Авторские истории

Что нам до бабьих сказок? Пошли они все к колдуну Иванову. Тот хоть и врал, но врал порядочно — без подтекста. Честно врал. Не корысти одной ради. Всё какие-то запотевшие лампы за окном разглядывал и транслировал прогнозы на всю Россию. И попадал в точку, а не пальцем в небо, как современные вещатели погоды. Выбритые до блеска, с прямой спиной.

Колдуну верил, им — нет. Что может сделаться мертвецу?

Прогнозируют вспышку насилия — о, над этим можно подумать. Зачем?

И почему главный у них удивительно похож на серого кардинала, под мантией которого выпирают звёзды чином не меньше майора?

«Ожидаются солнечные бури, жара, которой не было больше ста лет. Не только метеозависимые — практически все почувствуют недомогание. Возможны обмороки, беспричинная агрессия. В городе увеличится количество суицидов и преступлений психогенного характера» — вывеска на учёном сайте, где любое утверждение кажется смешным. Утверждение случайно угаданных обстоятельств. Оксюморон. Пальцем в небо — о небе. Смешно.

И что же это такое — «психогенный характер»? Я знаю: это соломка, которую подстилает товарищ майор.

Мне не страшно — я в аду и без инфернальных басен из центра.

С весны прошлого года работаю в ритуальном цехе «Поток». Я в потоке, вижу соратников по цеху и тех, кто скоро будет внутри потока, а там окажемся все. Потому что все мы обречены на поток. Это не пальцем в небо, и это не смешно.

Режу буквы на камне (как заповедал Бог — «в поте лица своего»), высекаю надгробные надписи, точками расписываю гранит. И пью. Пью много — потому что не пить в потоке нельзя. Многолико и быстро истечение в вечность. Не родник, а фонтан. Точнее — поток. Не успеваем остановить конвейер. Не боги мы. Всего лишь проводники усопших. А их — последнее время — так много, что от одного этого хочется выпить. Не то с горя, не то с радости. Для гравёра «Потока» чужая смерть — не горе, а заработок. А он дополнительным не бывает — его всегда мало, даже когда покойников много. Очень много. И не поймёшь: с радости иногда запиваешь или с горя. Ответ очевиден: не с радости и не с горя, а с тяжёлой работы, на которой невозможно не пить.

Мы сами немного похожи на покойников: лица серые от постоянной выпивки, пыльные от мраморной крошки, дубильные от солнечного загара и грязи.

Работы много, бригадир выходных не даёт. И вроде как бьётся за трезвость, но пить позволяет — лишь бы не на глазах, не публично, то есть, а тайно. Потому что невозможно по десять часов в день рубить одни и те же буковки и не сойти от однообразия и жары с ума. А когда сходишь с ума, рука может дрогнуть — и вместо буквы «О» получится буква «Ё». Брак в работе, в которой брак невозможен. Буквы из памяти не сотрёшь, а входить в вечность с браком не позволяют корпоративная честь и хороший заработок. А ещё архангел, который стоит на пороге вечности: в потоке не может быть ошибок. Брачного змия не пропустит.

Бригадир делает вид, что не замечает водки. Готов простить тайно сброшенные в речку расколотые от неосторожных ударов мраморные заготовки плит. Кладбище разбитых памятников — на дне водоёма, подальше от посторонних глаз. Представляю себе шок и трепет какого-нибудь заблудившегося водолаза или полицейского-подводника, который ныряет в поисках тела, а находит целое кладбище. Заранее скорблю о его душевном здоровье.

Мой памятник на дне водоёма тоже есть, не исключение.

Испортил надпись: «Любим. Помним. Скорбим». Резец слетел с насечки и съехал в кювет. То был день моей последней целомудренной трезвости. После него я начал пить вместе со всеми — влился в коллектив. Старый гравёр Игнат обучал меня искусству рубки буквы «О» и помог расправиться с загубленным памятником. Мне стали сниться кошмары — в них я до тошноты высекал буквы, одни и те же. Мой резец срывал гладкие покровы плиты и углублялся в вечность, путались потусторонние нейронные связи, я вскакивал в холодном поту с постели и тянулся к бутылке. Мужики понимающе кивали — они прошли эту гравёрную инициацию. Если поток вошёл в сон — значит, ты настоящий гравёр «Потока». До этих пор ты лишь ученик.

«Не начинайте работать, пока не примете первый стакан», — заповедь от мастера Игната.

В августе я нарушил эту заповедь и поранил палец: резец соскользнул и ударил болезненно, кровь хлынула в лунки «Любим. Помним. Скорбим». Лёва, работавший рядом, протянул мне бинт, вату и водку и предложил передохнуть на крыше цеха. Крыша раскалялась, как сковородка в аду, но у нас не было другого места для отдыха. Потому что бригадир Корней мог не заметить водку и расколотую плиту, но всегда видел, когда гравёр отдыхает. Этого он вынести не мог.

Лёва — мой приятель: высокий, худой и манерный не по стати. Матом не ругается, носит рыжую бородку, как у дьякона, длинные волосы, пьёт много и не пьянеет. В его крови течёт какое-то армянское высокородие. Учился в университете на химика, бросил, взялся зарабатывать деньги. Говорит, что химия дала ему знания о том, что всё есть поток. Из праха берётся, в прах возвращается. Мудрец.

Крыша — единственное место в цеху, где можно укрыться от бригадира. Мы называем час на крыше адмиральским, а два часа — поездкой в Сочи. Тела дымятся от металлического настила, а мы коптимся от водки и усталости.

Собственно, в потоке я понял, что водка может спасать и от жары. Стакан тут же выходит через потовые поры, стекает потоком — и становится легче. Это как горячий чай в южных широтах. Только у нас вместо чая — водка. Заметьте: не вино и не пиво, а водка — чистый продукт. Вино и пиво в потоке не спасают, дают временное облегчение, по утрам превращая в «трясунов». А у нас хирургия: руки должны прочно держать молоток или кувалду и бить по скарпелю снайперски. Промахнёшься — получишь отдачу двойную: ужалишь палец до синевы, раскроишь плиту.

— Что думаешь делать сегодня? — спросил Лев. — Хочешь, я тебя с подругой Маринки познакомлю?

