— Итак, вы убеждены, что все вещи живут, как и вы, в Боге. Вы становитесь will power (волей к власти) и сознанием всего, что есть. Ваша воля становится волей всей Вселенной…

Это еще не последняя стадия, ибо вне этого временного откровения есть еще высшее познание, абсолютное Тождество, достигаемое в Нирвикальпа самадхи (наивысшем экстазе). Но оно предназначено только для людей, исполнивших свое назначение в жизни. Это наивысшее запретное наслаждение — ибо после него не возвращаются те, кто не обладает исключительными свойствами, выпавшими на долю Рамакришны. Несмотря на просьбы учеников, он отказывался дать им возможность испытать его: они еще не имеют на это права. Он слишком хорошо знает, что эти «соляные куклы», едва прикоснувшись к первым волнам океана, растаяли бы. Тому, кто хочет достигнуть тождества с Единственной действительностью, необходимо чудо, чтобы получить обратный билет.

Ученики должны оставаться здесь, внизу, на предпоследней остановке, которая является состоянием единения со всеми живыми существами, со всею реальностью, и это в настоящем смысле Озарение. Мы все можем к нему стремиться и вести к нему других. Мы должны это делать…

А что иное мы делаем, мы, свободные умы Запада, постигшие разумом или любовью единство живых существ? Не является ли это постоянной целью наших усилий, страстью, согревающей нас, нашей глубокой верой, дающей нам жизнь и носящей нас по окровавленным волнам людской ненависти, не смачивая даже подошвы наших ног? Не в этом ли наше стремление, которое рано или поздно осуществится, объединит нации, расы, религии? И не являемся ли мы в этом, не ведая того, учениками Рамакришны?

