале душно…

— Не старайся меня обмануть, — Прасковья пододвинула к Уле чашку. — Я шестерых выходила и знаю, как это бывает. Сколько уж?

— Нисколько, я вытравила.

— Ох! — Лицо Прасковьи скуксилось от боли, она упёрла ладонь в лавку и склонила голову.

— Что с вами? — Уля подскочила. Задев стол, чашка подпрыгнула и затанцевала на столе, расплёскивая чай по выбеленной скатерти.

— Ничего… так… в груди спёрло. Сиди, не прыгай, прошло уж. Зачем травила? Грех ведь это… Впрочем, не на тебе грех, а на мне, мне и расплачиваться. — Прасковья с тоской глянула в окно. Пенёк от вырубленной яблони обрубком торчал из земли. — Долго ли ещё?

Уля тоже посмотрела в окно. Отчего-то ничем не примечательная картина за окном вызвала содрогание. Пенёк, как пенёк, высокий только, свежий спил, но по спине побежали мурашки.

— Ты прости меня, — прошептала Прасковья, — и… выходи за Тихона.

Уля удивлённо приподняла бровь.

— Так не хочет он.

— Хочет. Ты не подумай чего. Это мы… я… ему не велела. Моя вина. Он ни при чём.

— Но вы же молокане?.. Вам же нельзя с иноверцами…

— А ты приходи завтра утром, сходим с тобой в Молену, послушаешь, посмотришь, может, в нашу веру перейдёшь.

— Не перейду. — Уля схватила с лавки душегрейку. — Не пойду я в вашу Молену, не уговаривайте. — Кинулась к дверям.

— Подумай. — Услышала позади тихий глотающий воздух голос. — Я буду ждать.

Выскочила и столкнулась нос к носу с Тихоном. Охнула.

— Подслушивал!

— Нет. Просто…

— Просто?.. Всё у тебя просто. Всё у вас, молоканей, просто. Что человека отринуть, что веру сменить. Что за вера такая, что жениться нельзя, а в комсомол вступать можно?

— Меня отец заставил.

— Вот-вот. Хорош батька твой… — осеклась, вспомнив о смерти.

— Не надо, — Тихон отступил, позволяя Уле пройти.

Она спустилась с крыльца и замерла. Из глубины сада жёлтым глазком отрубленного сучка на неё смотрела чёрная культя спиленной яблони. Ощущение чего-то ужасного, отвратительного произвело паралитический эффект, во рту образовалось скопление сладковатой слюны.

— На этой яблоне отец повесился. — Прозвучало надтреснуто и подтолкнуло к выходу.

Уля выскочила на улицу с ощущением, будто вырвалась из гроба, и счастливая поспешила домой с твёрдым намерением навести у себя в комнате порядок, чтобы ни одна вещь не могла пожаловаться, что её бросили и забыли.

Один раз чуть не утонул Жухрич, вовремя его Тихон за шиворот схватил, а так бы и сгинул командир. А тут ещё беда — холод, а они вымокли до нитки. Благо у Жухрича была фляжка со спиртом. Он и спас, родимый. По глоточку пили через небольшие промежутки времени, так, чтоб не замёрзнуть совсем. Меркой служила крышечка фляжки.

Выбрались только под утро, а когда выбрались, долго сушились на крыше дома, расположенного на окраине опустевшей деревни, что попалась по дороге. Там же обнаружилось кукурузное поле. Початки были сорваны, но кое-где можно было разглядеть втоптанные в землю зёрна. Жевали прямо так, грязными.

Да ещё запомнился подсолнух у дороги. Вырос сам по себе и торчал поникшим соцветием среди пожухлой травы, как исполин. Семена почти полностью выклевали птицы, но им удалось выковырять кое-где сохранившиеся семечки.

Так и шли, перебежками, куда ноги несли, а несли они на юг, в родные места. Уже на подходе к Днестру попали под бомбёжку. Гул самолётов, рёв моторов, комья земли от разрывов - всё смешалось, оглушило. Животный страх заставил Тихона собраться с последними силами и рвануть в лесополосу. Тогда и потерял он из виду командира своего.

Когда немецкие бомбардировщики улетели, он ещё долго бродил по окрестностям, пытаясь найти Жухрича, не живого, так мёртвого, но тот как в воду канул. Делать нечего, пошёл дальше, наутро вышел к Днестру. На месте моста одни устои и быки из воды торчат.

