Я заехал в оружейный, пахнущий оружейным маслом и сталью. Докупил патронов — в кармане болталось всего на один полный барабан. Взял две картонные упаковки, тяжёлые и увесистые. Потом, сделав над собой усилие, спросил, понизив голос:
— А серебряные есть? Во сколько влетят?
Продавец — суровый гном с кожей, похожей на старую кору, оценивающе посмотрел на меня, будто взвешивая на невидимых весах мою готовность к подобным запросам.
— Серебро… — он протянул слово, — по двадцать крон за штуку. Литые, калибра .44. Но сейчас пусто, сэр. Будет завтра к полудню, если хотите, оформим заказ.
Выбора не было. Я кивнул и заказал двадцать штук — хоть какая-то соломинка на самый чёрный день.
Остаток дня я провёл в муниципальном тире, где воздух был едким от пороховой гари и пота. Решил подтянуть самый провальный навык — скоростную стрельбу и перезарядку на ощупь. Расстрелял обе новые пачки, пока пальцы не онемели от отдачи. «Ворон» постепенно становился продолжением руки, мушка уже не плясала перед глазами бесёнком, но по движущимся мишеням я всё ещё мазал так, что становилось стыдно перед бездушным железом.
Вернувшись домой, я устроил себе ещё один изматывающий марафон при свете настольной лампы. Мои попытки перезаряжаться вслепую выглядели жалко и неуклюже. Я ещё не привык к тому, что в пекле, под огнём, придётся делать это левой рукой, не глядя. Патроны хотя бы перестали выскальзывать из потных пальцев и звонко рассыпаться по полу, но скорость всё равно оставалась удручающе низкой. Я раз за разом вытряхивал стреляные гильзы, зажимал в ладони холодные, скользкие цилиндры новых и старался загонять их в барабан хотя бы по два сразу. Лучший результат — по одному, и на всю эту нервозную возню уходило около двадцати секунд.
«Когда руки начнут дрожать не от усталости, а от страха, и вокруг засвистят не только пули, но и нечто такое, перед чем пуля — лишь лёгкая щекотка, тогда эти двадцать секунд превратятся в бесконечность, на которую у меня не останется времени», — с горечью подумал я, растирая онемевшие пальцы.
На следующий день я забрал из магазина свой заказ — двадцать блестящих, отливающих холодным, почти синеватым светом патронов. Они лежали на бархатной подкладке, словно драгоценности. Я пересыпал их в отдельный внутренний карман, где они мягко позванивали при каждом движении. Потом вернулся в тир, приметил парочку опытных стрелков из городской стражи — лица у них были потёртые жизнью, видно повидали немало. Подавив гордость, подошёл и смиренно попросил научить меня метко стрелять. Платить пришлось не деньгами, а бутылкой выдержанного виски из моего запаса, но это того стоило.
«Ворон» оттягивал руку, наливаясь свинцовой тяжестью. Рядом, отставив ногу и скрестив руки на груди, стоял Джон. Бывший сержант городской стражи, человек, чьё лицо напоминало карту забытых сражений — всё в шрамах, морщинах и той особой стойкости, что появляется лишь у тех, кто слишком часто смотрит в глаза хаосу. Его взгляд, холодный и оценивающий, буравил меня, выискивая каждую ошибку.
— Ствол — это не молоток, парень, — его голос был низким, хриплым, будто просеянным через гравий и сигаретный дым. — Не сжимай его, будто хочешь из него сок выжать. Хват должен быть уверенным, но не мертвым. Твои пальцы должны помнить, где спусковой крючок, даже если ты без сознания. Усвоил?
Я молча скорректировал положение ладони, чувствуя, как шершавая рукоятка ложится в неё чуть иначе.
— Усвоил.
Прогремели несколько выстрелов. Пороховая гарь щекотала ноздри.
— Локоть, — тут же последовало замечание. — Он у тебя не шарнир, чтобы хлопать, как дверь на ветру. Он — пружина. Амортизирует отдачу, но не болтается. Ты не птица, чтобы крыльями махать. Снова.
Я принялся перезаряжать револьвер. Патроны, холодные и скользкие, снова норовили вывернуться из пальцев.