Ромен Роллан
Жизнь Рамакришны

… я спрятался вместе с остальными, и этому было как минимум одно оправдание. Оно дрожало у меня на руках, худое для своих лет и очень испуганное.
- Папа, когда мы пойдем домой? – хныкая, спросил сын в очередной раз, а я в ответ пообещал: скоро. Врать нехорошо – так мы учим своих детей, но обманывать их сплошь и рядом почему-то не гнушаемся. А что еще остается делать?
- Мог бы и правду сказать, - словно прочитав мои мысли, проворчала старуха, сидевшая слева от нас на драном пледе. В руках ее надежно покоилась банка с огурцами; кажется, это была единственная вещь, которую она прихватила с собой в бомбоубежище.
- Следите лучше за своими огурцами, - огрызнулся я, и старуха обиженно поджала губы.
Атмосфера под землей царила мрачная. Слишком многие понимали, к чему все идет.
- Я хочу наверх, - запричитал вдруг кто-то взрослый неподалеку, - хочу наверх! У меня начинается клаустрофобия!
«Черт возьми», подумал я, и мысль мою разделили десятки других родителей, сумевших добраться сюда вместе с чадами. Все были ужасно напуганы, страх буквально разъедал помещение изнутри, но…
- Дети не должны видеть страха, - пробормотал я, и сын поднял на меня глаза – большие, карие, материнские. Подумав о жене, я вновь почувствовал, как сердце окатило чем-то ледяным.
- Что, пап?
Кажется, он начинал засыпать, а я его случайно разбудил. Идиот.
- Ничего, - сказал я со всей доступной мне лаской, - спи, сынок.
Два огромных испуганных глаза послушно закрылись и нырнули к складкам моей куртки. Сын либо сделал вид, что не слышит причитаний павшего духом, либо действительно их не услышал – настолько отрешенно и безмятежно было его лицо.
Уже спустя минуту он вновь мирно дремал под сводами ангара-бомбоубежища. Я бережно прижимал его, пятилетнего, к груди, и смотрел на потеки селитры на стенах, на беспокойных людей вокруг, на солдат – высоких и неразговорчивых.
Мужчина, жаловавшийся на клаустрофобию, приглушенно зарыдал. Я понимал: солдаты, конечно, все слышат. Они патрулировали помещение вдоль стен, по кругу огибая периметр убежища, и сурово глядели по сторонам. Вскоре один из них словно сумеречная тень отделился от стены и направился к паникеру. Я наблюдал, как солдат приближается: походка волчья, кулаки зажаты, тело скованно. Едва он поравнялся с беднягой, тот умолк; на мгновение повисла тишина.
- Сидите тихо и не вздумайте пытаться сбежать, - солдат говорил бесстрастно, лицо не выказывало эмоций, зато автомат блестел в полумраке подземелья безукоризненной чернотой. – Таков приказ.
Колени нервного мужчины вдруг подогнулись, он упал в обморок и растянулся на полу. Солдат куда-то ушел. Вскоре несколько других – с медицинскими повязками на руках – утащили несчастного в закуток, которому, по всей видимости, предстояло стать лазаретом.
А потом свет флуоресцентных ламп отключили и настала непроглядная темень, подземная ночь. Каждому теперь было необходимо последовать примеру того бедняги и отключиться как можно быстрее, пока пережитый ужас не взял верх над остатками разума.
Я долго думал о том, почему люди в форме так отстраненно себя ведут, почему так пренебрежительно отнеслись к тем, кого должны защищать. Всех прибывших тщательно досмотрели, отобрали фонарики и вообще любую технику: мол, она сохраняет радиацию, а значит, опасна. Никто, в общем-то, не спорил.
Большую часть людей привели сюда с крупных городских объектов вроде торгового центра, спортивного стадиона, школ и университетов. Все правое крыло убежища заняли школьники и студенты.
«Спасают молодежь, - пронеслась в голове мысль, - ведь, если подумать, кого еще нужно спасать?».
Догадка моя подтверждалась тем, что кроме нашей ближайшей соседки по несчастью пенсионеров вокруг не наблюдалось.
«Если бы родители дожили до этого дня, возмутился бы», устало подумал я, а потом откинулся на взятое из дому одеяло и последовал за сыном – прямиком в страну грез.
***
В ту ночь меня мучил один и тот же кошмар. Сирены. Они надсадно выли во тьме, выли и никак не прекращали. Я просыпался – в ангаре царила тишина, только дыхание сына да сопенье остальных долетали до ушей. Провалюсь в сон, а там снова сирены. Да что же это такое!
Натерпевшись от издевательства памяти над подсознанием, к утру я совершенно обессилел. Когда зажгли свет (к слову, очень скудный - энергию экономили), я уже час как невидящим взглядом буравил потолок. Зато сын рядом мирно посапывал; за ночь ни разу не проснулся – даже удивительно! Видимо, события последних тридцати часов вымотали его, но кошмарами одарить не успели: психика у детей куда гибче нашей. Вот вам и аргумент в пользу того, что спасать нужно в первую очередь их.
После раздачи скромного пайка люди перешептывались, обсуждали случившееся. Мое внимание привлек крупный усатый мужчина в красном свитере с белокурой трехлетней девчушкой на руках: он громко рассказывал, как они услышали вой сирен и что при этом предприняли.
- Я уже давно ждал такого, - мрачно говорил он, поглаживая девочку по голове, успокаивая, - и приготовил припасы заранее.
Он махнул рукой на огромный походный рюкзак, в который даже мы с сыном при желании поместились бы.
- Я знал, что времени у нас мало. Взял дочь в охапку и побежал сюда. Место знал заранее. Жена сейчас в командировке – когда выберемся отсюда, поедем к ней.
