Серия «Бэздэз»

Скрипка уже чувствовал кисловатый запах будущих снимков, представлял, как в красном мраке ванной в емкости с проявителем будут проступать отличные кадры, снятые с высочайшей мачты огромного линкора, откуда матросы как муравьи, а линии тросов, мачт и труб отвесно обрываются в перспективу с высоты 40 махов. Бывает, что замысел так хорош и складен, что всё ему подчиняется: и пространство, и время, и ветер, и свет, и люди. Всё ложится одно к одному наилучшим образом, и вот Скрипка уже в дозорной рубке на главной мачте Богини Реи, и его плёнки полны отличных, многообещающих негативов.

Отсюда как на ладони весь Золотой Флот, он перекрыл Ставрийский рукав с юго-востока на северо-запад. По левую руку — голубое молоко Детского Моря, по правую и прямо до самого неба — синяя пучина Сиренского Моря, позади Зэмблянский залив и цепь Церрерских островов с могучими бастионами(*). Что бы там ни задумали Соло, и что бы ни представляли из себя их загадочные корабли, но они не решатся пойти под огонь новейших дальнобойных батарей.

Не получилось снять только вражеские корабли, слишком далеко, даже в мощный объектив Очей они видятся просто серыми точками на горизонте. Вообще было непонятно, плывут эти гадины или стоят. В газетах их уже прозвали саркофагами — за угрюмую квадратность и тёмно-серый цвет. Скрипка попробовал последить за ними, но долго не выдержал, солнце слепило, отражаясь от воды, приходилось щуриться изо всех сил, а от этого скоро заломило виски и щеки, как будто на втором часу смешной комедии. Он бросил это дело — и без того было что поснимать.

На два своих фотоаппарата, старинный “Риск” и новенький “Аттракцион”, он нащёлкал восемь плёнок деталей и жанра, оставил только по несколько кадров на обратную дорогу. Один кадр оставил в “Очах” — на всякий случай. Скрипка закурил и счастливо выдохнул дым, тот повис сизым облаком в полном безветрии, на головокружительной высоте.

— Здесь не курят, вообще-то, — лениво сказал дозорный матрос, всё это время добросовестно не мешавший самозабвенному фотографу. Скрипка суетливо спохватился, показал моряку дымящую сигарету, мол, потушить? Моряк махнул рукой — кури. Благодарный Скрипка хотел запечатлеть матроса, но пожалел кадра на его рябую физиономию в бескозырке с длинными синими лентами, лежащими через плечо, как косы красавицы.

Моряк усмехнулся. Смешной парень, столичный фантик — пенсне, бородка колышком, узкие зелёные брюки на птичьих ногах, тугая жилетка, чёрный шёлковый шарф в красный горох — какой к чёрту шарф, тут жара, умираю. Весь деловой, в камерах, пальцы в перстнях, папироса в мундштуке, в ушах серьги с камнями, на щеке татуировка, в носу гвоздь серебряный, и всё это под шляпой с чудным пером. Не ожидал моряк увидеть такого в своём дозоре на верхушке мачты.

Времени Скрипке дали до двух часов, разрешили немного поснимать на палубе, а потом велели подняться в дозорную рубку и сидеть там. Сейчас ещё только половина первого. Куда теперь девать такую уйму времени? На корабль Скрипку доставил лично шеф газеты на своём катере. Они договорились, что Скрипка заодно снимет и его с высоты, так чтобы видно было и палубу Реи, и другие линкоры, и шефа на его кораблике посреди всего этого военно-морского величия. Вряд ли он представлял, насколько мизерным он получится на желанном снимке. Сейчас катер шефа едва покачивался на тихой волне, ждал двух часов и своего фотокора.

Скрипка зевнул, аккуратно потянулся и кое-как завёл разговор с морячком державшим себя несколько надменно. Говорить им было не о чем. Моряк хотел бы спросить с модника за его наколку в виде звезды с лисьим хвостом и серёжки с самоцветами, а Скрипку в матросе решительно ничего не интересовало, поэтому, как воспитанные мальчики, они поговорили о ранней жаре, о том, что боя в ближайшие дни не будет и вообще, может, Соло обратно уберутся, явно они не рассчитали сил. Куда им, пускай домой проваливают. Точно. Пускай плывут… Да…

Так за нескладным разговором с протяжными паузами прошло около часа. Жара, тишина, и ничего не происходит, только дымят трубами саркофаги. Секундочку… Когда Скрипка последний раз смотрел на них, те были пятнышками на горизонте, а сейчас… Скрипка достал камеру и навёл. Было видно, как их широкие носы вгрызались в морскую гладь, белая пена клубилась на серых харях, а невысокие мачты и толстые трубы корёжились в знойном воздухе.

Наверное, это нормально, наверное, так и должно быть, но Скрипка уже выбирал, как попрощаться с моряком подружелюбней и побыстрее оказаться внизу, поближе к кораблику шефа. А там и на полных парах чух-чух на берег. В этот момент справа грохнуло так, что Скрипка присел на корточки, вцепившись в поручни. Он уставился на моряка, тот хоть и остался на прямых ногах, но вальяжность с него слетела. Он посмотрел в бинокль и пробормотал, что это батарея “Тихая” бастиона дала залп.

Скрипка навёл “Очи” на бастион, над которым поднималась дымка. Раздался ещё один залп — теперь слева, с Ярцевского форта, это ещё громче и ближе.

— Началось, — с какой то весёлой обречённостью произнёс моряк. Скрипка почувствовал лёгкое головокружение.

— Так-так-так. Мне пора. Пора, пора. Труба зовёт домой, мамой. — Он зачем-то проверил карманы, улыбнулся моряку, сказал “спасибо оставаться” и полез в люк. Он опустился до середины верхнего пролёта, когда вдруг чуть не оглох и не сорвался с лестницы — это над головой взвыла сирена.