— Не пялься на патроны! — голос Джона прозвучал резко, как удар хлыста. — Смотри вперёд, туда, откуда к тебе может прийти смерть. Твои пальцы должны видеть вместо тебя. Чувствуй их. Каждый патрон — это гвоздь в гроб твоего врага. Уважай его, но не любуйся, как ювелир.
Я попытался втиснуть в барабан два патрона сразу. Один из них выскользнул, упал на песок с тихим, укоризненным стуком.
— Два — это для циркачей с шарами и булавами, — Джон не изменил интонации, но в его словах появилась стальная терпкость. — Один за раз. Но быстро. И точно. Скорость придёт позже, с потом и мозолями. Сейчас тебе нужна точность. Подними и снова.
Я наклонился, подобрал патрон, смахнул с него влажный песок и медленно, с упрямой концентрацией, зарядил все семь камор.
— Теперь движущаяся, — скомандовал он. — Не веди стволом, как указкой учителя по карте. Предугадывай траекторию. Целься не в то место, где она сейчас, а в то, где она будет через полсекунды. Плавно сопровождай, дыхание задержи — и спуск. Плавный, как масло. Не дёргай, черт тебя дери!
Я выстрелил в движущийся круг. Промах. Еще один. Снова мимо. Мускулы на плече горели огнем.
— Ты слишком много думаешь, — констатировал Джон. — Голова мешает. Перестань думать. Рука, мышечная память — они должны знать всё сами. Ещё.
После десятой попытки я наконец поймал круг в прицел и нажал на спуск. Попадание было не в центр, но металлический лязг мишени прозвучал для меня слаще симфонии.
Джон коротко кивнул, его суровое лицо не дрогнуло.
— Уже лучше. Ещё.
Я впитывал каждое его слово, каждый жест, как губка. Инстинктивно потянулся к внутреннему карману за своим потертым блокнотом, чтобы записать ключевое — про хват и про предугадывание.
Уголок рта Джона дрогнул в едва уловимой, сухой усмешке.
— С блокнотиком. Выглядишь как университетский ботан. Правда, с трёхдневной щетиной и взглядом, как у подстреленного волка... но всё равно ботан.
Я убрал блокнот, почувствовав лёгкий укол стыда. Он был прав, как всегда. Этому не научишься по конспектам. Этому учишься, пока пальцы не сотрутся в кровь, а отдача не станет родной.
— Ладно, смотри ещё разок, — он снова встал в стойку. — Ноги на ширине плеч, вес распределен, колени чуть согнуты...
Он терпеливо, раз за разом, показывал, поправлял мою неловкую руку, ругал за одни и те же ошибки и снова заставлял повторять. Ближе к вечеру я был вымотан до предела, морально и физически. Руки дрожали мелкой дрожью, в глазах плавали темные круги, а спина ныла от напряжения.
Джон вытер пот со лба тыльной стороной ладони.
— На сегодня хватит. Азы ты усвоил. Если серьёзно настроен — заезжай ко мне на ранчо. — Он назвал адрес на самой окраине, возле старых, полуразрушенных фортов. — Три раза в неделю. Месяц учёбы — тысяча крон.
Я даже не стал торговаться. Просто кивнул, чувствуя, как тяжесть будущих тракт приятнее тяжести гроба.
— Договорились.
Если бы он назвал две, я бы согласился с тем же немым, безоговорочным энтузиазмом. Этот человек десятилетиями защищал мой город от всего, что в нём ползало и кусалось. Его знания, выкованные в реальных перестрелках, стоили куда дороже любой, даже самой круглой суммы.
Растянувшись на кровати, я всё-таки преодолел лень и достал потрёпанный блокнот. Пришлось заставить себя записать всё, что удалось выжать из сегодняшней тренировки: про хват, который должен быть живым, а не мёртвым, про локоть, работающий как амортизатор, про необходимость целиться не в цель, а в её будущее. Сейчас эти знания были остры и ясны, но я прекрасно знал — к утру половина сотрётся, как сон. Мышцы гудели усталым, но приятным гулом, ладонь пылала в тех местах, где рукоятка «Ворона» врезалась в кожу. Эта боль была не врагом, а союзником, залогом того, что завтра я стану хоть на каплю сильнее.