Я подивился подобной выдержке; никто точно не знал, что сейчас происходит в других городах. А если и там приключилось подобное? Где гарантия, что его жена жива? Окажись я на его месте, точно начал бы сходить с ума: неопределенность бывает очень жестока.
В каком-то смысле мне в этом плане повезло больше. Я был твердо уверен в том, где сейчас наша мама; последние восемь лет был в этом уверен.
***
- Папа, - сказал сын поздним вечером, когда многие опять легли спать, - расскажи сказку.
Эта просьба ободрила меня, заставила улыбнуться. Нарушать традицию мне не хотелось даже при самых жутких обстоятельствах. Два-три раза в неделю я читал сыну сказки, а порой придумывал их сам – такие нравились ему даже больше книжных.
- Хорошо, - сказал я, и зажмурился, ожидая придумки, способной заинтересовать ребенка. Спустя мгновение улыбнулся снова: история пришла – не целиком, но ее хвост явно мелькнул в полумраке ангара, а мне оставалось только потянуть за него и выволочь на свет остальное; выволочь на глаза ребенка, который пока еще искренне верил в чудеса, и ждал их… Хотя бы в моих историях.
- Хорошо, - повторил я, и начал свой рассказ.
В это же время свет отключили, и наступила удушающая тьма, но мы с сыном не обращали на нее внимания: у нас – вечерняя сказка, прямо как в старые добрые времена!
- В одном лесу жил-да был мальчик, - тихо проговорил я, и мне казалось, будто голос резонирует во тьме. - Он был добрым и умным, не обижал лесных зверей, а с бобрами, кабанами и зайцами вообще дружил.
Сын тихонько рассмеялся, и я улыбнулся в третий, рекордный за последнее время раз.
- Мальчик лазил по деревьям, ел фрукты и гонял птиц, плавал в реке и ловил рыбу, а по вечерам разводил костры, готовил ужин и угощал всех желающих.
Где-то в глубине ангара коротко и словно бы удивленно вскрикнула какая-то женщина. Сын испугался, глаза его дернулись в ту сторону, но наткнулись на мрак. Крик повторился, во второй раз в нем явно читалась боль.
- Папа, что там?
- Не знаю, - обеспокоенно пробормотал я, понимая, что не смогу увидеть происходящее. Те из людей, что не спали, обеспокоенно зашумели.
- Схожу-ка я посмотрю, - сказал какой-то парень рядом, встал и исчез во мраке подземелья. Кто-то вслух заметил, что солдаты уже минут пять как не патрулируют стены. Я огляделся – и действительно, солдаты куда-то пропали; по ночам они сновали возле стен, некоторые – с фонарями. Теперь же ни одного фонаря в ангаре видно не было.
Мне стало не по себе, но тревожить сына я не хотел. Вместо этого продолжил:
- Однажды по лесу пронесся слух о том, что к нему идет самый настоящий дикий Зверь – злой и невоспитанный, драчливый и неповоротливый. Он топтал цветы и обижал малышей, и вообще любого, кто встречался ему на пути.
Сын завороженно слушал; история лилась из уст сама, и даже если бы я хотел в ней что-то изменить, наверняка не смог бы.
- Мальчик, узнав об этом, не испугался. Единственный человек в лесу, он ни за что не позволил бы обижать своих друзей, и потому отправился на встречу этому Зверю-хулигану.
Новый крик прорезал мутный мрак бомбоубежища, на этот раз куда более близкий. Сын не сказал ни слова – только кинулся ко мне в объятия и в очередной раз прижался к груди. Люди вокруг испуганно перешептывались, и я подумал: неведение действительно очень жестоко.
- Мальчик и Зверь шли друг другу на встречу; один оставлял за собой друзей, прохладные воды реки и опушки леса, второй – ничего хорошего.
Девушка растворившегося в темноте разведчика заволновалась. Мы услышали, как она вскочила на ноги и чуть ли не стремглав бросилась на его поиски, что-то бормоча об отобранных военными фонариках.
- И вот они встретились у высохшего болота, один – чистый и светлый, с улыбкой на лице, второй – сердитый и очень страшный.
Я услышал: кто-то приближался к нам из темноты. Шаги гулко отдавались в мрачной пустоте, множа страх, выбивая паранойю. Пару раз кто-то глухо вскрикнул, и сын прижался ко мне еще крепче. Что-то надвигалось, словно темный грозовой фронт, и я уже почти вскочил на ноги, чтобы бежать неизвестно куда и неизвестно от чего...
Но в тот же миг увидел их, высоких и страшных людей в специальных костюмах, со специальными инструментами в руках – тех, что нужны для профессиональной и эффективной ликвидации. Казалось, целый легион убийц неспешно продвигался к нам, вычищая подземелье кровью.
«Конечно, - мрачно подумал я, чувствуя ход каждой секунды. – Пустить отравляющий газ нельзя, чистый воздух еще нужен; взорвать тут все тоже не вариант».
Несколько секунд тишина стояла мертвая. Глушители на автоматах работали как часы.
Подземелье взорвалось истошными воплями. Кровь текла по каменным плитам, и я завороженно смотрел на нее. Мы с сыном оцепенели, я – от страха перед происходящим, он – от того, что почувствовал, наконец, мой страх.
- Кто б-был этот Зверь, п-п-папа? – плачущим голосом спросил он и еще сильнее прижался ко мне. Я с силой оторвался от ужаса понимания происходящего и вспомнил о наспех сочиняемой сказке.
- Другой человек, - ответил я, дрогнув, и горячий глушитель уперся мне в лоб.
Как я и ожидал, лицо солдата оказалось знакомым.
- Сидите тихо и не вздумайте пытаться сбежать. Таков приказ.