— У меня есть женщина, Лёвка. Она холодная, как могильная плита, и ждёт меня по ночам трезвым. А я прихожу пьяный, полоумный и горячий, как крыша. Она боится меня, потому что я не могу спать. Руки рубят буквы, а поток сносит крышу. Но Вика терпит меня. За деньги, которые мы тут зарабатываем. Вика считает, что когда-нибудь люди перестанут умирать бешеным потоком и нам дадут отпуск.

— Наивная. Моя женщина знает, что поток не остановить. Поэтому мы спим в разных комнатах. Маринка ходит в церковь и молится. Думает, что Бог слышит её молитвы. Она смирилась. Говорит, что через год мы сможем открыть своё дело.

— Какое?

— Цех ритуальных услуг.

Я рассмеялся, отхлебнул из горлышка и потянулся за бутербродом.

— Жара, Лёва, ты сходишь с ума. Какое новое дело в потоке? Ты царь Соломон?

— Мы с Маринкой открыли новый состав для памятников. Лёгкий, пластичный, на века. Она же у меня на химфаке училась. Я тоже.

— Хочешь делать памятники из пластика? Заказчики не поймут. Покойникам похер, а живые тебя не поймут. Память должна быть из камня. А у тебя нет денег на покупку резаков и шлифовальных машин. Ты останешься тут, Лёв, и мы будем пресмыкаться перед Корнеем, а жена твоя продолжит ходить в церковь и думать, что её слышит Бог. И я тоже останусь в потоке, хотя и мечтаю совсем о другом.

— Может быть, ты прав, а может, и нет. Время покажет.

— Людей умирать меньше не будет — это факт. Без работы не останемся — тоже факт. Надо только пережить этот месяц. Чтобы не оказаться внутри потока. Если я там окажусь, заранее прошу тебя, друг, не высекать банальности: «Любим. Помним. Скорбим». А что-нибудь с юмором, типа: «Он шёл по жизни, чуть шатаясь». И, ради Бога, не делай пошлую розочку под надписью.

— Не буду, — лениво ответил приятель. — На том свете точно нет ритуальных мастерских?

— Нет, Лёва, там этим занимаются черти.

— Так о чём ты мечтаешь?

— Две мечты у меня, и они друг с другом борются. Хочу в деньгах не потерять — и чтобы людей умирало поменьше. Взаимоисключающие вещи. Как считаешь?

— Так глубоко не копаю. Я химик. Из праха взят — в прах вернёшься. Хорошо быть химиком и верить в Бога. Маринка верит в Бога и в химию. Я — только в химию. У нас гармония.

Август аномальной жары, без дождей.

Город плавится под солнцем.

У нас нет выходных.

По субботам и воскресеньям наблюдаем с крыши стайки тёмных старух, которые направляются в церковь вымаливать небесную влагу, но Бог почему-то не слышит молитв. Или слышит, но проверяет на преданность — как многострадального Иова. Бабушки в чёрных платках — святые. Дорога до храма — испытание, а ещё выстоять внутри под гласы священника — это подвиг. Меня в храме хватает на пять минут: выскакиваю оттуда пулей. Хоть и работаю с вечностью — наедине с ней могу в тишине выдержать не больше минуты. Минуты молчания. Потом начинаю суетиться и убегать в спасительный шум и работу. Неужели на том свете не будет работы? С ума можно сойти!

Мы лежим с Лёвой на раскалённой крыше и смотрим на стайку старух. Корней приедет вечером. А ближе к ночи мы пойдём с Лёвой в бухгалтерию ругаться: каждую неделю нас стараются обмануть. Выбиваем по тысяче знаков, приходим с бумажками, где всё подсчитано и расписано, а бухгалтерша Машка делает круглые глаза и утверждает, что у неё в табеле не тысяча знаков, а восемьсот и что заплатит она нам только за то, что Корней утвердил в табеле. Бригадир и любовница Машка получают от заказчиков за каждый выбитый знак по сотне, а нам достаётся по четвертаку — «чистая бухгалтерия». Наверное, поэтому Лев хочет открыть своё дело.

— Святые старушки. Идут по жаре в храм. Выпрашивают дождь. Мне кажется, они не тому Богу молятся. Или не так молятся. Я не силён в богословии, но слышал, что у нас Бог — это любовь. А зачем у любви что-то выпрашивать? Она всё даёт сама.

— Моя Маринка тоже верит, что Бог её слышит.

— Нужен дождь, Лёва, иначе мы друг друга перебьём памятниками. С ума сойдём. Представляешь комедию? Гравёры «Потока» перебили друг друга памятниками.

— Ты сколько уже работаешь?

— С прошлой весны.

— Дождик пойдёт, когда Лёха Лягушатник из соседнего дома начнёт надувать через соломинки лягушек и швырять их под колёса машин. Не видал?

— Нет. Кто это?

— Дурачок местный по прозвищу Леший. Когда старухи проходят мимо его дома в церковь, он будто просыпается. И совершает свои обряды. Безобидные, на первый взгляд. Соседи его в психушку сдают регулярно, а он людей любит. В прошлом году было такое же лето. Лёха набрал на болоте лягушек, надул их через соломинку и пошёл швырять под машины. А утром рванул дождь.

— Вот чертило! Неужели правда? Чокнутого лягушатника Бог услышал, а наших праведных бабушек — нет?

— А кто тебе сказал, что бабушки праведнее Лешего?

— Ладно, дружище, нам нужно тоже начать колдовать, иначе от жары загнёмся.

— Мы и без того каждый день колдуем. Долбим резцами по камню, считаем знаки — и уже наплевать на слова. А слова хорошие. Нас с тобой, Серый, только черти услышат.

— Так я с ними каждую ночь разговариваю.

— Это пройдёт. Поработаешь ещё годика три — тебе на всё совсем наплевать будет. И на чертей тоже. Спать станешь как младенец, без снов. Ночью — соска с водкой, утром — соска с водкой, днём — работа с водкой. Скоро трезветь будешь от водки, а пьянеть от трезвости. Признак мастерства. Игнат такой. В трезвости никогда не подойдёт к камню: знает, что скарпель влево или вправо уйдёт.

— Пошли в поток. А то Корней явится. У него же чутьё на крышу. На раскалённую крышу цеха. У нас всё наоборот: наверху ад, внизу рай. Хоть какая-то прохлада.