На удивление, ужин удался. Не просто съедобный, а по-настоящему вкусный. Аромат жареного мяса и трав медленно растворялся в воздухе квартиры. Сытость и тепло, разлившиеся по телу, постепенно смывали остатки дневного напряжения, хотя приятная, знакомая ломота в мышцах оставалась — немое свидетельство потраченных не зря усилий.
Последующие дни слились в однородную, изматывающую гонку. Я метался по городу, прочёсывая районы, выискивая хоть какую-нибудь зацепку, тень от тени. Но тварь, охотящаяся ночью, оставалась неуловимой. За эту неделю пропали ещё трое человек. И вновь — ни единого волоска, ни клочка ткани, ни капли крови. К делу подключились другие детективы — матерые волки с поседевшими висками и грозными репутациями. Они приезжали на место происшествия с чемоданчиками, набитыми хитроумной аппаратурой, способной обнаружить невидимую глазу пылинку. Однако даже их техника и намётанный глаз оказались бесполезны. Места исчезновения были стерильно чисты, словно их вылизал языком какой-то гигантский, бестелесный зверь.
И вот, когда чувство беспомощности начало подбираться ко мне вплотную, зазвонил телефон. Я схватил трубку, и в ней прозвучал хриплый, узнаваемый голос:
— Зейн. «Затворник» готов.
Я не стал тратить время на расспросы. В тот же вечер я уже стоял в его душной, пропахшей машинным маслом, озоном и металлической пылью мастерской.
Борги, вечно угрюмый и скупой на слова полугном, расхаживал вокруг машины с сияющим, почти мальчишеским азартом в глазах. Он жестикулировал, мозолистые руки нежно касались поверхностей. В этот миг в нём не осталось и следа от сурового механика — лишь творец, явивший миру своё лучшее творение.
— Видишь швы? — его голос гремел, полный гордости, похлопывая по стойке крыши. — Герметично. Это не просто сварка, это сплавление. Сталь со сталью. А эта броня... — он с силой стукнул костяшками пальцев по бронедвери, раздался короткий, глухой звук, — выдержит попадание из ручного гранатомета. Не армейского, конечно, но и это тебе не утренняя прогулка.
Он перешел к лобовому стеклу, провел по нему ладонью, словно гладя живого зверя.
— Стекло — не стекло, а многослойный композит. Остановит усиленную пулю калибра .50. Может, с первого раза и не треснет, но не пройдет, остановит.
Пнул колесо массивным ботинком.
— Резина — спецсостав. Не дубеет зимой, не плывет в адскую жару. Пулестойкая. И диски... — он ткнул пальцем в массивную спицу, — бронированные. Чтобы тебе колесо не отстрелили, как в тире.
Наконец, он с торжествующим жестом распахнул капот. Оттуда пахнуло жаром и свежим металлом, смешанным с запахом нового масла.
— А это — сердце. Мотора нет, есть зверь. В полтора раза мощнее старого. Вытянет этот вес без единой жалобы и даст тебе такую скорость, что от любой погони только пыль останется. Подвеска усилена, амортизаторы — гидравлика. Чтобы ты по нашим «ровным» дорогам не разбил себе все внутренности вдребезги. Выхлоп... — он хитро подмигнул, — переделал. Тихий, как мышь, но дышит так свободно, что аж дух захватывает.
Я молча, почти благоговейно, обошёл машину. Глубокий синий цвет, почти чёрный в тусклом свете мастерской, поглощал свет. Полутёмные стёкла скрывали салон. Со стороны — просто солидный, даже чуть старомодный седан. Но под этой обманчивой внешностью скрывалась настоящая крепость на колёсах.
— Борги... — я покачал головой, глядя на него, и в голосе прозвучала неподдельная, редкая для меня теплота. — Это... Нечто. Спасибо. Искренне. Обязательно заеду, как решу, чем еще её улучшить.
Он фыркнул, отведя взгляд, но в его глазах читалось глубокое, профессиональное удовлетворение.
