Какой же пыльный этот город!
— Куда ты становишься в грязь, как невоспитанный! — шла по асфальту мама с усталым от двух ставок отцом. У перил что-то семенил сынишка, словно по самые уши запачканный, в ответ он что-то правильно лепетал. Ему было видно многое, даже какой-то желудь!.. — Ботинки-то не пачкай!
— Да… у войны не женское лицо, и концов ей не видно, — хотелось промолчать отцу, но им промычались эти слова, хоть и колко довольно.
Я не слышал, что было дальше между ними: скоро закрывалась библиотека, а мне очень нужна была кое-какая книжка.
Над школой, мимо которой, как строчки из Гамлета (то есть вечно), был запечатлен этот диалог, и вплоть до самой библиотеки, поднималась ветром и машинами пыль. Каждую весну так в этом городе — в Новосибирске.
Как пыль колется в глаза! Как черный пепел — нужно купить солнцезащитные очки. Очень кстати!
Моя домашняя библиотека как блокнот, где исписанные листы — это книги, которые в ней хранятся. Чеховская районная библиотека рядом с моим домом, в которой я был иногда ребенком, — пачка чистой, белой бумаги. Областная библиотека своей формой и размерами похожа уже на деревянный стол, которым так восхищалась Цветаева, он завален большими листами до самых острых краев. Библиотека, которая может быть еще больше, чем областная, определенно как громоздкий и живой дуб, сбрасывающий свои листочки по осени между страницами всех упомянутых ранее книг. Весной появляются почки.
Я шел в областную. Нравятся те служители, которые следят за книгами больше, чем за людьми. Они подобны славным Марцеллу и Бернардо, двум держащим свод Атлантам, видящим повсюду призраков, но пропускающим мимо различных принцев с их войсками, чужие они или родные, как мысли о своей неустраивающейся судьбе.
Я захожу, сдаю свое пальто, цвета волнующегося неба, — гардеробщица поторапливает вежливо, не разоряясь ни на минуту. Подхожу предъявить читательский и знаю, что, ведь просрочен, мог бы и раньше сделать, но всё всех устраивает, как обычно, и я быстренько обновляю свой читательский на пару лет вперед. Поднимаюсь я в 203-й — «Зал художественной литературы»; в двух других же каморках — в зале английского языка и в другом — две встречи, как врата для меня: взрослые люди после работы обсуждают что-то, я не слышу, каморки полные, и это так классно, я дохожу до стола выдачи, радостный, улыбаюсь и говорю:
— Добрый вечер!
— Добрый-добрый! Какую книгу заказывали? — спрашивает служительница, глядя на меня сквозь очки.
— Да вот, Белкина… Читая Чехова и Достоевского там…
— Боже мой! — говорит женщина старичку какому-то, что работает с ней, а потом спрашивает, снова смотря на меня, — И где вы такой учитесь?
— В педуниверсите.
— На филфаке? Боже мой! Вот именно к нам и ходит такая молодежь!
— Да-да-да. — подхватывает этот смуглый старичок с давно поседевшими, как с неудавшегося портрета, бакенбардами, но почему-то еще и в очках, оправой напоминающих дорогой завязанный галстук, что надушен европейскими духами, при этом сам старичок был без галстука, ведь сегодня на нем была толстовка, бакенбарды же дорастали бородой до нее так, что не видно было шеи, — Итак, человек заказывает Белкина, приходит, недоумевает: «А где повести Пушкина, которые я заказывал?»
Мы все смеемся об этом, и действительно: как к лицу филологу фамилия Белкин. Моя книжка лежит уже у меня в руках.
— Это дождь что ли? — спрашивает старичок, глядя на книжку, он очень чутко услышал, — Город нужно выбирать по балету, который в нем ставится! Не по его запыленности же. А Белкин, да, сам как актер балета, восхищен так каждой строчкой этого Чехова, раз находит смелость отдавать их реверансом вашему Достоевскому! Наш город — театр в театре!
Я пропустил первый дождь в году, а старичок не пропустил ни один спектакль гастрольного Эйфмана.
Этот дождь семенил по асфальту, смущающемуся, как будто тут есть чему смущаться, и поэтому явно и покрывающемуся повсюду темными пятнами (закат их раскрасит потом в румяна), и пыли, должно быть, больше не станет в этом городе — в Новосибирске. Еле слышимый, дождь ускользал шагами, кланяясь, отдавая место летней громовой картечи, грубым небесным стопам перкуссии.
Люди могли бы разразиться хоть аплодисментами такому танцу в этом почти что балетном отделении, не подумав даже, что после первого дождя должна быть всегда сухая летняя гроза. Пауза между ними так громоздка, а называется весной. Еще больше только расстояние между всем сказанным и следующим абзацем.
Балерина, она же как хороший филолог: каждая строчка текста переживается как линия семантической связи, выпытанная среди бесконечных проб других наподобие первой — та же линия у воображаемого балетного станка проведена с любовью чистым пуантом на нежной ножке. В пуант ставится всё: слезы, вечный рубец на ступнях, точка.
26.04.23