Мы с Лёвой спустились вниз осторожнее, чем забирались. И как будто трезвее. Отдохнули славно — теперь можно за дело. Скарпель лежит в мраморной пыли на плитке, на которой выкошены: «Любим. Помним. Ско…». Взял инструмент, добил в два счёта, записал в бумажку ещё 23 знака. Точки и кавычки идут в заработок. А Корней с Машкой у нас эти знаки воруют. Нехорошо зарабатывать деньги на горе людей и ещё своих обворовывать. Но мы с Лёвой люди принципов. Что положено — отдай. Не богохульствуй. Конечно, спрашивать долги с Корнея — это всё равно что биться головой о каменное надгробье: услышишь в ответ лишь хруст собственной лобной доли. Сотрясением отделаешься, если уж больно упрямо начнёшь долбить. Но мы с Лёвой люди принципов.

Жара ушла к вечеру, засвистели какие-то пташки ночные. В воздухе разлилась нега. Ночной город обожаю. Идёшь по проспекту пешком, ноги и руки такую силу чувствуют, что, кажется, взял бы и землю свернул, как Архимед. Дайте мне только точку опоры. И никакого похмелья — потому что в крови ещё гуляет водка с раскалённой крыши, бродит по телу, как брага в самогонном аппарате. И хорошо на душе, радостно — как у молитвенных бабушек, если молебен принёс дождь. Нет дождя — вечерами земля отдыхает. Остывает ненадолго. Наверное, и крыша приятно прохладная — после двадцати одного не был.

У Машки в конторе свечение, как у монашки в келье. Сидит, красавица, над бухгалтерскими премудростями, колдует. Машка — тёмная худая девица, похожая на актрису из сериала про цыган. Глаза огромные, влажные и ласкающие, но последнее предназначено женатому Корнею. И что она в нём нашла? Пузо навыпуск, плечи как церковный колокол — не обхватишь, — рыжие усы подковкой и наглый взгляд. Ни дать ни взять — ростовщик с большой дороги. В прошлом боцман, в девяностые сошёл на берег с тремя контейнерами импортных шмоток, продал их, прикупил оборудования, договорился с бандитами, сделал кому надо несколько бесплатных захоронений — и вот он, почти царь иудейский. Командир похоронной армии.

— Привет, Масяня. Как дела?

Красавица принимает наши бумажки и быстро переносит циферки в табель — так быстро, чтобы мы не заметили синевы под её левым глазом.

— Корней? — спрашивает Лёва.

— Жена его приезжала. Скандал устроила. Доработаю лето — уйду в школу. Детей учить снова буду. Надоело всё.

— По какому предмету училка? — интересуюсь.

— По математике.

— Тогда понятно, почему бухгалтер. Сегодня все наши знаки оплатишь? Не как обычно?

— Сегодня всё оплачу. Надоело. Бухгалтерия надоела, жена Корнея — всё надоело. Кондиционер не может купить, бизнесмен хренов! Боцманом был — боцманом остался. Широты в нём много, глубины нет. Злые все.

— Потерпи, Масяня, жара схлынет — люди снова добрыми станут. Магнитные бури, слыхала? Ожидается всплеск насилия. Ты это, кажется, уже на своей шкурке почувствовала. Потерпи немного — Леший надует своих лягушек через задницу, и хлынет дождь.

— У нас всё через одно место, — смеётся Масяня.

— Ты смеёшься, красавица, — значит, не всё потеряно. Смех сквозь слёзы — это к дождю. Не унывай. Корней — сволочь, но он нам работу даёт.

— Ладно, мальчики, идите отдыхать. За мной заедут. А вас дома жёны ждут.

Побрели устало в раздевалку, по пути пересчитывая наличный заработок. И улыбались — широко и нагло. Давно так не улыбались.

Синева под глазом Масяни помогла получить честно заработанное. Несправедливость в одном отыгралась на правде в другом. В Машке вдруг проснулась училка: честное, светлое, униженное и оскорблённое существо — персонаж Достоевского. А всего-то нужно было приложить к нежному глазу красавицы кулак разгневанной законной супруги Корнея.

Почему так? Чтобы добиться правды, необходимо кого-то побить. Есть что-то ненастоящее в этой формуле. Несвободное. Какая-то праведность поневоле.

А завтра? Что будет завтра с Машенькой, когда обида на жену боцмана рассеется в обильных подарках бригадира? Снова проснётся бестия и урежет с нас часть заработка в пользу начальства? Так оно и будет. На том и держится поток.

Зачем очищать его искусственными наслоениями — шлюзами, порогами, фильтрами? В мутном потоке не видно подводное кладбище. Никто не придёт и не спросит. А Корней станет богаче и наглее. Жизнь — это и есть мутный поток. Слабые ручейки родниковых источников разбавляют тёмные воды, но не очищают. А кто они, эти слабые ручейки? Святые старушки, вымаливающие дождя, и Леший, надувающий лягушек через задницу — ради любви к человечеству. Только не мы с Лёвой.

В раздевалке собрали остатки недопитой водки, переоделись, сели за стол и выпили. Потом покурили и тронулись в путь. Я — в стареньких джинсах и футболке с надписью «Ч». Что означает, не знаю. Мне наплевать, лишь бы удобно было. А Лев надел белую рубашку и чёрные штаны — не даёт гравёру покоя высокородная армянская кровь. Что ж, его дело. Я проще. Неважно, как и во что одет, главное — сколько наличности в карманах.

Наш заработок — через «конверт». Боцман не для того бесплатные захоронения у высших устраивает, чтобы налоги платить. Корней — жук. Его бизнес подразумевает умение ладить с живыми, чтобы не обижать покойников. На том свете налоговой нет. А ритуальный цех — блокпост на границе с вечностью. Кто же решится его проверять из земных, если впереди небо? А у неба границ нет — там всё общее.

Кто возвращался домой после адского рабочего дня, тот понимает, что есть рай на земле. Говорить ни о чём не хочется, мышцы гудят, как высоковольтные провода, тело — в невесомости. Тронь нас — выскочит разряд молнии и сразит наповал. Мы идём спокойно и радостно, но наши лица как бы говорят окружающим: не прикасайтесь, высокое напряжение, убьёт. Не хватает лишь черепа с костями. Может быть, моя буква «Ч» на футболке — об этом?

В воздухе разливается нега. Встречаются прохожие: гуляют влюблённые парочки, резвятся подростки, город пробуждается от жары. И когда люди спят? Ещё больше интересно — когда они работают? Иногда кажется, что в нашем городе летом люди вообще не работают, а только отдыхают.