По палубе забегали синие муравьи, зарявкали офицеры, загремели ботинки, запустились, зарокотали силовые установки, загудели приводами орудийные башни. Тут-то Скрипка увидел, как кораблик шефа, трепеща клевером на флаге и пыхтя голубым дымком, круто развернулся и стал удирать в сторону берега. Раньше у Скрипки не было случая испытать чувство оставленности, но вот случилось, и сейчас, застряв между небом и морем, при виде наступающего вражеского флота он испытал очень болезненное предчувствие. Но закусив покрепче мундштук, он взял себя в руки и полез обратно в дозорную рубку. Всё будет хорошо. Скрипка забрался наверх, встал рядом с матросом — тот врос глазами в бинокль и шевелил беззвучно губами, как будто подглядывал за кузинами на реке.

Залп. Ещё залп. На бортах сразу двух саркофагов полыхнули мощные взрывы. Тут матрос сорвал бескозырку.

— На, держи! Пожри! Нравится? — крикнул он кривым ртом.

Вот обе бастионные батареи заработали, как барабаны, слева, справа, слева, справа. Закипела вода вокруг вражеской армады, грохот разрывов, скрежет, вспышки взрывов на чёрных бортах. Вот это да! Вот это работа! Залп ещё, и ещё залп, и снова попадания и взрывы. Но только вместо того, чтобы гореть и идти ко дну, саркофаги просто продолжали движение своим курсом прямо на Церреррские бастионы и Золотой Флот.

Чего же они? А почему они не тонут? Так и должно быть? Залп, еще залп. Пока слишком далеко, и орудия линкоров молчат. Саркофаги тоже не стреляют — просто прут вперед, не обращая внимания на попадания.

И вдруг посреди грохота канонады со стороны армады раздался надрывный рёв, раскатистый и многоголосый, как будто каждый саркофаг прокричал мученическим воплем, как будто из железных недр простонали великанские голоса, и тут же из толстых труб вырывались снопы рыжих искр, длинные клочья белого пламени и комья бордового дыма. От этого саркофаги пошли заметно быстрей, на их тупых бульдожьих мордах забурлила вода. Они помчались вперёд, как будто хозяйка спустила их с поводка. Они росли на глазах и приближались с угрожающей скоростью, немыслимой даже для подтянутых и грациозных линкоров Золотого Флота.

Скрипка начал щипать себя за щеку: ”Неплохо было бы проснуться, меня здесь не должно быть. А почему мы не стреляем? Пожалуйста. Стреляйте!” — И тут же, будто по его жалобной команде, весь строй линкоров дал залп, зарокотали строенные орудия, дозорная рубка задрожала, Скрипка еле устоял на ногах. Ещё сильнее закипела фонтанами вода вокруг наступающих махин. Теперь уже слышно было, как скрежещет вражеская броня под ударами тяжёлых снарядов. Оранжевые цветы взрывов расцветали на броне и осыпались лепестками огня — громко, прекрасно и бесполезно. Попадание, вспышка, скрежет — и ничего. Как салюты в ночном небе, гасли взрывы на серой броне, а нечеловеческий вой из недр машин становился всё ближе.

Так девицы бросают цветы на броню идущим по городу освободителям. Так городские шлюхи осыпают воздушными поцелуями входящих в город захватчиков. Так Золотой Флот Варвароссы из всех своих самых мощных орудий тщетно бил по вражеской броне.

Они стреляют холостыми. Надо сказать им, чтобы бросили валять дурака и начали стрелять боевыми. Скрипка хихикнул, потом вдруг дёрнулся к рации, схватил передатчик, но матрос грубо оттолкнул его. Скрипка упал, больно ударился фотоаппаратами, вскочил и полез вниз по лестнице, прочь из рубки. Ему, человеку гражданскому, было нестерпимо оставаться на месте и доверять свою жизнь чужим людям в мундирах, требовалось немедленно что-то предпринять, хотя бы удостовериться в том, что капитан на мостике и что он делает свою капитанскую работу.

Саркофаги прошли сквозь огонь бастионов, их бесполезные залпы стихли, теперь они уже не могли достать проходящих мимо чёрных громадин, орущих великанскими голосами. Теперь саркофаги совсем близко, можно различить жирных скрученных змей на флагах Соло. Вот и они грянули своими батареями, почти в упор. Со звуком, похожим на долгую исполинскую отрыжку, в небо вылетели огненные сгустки с чёрными клубящимися хвостами, и бастионы вспыхнули на своих неприступных скалах, как спичечные коробки.

Так работали термитные мортиры Соло, они били меньше, чем на два перемаха, но броня саркофагов позволяла им подойти на необходимое расстояние, причём сделать это с такой неожиданный скоростью, таким стремительным рывком, что даже лёгкие крейсеры из второй линии не успели развернуться и отступить. Что уж говорить о шести огромных линкорах, саркофаги шли к ним с торпедной скоростью.

Опять Скрипка спустился только до середины верхнего пролёта, когда услышал нарастающий гул. Он инстинктивно вцепился в лестницу, гул нарастал, пока не превратился в ватную тишину и сырую красную боль в ушах. Проснуться. Пожалуйста. Лестница дрожала под ногами и в руках. Снизу обдало жаром, Скрипка почувствовал, как раскалились подошвы его пижонских туфель, а брюки горячо прилипли к ногам, перо коротко вспыхнуло на шляпе. Жар схлынул. Скрипка посмотрел вниз. Прозрачный огонь выдавил стёкла изнутри капитанской рубки. Открылась дверь. На мостик вышел факел. Прикрыл дверь за собой, кувыркнулся вниз через перила и сгинул в поднимающихся из развороченной палубы клубах дыма. Скрипка полез обратно на смотровую площадку.