Ссылка на исходный пост

Самолет для меня всегда был мечтой. Настоящей. Прекрасной, черт возьми!
Если бы меня спросили, я бы честно ответил: лучшее изобретение человека - самолет. И даже после стольких пережитых нами горестей меня в этом вряд ли удастся разубедить.
Ведь люди грезили о полетах веками. Античные мудрецы, так боявшиеся мечтать, придумали Икара и воск на его оперении; стоило дурачку воспарить слишком близко к благостному, но, несомненно, опасному пламени, как все пошло прахом. Ничего не напоминает?
И все равно я уверен: они ошиблись, эти мудрецы. Полеты и пламя завораживают и убивают только глупцов и нерасторопных; нам теперь осталось лишь понять, к кому причислить себя. Мы толи слишком глупо распорядились наследием бородатых мужчин с берегов Средиземного моря, толи просто не успели разглядеть подобравшуюся опасность. Ведь все эти революционеры как куницы в сарае – подушили несушек, оставили после себя бедлам, а что дальше?
Я, конечно, ничем не лучше, оправдываться не буду: благодаря именно моему детищу эти чудовища сбросили на столицу бомбу. Творение инженерной мысли осквернили окончательно; мало нам было военных заказов от правительства!
Я не верил, что война случится. Дурак ли? Наверное, да. А может, просто оптимист, которому глаза заволок комфорт успешной и творческой жизни. Ведь были те, кто все понимал и все видел, а мы их не слушали и крутили пальцем у виска. Идиоты!
И с тем пилотом, который бомбу сбросил, я был знаком. А как же – ведь он тестировал новинки нашего конструкторского бюро пять лет, прежде чем перешел на службу иного рода, а затем и вовсе предал государство, которому присягал в верности. Не понимаю я его…
***
Накануне вылета тот не находил себе места.
Верил: борьба за свободу – правильное дело, а в центральном штабе сидят умные, по-настоящему мудрые люди.
Но почему на это задание выбрали именно его?
Во-первых, подобной ноши он на борт еще не брал; во-вторых, ему было очень страшно. Вдруг она взорвется раньше времени? Вдруг заденет его, либо вообще рванет, даже не успев пролететь через люк?
- А еще там невинные, - сказал он негромко и испуганно оглянулся: вдруг кто-то услышал?
Верил в свободу, верил в правильность нового миропорядка.
Но почему он?
***
По заданию бюро я покинул столицу, и случилось это за неделю до сброса бомбы. Повезло.
И жене моей тоже повезло: погибла за две недели до всей этой жути. Споткнулась о порог, упала и свернула шею. Если бы это произошло не с ней, смеялся бы над такой глупостью. Но иногда мне кажется, что это ее ангел-хранитель посмеялся надо мной.
Я мало времени проводил с женой, особенно в последние годы. Брак, знаете ли, сложная штука... но я любил ее. И с тех пор безутешен.
У нас осталось двое замечательных детей (хорошо, что после смерти жены я сразу увез их к родственникам в другой город). Им предстоит расти в суровом мире: здесь правда и ложь стремительно мешаются, выплавляя новые формы жизни общества. Мне самому пока не понятно, куда это все ведет и к каким берегам нас всех выбросит: надеюсь лишь, что шторм в океане закончится и мы его переживем.
Детей мы воспитывали, как могли. И я до сих пор, хоть и на расстоянии, пытаюсь этим заниматься: без их матери это особенно сложно, но разве у меня есть выбор? Разве могу я позволить вырасти им такими же безвольными слюнтяями как те, что позволили горстке бунтовщиков сбросить на прекраснейший в мире город бомбу? Или такими же жестокими безумцами, с чьей подачи это было сделано?
***
Распространитель был очень доволен в день вылета. Он лично осмотрел самолет – тот был и ладно скроен, и крепко сшит, и выглядел в точности, как в его далекой грёзе.
- Сегодня мы всё докажем, - сказал он сам себе и улыбнулся.
Пилот отдал ему честь, Распространитель вежливо кивнул.
- Разрешите начать?
- Разрешаю. Лети как ветер, друг мой, и покажи всем, что припасено у нас за пазухой.
Поршни прогресса нагревались медленно, но дело шло: механизм, о запуске которого Распространитель так долго мечтал, наконец начал свою работу. Лопасти завертелись со страшной силой, и вскоре самолет взмыл в небо – превратился в маленькую, едва заметную точку на голубом фоне.
Все присутствующие аплодировали стоя. Это был настоящий праздник, первый шаг к победе над всепожирающей бюрократической бестией. Распространитель даже прослезился: в небо взлетела его мечта, взлетела и направилась к самому Богу.
***
Столько знаний было накоплено, а кажется, будто бы зря.
Наша инженерия превратилась в науку об эффективном смертоубийстве, биология и химия – туда же. Физики, конечно, постарались больше остальных, изобрели ту самую бомбу, о которой теперь твердят вообще все в мире и которую боятся… Но разве можно их за это осудить?
Человечество всегда пыталось доказать, будто оно способно одной лишь силой добиться невероятных высот. Сила духа, сила налитых сталью мышц, военная сила – не важно, все это лишь форма, за которой прячется одна и та же идея: если я могу что-то забрать себе, то почему бы мне это не сделать? Примитивная мысль, а сколько всего сумела породить! Прибавьте к этому постоянное и жгучее, но ограниченное той же самой мыслью любопытство, и получите современного человека: наглого, жадного, уверенного в своей правоте. И я сам такой же, уж поверьте, но не обольщайтесь: вы - тоже.
И что же теперь будет? - можете спросить вы.
А я не знаю. И никто не знает. Если нам повезет, будет жизнь – как и раньше, многоклеточная, разумная, гуманоидная. Человеческая.
Но смерть тоже будет. Человек не идет с ней рука об руку, нет, скорее несет ее в руках… по-настоящему сильных, преисполненных могущества. Люди – создания, несущие смерть; свою мы храним в собственном сердце, чужие – в холодном, таинственном как далекие звезды разуме.
…и как, все-таки, жаль, что самолеты в этом тоже замешаны. Теперь они – словно вороны, сотворенные Богом птицы: невольные вестники смерти.