Я хорошо отличаю лица живых от мёртвых. Вторые — в потоке, в котором мы с Лёвой проводники. «Живые» — лица чужие, не свои, они как будто только что из эдемского сада: веселятся, как ангелы, удивляются жизни, как дети, в них неистребимая жажда жить. Свои — лица из потока: серые, с погасшими глазами, усталые и разочарованные, циничные, непотребные, словно вырезанные из камня. Трезвые в опьянении и пьяные в трезвости. Наши лица. Свои.

Те, другие, — как апостолы в Пятидесятницу, когда на них снизошёл дух святой и они показались мёртвым «пьяными», — такой эффект зазеркалья.

Мне тоже иногда кажется: человек в радости — это ненормальный человек. Разве можно сегодня быть в радости? Радуются и веселятся сегодня святые — люди, не утратившие способность радоваться. О Господи, как я завидую этим детям Божьим! Хорошей завистью. Белой.

Недалеко от светлого сверкающего пятачка гостиницы — развилка. Лев идёт направо, я — налево. Мне добираться до Балтийского района, Лёва живёт в центре.

— До завтра, — протягивает руку приятель и смеётся. — Смотри, не сверни куда-нибудь. Тебя ждёт женщина — холодная, как пиво, и крепкая, как вино.

— Не сверну. Надеюсь, что завтра Леший надует своих лягушек. И хлынет дождь. Мозги плавятся.

Иду мимо церкви. Возле кованой изгороди курит охранник. Я его знаю: Костя с Ленинского, инвалид войны. У него время от времени мина в голове начинает тикать часовым механизмом — он становится замкнутым и неразговорчивым, берёт отгулы и ложится в стационар. Потом настоятель его снова принимает сторожем. Жалеет. Костю многие знают в городе: он свой повсюду. Не живой и не мёртвый — особенный какой-то. Дурачок. Типа Лешего. Такие — неопределимы. Они ближе к живым, чужим то есть, но одновременно в них много «своей» мёртвости.

Получил ранение в голову и контузию ещё во время Первой Чеченской. Прозвище у Кости — остаточный позывной: Череп. Теперь он вполне олицетворяет название: лысина с трагическим проёмом отливает синевой лунного света, борода сползает на грудь. Здороваюсь.

— Отработал? Замолвил бы за меня словечко перед своим боссом — я бы научился. На рынок звали в мясной отдел, отец Евгений не пускает. Говорит, что в мясном цехе мне нельзя: крови много, суеты, людей. Крыша поедет. А у вас как? Ничего?

— У нас? — Смеюсь. — Крыша давно едет. Ты у отца Евгения спроси. Но скорее всего, к нам он тебя не благословит. У нас без водки нельзя, а тебе нельзя с водкой.

— Почему без водки нельзя?

— Без водки с ума сойдёшь быстрее. Нашему боссу нужен поток, понимаешь? А трезвый в потоке не может. Ему отдохнуть иногда хочется, и брак от усталости больше. Поток сам себя организовал. Невозможно быть трезвым в потоке. Теперь понял?

— Теперь понял. Не дурак. Но ты всё-таки поимей в виду. Может быть, уволится кто, работник потребуется — словечко замолви. Тягостно тут в церкви. От безделья тягостно. Хоть бы враг какой пошёл. Я б его… я б его… — И по сторонам озирается, будто потерянный автомат ищет. — Я б его, блядь, сапёрной лопаткой в голову. Он мне в пяту как змий, а я его в голову. Один удар сапёрной лопаткой — и нет головы. Он мне в пяту, а я в голову, понимаешь, Серый? Змий мне в пяту, а я его...

Заклинило Черепа на сапёрной лопатке и змии. Бывает.

— О, это я понимаю, Костя. А если он тебя в голову? Ты его в пяту?

— Что? — Череп выходит из самогипноза. — Об этом я не подумал. — Качает головой в недоумении. — Спасибо, что подсказал. Теперь думать буду. Если он меня в голову… Эх, йофама, надо к отцу Евгению подойти и спросить. Что делать, если враг в голову, а не в пяту? Знаю, что скажет. У нас враг невидимый — духи злобы поднебесной. Так и говорит иногда в церкви на проповеди: у нас, говорит, у православных, главный враг — это мы сами. В нас самих сидит дух злобы поднебесной. С ним и надо воевать. Как это, Серый? Я сам себя должен в голову, что ли? Долбить? Эх, йофама...

Сторож отшвырнул от себя окурок, как бикфордов шнур, заходил взад-вперёд в задумчивости, а я отправился дальше — в сторону огней проспекта и гостиничной суеты. На пятачок, где таксисты ждут клиентов, где бродят ночные граждане без «церковных затей» и заморочек, где много разных ручейков стекаются в единый ночной городской поток, в котором всем хорошо — особенно летом, в жаркие ночи. Как в Сочи.

Бабушки (не святые) торгуют цветами с дач, а под полами балахонов держат ключи от квартир — на ночь, за деньги и бутылки своей наливной. Знаю: делают это не корысти ради, как колдун Иванов. Бабушки — люди старой закалки. Они почти все — в потоке. Ждут лишь гласа, вопиющего с неба, готовятся заранее, без ропота, и копят деньги на похороны.

А ещё — скажу по секрету (узнал как-то от Кости): бабушки эти, не святые, собирают копеечку на вставные челюсти. Да, не вру. Хотят выглядеть в гробах невестами Христовыми, просят внуков обязательно надеть перед погребениями новые зубы, и косы, хранимые с юности, сунуть под подушки в гробы. Когда явятся красавицами перед Христом, он и простит их — как дев евангельских, которые с сосудами масла и огоньками светильников вышли встречать Жениха. Не вру. Мне об этом церковный сторож рассказывал. А Череп не врёт. Не умеет.

Вдоль широкого мощёного тротуара растут липы. Время уже к полуночи, засиделись мы с Лёвой за остатками трапезы цеховой. Надо такси брать — и домой к Вике. Заждалась, красавица. Не то чтобы только меня, но меня с наличностью, которой сегодня чуть больше, чем всегда. Вот что может с человеком сделать синева под глазом. Думаю, наверное, поступок Машки сравним с надуванием лягушек Лешего — поступок святой. Потому как в один момент ветхая (в смысле — мёртвая) Масяня преобразовалась в раскаявшуюся грешницу: в училку без выкрутасов, в Марию Магдалину, в девушку, воскресшую из погребённых романов Фёдора Михайловича. Случилось чудо, надо признать. Завтра пойдёт дождь. Если не пойдёт — стану циничным и въедливым, как Фома неверующий.

