Маленький храм был почти пуст. Пахло ладаном и горелыми свечами. Монотонно и ритмично в алтаре причитал священник, ему вторила женщина – чтец. И хотя я видел лишь небольшую часть бледной фигуры, образ ее вставал перед глазами очень четко. Она была как бы слеплена из серого, полупрозрачного воска. Лицо не казалось старым, а между тем все как-то обвисло и сморщилось. Вся фигура была какая-то задеревеневшая, тусклая и худосочная – скелет, обтянутый тонкой, бледной кожей. Я долго не мог оторваться от неподвижного лица, на котором шевелилась лишь тонкая полоска безжизненных губ. И чем больше я смотрел на эту женщину, тем сильнее на мои глаза наползала какая-то пелена отчаяния. Она начинала напоминать мертвеца или, пожалуй, призрака, который выполз из склепа только на время службы. Закончится служба, и она сама растворится, как дым от лампадки, или расплавится, как воск. Стою и слушаю, как она скрипит хриплым, тихим голосом. Также, кажется, скрипели половицы в старой квартире, но звук ее голоса скорее напоминает тиканье часов. Не то что бы по звучанию, но по впечатлению о нем. Произносимые тенью слова никак нельзя было разобрать. Порой, раз, и выскочат их жалкие очертания, но едва ты попытаешься их осмыслить, как они провалятся следом за остальными под мраморные белые плиты пола. Может, молитвы могут услышать и понять только ярые богомольцы? Наверное, так.
Я зевнул. Становилось скучно и сонливо. Чтобы как-то себя развлечь, уставился лицом в пол, и взгляд начал бродить по его незамысловатому орнаменту. Вот под ногами закрутился рыжий каменный завиток, я дошел глазами до его середины и провалился в водоворот воспоминаний… Бабушка… Она часто водила меня в храм. Поднимала с утра и тащила еще сонного и ничего не понимающего в церковь, где я продолжал спать на деревянной лавке под тягучую, как смола, мелодию разносортных голосов. А потом меня будили к причастию… Повертел головой, отгоняя от себя эти мысли. Зачем я, собственно, сюда пришел? Ради ностальгии, что ли? Уткнулся в алтарь в попытке прожечь дырку в царских вратах, но они были привыкшие к нарочито пристальным взглядам. Снова зевок. Мне вновь становилось невообразимо скучно. Воспоминания опять загарцевали разноцветием образов, но поспешно выкинули меня из седла. Я огляделся по сторонам, силясь найти хоть что-то, что могло бы меня продержать здесь хотя бы еще немного. Какой в этом всем смысл, я и сам не знал, но держался так, словно сделаны ставки и на кону большой куш…
Вдруг, мой блуждающий взгляд уцепился за новый, если можно так выразиться, предмет, куда более интересный, чем полупрозрачная старушка на клиросе. Это был не просто предмет, это был предметище. Достаточно грузная женщина в возрасте, которую звали «баб Лена». Имени я сперва её и не знал, да и не слышал, чтобы кто-то её называл по имени… Огромная бабища в белом платке и тёмно-синей юбке, в рубашке с крупным синим горохом. Она, подобно хищнику, вперилась требовательным взглядом в сторону алтаря.
Я глядел на нее и жаждал хлеба и зрелищ. Вселенная откликнулась. Входные двери храма распахнулись, впуская свет, чтобы после с громогласным грохотом обрубить ему руки. Голова баб Лены молниеносно развернулась и уставилась на вошедших. На лице её и без того мрачное выражение сменилось как бы брезгливостью. Какое-то время она ещё глядела на преступников из засады церковной лавки, а потом резким рывком вскочила и уверенно зашагала в их сторону. Плечи и грудь баб Лены были выставлены вперёд, на лице выражение напоминало те, которые часто играют у борцов, идущих на ринг. О да, с нарушителями шаткого порядка она всегда шла биться не на жизнь, а на смерть.
