Авторские истории

Это только набросок — мокрый черновик одной большой истории.

Пока не знаю, продолжать ли. Если вам интересно, напишите — мне важно понять, есть ли у этой истории шанс жить дальше.

Пишу не о себе, а о подруге. Ха. Тоже это придумала) будет мини история, возможно поучительная, а возможно нет. А теперь представим героиню, белые волосы, голубые глаза. И в них наивность с размером монету. Была хорошей девочкой, но дело не в компании, что ее «якобы испортило». Она поняла, что по правилам не выберется. Опыт у нее был печальный, но об этом расскажу позже. Может быть. Скорее нет. Алиса в стране чудес, так ее и назовем. Алиса начала барыжить и в своем городе она не могла это делать, живем по принципу «не срем, Там где живем». И уехала в Омск, при этом заранее скинув залог (нарническому)магазину и там ожидал ее вес, но надо было добраться до леса. Там ее ожидали комары с размером с кулак, дикие, после укуса, оставался фингал/шишка. Какой же был прикол, когда оказалось, что склад не правильно указал местность, перепутал стороны на карте. И Алиса, осталась на улице, магазин не мог ей прислать денег, пока она не найдет и не разложит вес. В итоге она находит помощь у дальнобойщиков, добирается до точки и находит вес. Добирается обратно в город до автовокзала и решает, что одну сумку нужно положить в камеру хранения. И как в тупом фильме путает рюкзаки и отдает рюкзак с весом на хранения автовокзала.

Глава 1


Старая лампа перестала гореть сегодня. Уже несколько дней она вела себя странно: постоянно мигала, а теперь наконец – то погасла. Теперь можно вернуться. Моя роль завершена - значит, я больше не нужен. Карандаш в моих пальцах дрогнул – дерево треснуло под давлением. Закрыв глаза и выцарапав из памяти собственное имя, словно ножем, меня пробрал холодный пот и тут же обжёг кожу.


- Фосс Кассиан


Собственное имя прозвучало в моих устах и казалось незнакомым. На мгновение, в груди что-то сжалось, боль была настоящей, непроизвольно, уже по привычке я поднял голову и посмотрел в зеркало чтобы увидеть свое лицо. Отражение в зеркале показало незнакомца. Светлые волосы, беспорядочно падающие на лоб. Карие глаза, изучающие собственные черты, будто в первый раз. Вот и все. Личность глупого часовщика – Теодора, умерла сегодня. Это две недели под глупой личностью прошли довольно тяжело. Думаю, в следующий раз я точно не выберу эту профессию снова. Вообще ремонтировать что-то не люблю. Почему вообще изначально мне думалось, что быть часовщиком легко? Бедные мои пальцы, за это время мне пришлось отремонтировать наверное около сотни часов. Чтож, моя задача закончилась успешно. Я выполнил то, что должен был и теперь меня здесь ничего не держит.

Осталось только найти экипаж и вернуться домой.

Хотя «дом», довольно странное понятие. Для меня «дом» это место где можно отдохнуть и поспать в своей тёплой и удобной кровати. Моя кровать конечно же самая лучшая.

Но думая об этом, мне вспомнилась моя знакомая. Для нее «дом», это глаза. Ведь это просто нелепо. Как глаза могут быть домом? Я там не смогу поспать, там не найду холодильника, да ведь там даже жить нельзя! Глупость какая-то называть глаза – домом.

Продолжая думать об этом дальше, я не спеша вышел из квартиры, в которой жил последние две недели. Вообще за квартирку было заплачено на месяц. Но раз задача была окончена быстрее срока, то в этой квартире я больше не нуждался. В любом случае, платил за нее не я. И мне было всё равно дальнейшая судьба этой квартирки.

Желая убраться с этого города как можно скорее я ускорил шаг. Нужно скорее найти экипаж, уехать отсюда, а потом мне удастся отдохнуть в своей любимой тёплой кровати.