Иду в сторону лип, под которыми что-то происходит. Возня какая-то, шум, плач едва ли не детский. Что-то там происходит нехорошее, я примерно предполагаю что. И обычно в чужие мутные ручейки не забираюсь, тем более не ныряю с головой — своего потока мутного хватает. Но тут что-то внутри меня ёрзает, покоя не даёт. Видно, проснулся внутри какой-то дух, который вышел на поле борьбы Бога и дьявола, за сердце схватил. А внутренний голос шепчет: «Пойди и дай кому-нибудь в морду, если увидишь несправедливость. Сотвори подвиг — такой же высокий, как сегодня Машка сотворила. И ещё не успел Лягушатник, которому воздастся от людей за любовь к людям: побьют Лешего за лягушек, а он просто преисполнился всеобщей любви. Пойди и дай скверному человеку в морду, душу отведи и разряд накопленных в жару молний низвергни на землю».

Долго не противился внутреннему голосу и пошёл под липы. А там сутенёр издевается над подопечной. В белой рубашке тягает за волосы ночную фею, которой от силы лет восемнадцать. Она тоже вся в белом — в платьице с кружевами, похожем на школьное выпускное. Как видно, в образе работает. Знаю: проститутки тут почти все на веществах сидят, есть и те, кто нехорошими болезнями болеет.

— Ах ты, шалава! — кричит хозяин девушки. — Гонорар взяла — всё по столице Австрии (вене) пустила. В хламину перед уважаемыми клиентами явилась! А работать? Кто за тебя гостей города обслуживать будет?!

И снова — хрясь её по лицу. Не сильно, ладошкой — чтобы товарный вид не испортить, но больно и стыдно. Вижу: плохо совсем девочке. Тошнит её — то ли от передозировки, то ли от болезни. Никакая совсем.

Я, может быть, в другую минуту не стал вмешиваться и нырять в чужой мутный поток. Но сегодня на моих глазах произошло преображение Машки. И сам я, признаться, истосковался по обычной сваре — чтобы скопившуюся мерзость запустения душевного из себя изгнать. Надо заступиться. Иначе молнии внутренние меня самого испепелят.

— Земляк, оставь девушку. Не видишь, ей плохо? Какая она жрица любви — ей самой лекарь нужен. Оставь её, зёма. Она тебе здоровая бухгалтерию сделает. А сегодня — оставь.

Наискосок от меня стоят на тротуаре два парня в камуфляже. Худые, крепкие, прокопчённые. С мёртвыми лицами — своих внутри потока узнаю с первого взгляда. Шевроны чёрные с белыми черепами — вот она, буква «Ч». От них на расстоянии ощущается предупреждение: не встревай — убьём. Это клиенты. Им нужна ночная фея в образе школьницы. У них много денег и совсем нет страха. Наверное, гонорар они дали наперёд, а «школьница» их кинула, уехала с деньгами, промотала. Они вызвонили хозяина — и теперь тот вразумляет под липами «проколовшуюся» девицу.

— Ты кто? — поворачивается ко мне сутенёр. Лицо тоже мёртвое — в потоке. Вроде не старый, а ведёт себя нагло. Косится на клиентов, подмигивает им. Он не боится меня. В трёх метрах стоят защитники — два камуфляжных бойца. Курят папиросы, от которых идёт кочегарный чад с примесью травки. Глаза сверкают. Кажется, они готовы разрядить свои молнии прямо сейчас под липами.

Я не унимаюсь. Я уже нырнул в чужой поток. Теперь остаётся либо утонуть, либо выплыть. Третьего не дано. А силы в моём теле по-прежнему кипят — хотят благородного выхлопа.

«Дайте мне точку опоры, и я переверну землю». Мне точка опоры не нужна. Я уже начал переворачивать землю.

— Я смерть твоя, вот кто я. Всадник Апокалипсиса. Оставь девицу. А ты, детка, встань и иди. Я разговаривать с твоим псом буду.

Белое платье девушки неожиданно растворилось в ночи. Ночная фея упорхнула, предчувствуя неладное.

Рефлекторно я затянул молнию на карманах джинсов, где лежала наличность, и шагнул в сторону наглеца. Схватил его за шиворот белой рубахи. Силы не рассчитал — воротник треснул, сутенёр побледнел, стал звать на помощь. Но я не дал ему разогнаться в потоке — притянул за штаны и отвесил крепкую оплеуху. И согрешил — оставил камуфляжных без внимания.

Они подошли ко мне сзади бесшумно, как кошки. Наверное, решили снять вражеского часового с поста. И ударили. Сзади. По голове. По затылку. Как Череп хотел — в голову, а не в пяту.

О, эти «гравёры» крепко держали в руках кувалду. Били по скарпелю прицельно и дерзко. Вышибали в мозгах моих: «Не любим. Не помним. Скорбеть не будем». У них свой юморок — с червоточинкой. Били так, что в какой-то момент я отчётливо услышал церковный колокол. И увидел сквозь муть потока стайку тёмных старух и Лешего, надувающего лягушек. Кричать я не мог. Лежал под липами и глотал воздух, словно рыба, выброшенная на берег.

«Лёва, я тебя умоляю, не нужно пошлых розочек и сериальной скорби. Напиши бодрящее: "Он шёл по жизни, чуть шатаясь". Не надо скорбеть и помнить».

Кажется, я надул через задницу огромную жабу и запустил её прямо в небеса. Авось откликнутся.

Вика, Лёва, Игнат, Машка, Леший, Череп, Корней, старушки с косами и новыми зубами.

Господи, как хорошо…

Очнулся под липами под утро — от странного шелеста сверху. Будто ангелы крыльями зашуршали в кронах деревьев. И по лицу — нежно и ласково — заплясали…

Боже, это же дождь!

Случилось чудо.

Скарпели камуфляжных пробили небеса и влезли в потусторонние нейронные связи.

И хлынул дождь.

Долгожданный, чудесный, преображающий.

Нет, я не плакал. Не имею такой привычки.

Это был дождь.