Источник

«Бумага, перо и чернила ушли в прошлое, но время породило им доппельгангера – клавиатуры с уже готовыми символами, манящими и распутными. Любая ложь и правда, любые слова, затертые до бессмыслия – все шло в расход, в разверстую пасть прогресса. Топка работала днем и ночью, пожирала бумагу и черные ряды буковок, а дым ел глаза людей, заволакивал лица, скрывал от стыда и друг друга.
«Запад строит новые козни», – писали восточные газеты, заставляя хмуриться доярок, учителей и заводских рабочих.
«Зло зреет на востоке», – заявляли газеты на западе так убедительно, что водопроводчики, официантки и полицейские испуганно чесали лбы.
Мир боялся себя: слишком уж слабым стал, а любовь и самоуважение потерял где-то по пути. В одном пограничном городе жители двух районов так сильно переругались, что решили отделиться друг от друга стеной. К счастью, пока ее строили, помирились, но осадок в виде первых двух рядов кирпичей остался; и всякий из них мог с тех пор споткнуться об эти кирпичи, в сердцах обвиняя, конечно, нерадивых соседей.
К счастью, этот маленький эпизод каким-то образом избежал внимания газетчиков; кто знает, что бы получилось, сложись иначе? Мне, например, даже думать об этом боязно: слишком много газет я читал в последние годы, и слишком многое видел».
***
Покончив со вступительным словом, старичок в коричневом пиджаке и огромных очках извлек из кармана сложенный вчетверо платок, чтобы шумно высморкаться.
«Сама непосредственность» – брезгливо подумала ведущая научно–популярной передачи, высокая девушка с волосами цвета огня и осени, в вельветовом костюме мягкого бежевого оттенка и с кристаллическими серьгами в ушах. Она сидела в удобном кожаном кресле, равно как и ее гость; все время записи она только и делала вид, что внимательно слушает. На деле же в голове ее крутились две бестолковые мысли: «от него пахнет чесноком» и «скорее бы уже домой». И немудрено: эфир обещал быть скучным, а ее гостем стал, как это у них называлось, «второй запасной». Пострадавшего от гнета времени академика пригласили на съемки только потому, что двое его младших коллег прийти отказались.
– Стоп, снято! – прозвучал вечно сердитый голос помощника режиссера. – Перерыв пять минут!
– Вы не устали? – вопрос её – метка профессиональной вежливости.
– О, нет, все хорошо, – старый ученый тонко улыбнулся морщинистыми губами. – Давно я так не развлекался, честно говоря.
Ведущую подобное заявление позабавило.
– Вам нравится участвовать в нашем шоу?
– Я бы не назвал это «шоу», – академик вновь позволил себе улыбнуться, – обычно шоу – это что-то зрелищное, так ведь?
– Безусловно, – ведущая улыбнулась в ответ, чувствуя, к чему гость клонит; на этот раз её жест был скорее искренним.
– Так в чем зрелищность сидящего на кресле старика, бубнящего что-то с листка?
– Вы к себе жестоки, – ведущая с изумлением поняла, что вопреки ожиданиям перед ней не очередной сварливый дед и не древняя развалюха, сыплющая словесными анахронизмами направо и налево.
– Никогда не старейте, дорогая – вот мой вам совет, – гость поморщился и опустил глаза вниз, на худосочные ноги в аккуратных, но безнадежно старомодных брюках. – Скоро разразится буря, и знаете, кто мне об этом сказал? Коленная чашечка! Болит чертовски, и это крайне сомнительная плата за столь бесполезную способность.
Молодая ведущая не нашлась с ответом, но из отчаянной вежливости и взлелеянного с детства чувства такта сообразила предложить гостю чай.
– Почему бы и нет? – он пожал плечами. – Но можно вопрос?
– Конечно.
– Эту передачу кто-нибудь смотрит?
«Наш директор» – мрачно подумала его собеседница. Ситуация на канале была весьма странной, и не окажись она в эпицентре всей этой странности, смеялась бы над ней. Директору канала до жути хотелось иметь заумную программу с философскими темами для обсуждения: сам он, видите ли, очень любил послушать людей семи пядей во лбу, вот и создал заведомо провальный, но близкий его широкой душе проект, в который мог приглашать разного рода умников. Сегодняшний гость, например, был академиком и доктором общественных наук, хотя сам себя называл обычным историком.
– Конечно, рейтинги у нас скромные, – слукавила ведущая, подменив слово «ужасные». – Но зато здесь до вас побывало много удивительных людей, очень интересных и знающих.
Беседа тянулась до конца перерыва и была похожа на усталый теннисный матч. Холодный чай выпили быстро – горла вконец пересохли.
– Во второй части мы с вами будем беседовать. Что-то из нашего разговора попадет в финальный монтаж, а что-то нет. Вас, надеюсь, об этом предупреждали?
– Да, конечно, – доктор общественных наук понимающе кивнул. – И я готов с вами беседовать.
– Мотор!
***
В первые пятнадцать минут диалога ничего особенно интересного не прозвучало. Говорили о мире во всем мире, о проектах, направленных на международное сотрудничество. Затронули тему миграции. Но все изменил вопрос, который, как вспоминала ведущая этой передачи впоследствии, придумал не то креативный продюсер, не то сам директор канала.
Конечно, на самом деле вопрос придумала она, потому что имела на это право и потому что накануне вычитала из газеты звучное и любопытное сочетание слов.
– Свет цивилизации? – голос старика перешел на хриплый кашель, сквозь который с трудом можно было различить смех. – Сейчас, пожалуй, это свет софитов в телестудии. Хотя и свет от включенного телевизора поздним вечером ничем не хуже. Выбирайте, что вам больше нравится.
– Объясните мне и нашим зрителям, что вы имеете в виду?
– Мы живем во времена крайне… комфортные. И это неплохо, но вопрос о свете цивилизации подобный факт низводит в ранг весьма праздных и даже несколько бессмысленных. Иными словами, «свет цивилизации» сегодня есть набор букв, просто красивая обертка. И, хочу заметить, лишь одна из многих.
– Неужели вам бы не хотелось наполнить эти слова смыслом? – ведущая ослепительно улыбнулась. – Кому это доверить, если не вам?
– Спасибо за теплые слова, но у меня это выйдет скорее банально и по–менторски, нежели увлекательно. Старые люди, как правило, не умеют радовать. Я не исключение.
– Опять вы за свое. С вами как минимум интересно разговаривать! И я бы с удовольствием послушала, что вы можете сказать насчет смысла этих слов. Я даже настаиваю на этом!
– Раз так, у меня нет права отказать, – старый ученый грустно улыбнулся, покосился на колено и заговорил доверительным шепотом, но микрофоны между тем слышали его отлично.
– Однажды этот мир преодолел кризис; шагнул над пропастью, в которой и по сей день копошатся чудовища. Свет цивилизации в те давние дни был ядерным, я бы даже сказал – магическим, но, что самое главное, очень опасным. Вы слышали про мертвый город? Видели его фотографии?
Ведущая поменялась в лице. Политика канала не запрещала говорить на подобные темы, но она сильно сомневалась, что эти слова гостя войдут в финальный монтаж. Кивая, она жалела, что задала тот глупый вопрос, да еще и настояла на ответе.
– Сейчас там самая настоящая страна теней – жуткие чернота и тишина, и ни одного человека на много километров вокруг. Здания с восточной стороны разрушены полностью, основной удар пришелся именно туда. Выжившим в том кошмаре не просто повезло, все они оказались в западной части города и лишь поэтому имели шанс выжить. Если бы не лучевая болезнь, о существовании которой не знали даже изобретатели атомной бомбы…
Ведущая сделала странный жест рукой – махнула ей в воздухе, словно пыталась поймать неуловимое, а после сказала:
– Простите, формат нашей передачи не…
– Да, я понимаю, тяжело слушать и воспринимать подобное, – академик нахмурился, но после секундной заминки лицо его прояснилось. – Я вот что хочу сказать: свет цивилизации – ее настоящий свет – льется со страниц великих книг, читать которые будет каждое поколение. Он же льется в школьных кабинетах и университетских аудиториях, на рабочих местах, в которых добросовестный труд – обычное дело. Свет цивилизации суть аура, щит, что оберегает нас от сомнительных шагов над ужасающей пропастью, которая денно и нощно готова принимать жертвы. Я говорю не о смерти в ее обычном смысле, а о гибельных мыслях, способных навредить человечеству. Когда полвека назад мы, люди, впервые применили ядерное оружие и уничтожили целый город вместе с большей частью его обитателей, мир содрогнулся от ужаса. И ничего удивительного: центр города поглотил огненный смерч, а люди обращались в уголь за секунду! Это варварство, дикость! Ну разве вы не согласны?
Старый ученый устало опустил глаза.
– Я лишь хотел сказать, что мы не должны допустить подмены понятий вновь.
– Что, простите? – ведущей стало совсем неуютно; старик вновь казался ей чуждым, бесконечно чужим. Он говорил о вещах далеких, страшных и мрачных, которым в ее мире места не было.
– Я надеюсь, – задумчиво, но уже вовсе не шепотом сказал академик, – что свет цивилизации так и останется уделом экранов и софитов для одних и мудрых книг – для других. И шут с ними, с различиями. Главное в другом.
– В чем же? – ведущая поскорее хотела закончить обсуждение этой темы и перейти к следующей; беспокойство, поселившееся в ее душе, слишком быстро достигло предела.
– Не допустить, чтобы этот свет погас.
***
Этот фрагмент, как и предрекалось, не вошел в финальный монтаж, зато оставил неизгладимый след в памяти ведущей. Впоследствии она временами просыпалась среди ночи и вздрагивала: ей казалось, что старик мог оказаться прав, и что страшные истории прошлого могли вновь воплотиться в реальность, такую мягкую и комфортную, так бережно и аккуратно ею взращенную.
«Он ведь явно долго думал над этим. Обсуждал эти ужасы наедине с собой, обкатывал их мысль за мыслью, словно волнами».
– Я так с ума сойду, – шептала молодая женщина, лежа на кровати и слушая, как мирно храпит ее муж: в этом звуке она больше не находила привычного успокоения.
Через две недели после интервью с престарелым академиком прекрасная жертва нового мира купила ночник и повесила на стене перед кроватью. Его мягкий свет был отличным решением; глядя на смутное сияние, застревающее каждый вечер где-то между ресниц, она засыпала…
И тогда ей, наконец, снилось, что этот свет цивилизации не померкнет никогда; ей снилось спокойствие.