Быть бедным - значит вечно таскаться пешком. А зачем, если можно просто сесть в экипаж и поехать? Быстрее, удобнее, и ноги не болят. Всё упирается в деньги - без них ты вечно плетёшься в хвосте, а с ними мир становится гораздо комфортнее.

***

Устроившись в вагоне поезда, я тут же взялся за письмо к боссу, уведомляя его об успешном завершении миссии и обещая явиться через три дня по прибытии в Лондон. На первой же остановке, едва поезд замедлил ход, я поспешил опустить конверт в почтовый ящик на перроне. Теперь, когда обязанности были исполнены, оставалось лишь коротать время в пути.

Я решил развлечь себя, разглядывая попутчиков, разделявших со мной это купе. Занятие, надо признать, оказалось не самым удачным. Рядом со мной восседала пожилая дама, которую при первом взгляде можно было бы назвать милой — если бы не одно 'но'. При ближайшем рассмотрении вся ее внешность вызывала непроизвольное отторжение: седые, неухоженные волосы торчали в разные стороны, словно испуганный ёжик, а лицо, густо замазанное косметикой, напоминало потрескавшуюся маску. Румяна лежали неровными пятнами, словно их наносили в полной темноте, а губы, выкрашенные в ядовито-розовый цвет, криво улыбались, будто насмехаясь над самой идеей эстетики. Её ногти, выкрашенные в пронзительно-синий цвет, выглядели столь же безвкусно, как и весь её облик. Я понимал, что подобные мысли могут показаться невежественными, но что поделать – истина часто бывает нелицеприятной. Особенно когда её подчёркивает оглушительный голос, которым моя попутчица общалась с такой же эксцентричной спутницей.

Их смех – резкий, пронзительный, лишённый всякой умеренности – буквально терзал мои барабанные перепонки. Я невольно размышлял: неужели старость неизбежно превращает человека в подобную карикатуру? В существо, не ведающее ни о вкусе, ни о такте, ни о простейших нормах приличия?

Если судьба когда-нибудь сведёт меня к подобному состоянию, я умоляю – пусть кто-нибудь избавит меня от такого существования. Лучше достойная смерть, чем жизнь в роли шумного, безвкусно разукрашенного пугала, вызывающего жалость и раздражение у окружающих.


***

До Лондона оставалось еще четыре часа пути – срок, достаточный, чтобы в полной мере насладиться обществом этих почтенных дам. Два часа, проведенные в их компании, оказались для меня исчерпывающими: они втянули меня в бесконечную беседу, заставили играть в «города», и я едва сумел вырваться из этого кошмара под благовидным предлогом необходимости справить нужду. Как вовремя я это сделал. Одна из моих попутчиц уже собиралась предложить мне какой-то свой «фирменный» чай – словно отравления мне не хватало…

Выбравшись из купе, я решил пройтись по вагонам – хоть какое-то спасение от навязчивого внимания пожилых леди. Пусть лучше я буду выглядеть странным, бродящим без цели пассажиром, чем снова окажусь в плену их неуемного простодушия и синего лака для ногтей.

***

Один… два… три…


Счёт — странная штука. Он успокаивает, когда нужно не сорваться, не ударить первым, не сделать что-то импульсивное. Считай до десяти, а потом бей, — говорили мне. Но не слишком медленно, а то станет скучно.


Четыре… пять… шесть…


Эти тёмные улицы — они словно ждут, когда ты начнёшь шептать цифры себе под нос. Попробуй, посчитай до десяти в глухом переулке. Говорят, тогда из теней выползают твари. Вы не пробовали? Очень зря. Это, наверное, самый эффективный способ покончить с жизнью.


Семь… восемь…


Шутка? Забавно, не правда ли? Хотя, если честно, вовсе не смешно. Я с вами согласен. Но что поделать — такой уж я не интересный человек.

А вообще, человек ли я?

