Crazyrvativ

И не глюк беззаботного детства!

Он опять на дворе! Это он! Это он!

Выхожу на мороз пропердеться.

Как пред битвою строю горланил стратег,

От эмоций, хочу проорать я:

"Посмотрите вокруг! Это снег! Это снег!

Ни хуя себе, сёстры и братья!"

Во-вторых, кто ж Коляна поймёт,

Выйди так он в родной Барнаул?

За такое по морде словить здесь легко на раз-два.

Он с шараги не любит бритья.

Бреет морду лишь два раза в год,

Под конец отставляя под носом немножко усов.

По немецки орёт он: "Йа-йа!",

Надев каску. И в зеркало ржёт.

И ещё кричит фразы из всяких таких фильмецов.

"Сорок лет, а умом не богат!" -

Причитает жена за спиной,

Пока он добривает надкожие верхней десны.

А он так по-мальчишески рад!

Рад тому, что он просто живой.

И тому, что вновь дома и слышит ворчанье жены.

Череп. Свастика. Странный обвес -

Две писюльки, как будто рога.

Злая память о том, как недавно гостил он в аду.

У Коляна есть каска SS.

Он её затрофеил с врага.

До раненья ещё. В сентябре. В двадцать третьем году.

Без злобной и мерзотной серой массы.

И он в него пришёл как белый лист,

А все вокруг, пускай, хоть пидорасы!

Борьба за доллар, нефть, за склад ума...

Не это чаровало у экрана.

Любил сюжет писателя Дюма.

Советский старый фильм про Д'артаньяна.

И, вдруг, этот сюжет его достал.

Все эти рожи в ренесансном блеске...

Решил переключить, разок, канал.

Приелись и дуэли, и подвески.

И на экране появилось зло.

И тут же стало пусто у экрана.

Куда Вас, сударь, к чёрту понесло?

Неужто Вам покой не по карману?

Ядовито шипел каждый враг.

Он шептал: "Я не буду, я добрый!"

Ему эхом в ответ: "Ты слабак!"

Что-то пальцы внезапно вспотели,

И один соскочил на курок.

Он хотел наебать казус белли.

Он не смог.

Жизнь очнётся новой своей формой,

Но не наша. Войн и электричества,

Наш удел стать чёрным комбикормом

Искажённый, тающий и погнутый,

Наш мирок хладеет сиротливо.

Слава богу, я в нём, малость, ёбнутый,

А не то б мне сделалось тоскливо.

Нет, не страх вечной коляски и гроба,

Страх того, что в недрах нашего штаба,

Заведутся, вдруг, опять долбоёбы.

Их хватают, тут и там за петлицы,

Переводят, то в тюрьму, то в министры.

Так откуда ж он всё время сочится,

Как бензин из проржавелой канистры?

Хоть два века вы на свете живите,

Нет конца эпохе долбоебизма,

Вечно жив, как будто Цой дядя Витя,

Или Ленин со своим коммунизмом.

В "мох" обрядит вас средь зимних сугробов,

Слава богу, что ещё не в лампасы...

Ладно, хватит поминать долбоёбов,

На войне и прочих лих есть с запасом:

Не дай бог вам здесь столкнуться с хуйнёю,

Пострашнее лепестка и гранаты,

Когда чешется спина под бронёю,

А ты шомпол проебал с автомата!

Или, если тебе выдали обувь,

А она... да что ж такое-то снова!?

Упираемся опять в долбоёбов.

Знать, они и есть всем лихам основа.

Там в заморском стольном граде зеркальном,

На большой международной площадке

Идёт встреча в кабинете овальном,

А меня гоняет дрон по посадке!

Президент американский в эфире

На хохлятского шныря ёбыль хмурит...

Щас они там допиздятся о мире,

А меня в посадке дрон заебурит.

Проснулся эфир на волнах ПВО:

"Они нас нагрузят и пустят кассеты!

Расчёты, контроль! Не сбивать ничего!"

Бессильно упав на притоптанный клевер,

Я верить зарёкся, что всё на яву:

Безжалостно дроны уходят на север,

Вглубь Родины. К дому. В Россию! В Москву!

Так горько, досадно и крайне неловко,

Смотреть, как они пролетают твой пост.

Эх, только б не в дом, пусть хотя бы в бытовку!

Схватить бы всю стаю в охапку за хвост!

Запястья дрожат, не смыкаются веки,

И губы бубнят: "Дроны, будьте людьми!

Ведь мне двадцать семь тяжких лет ипотеки!

Страховка? Да хрен их, банкиров, пойми!"

В поношенном бронике, злой и сутулый,

Ищу в интернете концы их следа:

Штук семьдесят, вроди как, сбили над Тулой,

И двадцать в Москве. А обломки куда?

И бьются, как птицы, застрявшие в стропах,

Тревожатся, маятся, сходят с ума

Дома всей страны, за сынов, что в окопах,

В окопах сыны, за родные дома.