Источник

Зеленые – так они нас называли.
Смешно, ага. Обхохочешься.
Но вообще-то пусть. Мне плевать, честно говоря. Главное, что у нас хороший проводник и есть запас питьевой воды, а по ночам мы можем отдыхать, не боясь нападения.
Волосы у меня уже давно выпали; сегодня ночью снилась расческа. Проснулся со слезами на глазах и расчесанной макушкой (даже крови немного было). Выл на луну, лопатками упираясь в каменистую землю, и чувствовал, как циновка подо мной мокнет от пота.
Во что я превратился мне и самому не совсем ясно, но цвет кожи, отсутствие волос, деформация левой руки (локтевой сустав потемнел и окоченел, утратив подвижность) не оставляют надежды на исправление ситуации в скором времени.
Кто-то из группы сопровождения правительственного центра в свое время сказал, что мы мутировали под воздействием взрыва. Не думаю, что слово «мутация» здесь уместно; нас скорее покорёжило, обдало чем-то чуждым и болезненным. В колонне со мной шагало еще тридцать человек, и восемь из них, не считая меня, сумели сбежать… при содействии Мавы, конечно.
Я до сих пор благодарю судьбу за то, что эта женщина есть на белом свете. И за то, что она сумела нас отыскать.
Но на сегодня я устал, а для первой записи и это неплохо.
***
Мава сама когда-то работала на правительство. К счастью, это в прошлом, и она отлично знает путь, которым мы следуем; обещает нам оазис к завтрашнему полудню. Я ей верю… хотя бы потому что больше мне верить не во что и не в кого.
Сейчас мы на привале в какой-то пещере. Снаружи палящее солнце нагревает солончаки, и от иссохшей земли поднимается жар такой, что ноги обжигает даже в обуви. Почти все уже разлеглись по спальникам, а я вывожу эти корявые строчки в обитой кожей записной книжке. Страницу приходится придерживать ладонью той же руки, которой пишу, и это не слишком удобно… но я все-таки могу вести этот дневник.
Или это не дневник? Какая разница! Все равно никто это не прочитает, наверное.
Не у всех из нас позеленела кожа. У Мавы, например, кожа смуглая, зато ногти с пальцев слезли, и на их месте остались странные мозоли, которые, как она говорила мне по секрету, чертовски болели и чесались в самом начале, а теперь периодически дают о себе знать странной пульсацией - словно в них запеклись остатки болезни, поразившей всех нас.
Эта болезнь очень плохо уживается с органикой. Кажется, само ее предназначение извращать и уничтожать живую плоть. Мне это не кажется страшным... скорее невообразимо ужасным: я ворочаюсь по ночам, представляя, как взрывы один за другим покрывают инфернальным облаком весь земной шар, лишая планету населения. Тяжесть на груди, с которой я просыпаюсь, навевает мысли о сонном параличе, но до него пока дело, к счастью, не дошло.
***
Зелеными нас называли солдаты, сохранившие верность правительству. Они были мрачными, суровыми, а временами даже обозленными. После взрыва мне казалось, что весь мир таким стал; только Маве удалось убедить меня и остальных в том, что надежда еще есть.
Поначалу я не понимал, почему они так говорят: зеленые, зеленые. Думал, это какой-то код. Вроде как обозначение, понимаете?
Но вскоре с моего лица сняли бинты (вспышка от взрыва повредила мое зрение, так что часть пути я проделал с повязками на лице), и тогда я увидел страшную правду: все, кто оказался под пагубным воздействием ядерной вспышки, обратились в бледно-зеленых тварей. И я в том числе.
Первое, что я увидел, сняв повязки, оказались мои руки. Их словно облили зеленкой - слабой, но очень въедливой.
***
Военный конвой шел от руин столицы третий день, когда на него напали повстанцы. В разгар сражения грузовик, в который нас усадили, был перевернут – я тогда чуть плечо не сломал – а потом к нам пришла Мава и спасла нас от рычащего пулеметными очередями хаоса. Было страшно, но нам удалось спустится в тоннели под землей и избежать преследования. Мы вышли из заброшенной шахты, пересекли каменистое плато и спустились к пустынным землям, за которыми, как обещает наша спасительница, лежит свободная земля, не занятая никем.
Я правда очень надеюсь на ее правоту.
Сегодня утром мы с ней разговаривали. С каждым днем она кажется мне все более близкой, и в то же время – удивительно нереальной, эфемерной, словно святой дух, существования которого человечество не заслуживает. Доброта ее сердца сравнима лишь с остротой ума; глаза этой женщины сверкают особой красой всякий раз, когда она о чем-то глубоко и долго думает… а такое я видел часто.
Да, она красива. Самая красивая среди нас, зеленых уродцев, детей извращенной войны.
***
Одна мысль сегодня не дает мне покоя, мешает уснуть. Мысль тяжелая. Скверная.
Что происходит сейчас с городом, с нашей славной столицей? Взрыв нанес ей колоссальный урон, но что стало с землей? С водой? Воздухом?
Энергия, сумевшая прихлопнуть великий город, не могла уйти куда-то без следа. Я мало что о ней понимаю, но знаю не понаслышке: эта дрянь сродни темной магии, она пронзает собой все и заволакивает мраком. Как жить в подобной среде? Думаю, никак. А насколько задержится эта мерзость там, где произошел взрыв, никто не знает. По крайней мере, никто из нас.
Изобретатели этой бомбы сейчас, наверное, ликуют. Ведь их детище имело оглушительный успех, и даже принесло парочку удивительных сюрпризов тем, кто оказался в зоне поражения.
Полученные жертвами ожоги постепенно превращались в гнойные язвы и начинали стремительно отнимать у человека физические и душевные силы: гниль уверенно распространялась. Из-за этого у нас уже пять человек погибло, и никакие операции и компрессы им не помогли. Моя собственная поврежденная конечность, к счастью, признаков сепсиса не подает, но двигаться до сих пор не начала.
Да и вряд ли начнет.
***
Сегодня мы пришли в заброшенный город. Именно сюда и вела нас Мава.
Остальные пока не могут привыкнуть, но я полон энтузиазма: жизнь налаживается!
Заметил одну странность: кажется, Мава разговаривает только со мной. Точнее, с ней разговариваю только я, а остальные на нее будто бы обиделись. Все это очень грустно, но я не теряю надежды на будущее и стараюсь думать только о хорошем.
И как бы там ни было, мне здесь нравится. Даже ощущение опустошенности, закупоренное узкими улочками и потрескавшимися автострадами, не может лишить меня оптимизма.
***
Я пишу и глотаю слезы. Остальные сочувственно столпились у моей двери.
Сегодня вечером Мава вышла перед нами на площадь и сказала, что отныне наша задача – быть счастливыми и свободными людьми...
…а потом рухнула на колени и рассыпалась на тысячи мерцающих в лучах закатного солнца пылинок; их тотчас подхватил шальной ветер и унес куда-то далеко, за край всех полей, что нам известны.
Источник