Вот вопрос, который заставляет задуматься. Биология твердит, что мы произошли от обезьян. А мораль? Мораль шепчет: «Не все из нас — люди»


Девять…


Я знаю, кто я. Я — удильщик. Не человек. Если бы меня назвали монстром, я бы лишь кивнул. Да, я монстр. Удильщики — не люди. Разве можно считать кого-то человеком, если он каждый день совершает столько грехов?


Десять.


Завтра схожу в церковь. Помолиться. Когда я был там в последний раз?

Но даже молитва не смоет этого.

Никогда не смоет.

Если бы меня спросили, что я люблю – я бы растерялся. Не от скудости чувств, а от их избытка. Я – надевал слишком много масок, каждая из которых в какой-то момент становилась правдой. Где же настоящий я? Возможно, он остался там, где впервые примерил чужое лицо. Или растворился между ролями, как тень между вспышками света.


***

Бродя по вагонам, я предавался размышлениям, украдкой заглядывая в приоткрытые двери купе. Однотипные интерьеры спальных отделений различались лишь своими обитателями – здесь семья с шумными детьми, там одинокий путник… Детский смех, такой искренний и беззаботный, радостно наполнял пространство, но для моих уставших ушей становился настоящим испытанием. Голова постепенно начинала ныть, но я не смел осуждать – кто из нас совершенен? Каждый несёт свой крест, а дети – своё особенное, шумное счастье.

Достигнув хвоста состава, я развернулся и медленно пошел обратно. Мысль мелькнула внезапно: а почему бы не заглянуть в кабину машиниста? Нужно лишь принять облик кого-то из персонала – благо, даже переодеваться не придется. План заманчивый, почти невинный, особенно на фоне того, что приходилось делать во время задания.

Если бы не эта проклятая совесть, я бы давно превратил свою способность – если это можно так назвать – в инструмент для личной выгоды. Родители, видимо, слишком хорошо вбили в меня понятия чести. Использую свои возможности для себя – и тут же чувствую жгучий стыд. Но когда начальство приказывает творить настоящие мерзости… странное дело – ни капли раскаяния. Лишь холодная пустота, будто душа уже давно отбывает где-то в другом месте, пока тело выполняет приказы.

Но зато за эту работу хорошо платят – а значит, оно того стоит. Подняв с пола случайную бумажку (видимо, чей-то ненужный клочок), я окинул взглядом коридор – никто не смотрит. Вдохнул глубже, представил себе новый облик: черты лица, походку, даже мимику.

Знакомое жгучее чувство – будто по коже пробежались раскаленные иглы. Сжал зубы, зажмурился, резко выдохнул через нос – и боль отступила. В темном окне мелькнуло отражение: совсем другой человек смотрел на меня.

— Имя мое – Маркос, — пробормотал я вслух и тут же поморщился. Какое идиотское имя. Почему именно это имя пришло мне в голову? Но для пятиминутной роли сойдет.

Провел рукой по изменившимся волосам, ощутил под пальцами незнакомую фактуру – да, все реально. Теперь вперед, к кабине машиниста.

Я едва успел насладиться своей новой ролью. Кожа ещё пощипывала после перевоплощения, а в груди приятно щемило — как у ребёнка, получившего новую игрушку. Шаг был лёгким, почти пружинистым, когда…


- Ты! Эй, ты!


Жёсткая хватка на моём локте вырвала меня из приятных мыслей. Проводница — полная женщина с потными висками и выцветшей формой — дёрнула меня назад. Её пальцы въелись в рукав моего пиджака.


— Чего стоишь без дела, а? — она хрипло дышала, пахнуло дешёвым кофе и сигаретами. — В девятом вагоне беда! У женщины дитё пропало! Рыженький пацан, в синей курточке, лет восьми. Бегом проверяй другие вагоны!

Я открыл рот, но она уже развернулась и заковыляла прочь, крича через плечо:


— И смотри в оба! Может, его кто увёл!