На полном ходу четыре саркофага вошли в построение золотого флота, зажгли линкоры, стали сбавлять скорость и теперь с высоты своих отвесных чёрных бортов расстреливали пытавшиеся спастись миноносцы и суда поддержки. Обычные пороховые пушки Соло доставали даже до корабликов зевак в Детском Море, разнося в щепки их яхты и теплоходики. Прогулочные шхуны, полные праздной публики, взлетали на воздух и взрывались, как хлопушки, набитые резаной цветной бумагой, блёстками и человеческими обёртками.

Моряк помог Скрипке подняться в рубку, тот забился в угол и что-то кричал оттуда, но человеческого голоса уже было не разобрать в железной огненной каше скрежещущих и ухающих звуков. Его лицо было красным и голым, бровей не было, он широко смотрел на моряка серыми глазами без ресниц и продолжал кричать.

— Мы погибаем, почувствуй момент! Это смерть! Мы погибаем, почувствуй момент.

По крайней мере, это читал моряк по губам опалённого, как гусь, фотографа. Тут рубку сотряс тяжёлый удар, оба чуть не вылетели вон, грохнулись на пол, моряк ударился затылком, и в глазах у него загустело.

Когда он снова открыл глаза, то не узнал мира, неба больше не было, только косые синие окошки в чёрных клубящихся стенах. Он поднялся и взялся за поручень покрепче потому, что корабль начал заваливаться на нос и неторопливо тонуть. Рядом поднялся и встал Скрипка. Заворожённо они смотрели по сторонам. Даже вообразить столько огня, железа и дыма было бы трудно, а тут — смотри на здоровье сколько влезет.

По левую и по правую руку “Богини Реи”, уже полностью опустившей нос в воду, гибли её любимые братья. “Юный Мон” был выпотрошен взрывом пороховых погребов, он развалился в кашу и погибал некрасиво, не как боевой линкор, а как раздавленная моделька корабля в кружке с горящим спиртом. Василиск же тонул стремительно, под трагически-красивым углом уходя под воду.

Метрах в двухстах проходил саркофаг, его было видно во всех подробностях, как круизный лайнер с набережной. Он уже сбросил скорость до тихого хода, и теперь из его недр раздавались не вопли, а что-то похожее на всхлипы человека размером с гору. Сам саркофаг был лишь слегка растрёпан, небрежно погнуты невысокие мачты, пробиты трубы, и несколько вмятин на бортах коптили серым дымом.

Под ногами Скрипки и моряка было так горячо, что они уже думали спасаться смертью за бортом, чтобы не зажариться живьем в железной банке, но скоро Рея притонула, жаровня под ними погасла, и теперь они погибали с относительным комфортом.

Скрипка открыл фотоаппарат и начал снимать. Корабль тонул, их рубка теряла видовую высоту, клонилась вперед, дым и огонь стеною поднимались вокруг. Скрипка навелся на матроса, тот, кажется, тоже принял захватывающую мысль о скорой смерти. Его лицо, простое, как дом на дальней ночной станции, сейчас светилось окнами, в них горели занавески, плясала невеста, плакала мать и отец маялся на пороге. Сейчас его ленивый и спокойный ум пытался напоследок успеть потрогать мыслью всё сразу — корабль тонет медленно, и время ещё есть. Его лицо его стало как у философа на картине, и на этот раз Скрипка не пожалел на него кадра. Щёлк.

Жар сменился прохладой от моря, ещё немного, и рубка стала наполняться водой. Матрос достал из железного ящика два красных спасательных жилета. Они надели их, перебрались на крышу, но вот и она опустилась под воду и ушла из-под ног. Матрос и Скрипка остались парить на воде. Несколько шлюпок, набитых людьми, покачивались на тихой волне посреди огромных клочьев чёрного дыма и горящих обломков. Матрос ухватился за всплывший бак, потянул к себе Скрипку, тот окончательно весь превратился в созерцание, глядел вокруг шальными глазами и иногда делал снимки мокрым фотоаппаратом.

Саркофаги уже не различались в дыму, только слышно было, как ухают термитные мортиры и бьют пушки. Вскоре появились вражеские бронекатера, они шли медленной цепью. Густая очередь изрешетила шлюпку неподалёку, едва не тонувшую под массой спасшихся матросов. Соло расстреливали одиноких пловцов и все обломки, где могли прятаться выжившие. Вода была прохладной и приятной, в горячем воздухе пахло мазутом, морем и порохом.

— Почувствуй момент, — продолжал бормотать Скрипка.

Пулев ездил на крошечной горбатой “Запрядве” с синей полицейской полосой и визгливой мигалкой. За задней дверью имелось отделение для задержанных, такое маленькое, что вместило бы только только пару непослушных мальчишек, небольшой велосипед или форточного воришку с поджатыми коленками. Более крупному преступнику предлагалось пассажирское место. Впрочем, вся преступность Бэллы сводилась к двум шумным по пьяному делу товарищам самого Пулева. Бывало, что, загулявшись в баре, Пулев получал жалобу сам на себя. Тогда он строго сгребал своих друзей в “Запрядву”, и втроём они уезжали проспаться в городовой участок.

Пулев за руль, Левша на пассажирское, велосипед в багажник, а Ягр на заднюю подножку, так что задний бампер звякнул по асфальту, а передние колёса едва не оторвались от дороги. Громадная ладонь грохнула по жестяном горбу. Поехали! Пулев мечтал добить поскорей это четырехколёсное позорище, чтоб получить наконец приличную машину, потому он безжалостно взвёл мотор, хрустнул передачей и пнул по скрипучим педалям. Несчастный тарантас запищал, как простуженный жук, закашлялся голубым дымом и, сморкаясь резиной, дёрнулся с места.

Пролетели прохладную, как вода, еловую рощу, высекли бампером сноп искр на горбатом мосту, выскочили под луговое солнце, на цветущее небом льняное поле. У Развилки Пулев затормозил, Ягр спрыгнул, и горбатый мотор правопорядка, едва не взлетев от облегчения, пожужжал своей дорогой в Гернику.