«Отряды повстанцев скрылись в подземных базах. По информации наших осведомителей, лидер движения – один из высших военных чиновников. Имя предателя правительство не разглашает, однако…» – голос диктора то и дело прерывался помехами, связь пропадала.

– Вот уроды. Предателя они нашли!

– Да выключите вы эту дрянь – зачем слушать?

– Если сумеем что-то уловить в этом потоке пропаганды...

– Профессор, заткнись!

– Ты чего занял мой стул?! Мне отсюда не видно!

– Молчать!

Команда рассекла воздух в комнате словно плеть. Тотчас все вскочили с мест, вытянувшись по струнке и приложив ладонь козырьком ко лбу; воцарившуюся тишину разбавляло шипение и бульканье телевизора.

– Профессор, выключи аппарат, – Кондор устало оглядел собравшихся и цокнул языком. – Через пять минут собрание на плацу.

– Есть! – прозвучал хоровой ответ, и солдаты кинулись к своим кителям и фуражкам на гвоздях и вешалках у стены.

Профессор, невысокий лысый ефрейтор в круглых очках, выключил телевизор и подошел к Кондору с серьезной миной на лице.

– Вопросы? – приподнял бровь командир.

– Донесение, – едва слышно сказал Профессор, – код один-три.

Кондор поморщился. Профессор в очередной раз подумал о том, как сильно их лидер напоминает вождя индейцев: металлический блеск седых волос, большой характерный нос с горбинкой, смуглая кожа, невысокий рост… и пристальный взгляд двух антрацитовых глаз, острых, словно кончики стрел. Профессор порой боялся этого пронзительного взгляда, но каждый раз с нетерпением его ждал. Ждал, потому что обычно внимание Кондора занимали вещи исключительно важные; ефрейтор, сам того не подозревая, надеялся тоже, в конце концов, оказаться исключительно важным.

– Зайдешь ко мне перед отбоем. А сейчас – марш на плац!

– Есть!

По пути ефрейтор все никак не мог стереть с лица глупую ухмылку. Глаза его блестели, словно звезды на эполетах генерала: в них лучилось назревающее превосходство.