Моя рука дёрнулась в странном спазме — будто сама собой. Я отряхнул рукав, потом ещё раз, сильнее. На ткани остались влажные пятна от её пальцев. Брр…


— Чёртовы нищеброды, — прошипел я сквозь зубы, — вечно лезут, вечно хватают…

Пальцы сами собой потянулись к карману за платком. Вытереть. Обязательно вытереть. Эти людишки… их прикосновения словно оставляют невидимую грязь. Как будто их бедность заразна.

Я резко зашагал вперёд, намеренно стуча каблуками. Пусть слышат, пусть убираются с дороги. Кого волнует какой-то сопляк? У меня свои дела.

Я замер у входа в вагон, наблюдая, как молодой проводник лихорадочно заглядывает в каждое купе. Его движения были резкими, нервными – видно, начальство уже надавило. Он ещё не заметил меня, но это вопрос секунд.

Глубокий вздох. Пальцы сжали в кармане тот самый клочок бумаги – мой «якорь». Разрыв. Острая, знакомая боль пронзила тело, будто тысячи игл впиваются под кожу. Я стиснул зубы, чувствуя, как черты «Маркоса» тают, словно воск. Через мгновение в отражении окна уже смотрел я – настоящий.


— Чёрт возьми… — прошептал я, потирая виски. Всё ради чего? Чтобы полчаса побегать в чужой шкуре?


Плечи обмякли. Словно ребёнок, у которого отняли игрушку. Оставалось только брести обратно – к своему купе, к этим невыносимым старухам. Хотя бы надежда теплилась: а вдруг они уже вышли? Или уснули? Или… Нет, слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Но когда я отодвинул дверь купе, меня ждал сюрприз:

Две пожилые дамы сидели, увлечённо играя в карты. Между ними, развалившись на сиденье, дремал… рыжий мальчик лет восьми. В синей куртке.

Одна из старух подняла на меня хитрые глазки:


- О, это наш сосед! Милок, не хочешь присоединиться? Мы тут мальчика нашли – совсем одинокий был. А ты что такой грустный?


Её подруга вдруг хихикнула, доставая из сумки термос:


— Или чайку боишься? Мы же не отравим!


Я застыл в дверях, чувствуя, как реальность мягко издевается надо мной. Вот же ирония – ребёнок, которого я отказался искать, нашёлся сам. И именно там, куда я так не хотел возвращаться…


- Чай… — я медленно закрыл за собой дверь. — Да, пожалуй, я попробую.

Чёрная трава пытается опутать мои ноги.

Вся деревня пропитана этим ядом. Голые деревья с потемневшей корой. Стёкла домов — будто проклятые зеркала. Замечаю за покосившейся оградой яблоню, на которой чудом уцелело несколько плодов. Кажется, если сожмёшь такой в руке, из него брызнет чёрная жидкость.
Мои ладони нервно дёргаются.

С собой у меня молоток. Пила. Ещё несколько инструментов, но я не собираюсь что-то строить, нет.
Скорее наоборот.

Единственный звук в деревне — шум холодного ветра. Не лают собаки, не кудахчут птицы в курятниках, даже не стрекочут кузнечики. Дома пусты: почти все жители сбежали сами. А те, кто не смог уехать...
Я не хочу думать о них.
Продолжаю идти, с трудом вырывая ноги из чёрной травы. Мне нужно на самую окраину, к дому с высокой оградой, стоящему обособленно от других.
В таких обычно жили ведьмы.

Если поболтать с деревенскими жителями, можно узнать немало занятных традиций. Где-то до сих пор заговаривают болезни, дарят свежевыпеченный каравай плодородной земле, а когда умирает ведьма — выпускают её дух на свободу.
Наши предки знали: колдунью нельзя просто взять и похоронить. Даже если она была бесконечно доброй. Даже если успела передать дар своим ученицам. Душа, пропитанная магией, привязывается к своему дому.
И не может покинуть его обычным путём.