Я бегло осмотрел её оппонентов и сразу отметил их неготовность к предстоящей схватке. Сквозь маленькие храмовые окна пробивались яркие солнечные лучи, на улице было по-летнему замечательно, жарко и томно. Оттого вошедшие: девушка с молодым человеком были одеты в одежды из лёгкой воздушной ткани. Осматривали храм жизнерадостными улыбками. Видимо, были здесь впервые, и их ещё радовал этот воздух церковной тайны. Парень был одет в рубашонку и чёрные джинсы, в руках он держал плетёную бежевую шляпу. На золотокудрой девушке был белоснежный кружевной платок, а точёное тело скрывало замечательное голубое платьице чуть выше колена – в нём она была совершенным колокольчиком, окружённым белыми стенами храма. Но именно это платьице и вызвало у баб Лены праведный гнев. Бомбардировщик достиг своей цели. Перед наблюдателями разлилась энергетическая вонь, которую так особенно чутко чувствуют те, чья душа открыто улыбается миру. Это баб Лена открыла свой старческий рот и извергла на них всю желчь своей прожжённой, брюзжащей старости. Слов было не разобрать, но они были и не нужны, чтобы понять, что происходит. Божественный свет как-то почти сразу сполз с лиц молодых. Они стали такими же серыми, как и баба Лена, и женщина на клиросе, и, наверное, уже и я. Девушка под напором баб Лены заерзала, неосознанным движением попыталась натянуть подол на колени и смущённо, с мольбой посмотрела на своего спутника. Тот что-то сказал, и баб Лена раздражённо затопала к церковной лавке. Двое пленников последовали за ней, не лёгкой моложавой походкой, которой вошли, а с видом таким, словно их ведут на казнь. Через мгновение баб Лена из закромов своего логова вытащила и кинула на деревянную стойку нечто грубое и серое, напоминающее половую тряпку. Наверное, это был пропуск в рай – юбка, достойная праведника. На лице бабы Лены так и читалось: «Блудливым девкам тут не место! И чем только думают эти дуры, входя в храм Божий в таких развратных одеждах! И все им помоги, принеси, подай. А нужно было своими мозгами думать, когда в церковь собиралась. И нет, ну не идиотка ли, прости Господи. Тьфу!»
Я следил за событием, как за футбольным матчем: «Глава церковной команды по прозвищу «Инквизитор» заносит ногу и бьет по мячу. Го-о-ол! Вратарь противника получает мячом прямо по лбу и падает в нокаут. Это победа! У команды прихожан нет никакого шанса отыграться! Коллега, как вы думаете, что это было: футбол или все же покушение на убийство?»
К великому разочарованию, новички как-то сразу, чересчур быстро сдали свои позиции. Переглянулись, что-то пролепетали друг другу, парень махнул рукой, и, заземленные служителями церкви, они удалились прочь из святого места. Увы, я не успел посмотреть ту часть представления, где гильотина судного дня с видом раздраженного победителя убирает лохмотья с прилавка. Меня отвлек громкий возглас откуда-то слева.
— На таких людях и держится наша церковь, — от неожиданности, что протяжные и однотонные песнопения разорвались таким чистым звоном, я резко повернулся и выпучил глаза.
Голос был смешливый и свежий, а принадлежал он очень миловидному юноше. И почему я раньше его не заметил! У него была очень приятная внешность, черные, слегка взъерошенные волосы и серые глаза. В руках его уместился какой-то модный стаканчик с соблазнительной надписью «COFEE», и он задумчиво потягивал напиток через веселенькую, ярко-зеленую трубочку. Никогда бы не подумал, что столь продвинутая современная молодежь посещает подобного рода заведения.
— Что, простите? — не отрываясь от стаканчика, переспросил я.
— Говорю, что на таких людях и держится наша церковь, — повторил он и посмотрел на меня с улыбкой, — ведь согласитесь, никто так хорошо, как баба Лена, не знает, где допустил ошибки этот непутевый священник; ну или, как сейчас ты мог видеть, ответ на вопрос: какой длины нужна юбка для того, чтобы вечно гореть в аду, — снова потянул напиток, а я не мог понять: шутит он или говорит серьезно.