***

– Вызывали, товарищ командир?

Лен, высокий и широкоплечий, касался потолка макушкой и выглядел весьма внушительно. Кондор пристально на него посмотрел, после чего кивнул на стул.

- Лен, - произнес Кондор задумчиво, - почему именно Лен?

Отказавшись от имен и званий ради конспирации, повстанцы обзавелись кличками; каждого борца за свободу теперь называли так, как он сам желал. Командиру базы даже не пришлось ничего выбирать; он просто вписал себя тем самым прозвищем, которым его называли между собой бойцы.

И этот поступок лишь укрепил его авторитет.

«Кондор, - думал он порой рассеяно, - не так уж и плохо».

А вот насчет «Лен» он не был уверен. Звучало это слово странно… не благонадежно, что ли. От него веяло чем-то покорным, старым и порядковым.

- А разве это важно, товарищ командир?

Кондор усмехнулся. «Раз спрашиваю, значит важно» - хотелось ответить, но вместо этого сказал:

- Скажи-ка, Лен, раз уж ты здесь: что такое твердость духа?

Высоченный парень в камуфляжной форме, казалось, даже не понял вопроса.

- Прошу прощения, товарищ командир?

- Твердость духа. Что это. Отвечай, ну же, - в голосе Кондора появились злые нотки.

Солдат не заметил надвигающейся грозы; сидел, смотрел перед собой бесцветным взглядом и беспокойно стучал пальцем левой руки по стулу.

- Прекрати.

Палец замер, солдат шумно сглотнул слюну, но затем сказал на удивление ровным и звучным голосом:

- Твердость духа - это стойкость и мужество. Они необходимы перед лицом опасности или для принятия сложного решения.

Внезапно разумный ответ удивил Кондора, если не сказать, на миг обезоружил.

- Да… - сказал он медленно и кивнул. – Именно так. Мы приняли сложное решение – вызволить свою отчизну из паутины лжи, спасти ее от безумных чиновников, возомнивших о себе невесть что. И теперь на каждом шагу любого из нас подстерегает опасность. А что это значит?

- Значит, твердость духа нужна каждому из нас, - осторожно ответил солдат по кличке Лен.

Кондор не ответил; некоторое время сидел молча, и думал о том, какое безумное стечение обстоятельств привело его в эту комнату.

«Если бы пять лет назад та граната взорвалась ближе на полметра. Если бы в больнице я не познакомился с Распространителем. Если бы не посадили свёкра… если бы он не умер в тюрьме через три месяца. Если бы следом за ним не умерла Мария и не попросила меня отомстить. Если бы мне не удалось удержать все в секрете от руководства.

Если бы нас отыскали здесь и напали всем скопом…»

- Гидра, с которой мы боремся, слишком велика и раскормлена, чтобы надеяться отрезать все ее головы, - сказал Кондор негромко, - ты ведь это понимаешь, да, Лен?

Момент был напряженный – даже воздух наэлектризовался ожиданием.

- Да. Наверное, да.

- А ты знаешь, как в античных легендах поступил с гидрой Геракл?

- Прижег все головы огнем.

«Умник» - подумал командир с досадой, но в ответ воскликнул:

- И мы поступим так! И даже пойдем дальше: сожжем гидру целиком, от хвоста до каждой макушки, а после создадим мир, в котором подобных тварей больше не будет никогда!

Глаза его, обычно пустые, загорелись: в них блуждал далекий зеленый отблеск. А вот лицо Лена, напротив, стало совсем блеклым, словно он впервые услышал то, о чем болтали без умолку все члены братства сопротивления последние две недели.

«Устроим им большой фейерверк!» - радостно вещал Профессор, а Лен сидел на своей кровати и единственный не смеялся страшной шутке.

Избавить государство от растратчиков, предателей и тиранов – это правильно, это нужно, но… чем виноваты остальные столичные жители? В чем их вина? Кондор рассказывал о смелом решении центрального штаба и о докладе Распространителя, где были расписаны причины и все возможные последствия их атаки. В своей речи он был весьма убедителен…

… Кондор хорошо запомнил день той речи. Он волновался. Шутка ли – убедить три сотни человек в том, что они должны помочь уничтожить столичный город, обратить его в пепел и прах, а вместе с ним всех, кто там обитает, потому что абсолютно все живущие там повинны – в халатности, в отсутствии сочувствия, в глупости и лени.

И в итоге он отбросил сомнения. Постарался ради общего блага. Проявил твердость духа… и решение центрального штаба поддержали все. Или почти все? По донесению Профессора выходило, что нет.

Лен сидел перед Кондором открыто, свободно. Он ничего не собирался скрывать, ведь скрывать-то было нечего. Он ничего плохого не сделал, и даже одним из первых проявил характер, отрекшись от старого имени. Но его сомнения…

А вдруг ничего не изменится? Вдруг тысячи и сотни душ будут отданы зря? Вдруг то огненное безумие, чад которого окутал умы руководства сопротивления, станет гильотиной для всего мира?

Все эти мысли Кондор сумел разглядеть на ровном и спокойном лице Лена. Разглядел – а потому достал из ящика стола железный аргумент с глушителем.

И страх гадким пятном расползся по лицу солдата. Он подскочил, рванулся, но Кондору хватило и секунды. Выстрел вышел отличный: в нем была заключена вся твердость духа, на какую командир только был способен.

***

На следующее утро ефрейтор по кличке Профессор проснулся и первым делом повернул голову влево, на соседнюю кровать…

После чего довольно и гордо улыбнулся.

Ссылка на исходный пост: https://vk.com/mythable?w=wall-171278028_161