Редактор: Наталья Атряхайлова

Корректор: Вера Вересиянова

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru

— Здорово, — кивнул папа. — А ну, подойди.

Я подошёл, внутренне холодея. Неужели дедушка рассказал? Но дедушка не подвёл: папа просто крепко меня обнял и чмокнул в макушку.

Он был гладко выбрит, а ещё от него приятно пахло. Папа вообще такой — всё держит в порядке. Не то, что я, с вечным первозданным хаосом в портфеле.

Мы немного поболтали — о том, о сём. Давно так не было, но вышло недолго. Минут через двадцать папа посмотрел на часы, ещё раз меня обнял и ушёл.

Хлопнула дверь, во дворе завелась машина, а потом стало тихо. Я нехотя допил кефир, глянул в окно, а потом, изо всех сил тормозя события, принялся собираться в школу.

К школе я подходил в состоянии лёгкой трясучки. То ли я трус, то ли просто нервы слабые, но Толька мне мерещился за каждым углом. Поэтому когда я зашёл в класс, то не сразу заметил, что за моей партой кто-то сидит.

Собственно, я и не заметил — просто споткнулся о нового соседа. Я ещё подумал, что ошибся, но потом увидел вырезанное на столешнице сердечко и понял, что парта всё-таки моя.

На месте Сабины сидел смуглый черноволосый парнишка. Он вскинул на меня вопросительный взгляд и тут же привстал, чтобы я мог пройти.

— Спасибо, — грубовато буркнул я и протиснулся мимо паренька. Знакомиться не хотелось.

Я вынул из портфеля учебник и аккуратно его открыл, всем видом демонстрируя озабоченность. И всё равно я чувствовал, что паренёк на меня смотрит. Пришлось повернуться:

— Чего?

Это прозвучало совсем уж невежливо, но парень не обиделся. Вместо этого он улыбнулся и протянул мне руку:

— Джавад. Очень приятно.

Он хорошо говорил на нашем, но акцент чувствовался. И имя своё произносил как «Джауад».

Я пожал руку и тоже представился:

— Никита.

Джавад снова улыбнулся и кивнул. Я заметил, что волосы у него — как в рекламе: аккуратно подстрижены и блестят. И пахнут шампунем, настоящим. А не как у меня — «10 в 1».

Мне стало неловко — я забыл, когда последний раз мыл шею. Да и футболку не менял уже неделю, наверное.

Джавад о чём-то заговорил, но тут в класс вошла Марта Алексеевна.

— Наумов, вы уже познакомились? — кивнула она. — Молодцы. Джавад, представься остальным.

Джавад представился, затем начался урок латыни. Мы повторяли спряжения, и оказалось, что я умудрился их порядком подзабыть. А тут ещё Классручка спросила Джавада, а он вдруг начал шпарить, как по-писаному.

Я напрягся: не люблю отставать. И начал вслушиваться, забыв про соседа.

Ближе к концу урока я про него вспомнил. Глянул ревниво: что он там делает? Джавад не слушал. Вместо этого он что-то спокойно рисовал в тетрадке.

Я разозлился и ткнул его локтем в бок:

— Чего рисуешь? Всё знаешь, что ли?

— Ну да, — с готовностью подтвердил Джавад. — Мы же в Византии на ней говорим.

Ах, я балда! Как же я не понял, что он оттуда? На ум сразу пришли выпуски новостей: вооружённые автоматами парни куда-то бежали по разрушенному городу. Следом, проминая асфальт, полз танк с проржавевшей башней.

Тут Джавад подвинул локоть, и я увидел его рисунок. Про Византию я, надо сказать, тут же забыл.

— Это что, «Индевор»?!

Нарисовано было классно: треугольный корпус, двигатели, параболические антенны. Казалось, протяни руку — и можно прикоснуться к легендарному звездолёту капитана Леклерка. А Джавад, чтобы добить меня окончательно, порылся в рюкзаке и осторожно положил на парту книжку в мягкой обложке. «Горизонт: Миссия надежды». Новая, ещё даже не переведена!

Я бережно открыл книгу и впился глазами в строчки. Как обидно, что у меня по латыни трояк! Я дыру бы, наверное, прожёг от напряжения, но тут меня окликнула Марта Алексеевна и пришлось отвлечься.

Когда урок закончился, мы проговорили всю перемену. И старые сезоны обсудили, и новые. И все книжки, которые я читал. Помимо капитана Леклерка мы оба фанатели от офицера безопасности.

— А помнишь, как он вызвал на бой Заархена? — с жаром спросил я. — «Пусть слышат все! Я, Укмал, сын Мидара; воин Чёрных Песков, страж Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак…».

— «…и пусть кровь смоет твоё бесчестье!» — закончил Джавад. Его ноздри воинственно раздувались, да и у меня по спине пробежали мурашки.

Та серия была, конечно, эпической. Никто и никогда не побеждал в схватке Заархена — двухметровую ящерицу с силой тигра и реакцией мангуста. А Укмал победил, потому что вспомнил слова Сааракского отшельника. А ещё потому, что иначе погибли бы все его друзья.

— «Ты нарушаешь порядок», — по-змеиному просипел Джавад. — «Но я признаю итог».

Это Старший Кладки сказал, когда Мидар отказался его добивать. Потом все ящеры побросали в круг оружие и отпустили заложников. А Старший подарил Укмалу амулет и пошёл к нему в услужение. Так и служит теперь на корабле, потому что «долг чести выше зова крови».

Я еле дождался конца занятий — очень уж хотелось пригласить Джавада домой. Весело болтая, мы выскочили на школьный двор и… носом к носу столкнулись с Толькой.

Я замер, сердце забухало и ушло в пятки. Но мало мне было этого. Рядом с Толькой стоял с дружками Денис Кротов и что-то оживлённо ему доказывал. Толька, набычившись, молчал, но вроде слушал. А я попытался незаметно проскочить мимо, но нас, конечно, заметили.

— О-о, Наумов, — расплылся в нехорошей улыбке Денис. — А это у нас что такое?

«Что» — это он про Джавада. Я возмутился, попытался возразить, но проклятый страх снова взял верх. Да и лучше так, наверное. Безопаснее.

Раньше мы дружили. Он и живёт рядом — на Приречной. Но потом их отец ушёл, и Денис будто закрылся. Перестал здороваться, стал хмурый и злой. Говорят, подрабатывает на стройке, чтобы помочь матери. Живут тяжело.