Дух не пройдёт через окно или дверь, даже если те распахнуты настежь. Он останется внутри, пока для него не проделают подходящую лазейку. Единственный способ это сделать — разобрать крышу.
Звучит затруднительно, знаю, но такова цена спокойствия. Если не выпустить дух, он будет вслепую биться о стёкла и стены. Он затопит комнаты своим тяжёлым дыханием, просочится в землю, проникнет в другие дома. Будет травить всё вокруг, сам воздух не пропитается злом.
Или пока ведьма не обретёт свободу.

Эта традиция почти забыта, да и сами деревенские ведьмы — исчезающий вид. И всё же они встречаются в некоторых краях.
Например, здесь.
Я не знаю, как эта женщина жила и как она умирала. Не в курсе, почему местные отказались провести ритуал: может, не поверили или забыли. Но я чувствую её ядовитое дыхание. Я слышу её зов.

Молоток и другие инструменты. Одна дыра в крыше, чтобы завершить ритуал.
Пришло время подарить ей свободу.

146/365
Одна из историй, которые я пишу каждый день — для творческой практики и создания контента.

Мои книги и соцсети — если вам интересно!

Первым это отметил Ницше в «Весёлой науке». Мир, ведущий счёт своим годам от Адама, потерял единый центр — имя которого непроизносимо — и долго не замечал этого. Не замечал новых проблем и свобод, которые возникли, хотя и жил ими. Ведь осталась религия. Религия во всех тех видах, которые мы можем себе представить, а не только как ширма, которую принято считать монотеизмом.

Пусть меня распнут (головой вниз, конечно), но я не признаю, что культура наша перестала быть языческой за те доли кальпы, что мы называем историей. Как наше ограниченное сознание, однажды наречённое коллективным, может представить себе нечто божественное единым, постоянным, одинаковым? Как мы все можем действительно понимать Небо одинаково и быть уверенными в этом? Откуда уверенность в том, что Единый (или Триединый) един для всех? Главное, зачем вообще описывать божественное в деталях, если это порождает лишь разногласия и никогда — понимание? Это не ересь, ведь я ничего не утверждаю. Это лишь вопросы.

Не думаю, что открою нечто новое, лишь опишу плоды поиска центра (только своего) — безнадёжного, мало кому нужного, но некоторым просто необходимого. Этот центр может быть чем угодно. Я находил его, например, в шахматах, игре когда-то запретной, и в математике. Но как не прельщает меня Дионис, бог пьянства и разврата, так и боги этих расчётных явлений не приютили меня надолго, пускай и показали некоторые чудеса своих храмов. Я видел красоту композиций фигур, моё сердце радовали уравнения, комбинации, варианты и решения. Всё это было мне доступно. Но, отдав им должное, отдав годы жизни, — то, чем боги питаются, то, что можно назвать жертвой, — я продолжил путь. И этот путь привёл меня к литературе.

Я называю литературу религией, потому что знаю, как и для чего проводят обряды в привычных нам часто уже мёртвых религиях. Я знаю, как и для чего служат. Всё то же, всё так же. Откровение доступно каждому настоящему верующему. Да и познание мира, всегда частичное и относительное, предлагают все боги. Вопрос лишь в одном — в одержимости. В монастыре своей души нужно быть не случайным гостем, а добровольным затворником. На это готовы немногие, но и немногие действительно поклоняются богам, а не шайтанам, Маре или просто бесам. Взгляните в глаза «среднего» — «доброго», по Ницше, человека, вы поймёте, о чём я говорю.

Раз уж литература — это религия, чьим жрецом я себя вероломно считаю, то, проводя свою службу, я познаю своего Бога, открываю некоторые секреты. Это неизбежно. И кажется — говорю это с придыханием и стыдом, — я познал христианское умаление Господа. Говорю со стыдом, ведь осознаю размер своих притязаний.