Ягр остался на перекрёстке. В нескольких шагах на краю рощи возвышалась глыба оратайского столба. Ягр подошёл, перемахнув себя знаком, порылся в карманах, достал горсть барбарисовых конфет и положил их на ступеньку для подношений. Здесь лежало только несколько почерневших печенек, гранёный стакан с розовым следом высохшего вина и свечой, повесившей обожжённую голову на парафиновой шее.

Ягр с досадой сообразил, что положил пращуру все конфеты. Покосившись по сторонам, взял одну с алтаря, прочитал короткий пятый гимн Реи и, хрустнув леденцом и пустив по ветру липкий фантик, широко зашагал по гремучей гравийной дороге в сторону причала.

По левую руку, на просторной поляне, спиной к лесу стояла красная, как трамвай, усадьба Сотников. Их семейство уже лет триста добывало муравьиный мёд на этих землях, на границе леса видны высоченные муравейники с медовыми коробами, источающими кислый аромат на всю округу. Аппетит от этого разыгрался ещё сильнее, Ягр прибавил ходу.

Послышался рёв мощного мотора, из Гарватова леса выскочил зелёный “Пилигрим” с открытым верхом. Он притормозил и, поравнявшись с Ягром, остановился. На капоте бледным пузом кверху был привязан подстреленный вепрь. Кровь ещё текла с клыкастого рыла и жарилась на радиаторной решётке. В просторном салоне великанской машины сидели три оратая. За рулём Мамонт-Ной, рядом его двоюродный брат Вар-Гуревич.

Оба богатыря, в замшевых охотничьих куртках и треуголках с соколиными перьями, были из дома Еленичей. Они служили в ставрийском штурмовом полку, были ровесниками, выпускниками ораторской военной школы в Понурте, а этой весной получили капитанов. Зимой они с полком ходили в походы по степных царей или несли службу на заставах по северным притокам. А летом обитали в Еленичьей Берке под парусной горой, неподалёку от их родной усадьбы. С детства они были Ягру старшими товарищами по Драбогорской заставе, брали его на охоту, на рыбалку, на гвардейское многоборье в Стоков и воспитывали в почтенном оратайском духе, в уважении к силе, прожорству, крупным калибрам, мощным моторам, могучим породам и мундирам из хорошего сукна.

Но за последний год Ягр перерос даже Мамонта-Ноя на полголовы, а завидная Полина из просто красивой девочки созрела в Царевну-Лебедь из сказки про волшебный остров. Любила она только своего синеглазого великана Ягра и на других не смотрела, так что братья немного озлобились на младшего товарища. Да и слухи про Яврос последнее время ходили недобрые. Неудивительно — странный дом, чёртова башня, которая иной раз так звенит и вспыхивает окнами, что в округе свет мигает. А внутри — странная машина какого-то цветка.

Туда же и слухи про клинику, и про несчастных ветеранов южной войны, не то лечившихся, не то томившихся там, и про сумрачного вида Лютовика с его чудными фокусами, и про его чокнутых гостей — княжну Лисовскую и доктора Казимирова. Ещё поговаривали о связи их с чудищем-выворотнем, убивавшем людей в окрестностях несколько лет назад. Впрочем, несмотря на всё это, в гости на Яврос они порой наведывались, но только чтобы полюбоваться на прекрасную Лею.

Мамонт-Ной, щурясь от Солнца и барабаня по рулю ухоженными пальцами, спросил, куда Ягр держит путь в своих курсантских шортиках, не сошёл ли с ума его сумасшедший брат ещё сильней и не скучает ли прекрасная Полина в их сумасшедшем доме без компании завидных во всех отношениях бэров. На это Ягр ответил, что путь он держит к причалу, чтобы пообедать у бабулек, там он намерен заказать воскресного козлёнка целиком, взять две гусиные подачи, каравай, небольшой горшок капусты со сморчками, рыбного пирога противень, квасу немного — сколько есть, а на десерт тарелки три пломбирных шариков.

Мамонт-Ной хмыкнул, на мартовских гуляниях Ягр одолел его в состязаниях по обжорству: он на полминуты быстрее приговорил целого поросёнка с большим блюдом печёной картошки впридачу. Ной тогда с досадой пережил поражение. Добряк Мамонт-Рой хохотнул, толкнул локтем брата и подмигнул Ягру, а Вар-Гуревич, развалившийся на заднем, как обычно, смотрел на всё с ухмылкой. Мамонт-Ной улыбнувшись пожелал Ягру не лопнуть, дал по газам и оставил его в пыли.

Отряхнувшись и сплюнув мелкий песок, Ягр продолжил путь к заветной цели. Как же он мечтал о своём оратайском “Пилигриме”, не охотничьем, как у братьев Еленичей, а о дорожном, на мягком ходу, с пружинными диванами и бронзовым странником на капоте! Возил бы Полинув Ставроссу, и на пикники, и просто так катались бы, а то она из Явроса не выбирается, как проклятая падчерица с утра до ночи при Лютовике и при его машине.

Ягр сошёл с дороги, прошёл заросшей аллеей заброшенного поместья Кумановых, спустился к длинному и узкому кукушечьему пляжу — так путь до бухты вдвое короче, а поваленные поперёк тополя и вычурные полированные морем коряги ему не помеха. Скажи, кукушка, сколько мне осталось?

Через 10 минут, немного запыхавшись, Ягр вышел к бухте. На другой её стороне у причала стояла кособокая, милая ягрову сердцу забегаловка с потрёпанной вывеской “Полыница“. Этим заведением на восемь столиков владели две милейшие сестры — старушки Грета и Варвара. Одна вела дела и считала деньги, другая мыла и подавала, и обе души не чаяли в Ягре. Бессменным поваром здесь был Нестор, хромой калека южной войны. Этот добродушный рыхлоносый коротышка готовил некрасиво, но вкусно, и всякий, кто решался отведать его блюд, похожих на корм в зоопарке, оставался доволен. А Ягр был самым благодарным почитателем его стряпни и заведения в целом.