— Послушайте, — сказал я, рассматривая, как по трубочке туда-сюда скачет жидкость. — Послушайте, но как вы можете рассуждать о правилах, если сейчас стоите здесь, попиваете кофе на службе и болтаете? Да еще и в таком «прикиде»! — пройдясь по его фигуре в поисках аргументов, на оные я наткнулся сразу: рваные джинсы с цепями и майка с какими-то химерами. «Да-а-а, не монашеские облачения, это точно», — не боитесь, что она доберется и до вас? — последнюю фразу непонятно зачем я сказал как-то особенно язвительно.
— Конечно нет, — ответил он спокойно, глядя на меня своими серыми красивыми глазами. — Мы же с бабой Леной почти что родственники.
«Должно быть, будущий супруг ее внучки», — подумалось мне. Да, всюду двойные стандарты… А Алеша молодец, а Алеша — мой сынок….
— Эти женщины в церковных лавках — лучшее наше изобретение…
Я молча и с удивлением посмотрел на него. Уж не бредит ли он? Точно сумасшедший, дело верное. Но, заинтересовавшись таким необычным собеседником, я решил подыграть. Было в нем что-то такое… притягивающее, что ли.
— Изобретение? — уточнил я и театрально вскинул брови.
— Да, лучшее. Раньше мы считали лучшим изобретением ярых атеистов, а теперь поняли, что прекраснее храмовых поломоек с антихрамовыми программами не справляется никто. Вот ярый атеист, он что? Горланит во всю глотку, наукой тычет в необразованных крестьян, а они между наукой и магией разницы никакой не видят. Да и чем громче выкрикиваются антирелигиозные лозунги, тем большего катарсиса достигает оппозиция. А баба Лена — другое дело. Она наш главный самородок. В храме кто в основном сидит? Те, кто по привычке ходят – пустые, как этот сосуд, — он задумчиво покрутил стакан в руке, и я услышал, как сахарный песок захрустел в водовороте кофейной гущи. — Их и отводить от церкви не нужно, они и не верят толком, делают все по привычке, как заведенные часы. Толку от них мало. Другое дело те, кто по собственной воле идут, да еще и с сомнением. Сильные люди, с мозгами. А тут баба Лена тут как тут, и сразу они чувствуют, что храм — место вовсе не святое, и ярый атеист был прав. Может, и не сразу понимают, да сомнения уж точно вкрадываются. Без бабы Лены нельзя, она запятые и вопросы меняет на точки и восклицательные знаки, — послышался хлюпающий звук трубочки, блуждающей по пустынному дну.
Я стоял, как громом пораженный, его словами. И когда он снова поглядел на меня дружелюбной, почти ласковой улыбкой, я вдруг смог разглядеть его белоснежные острые зубы и, что совсем уж было удивительно, маленькие черные рожки, едва скрываемые густыми темными волосами. Я оцепенел. Как я раньше этого не заметил! Отвернулся с мыслью, что, может быть, это костюм, розыгрыш над несчастными «верунами». Стоял, как бы слушая священника, а сам косил на него своим лошадиным глазом.
Он вздохнул и носком начал тереть мраморный пол, а я чувствовал, как по горлу вверх ползут слова, готовые вот-вот вырваться наружу. Чувствовал, как роятся мысли в голове. Чувствовал, что меня нестерпимо тянет с ним поговорить:
— А как же Бог? — спросил я, не глядя на него, а уставившись куда-то в потолок. — Ну как же он допустил в храм такую мерзкую женщину и беса? — последнее слово как-то вырвалось само. Я смутился, и мне стало неудобно: то ли от того, что я назвал его бесом, то ли от того, что так неприлично ткнул в него пальцем, словно он последнее существо на чаше весов.
— А что ты знаешь о Боге? — ответил он вопросом на вопрос.
— Ну что знаю… что знаю… Ну, там, Он сказал: не убей, не укради, не воруй и не блуди. Ну, там, в храм нужно ходить, и вроде как в рай попадешь… Милостыню нужно подавать там всякую… а грешников Он карает… Что Он как бы три, но один… И что Христос еще был, вот, — ответил я как-то скороговоркой и туманно, припоминая все, что слышал от бабушки.