После написания чудовищного, отвергаемого всеми романа, мне явилось осознание: для его принятия другими придётся надругаться над телом и без того многострадального текста. Согласился с этим я не сразу. Своё промедление оправдываю очень просто: Творец и тот послал евреям Христа, явившись в его же образе, лишь когда на то были должные условия. Так что поначалу я решил переписать историю, упростить её структуру. Но вскоре бросил это гиблое дело. Принять неизбежное — большая мудрость, ведь так? Бог, которому я поклоняюсь, которого я же лепил Словом, не нуждается в том, чтобы костенеть в словах, когда-то ради него написанных.

Как узник Запада (изредка выпускаемый на волю), для героев романа я взял имена еврейских ангелов. На страницах лежали тени Михаила и Люцифера, Гавриила и Матриэля, ещё больше теней лишь скользило по ним, не оставляя зримых следов. Но это лишь понятные маски, а не истинные имена сущностей. К примеру, тот, кого евреи называли Азазелем, известен под десятками иных имён. Греки помнят его Прометеем. Китайцы, обожествив то ли князя, то ли бродягу, называли сущность Суй-жэнем. Так что, называя конкретное имя, я лишь пользовался старой, понятной в моём доме традицией. Как поэт, говоря «Алеф», я имел в виду и «Бэт». Но я не был понят, и это естественно. Нельзя поступать подобным образом в мире, полном цепляния. «Это святотатство, это фантазии, это просто сказки» — вот от чего приходилось отбиваться. Мне же всё это не нужно. Я рассказываю, а не бьюсь; делюсь, а не отбираю.

Роман не был книгой об ангелах и их канцелярии. Это история об отсутствии истории, о начале времён отсутствия времён. Нет, не так. Это роман о начале. Дальнейшее только путает.

Всё ещё отбиваясь от тех фантомов, нас окруживших, скажу, что роман — не фантазия или интерпретация. Это даже не игра с метафизикой, ведь каждое правило пишется по своду более высоких правил, а тот — по ещё более святому своду. И так до бесконечности. Откуда же мне знать хотя бы о втором своде? Частностью слов я лишь старался описать то, почему наш мир таков, каким мы его видим. Я описал правителя мира, который просто не мог иначе. Это не личная драма вездесущего существа бесконечной воли. Это наша с вами драма, вынуждающая божество — но не Создателя — крутить колесо сансары. Я говорю про сансару, используя более ёмкое слово, но для западного уха могу предложить причины и следствия, логику, метафизику. Выбор велик, да только средства ограничены.

Анна Ахматова в разговоре с Джозефом Бродским поучительно отметила, что Писание — не сборник сюжетов для стишков. Также, назвав и Москву, и Рим, и Париж провинцией, именно Писанию она выделила место нашей культурной столицы. Это легко понять. Но в моём случае, случае человека, вынужденного оправдывать всё, два данных евреям Завета стали удачным подспорьем для «слома» архангела, то есть именно что почвой для моих стихов в прозе. Высшие боги сделали с ним то, что он творит с нами. Ведь нельзя, допустим, понять, за что были казнены дети Египта, если мир сотворяется единожды. А они были казнены, и тяжесть этого кому-то пришлось взвалить на себя. Не думаю, что Небесам так уж нравится традиция приписывать грехи отцов детям, это уж слишком человеческое (или животное?) направление мысли. Всё становится на свои места, когда мы видим колесо, горящее в пламени страстей. Страстей, которые мы же и раздуваем каждую свою новую жизнь, думая, что сон может кончиться в любой момент, а тьма — обступить нас. Ха! Совсем немногие заслуживают подобной награды…

Предтеча, потерявший голову, Вечный жид, тоскующий по Смерти, сказания народов, впитавших дух христианства, братоубийственная война якобы восставших и прилежных ангелов — всё пошло в ход. Чтобы подчеркнуть, что это не пересказ мифов древних евреев, я даже вывел героя из привычной нам среды. Заставил посетить австралийцев, погибающих от раскола тотема. Заставил смотреть на сползающие лоскуты кожи японцев после злосчастных бомб. Заставил посетить малую зону — пересыльный лагерь, где на морозе в очереди к бане гибнет гений [1]. Это, кстати, и стало последней каплей.