Здесь умели накормить большого человека, особое дарование Нестора, видно, ещё с войны, состояло в умении готовить из потрохов, жил, копыт, голов вкуснейшие и обильнейшие подачи. Ягру не по карману было бы как следует наедаться здесь целыми гусями, курами или тем более телячьей вырезкой — из этого он брал себе для вкуса только по паре порций. Основную же часть его стола всегда занимала тройная подача, с дымящимися в полуденном свете потрохами, надрубленными, разваренными ароматными копытами, хрустальными хрящами, крупно порубленным рубцом и перламутровыми суставами — всё это подавалось в облаках пара и с щедрыми остатками мяса на мозговых костях.

Обычно здесь довольно пусто, место не самое проходное, заезжают только водители грузовиков и колесные торговцы, заходят рыбаки или кто с морской прогулки. Ещё могут наведаться сержанты с Курьской батареи. Правда, вчера к ним должно было прибыть подкрепление голубых рубашек для защиты крепости (на всякий случай), и Ягр побаивался, что эти бездельники могут нагрянуть к бабушкам и вымести там всё подчистую. Поэтому Ягр спешил занять своё место пораньше, а не в два часа, как это обычно бывало.

От кафе отходила группа туристов. Десять человек — определил Ягр намётанным взглядом. В оратайском училище он командовал отделением курсантов и десятку определял не считая, с такой же точностью, как два или три. Среди туристов один, в долгополой шляпе и камуфляжной накидке поверх большого рюкзака, был высоченного роста, может, даже с Ягра, но худой и сутулый — то есть явно не оратай. ”Или болел в детстве”, — с сочувствием подумал Ягр и вернулся к своим аппетитным соображениям о том, чем сегодня его попотчует Нестор, чего и сколько он закажет. Больше всего хотелось кабанчика.

Ягр сам не заметил, как оказался внутри за своим столиком, стоящим в дальнем углу возле окна с широким подоконником, заставленным неухоженными цветами. На стене над ним задумчиво молчала медвежья голова, висело двуствольное охотничье ружьё и дюжина фотографий тенора Котта — единственной и не очень заметной знаменитости, как-то отобедавшей здесь. На причале ни души, безмятежно покачивается несколько рыбацких лодок и прогулочный катерок, на дороге фургон поставщика табачной компании, но самого его не видно ни в машине, ни в кафе. Тихо, и бабулек не слыхать.

С кухни здорово пахло жареным мясом, луком, чесноком и бараньим жиром. Тёмный зал с нерабочим потолочным вентилятором, духота, захватанная занавеска едва шевелится душистым сквозняком из кухни. Всё прокурено и покрыто толстой патиной сажи, табачных смол и жира. Липкие клеёнки с почерневшими ворсистыми порезами, следами кружек и корабликами на волнах. Одинокое жужжание мухи и бухтение старого пивного холодильника. На двух соседних столиках десять пустых кофейных чашек и скомканные салфетки.

Вдруг качнулась входная дверь. Послышались когтистые собачьи шаги, пахнуло палёной шерстью. Через несколько мгновений тишины в зал зашёл здешний пёс по кличке Дружок, ленивый и откормленный, как поросёнок. Сейчас вся его задняя часть была обожжена, шерсть ещё дымилась, голый хвост висел обгорелой хворостиной, а одна задняя нога волочилась по полу и кровила. Дружок мутно взглянул на Ягра, прошёл к кухне, улёгся, взвизгнув от боли, сунул нос под занавеску и тоскливо заскулил.

У Ягра похолодело во лбу. Он тихонько поднялся и подошёл к занавеске, остановился, прислушался — ни черта не слышно из-за сиплого воя. Отодвинул занавеску, вошёл. Кухня заволочена паром, большая кастрюля бурлит, давясь серой мясной пеной. Это неправильно — бульон должен едва шаять. На сковородах подгорает мясо и печень. О, это совсем не хорошо. На разделочном столе перевёрнутая бутылка масла, с неё ещё струится тонкая золотая нить и образует глянцевую лужу. В луже из-за стола торчит нога, ступня с поджатыми пальцами и в старушечьем капроновом чулке.

Ягр попятился по зыбкому, как трясина, полу, запнулся о Дружка, тот завизжал и тяпнул Ягра за голень. Ягр вздрогнул, остановился. Это хорошее, мирное место — здесь не должно случаться ничего плохого. Он подошёл и заглянул за стол. Там вповалку лежали его старушки, Нестор и ещё кто-то в комбинезоне табачной компании. Все четверо были сильно обгоревшими выше пояса — такие обширные ожоги с чёрными сердцевинами оставляют бесшумные, термитные пули Соло.

Перед глазами Ягра мутным негативом проплыла картинка — десять туристов, скорый шаг долговязого, десять кофейных кружек на столике, скомканные салфетки. Нестор воевал на Медианах. Мнительный старик заподозрил в гостях недоброе, и они всех убили. Когда Ягр видел десятерых идущими от кафе, они свернули направо в сторону Явроса. Ягр вскрикнул и скривился, будто ему дёрнули зуб. Они идут, чтобы сломать Машину Цветка и всех убить. Полина! Ягр потянул себя за чуб, повернулся на месте, как слепой, стал хватать всё подряд со стола, половник, луковица, кусок мяса, нож — ринулся из кухни, снёс занавеску вместе с карнизом. Подбежал к своему месту, выбросил нож, рванул со стены ружьё: охотничья двустволка была в его руках как игрушечная, палец едва пролезал на спусковой крючок. Пробежал за стойку, стал скидывать барахло с полок, нашёл пачку патронов — утиная дробь — чтоб тебя. Зарядил, оставшиеся патроны рассовал по карманам. Полина. Соло смешались с морскими зеваками, вон на той яхте приплыли сюда, выпили кофе, всех убили и пошли на Яврос.