Кротов отлип от Тольки и не спеша приблизился. Одет он был, как всегда, неряшливо: заштопанные джинсы вместо форменных штанов, школьный пиджак небрежно накинут на плечи. Кротов был весь какой-то неблагополучный. Такой же, как их дом — запущенный и облупившийся. Папа даже пытался дать тёте Тане денег на ремонт, но она отказалась. Может, с тех пор Денис меня и невзлюбил?

Кротов подошёл вплотную и смерил Джавада взглядом. Затем осклабился и плюнул сквозь зубы, едва не попав Джаваду на сандали.

Джавад почернел и тихо выругался. Несмотря на разницу в росте, он, похоже, не боялся.

— Что сказал?

Денис надвинулся и толкнул Джавада корпусом. Джавад напружинился и выстоял. А потом сказал:

— Ты трус. Шакал.

Денис отшатнулся, как от оплеухи. Оглянулся на дружков — те тоже разом перестали улыбаться.

Дело шло к нехилой драке. Я быстро осмотрелся. На школьном дворе, как назло, никого не было.

— Рыжов, иди к нам, — оправившись, Денис ласково поманил Тольку пальцем. Тот нехотя подошёл и смерил меня взглядом.

— Мы сейчас их слегка поучим, как со старшими разговаривать, — сказал Денис, не сводя с Джавада взгляда. — Присоединяйся.

Толька не ответил — лишь скрестил на груди руки и надвинулся. Взгляд у него был странный. Я приготовился к худшему.

— Я так понимаю, тебе с Наумовым потолковать не терпится, — ухмыльнулся Денис. — Ну, а мы с этим разберёмся.

— Он не «это»! — выкрикнул я. — Он человек, ясно?

— Ах, челове-ек, — ощерился Денис. — Одни человеки Пролив раздолбали, другие к нам прутся. Что стоишь, Рыжов? Я же тебе объяснил.

Что он объяснил — я так и не понял, потому что Толька вдруг подошёл, развернулся и стал с нами плечом к плечу.

— Тю, — удивился Денис. — Ты чего это? Жалко стало?

— Нас четверо, их двое, — процедил Толька. — Нехорошо. Не по-пацански.

— С нами драться будешь? — недоверчиво уточнил Денис. — Со своими?

— Ты мне не свой, — отрезал Толька. — Я сам по себе, понял?

Денис нехорошо оскалился. С Толькой связываться ему явно не хотелось, но и отступать было поздно.

Он помедлил, затем картинно втянул воздух и хрустнул костяшками:

— Ладно. Сам напросился.

— Что тут происходит?

Виктор Егорович быстрым шагом пересёк двор и вклинился между нами. Следом осторожно шла Маруська.

— Ты опять за своё, Денис? — осведомился Северов. — Из кружка хочешь вылететь?

— Да плевать мне на ваш кружок! — взорвался Кротов. — Думаете, других нет?

— А ну, сбавил тон, — ледяным голосом осадил Виктор Егорович. — Я ведь и в морду могу. А ты уже взрослый.

— Только попробуйте! — злобно прошипел Денис. — В морду… Потом поймёте, кто был прав!

Смерив нас взглядом, он махнул дружкам и пошёл к выходу. Северов недобро глядел ему вслед.

— Виктор Егорович, чего это он? — настороженно спросила Маруська. Молодчина какая — это ведь она его привела!

— Думаю, с плохими людьми связался, — пробормотал Северов. Он ещё помедлил, потом повернулся к Джаваду и протянул ему руку:

— Виктор Егорович. Физрук.

Джавад крепко пожал руку и представился. Виктор Егорович чуть заметно улыбнулся.

— Нехорошо тебя город встречает. Надо бы исправить. Маруська, сегодня, вроде, в Орден принимают?

Мышка радостно кивнула. А я удивился — как я мог забыть? Совсем из головы с этим Толькой вылетело! А ещё подумал, что Джаваду сильно повезло: с последней церемонии прошло больше года.

— Тогда сегодня в семь у памятника Юргену, — подытожил Северов. — Никита, проводишь товарища в форт?

Я радостно кивнул: ещё бы!

— А ты, Анатолий? — спросил Виктор Егорович. — Придёшь?

Толька не ответил — просто развернулся и молча ушёл.

***

Мы немножко опоздали, но не из-за Джавада. Это я к нему пристал, когда увидел новенький «Виатор-Ювен» и попросил покататься. А потом нас облаял соседский пёс Рамзес, и Джавад сбегал домой, чтобы принести ему косточку.

Мы промчались по Пионерской, пересекли Гаранина и по Партизанскому проезду вырулили на Тихореченскую.

Под ногами дребезжало, старинная булыжная дорога змеилась в гору. Джавад меня обогнал: у Виатора передачи, а у меня велик с прошлого года не смазан. Я привстал в седле и отчаянно завилял, рискуя оторвать педали.

Мы влетели в зев ворот, над головой промелькнули ржавые зубцы поднятой решётки. В нос дыхнуло сыростью и холодом: за высокими стенами царил полумрак.

Мимо пронеслось здание казарм — приземистое, прямоугольное, из серого ноздреватого камня. Следом мы проскочили арсенал и колодец.

В глаза ударил свет. Я зажмурился: сквозь пробитую в стене арку лупило заходящее солнце.

Мы притормозили и выехали на небольшую ровную площадку. Посередине стоял памятник Юргену. Внизу, на сколько хватало глаз, простиралась Сиротка.

Вокруг памятника уже собралась небольшая толпа. Там же стоял небольшой складной постамент.

— Жаль, не успели форт посмотреть, — пропыхтел я, пытаясь отдышаться. Джавад не ответил: он во все глаза смотрел на памятник.

— Нравится? — спросил я.

— Угу…

— Никитка!

Маруська выскочила из толпы и понеслась к нам, как маленький ураган. Я «мама» сказать не успел, как она повязала нам Орденские повязки и повела к памятнику. Что ни говори, а Маруська — девочка организованная. Экскурсоводом будет, не иначе. Или учительницей.

— О-о, пришли! — приветствовал нас Маруськин папа Родриго: высокий, загорелый мускулистый и черноволосый. «Гроза тихореченских женщин», как окрестил его папа. Я тогда не понял, почему, а теперь уже понимал.

Он крепко пожал нам руки и белозубо улыбнулся. Джавад просиял — Родриго ему явно нравился.