Благо, лето на дворе. Вопросом, хватит ли сил, не задавался, должно хватить. Чтоб он до дому не дошёл? Не доплыл? На самом подходе сгинул? Ну уж нет.

Хватило сил. Хватило. Выплыл, снял гимнастёрку, отжал, снова надел и пошёл.

Одичалый город не узнать, разбитые окна старого базара, закопчённый купол церкви - всё знакомо и незнакомо. И вот уже дом тестя, там ждёт его Улюшка с… Дочь? Сын? С ребёночком. Толкнул калитку, шагнул в залитый солнцем двор. Тихо. В огороде три тонкие фигурки. Старик, женщина и ребёнок. Стоят очи долу. Словно изваяния у небольшого холмика земли. Маленькая девчушка держится за ногу женщины, поворачивает головку и, завидев Тихона, начинает кричать.

— Инкиде!

Два румынских солдата бросили мешки с провизией, которые они выносили из сарая, и кинулись к Захару. Схватили за руки.

Захар хорошо знал румынский, столько лет на них батрачил, но приказ «Повесить» не испугал его. Глядя на худосочные ножки румынского офицера, на кровавую полоску от ножа на галифе, он зло усмехнулся и ещё раз сплюнул. На этот раз на сапоги офицера.

— Вояки!

— Инкиде! — взвизгнул офицер, — Маса! Френгие!

Ещё двое кинулись в дом и через минуту, протискиваясь в двери, вытащили на улицу стол.

— Аколё! — офицер ткнул пальцем, указывая на огромный ствол грецкого ореха.

Солдаты поставили стол под дерево, один взобрался на него и стал привязывать верёвку. Верёвка сопротивлялась, соскальзывала змеёй с голой ветки, падала в грязь. Наконец над столом повисла петля. Солдат подёргал её, проверяя прочность и, оставшись доволен, спрыгнул на землю.

— Гата!

Державшие руки Захара солдаты потащили его к столу.

— Аштепта! — крикнул с крыльца второй офицер и ловко вскинул руки к лицу. В руках офицера блеснуло стёклышко в круглой оправе, которое торчало из миниатюрной чёрной коробочки. Захар с интересом посмотрел на диковинку. Коробочка издала щелчок, и офицер отнял от лица коробок.

«Так вот он какой — фотоаппарат», — догадался Захар, который слышал от сына о чудесном изобретении, которое можно было носить с собой и делать снимки везде, где придётся.

— Аурка! — гаркнул первый офицер в лицо Захару и кивнул на стол.

— Ты думаешь, я тебя испугаюсь, подлая фашистская морда? — Захар оттолкнул пыхтящих рядом с ним солдат и сам забрался на стол. Сунул голову в петлю.

— Стай лянга! — скомандовал офицер с камерой, и солдаты засуетились вокруг стола, принимая выгодные позы.

Что-то случилось в небе. Потерявшееся солнце неожиданно прорезало лучом серую мглу и залило светом двор: задушенного нагайкой кота, зарезанную ножом Марьяну и его, Захара, с петлёй на шее.

— Снимай, гад, снимай, для истории. Чтоб дети наши помнили, чтоб дети их детей знали, чтоб внукам рассказали и никогда вам, проклятым, это не простили, — голос Захара, будто завершив свою миссию, сел.

— Ну, соареле есте ин кале. Интоарче. — Офицер сбежал с крыльца и обошёл орешник. Солдаты приподняли стол и закружили, разворачивая Захара спиной к дому. Снова встали в позы.

— Ну и дурни! — усмехнулся Захар.

Затвор щёлкнул, и стол, выбитый ногой солдата, грохнулся. За ним с верёвкой вокруг шеи на землю упал Захар.

— Тьфу, сукины дети, даже повесить, как надо, не могут.

— Депашеск! — нервно заорал первый офицер, и солдаты суетливо забегали.

Снова верёвка, стол, только теперь он стоит к дому спиной, а перед глазами сад. Голые деревья уткнулись ветками-раскоряками в небо, и только чёрный обрубок яблони, той самой, на которой этой зимой повесился доведённый до отчаяния сосед, мозолит вечным упрёком глаза.

— Скоро свидимся! — подмигнул Захар, и солнечный свет погас.

Молдавия (Бессарабия). 1941-1944 годы.

В просторной выбеленной известью комнате места хватает всем. Стол и лавки — вот и всё убранство молельного дома. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, Библия. Чистенько и светло. Мужики вешают на крючки кепки.