Ягр выбежал на улицу, сначала было бросился вслед за Соло, но через несколько шагов рявкнул и рванул вдоль бухты, на короткую дорогу через кукушкин пляж. Молчите, кукушки. Не хочу. Он мчался изо всех сил на звенящих, как колокола, ногах, проклиная себя за то, что оставил Лею, что так долго дураком сидел у бабулек и ковырял клеёнку. Перед глазами мелькала картинка с силуэтом долговязого Соло, спускающегося на пляж козьей тропкой. Полина. Термитные пули. Обгоревший собачий хвост. В голове шумела пустота, жаркий свет отуплял, у Ягра не было плана, одна только растерянная ярость. Выбежал на аллею. Впереди за гущей одичавших деревьев послышались выстрелы, сначала один, два, потом россыпями, потом взрыв, гранатные хлопки. Что это? Крики и стрельба боя впереди на дороге, Ягр бежал изо всех сил, впереди подъём, насыпь дороги — из-за неё ничего не видно, только поднимается вверх столб чёрного дыма. Аллея ещё не кончилась, а стрельба стала стихать. Ягр добежал под насыпь, когда все уже стихло, кроме кузнечиков и звона в ушах.

Поднялся мимо дорожки и залёг под густой черёмуховый куст, выглянул. На дороге горел жарким пламенем войсковой грузовик, ещё один был перевёрнут на бок и лежал в луже пролитого горючего. Кто-то нестерпимо скулил за перевёрнутой машиной. Ягр поднялся и осторожно вышел на дорогу. Повсюду валялись трупы морских десантников, десятки трупов, изуродованных термитом, голубые рубашки, синие шорты, как будто букет васильков растоптали на дороге.

Поодаль, ближе к перекрёстку, два трупа Соло. Ягр подбежал к ним. Один скорчился калачиком в луже противного алого цвета. Другой, в паре шагов, лежал на спине, с простреленной грудью, широко раскинув руки, и безмятежно глядел в чужое небо поверх съехавших на нос солнечных очков. Падаль. На обочине ещё трое туристов: один растерзан гранатой, двое посечены осколками. На другой стороне дороги из кустов торчат ноги в заморских жёлтых ботинках. За одну минуту боя Соло вдесятером перебили два взвода десантников. Но шестерых они здесь потеряли. Теперь их осталось четверо.

Ягр добежал до еловой чащи, нырнул в голубую тень — родной хвойный дух. Круто пошла в горку родная дорога — что ж ты делаешь? Великанское тело задыхается от быстрого бега, слишком быстро, лёгкие дерёт огнём, мамочкины Духи — как же мало воздуха. Только бы добежать. Добежать, а там все убиты. Выстрел! Впереди! Ещё выстрел. Заметили? Отбиваются? У Казимирова всегда с собой пистолет. Глупая привычка. Что с него толку? Бежать. Бежать! Опять стихло. Не слышно новых выстрелов. Кончено. Всех ловят по дому, как мышей, и убивают, сжигают бесшумным термитом. Он добежит — и его убьют. Уже скоро. Воздуху! Воздуху!

Лес кончился. Знойная вершина холма, родные давно не беленные стены Явроса, кузнечики пилят уши, у ворот машина Еленичей. Приехали навестить прекрасную Лею, пока Ягра нет, лукавые поклонники. Перед воротами два трупа. Оба Соло. Вбежал в ворота, запнулся, упал — ещё труп Соло, полголовы снесено, зубы в розовой жиже дёсен. Остался только один долговязый. Спрячьтесь где-нибудь от него. Дорожка к дому, ветки в эдемских лепестках лезут в глаза, царапаются, как чужие. Крик. Крик из башни. Это Полина. Только не в моём раю, умоляю. Задыхаясь ввалился в дом, темно со свету, коридор, башня, Машина Цветка, у стены корчится в крови Вар Гуревич, в другой стороне валяется и коптит вонючим дымом термитное ружьё, под окном Лисовская, то ли мёртвая, то ли без сознания.

За батареями Машины Цветка возня и пыхтение. С двустволкой наготове, на раскалённых ногах Ягр пошёл на шум. За блоком батарей каблуки охотничьих сапогов стучат по полу. На Мамонте-Ное сидит долговязый, похожий на богомола, он не чувствует тщетного богатырского сопротивления и душит великана. Это как будто схватка деревянного солдата и плюшевого медведя. Богомол давит шею сосредоточенно и со вкусом, Ной затихает.

Теперь вместо его хрипа позади слышится нутряное, захлёбывающееся дыхание. Долговязый сжимается, готовясь к прыжку, прочь с мушки смешного ружья. Гремит выстрел, и мелкая дробь обдирает длинную голову, оставляя на узких плечах удивлённо стонущий кусок кровящего безглазого мяса. Но богомол не падает, он выхватывает пистолет и ищет цель в бесшумной, красной комнате. Ягр берёт ружьё за тёплое дуло, размахивается и, вложив в удар всё своё брезгливое милосердие, лупит по освежёванной голове.

Ореховый приклад разлетается в щепки,  долговязый плавно заваливается набок, но продолжает елозить по полу, как издыхающая змея. Мамонт-Ной сипло дыша отползает от богомола. Шарит рукой под креслом, нащупывает и достаёт оттуда свой отлетевший в схватке пистолет — охотничий коловрат. Долговязый ещё дышит. Ной наводит на него пистолет, тот щёлкает пустым барабаном. “Подожди, подожди”, — шепчет Мамонт-Ной, достаёт патроны из кармана своего охотничьего жилета и принимается заряжать. Готово. Целится и разряжает в голову богомола полный барабан, пять утяжелённых пуль на вепря и медведя. Но и от них голова не разлетелась, как можно было бы ожидать, от выстрелов она только дёргалась на шее, как на верёвке, будто внутри неё стальной шар. Всё же богомолу хватило свинца, и он затих.