Ведь в чём страшная особенность человека. Мы можем творить. Ангелы, что доподлинно известно, нет. Их кукловоды, вероятно, тоже нет. Это лишь наше проклятие. Засим, думаю, нас когда-то и создали.

Люди не вполне центр романа, но важная его часть. С нашей необходимостью для Всевышнего, о котором не будет ни слова, связана главная моя гордость. Идея об идее. Я называю это Нерукотворной Библиотекой. Эта страшная вещь, безделушка в арсенале философа, — единственное, из-за чего мы существуем, как мне кажется.

Комбинациям бесчисленного числа элементов нет конца. Так представим, что есть библиотека всех возможных текстов. Текстов, расположенных по возрастанию их сложности, удаляющихся от первого звука языков [2]. В такой библиотеке первая «книга», будь это даже кинофильм, песня или скульптура, состояла бы из одного, первого символа. Вторая — из двух первых, идущих подряд. Десятая — из десяти. Стотысячная — из сотни тысяч. И так далее. В этой библиотеке есть всё, но, даже потратив вечность, нельзя добраться до второго звука небесного алфавита. Обладая энциклопедией, мы не обладаем всеми знаниями, её наполняющими. Имея бесконечную «божественную» библиотеку, увы, мы теряем возможность получить хоть что-то дельное.

Тут и нужны люди, очень понемногу, но создающие осмысленные тексты — радость существ высших, но не имеющих искры Творца. Возможно, это роль овец, остригаемых ради шерсти. Но ведь мало кто сопротивлялся такому сравнению сотни и тысячи лет. А работает этот механизм на том, что принято называть первородным грехом. Всякого однажды начинает мучить вопрос: для чего в Раю было сотворено древо познания добра и зла? Для чего, если не для соблазнения и дальнейшего грехопадения? Ответ, думаю, дан в вопросе. Чувство потерянного Рая, с которым мы рождаемся, просто не оставляет человеку других вариантов: он начинает творить. Творить, чтобы заполнить бесконечную пустоту после бесконечной утраты. Создание этого чувства в каждом человеческом сердце — одно из основных занятий ангелов. Так каждый из нас и получил в душе дыру размером с Бога.

Роман не радикален, но недостаточен для осознания единства всего сущего, осознания природы причин и следствий. Недостаточен в сравнении с самим единством и самой природой. А потому излишен. Зато этот рассказ, надеюсь, сможет выполнить возложенную на него миссию. Я не плачу, уничтожив сотни страниц текста ради пары-другой. У них одна суть и одна цель. Я понимаю, что это необходимо, что это нужно и правильно. Этих усилий поначалу не хватит, и это я тоже понимаю.

До сих пор не было упомянуто то первое, с чего начинается любой роман, — его название. Пусть то, что должно открывать текст, закрывает его — и венчает в любом случае, — давая полное вопросов представление о той книге, которую мир никогда не увидит. Тут уж будьте спокойны. Одно слово — и сущность, и её описание одновременно. Павший посреди первых, первый посреди павших. Навсегда первый.

Архаггел.

Примечания редактора

[1] Речь об Осипе Мандельштаме, погибшем в 1938 году. Но подобная судьба, увы, коснулась слишком многих.

[2] Важная ремарка, ангелы, как и апостолы, владеют даром языков. Они говорят не на каком-то конкретном наречии, а потому оказываются всеми понимаемы.

Редактор: Александра Яковлева

Корректор: Александра Каменёк

Другая художественная литература: chtivo.spb.ru