— В неё ещё столько всего можно впихнуть… Например пулемёт. Или дымовую завесу. Да много чего. Место тебе я оставил.
Я крепко пожал его потную, шершавую руку и опустился в кресло водителя. Дверь захлопнулась с глухим, герметичным щелчком, отсекая внешний мир. Наступила тишина — не просто отсутствие звука, а плотная, глубокая, словно в саркофаге. По спине пробежала лёгкая дрожь. Я провёл ладонью по прохладной, фактурной коже руля, по матовой поверхности приборной панели, за которой скрывались новые, стремительные стрелки. Что-то неуловимое, давно забытое дрогнуло где-то на глубине души. Это была не просто надёжность. Не просто инструмент для выживания.
Это был дом. Мой первый по-настоящему безопасный, непробиваемый уголок в этом безумном, враждебном городе.
Пальцы сомкнулись вокруг ключа, вставили его в щель и провернули. И я услышал его. Это был не просто рев мотора — это был низкий, грудной шепот, исходивший из самых недр машины. Глубокий, вибрационный гул, проходящий сквозь кожу сиденья, впивающийся в кости и касавшийся чего-то самого сокровенного в душе, заставлял сердце сбиваться с ритма и биться в новом, диком такте. По спине пробежали мурашки.
Я распахнул дверь и вышел, чтобы послушать его со стороны. Из-под слегка подрагивающего капота доносилось негромкое, но плотное ворчание. Оно не было покорным или глухим — в нём чувствовалась сдержанная, собранная мощь, обещание, облечённое в звук: «Скажи слово — и я сорвусь с места, оставив позади плачущий от бессилия ветер».
Борги стоял рядом, и его обычно угрюмое лицо расплылось в широкой ухмылке. Он всё видел. Читал это в моих глазах, в том, как я замер, вслушиваясь.
— Кажись, твой зверь просится на волю, — прорычал он, и в его хриплом голосе звучала неподдельная, почти отеческая гордость.
Я не стал заставлять его ждать. Снова погрузился в кресло, захлопнул дверь с тем самым увесистым, герметичным щелчком и выкатил «Затворника» на ночную улицу. Дальний свет, острый и яркий, выхватывал из тьмы мокрый асфальт, а встречные машины вдруг показались мне блеклыми, невесомыми призраками на фоне этой сконцентрированной, дышащей стальной мощи.
Я ехал по городу, но его улицы с их вечными светофорами, пробками и ограничениями быстро стали тесны. Они не давали того, чего жаждали мы оба — и я, и мой стальной зверь. Они не утоляли тот первобытный голод, что поднимался из глубин.
Я отправился за город, на пустынное в этот час шоссе, убегающее в черноту. И там… Там я наконец дал ему то, чего он так ждал. Я дал ему свободу.
Нога плавно, но решительно вдавила педаль акселератора в пол. Тогда мотор прекратил ворчать. Он взревел глухо, яростно, срываясь на оглушительный, разрывающий ночь рык, в котором слышалось обещание не просто скорости. Это было обещание освобождения — от города, от его законов, от давящего груза проблем, от пут прошлого, от самого себя.
И я… я растворился в этом зверином рыке. Стал его частью. Руки сами легли на руль, тело вжалось в кресло, становясь продолжением машины, частью этого безумного, очищающего полёта сквозь холодную тьму.
И тут мой взгляд упал на небольшую матовую кнопку, почти незаметную под приборной панелью. Борги встроил проигрыватель. И уже зарядил его каким-то диском. Я не стал ничего искать, не стал проверять. Просто нажал.
И рык мотора слился в единую, оглушительную симфонию с хриплым, надрывным вокалом, яростными, перегруженными гитарами и бешеным, бьющим по нервам ритмом ударных. Это была та самая музыка, что вечно звучала у меня в голове, но которую я никогда не мог облечь в звук. Та самая ярость, то самое отчаяние и та же дикая воля к жизни.
И мы понеслись. Машина, музыка и я. Слитые воедино. В никуда. В вечность. В единственную свободу, которую этот город ещё не смог отнять.
— Тебе нужно имя, — прошептал я, и слова потонули в реве и гитарах. — «Грань».