К Прасковье подсаживается престарелая, немного чокнутая, тётка. Чокнутая она только в полнолуние, а сейчас вполне нормальная, даже симпатичная. Баба Зина.

— Хорошо, что пришла. Мать будет довольна.

Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…

Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?

В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.

— Это пресвитер, — шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. — Он выбирается на общем собрании общины.

Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан — важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.

— Ай! — снова вскрикнула Дуняша.

— Вот так, да! — Жорка склонился над девушкой и впился зубами ей в губы. Боль придавала поцелую особый вкус. Дуня почувствовала солоноватость. Опять до крови. Объясняй потом мамаше, что с губами.

— Ну хватит! — оттолкнула кавалера. — Пошли, а то поздно ужо.

— Нормально, надо чтоб бабка покрепче уснула. А то шум подымет.

— Она же глухая.

— Собак у неё нет?

— Нет. Кошек до чёрта.

— Эт хорошо. Кошки безобидны.

Покосившаяся калитка болталась на одной петле. Дуня схватилась за торчащую доску.

— Стой! — Жорка вцепился ей в руку. — Не трожь.

— Чаво ты?

— Скрипеть зачнёт.

— А как тада?

— Через забор. Давай подсажу. — Крепкие руки приподняли Дуню и перебросили через невысокое ограждение. Перелезть самому труда не составило.

— Ох и мясистая ты, — Жорка подхватил ладонью округлую ягодицу, сжал в руке и возбуждённо задышал Дуне в затылок. — Дело обстряпаем и на сеновал.

— Фу, дурень какой, — Дуня кокетливо отстранила руку ухажёра. — Пойдём ужо.

— Ну пойдём.

Жорка легко вскочил на крыльцо, сунул руку в карман и резко вынул. В лунном свете сверкнуло лезвие. Глядя в глаза спутнице, покрутил нож возле лица и прижал остриё к щеке. Девушка смотрела насмешливо. Страха в ней не было, только азарт, который с каждой минутой заводил всё пуще. Дуня, улыбаясь, надавила щекой на лезвие, огромная грудь заходила ходуном. Томно выдохнула:

— Любый мой.

Не отпуская лезвие, Жорка, провёл им по подбородку, затем по шее, скользнул в вырез кофты.

— Может ну его? Пойдём сразу на сеновал.

— Нет, — Дуня нырнула рукой в вырез. — Я Маньке обещала. Да и самой может сгодиться.

— Тогда поторопимся, — Жорка выудил нож из выреза. Повертел перед носом. — Где тут у неё замок?

— Какой замок, ты чаво? У неё деревянная задвижка только, да и ту она не использует. Толкай, да заходи.

— Тьфу, — разочаровано сплюнул грабитель и надавил рукой на дверь.

В сенях стоял преисподний мрак и жуткая вонь.

— Что это? Травы?

— Наверное.

— Что это за травы такие? Ядовитые?

— Я почём знаю.

Жорка сунул нож в карман и вытащил спички. Чиркнул. Сизое пламя осветило грязные квадраты ногтей. Поднял руку с горящей спичкой вверх и поводил из стороны в сторону. Весь притолок был увешан сухими пучками трав.

— Да их тут… — Спичка погасла и они вновь потеряли друг друга из виду. — Ты хоть знаешь, какие нужны?

— Не-а.

— Вот те раз. И как быть?

— Все возьму, а там разберёмся.

— Сложить бы во что.

— А ну чиркни ещё, может, где мешок есть.

Огонёк вспыхнул неожиданно ярко, серная головка оторвалась, взлетела и тут же погасла. Жорка пульнул обломок спички в темноту.

В образовавшейся тишине был едва различим странный, ни на что не похожий звук.

— Чаво это? — Дуня прильнула телом к Жорке.

— Спужалась? — Воспользовавшись моментом, Жорка ущипнул подругу за ягодицу, но та словно и не заметила.

Приложила палец к губам.

— Тсс… Послухай.

Жорка замер. Чуть слышные звуки напоминали чавканье.

— Крысы.

— Откуда крысы, у ней же кошки? — Дуняша отстранилась. — Глянь, а?

Жорка на цыпочках подошёл к двери и, снова чиркнув спичкой, толкнул дверь в комнату.

Авдотья лежала на кровати лицом, или тем, что от него осталось, вверх. Свора кошек облепила тело старухи. На скрип двери ни одна из них не обернулась. Уткнув морды в разодранное тело хозяйки, кошки с остервенением рвали его на кусочки.