— Ну что, идём? — спросил Родриго. — А то девушка волнуется.

На постаменте стояла Аня Шварц — волонтёр из городского приюта. От волнения она была пунцовой. Ей сочувственно улыбались.

Дальше началась церемония. Родриго поднялся к Ане, взял её за руку и попросил повторять за ним. Клятва у Защитников красивая, но больше всего мне нравится концовка: «Город жив, пока живут его дети».

Я слушал произносимые нараспев слова, и думал, как же всё-таки у Защитников здорово. Про толпу — это я приврал, всего-то пришло человек двадцать. Но они… как вам сказать… душа города, понимаете? Иногда они собираются у Родриго. Разводят костёр, бренчат на гитаре, смеются. И становится тепло и уютно, а я сижу с Мышкой в уголке, грею ладони о кружку с чаем и мечтаю, что когда стану взрослым, обязательно вступлю в Орден.

Я оглянулся и заметил Северова. Виктор Егорович подмигнул мне и улыбнулся. Я тоже улыбнулся и вдруг увидел, что за аркой стоит Толька. Он понял, что я на него смотрю, и отодвинулся в тень, словно прятался.

— Родриго, — тихо позвал я. — Тут человек…

Я запнулся — а что, собственно, «человек»? Друг? Враг? Не знаю. Но Родриго меня понял, словно шестым чувством. Прервал разговор, мягко протиснулся сквозь людей и сделал осторожный шаг к Тольке:

— Не бойся.

Он говорил подчёркнуто спокойно, как с ребёнком. Или с пугливым зверьком.

— Иди к нам. Иди, не стесняйся.

И Толька заколебался! Сделал неверный шаг, потом другой. А потом вдруг дёрнулся, обречённо и зло махнул рукой и вскочил на велосипед. Словно не смог преодолеть невидимую преграду.

— Погоди! — крикнул Родриго, но было поздно: Тольки и след простыл.

В груди кольнуло сожалением. Или разочарованием. Будто что-то хорошее могло случиться, но так и не произошло.

К нам тихонько подошла Аня — встала рядом и приобняла. И вокруг все замолчали, и стало как-то совсем непразднично.

Родриго ещё какое-то время вглядывался в арку. Словно надеялся, что Толька передумает.

— Ничего, — повторял он. — Ничего. Ничего.

А я стоял, чувствуя тонкую Анину руку. И хотелось крикнуть, и помчаться вслед за Толькой, чтобы вернуть его к людям.

Но я знал, что даже если догоню — не смогу ничего объяснить. Что Толька просто разозлится и, наверное, опять ударит.

Капитан Леклерк точно нашёл бы слова. Он бы встал, сдвинул брови и процитировал что-то из Шекспира или римских философов. И Толька понял бы, пусть и не сразу.

…только вот я — не капитан Леклерк. И поэтому просто грустно молчал.

При выходе на улицу люди одевают маски от пыли, а при входе в помещение есть "грязная зона", где человека обдувает воздухом, чтоб смахнуть пыль с одежды.

Вывод такой: «нелегко живется современному человеку в мире технологий».

Так и проходили наши встречи. Время начало ощущаться как треугольник – доктор, прием пищи, туалет. Опять – прием пищи, туалет, разговор с доком.

Правда со временем начали выпускать на открытую площадку с решеткой на потолке, через которую было видно небо, и воздух приятный. Посередине этого большого помещения, наподобие торгового центра, росла Китайская роза, которую необходимо было окучивать, срезать с нее засохшие ветки. Выпускали не только меня, а всех 16 человек.

Мы выходили из двери по очереди, точнее я выходил сам, кого-то выводили по руки и усаживали на "каталку", давали в руки мотыгу и объясняли, что делать. Иногда нас было меньше, наверное, из-за того, что некоторые не могли просто выйти.

Опять каждый день превратился в треугольник – доктор, прием пищи, прогулка.

Хорошо жилось! Я вспомнил, что у моего предка, у которого был взят генетический материал, из 2024 года есть двое детей, и жена, и теща, и родители. Живу в своих размышлениях, записываю в тетрадочку свои впечатления, хожу окучивать растение, из которого вылупился. Эх, Китайская роза, ты мать наша. У меня есть 15 братьев. Только мальчики.

Зачем лететь сквозь пространство и время так далеко, я нашел выход и раз я не человек, а «супер зверь-человек», то у меня появилась идея насчет заселения вселенной.

Вон Венера есть, вторая планета от солнца которая. Она то и будет нашим домом, только необходимо ее подготовить к этому. Находим астероид, из пояса астероидов, и высаживаем на нем посадочные модули с аппаратурой для построения реактивных двигателей. Закрепляем возведенные реактивные двигатели и направляем на Венеру.

Мы знаем, почему на Венере такие суровые условия, а потому что у нее медленный оборот по своей оси. Она делает один оборот за полгода пока Земля ходит вокруг Солнца, вроде, или медленнее, не помню точно.

Венеру необходимо раскрутить, чтобы она остывала равномерно, а после остывания пуляем семечки разных растений, споры грибов, а потом сами заселяемся на соседнюю планету.

Вот как тебе такое Илон Маск?

Продолжение следует (конец 5 части из 6)

- Почти, - говорю я, понимая, что ни чего не понимаю.

Подумав немного, он продолжил:

- Ну, вот смотри, представь такую ситуацию: бежит первобытный человек от птеродактиля и понимает, что убежать не сможет, и чтоб спастись его сознание отключается и, этот первобытный человек, начинает бежать быстрее, прыгать выше, становиться сильнее и др. Его сознание впадает как бы в состояние аффекта, которое прекратиться, когда уходит беда. Ясно?

- Да, примерно, это как мать, спасая ребенка, переворачивает автомобиль.

- Да, прям в точку, подопытный номер 16, - доктор принял это сравнение очень энергично, начал кивать, показывать в мою сторону пальцем, как-бы подтверждая мою догадку. - Понимаешь, первобытный страх заставляет делать вещи сверхъестественные, те, которые ты не можешь сделать, будь ты в сознании.

- Ура, я животное! – отвечаю ему разводя руками в сторону. – Не могу поверить в это счастье…

- Нет, ты не животное, ты лучше! Ты гибрид зверя и растения.

- Нет зверя страшнее человека! – ответил ему я.

Продолжение следует (конец 4 части из 6)