Ягр опустился на корточки, привалился к стене, вытянул ноги. В ушах звенело — выстрелы коловрата в помещении с хорошей акустикой — это не шутка. Глотка горела, как будто он напился солёного кипятка. “Полина!” — крикнул он и тут же почувствовал прохладные руки у себя на шее. Он не слышал, как она подошла. Почувствовал, как горячая влага быстро сбежала ему за шиворот, Полина что-то говорила сквозь слёзы, но из-за звона в ушах он ничего не мог разобрать.

Ягр ещё не отдышался в объятиях Полины, Мамонт-Ной хромая бродил взад вперед и щупал шею. Казимиров перевязывал рану Вара. Лисовская стояла перед образами триады в красном углу, пела псалом Избавление, поливала из бутылки на угольки в чашах, они вспыхивали золотым огнём, а она вскрикивала: “Воля ваша! Воля ваша!” — и жадно отпивала из горлышка. Лютовик подошёл к по виду мёртвому Соло, на его спине возвышался рюкзак, похожий на горб. Лютовик потянул его за ручку, тот, скрипнув липучками, остался у него в руке пустым чехлом.

Под ним оказался серый короб, Лютовик легонько пнул его носком туфли — по звуку стальной. Внизу у короба были петли с застёжками. Повозившись, Лютовик открыл их, и тут богомол стал приходить в себя, зашарил руками, заклокотал жалобно. Крышка открылась, под ноги Лютовику выплеснулась ароматная, как муравьиный мёд, жижа, вместе с ней в проводах и трубках выскользнуло нечто размером с младенца. Лютовик вскрикнул. Это и был младенец.

Главы книги на https://author.today/reader/151994/1241589

Здесь было самое узкое место нижней Дунавы шириной меньше перемаха(*). Зажатый между отвесных скал черно-синий поток рассекался об каменый нож Ставроса и вырывался на простор Зэмблянского Рукава. На левом берегу его, Ставросса грела красные жестяные крыши в утреннем солнце и поблескивала звездами на бирюзовых маковках храмов.

На проводы Золотого Флота в боевой поход собрался весь высший свет и начальство Ставрии — царь, князья и магнаты со своими семействами, небесное священство старой и новой веры, и высшие сановники. Ниже, на орудийном плече, стояли рыкарские бэры в ярких разноцветных камзолах, невесты-Сирены в чёрных платьях и белых широкополых шляпках с вуалями, крепостные дворяне в серых и коричневых фраках, старшие офицеры при параде, видные горожане в костюмах и шляпах, высокие чиновники в бирюзовом ставрийском сукне, жрецы новой веры в чёрных мантиях и священники старой в ярко-красных балахонах. Над толпой возвышались великанские фигуры оратайских панов в белых гвардейских мундирах, и всё это в море зелёных и бежевых (цвета сезона 911-го года) платьев, солнечных зонтиков и прощальных белых платочков, не смоченных ни единой слезинкой. Ведь что плохого может случиться с такой поражающей мощью?

Неделю назад на южной морской границе панцарства прямо из Драконьих Вод(*) вышло пять огромных боевых кораблей похожих больше на черные саркофаги. За ними тянулся и караван из десятков таких же неуклюжих на вид приземистых транспортов . Армада взяла курс на Сиренское Море. Навстречу гостям отправили судно с отрядом переговорщиков, но их команду взяли в плен, а корабль потопили. Судя по скверным манерам это были проклятые Соло, давние обидчики Варвароссы по Медианской войне(*).

Двадцать лет назад случилась первая война Варвароссы против Соло, о которой не любили вспоминать. Тогда гордая империя, считавшая себя непобедимой и давно не знавшая больших поражений, была разбита на море и потеряла цветущий архипелаг Медианы, свою экзотическую прелесть, свой любимый источник кораллов, жемчуга, диковинных фруктов, сказочных перьев, пряностей, неопалимой древесины, нектара Зо-зой и других необязательных, но очень желанных товаров. К тому же гряда Медианских островов, тянущаяся с севера на юг, была единственным проходом сквозь Драконьи Воды, разделявшие земной шар поясом непреодолимой экваториальной бури.

В череде морских битв погибла большая часть океанского флота империи. На островах сгинули и попали в плен многие части южного корпуса. Соло уступали в численности и вооружении, но благодаря темным чарам и свирепости они побеждали раз за разом, внушая неуверенность войскам Варвароссы. Помимо превосходной дисциплины, врага отличала особая жестокость. Даже ветераны Просторских войн удивлялись изобретательному изуверству, с которым Соло мучили пленных и глумились над мёртвыми.

С досадой Варваросса была вынуждена оставить Медианы и отступить к себе на север. Она наградила героев, сочинила грустные песни о жестоком поражении и заложила на верфях новую южную эскадру — шесть линкоров нового типа. Тогда же начали формировать новый медианский корпус, готовить бойцов и старцинов к войне на островах. Поход возмездия должен был закрыть обидное поражение, вернуть Варвароссе Медианы и поправить уязвленное величие.

Тем временем южная сторона земли закрылась от северной. Один чёрт знал, что творится там внизу и что на уме у Соло. Только по Великому Простору ходили разные слухи. Говорили, что под властью Соло южные народы процветают. Это подтверждали некоторые контрабандные технические диковины. Например, радиоприёмники на вечной батарейке, или электронные часы с цветными экранами. На черный рынок попадали также журналы мод с очень вызывающими нарядами, папиросы с разными настроениями, термитные револьверы, женское бельё из тканей похожих на эластичные цветочные лепестки, чудодейственные лекарства из срамных частей экзотических животных и прочее.