Бес выслушал внимательно, как преподаватель, принимающий экзамен у нерадивого ученика. А потом потер виски с какой-то немного страдальческой гримасой:
— Бог — это любовь ко всему сущему. Непоколебимая, вечная и равноценная. Он и тебя любит, и баб Лену, и меня. Что маньяк, что праведник – каждого любит, понимаешь? А если все равны пред лицом Его, будет ли Он своих детей гнать? Баб Лена не подарок, а все же Его дитятя, понимаешь? Он не прогонит ее, а нам только того и надо. Он и крысу готов пригреть, лишь только она к Нему глаз один свой поворотит. Баба Лена — наш Троянский конь, только Он наперед это знает, а не гонит из большой любви к этой презренной старухе.
Как бы чувствуя, что разговор о ней ведется, баба Лена крутилась вокруг нас, как коршун над полем. Ворчала и расталкивала с причитаниями прихожан, которые прижимались к подсвечникам. Скидывала догоревшие свечи в ящик и недовольно поглядывала на нас. В какой-то момент ушла за спину, и я потерял ее из виду, но спиной ощущал холод ее осуждающего взгляда.
— Идет, — констатировал факт бес, не поворачиваясь. — Главное, не смотри ей в глаза, — хихикнул.
Я как можно незаметнее обернулся и действительно обнаружил, что из дальней части храма к нам грузной походкой маленьких ног ковылял предмет наших обсуждений.
— Но если ты бес, так образумь ее, пусть идет за прилавок. Мы же свои, — слово «мы» я сказал совершенно случайно и даже этого не заметил. Лишь потом, размышляя об этом разговоре, вспоминал это странное «мы же свои». Но черт больше не смотрел на меня, он закусил зубами зеленую трубочку, оставляя на ней борозды от острых зубов. Улыбка стала вымученной и неестественной, превратилась в гримасу. Скулы дергались, словно он сильно злится или страдает.
Певчие затянули «Отче Наш». Пока мы болтали, к женщине со впалыми щеками пришли две помощницы, голоса у них были куда более приятные и мелодичные. Тут меня словно кувалдой огрело: приглушенное, тяжелое дыхание. Что-то огромное и темное подошло вплотную к спине:
— Молодой человек, вы вообще знаете, где вы находитесь? — прошипела она таким ядовитым голосом, что я и не знал, что могу ей ответить. Но ответ был ей и не нужен. — Христос за нас на кресте пострадал, а вы тут зубоскалите. Скоро причастие вынесут, а у вас руки в карманах. И кланяться нужно ниже, когда батюшка мимо проходит… А вы…
Ее слова отливали металлом, как будто она сама была каким-то механизмом, действительно «изобретением», и звук ее слов обволакивал, шел как бы с двух сторон. Выйдя из оцепенения, я понял, что баб Лена не просто читала нотацию, она вторила мне в одно ухо то, что Бес шептал в другое.
Я обернулся к нему, и он отступил на шаг, хохоча, как нашкодивший мальчишка:
— Хороший ты, но мне уже пора. Застоялся я тут. Совсем устал, — он захрустел шеей, развернулся, похлопал меня по плечу и ушел.
Я дослушал ставшие едва слышными причитания баб Лены, но все в этом храме стало казаться мне странным, как будто я смотрел на него из-под толщи воды. Звуки мутные и какие-то глухие лезли сразу в уши, но не принимали никаких очертаний. Потом я вынырнул. И увидел, что люди встали друг за другом. По очереди они подходили к священнику с чашей. Вкушали святые таинства, говорили свои имена, целовали золотой кубок и уходили, скрестив руки, как мертвецы. И отчего-то мне было нестерпимо гадливо видеть эти облагоденствованные лица.
Не выдержал и плюнул на договор с самим собой достоять до конца службы. Развернулся на пятках и пролетел мимо баб Лены, мимо этих икон в резных киотах и блеска свечей... Прочь... прочь из храма.
Погода совершенно испортилась. Небо затянула серая дымка и накрапывал мелкий дождь. Захотелось кофе. Да, горячий, ароматный кофе… в таком замечательном стаканчике...с зеленой трубочкой.