Шли годы, Варваросса растратила запал обиды. За баснословные деньги, потраченные и растраченные на строительство, новый флот уже прозвали золотым. Южный корпус со времен перестал быть отборной армией морских десантников, проводивших дни и ночи в учениях и муштре. Расквартированные по прибрежным гарнизонам, они все больше становились похожи на туристов, только в красивой форме. Этих молодых парней в голубых рубашках, синих шортах и в солнечных очках часто можно было видеть в кафе на набережной за чашкой кофе или в кабаке с кружкой пива, а ночью услышать, как славно они распевают морские походные песни, слоняясь компаниями по узким улочкам портовых городков.

Безмятежные годы листали историю, звенели трамваи, заводы дымили, стада паслись, поля колосились, поэты писали о пустяках, в кино кружились комедии и мелодрамы, столицы пределов состязались в излишествах и тайком подражали изыскам Соло, тонко сочившимся с нижней половины света. Понемногу достроился Золотой флот, в 909 году последний из шести линкор по имени “Юный Мон” спустили на воду. Варваросса налюбоваться не могла своей новой прекрасной силой и теперь каждые несколько месяцев, в перерывах между учениями и испытаниями, проводила морские парады.

Многие, впрочем, уже говорили, что не надо никакого похода и никакого возмездия. Зачем рисковать? Вот если Соло сами приплывут, тогда… И вот они приплыли.

Золотой флот в те дни стоял на Дунаве у берегов Василиссы, готовый к параду по случаю столетия панцаря Иллуянки XXIII(*). Враг не спешил, поэтому парад провели в назначенную дату — 14 апреля, и на следующий день флот выдвинулся в Сиренское Море навстречу своей гибели. Осторожный план Варвароссы состоял в том, чтобы сначала выведать намерения врага. Невиданные прежде огромные корабли настораживали, ведь они смогли пройти Драконьи Воды. Неизвестно было, на что они способны кроме этого, каково их вооружение и бронирование. Лишь одно можно было сказать с определённостью: двигаются они очень медленно, что, впрочем, неудивительно при такой немореходной наружности.

Нарядная толпа шумела вокруг старинной исполинской пушки драконобоицы(*). Похожая на диковинного допотопного зверя, она была символом старой столицы, звездой открыток, марок и фото на память. Пятьсот лет назад ее поставили на стены Ставроса для защиты Устья от морских гадов, но бушевавшие тогда, Драконьи Войны скоро закончились и она не познала героического огня в своем нарезном чреве из заговорённой стали(*), а люди прозвали ее Холостая Роза(*). Теперь на её высокой станине, как птички, сидели дети и щебетали, глядя на морской парад. Вдруг среди них Левша разглядел жёлтое платье ядовитого, канареечного цвета. Жёлтое платье и грива чернющих, густо вьющихся волос — это была маленькая Маргарита.

Левша познакомился с ней два дня назад на набережной Герники. Он совсем нечаянно разговорился с этой девочкой, отдававшей предпочтение жёлтому цвету. Потом они гуляли по пляжу, Левша нашел обкатанный прибоем кусок жёлтого бутылочного стекла и чуть было не запустил его лягушкой по голубым волнам, но вдруг разглядел внутри маленькую пчёлку. Оказалось, что это вовсе не стекло, а янтарь. У букашки, застывшей внутри, были ярко-жёлтые полоски и большие чёрные глаза. “Похожа на меня”, — сказала Рита, щурясь сквозь янтарь на солнце. Левша сказал, что можно отдать камень мастеру: тот аккуратно просверлит, и получится хорошая подвеска.

Вечером они попрощались возле маленького дома под цветущей липой в конце Подгорной улицы, и уже через три шага Левша и думать забыл о Маргарите. Он спешил домой, наверняка мама уже извелась. Когда она болела, то сходила с ума каждый раз, когда он терялся из виду больше чем на час. Невозможно было уберечь её от тревоги, иначе как всегда быть при ней, а лучше всего сидеть рядом и держать её тонкую нервную руку в защитных колдовских перстнях. Иногда это помогало, она потихоньку поправлялась и снова становилась веселой и шумной.

Левша забыл и про камень: кажется, забросил его в стол или оставил в кармане прогулочных штанов. Да… вот так он был тогда ещё свободен. Сейчас чёртова стекляшка всегда при нём, и ему не раз виделось в дурных снах, что он потерял кулон или выбросил его лягушкой по голубым волнам.

Маргарита будто бы почувствовала взгляд Левши. Она обернулась и посмотрела на балкон верхнего крыла, равнодушно окинула близоруким взглядом ряд ставрийских господ и, не узнав Левшу среди бирюзовых мундирных рукавов, отвернулась. Не узнала и отвернулась… близоруко щурясь и крутя на пальчик тугие чёрные кудри. Тогда-то у Левши ни с того ни с сего впервые защемило в сердце незнакомым чувством, похожим на зубную ломоту от ледяной воды. С той секунды и до последнего дня это большое чувство будет преследовать и настигать его, как голодный и не знающий другой добычи зверь.

Так что-то на букву “Л” прилетело к Левше, помахало над ним своими скорыми, канареечными крыльями, и он потерял интерес к уходящему на свою погибель Золотому Флоту.

На следующее утро, в воскресенье 17 апреля, Левша сидел один в просторной гостиной их летнего дома в Гернике и грыз яблоко, то и дело макая его в сахар. За большими окнами блестело на море первое жаркое утро. Левша следил за искристой чехардой бликов и думал о Рите, вспоминая, как она рассказывала, что по воскресеньям мама берёт её с собой в салон “Лаванда” на набережной, но, чтобы дочка не дышала раньше времени парами красок для волос и маникюрными лаками, отпускала её в соседнее кафе “Кисельные Берега”. Там Маргарита обычно часа по два старела над мороженым, пока в салоне молодела её мать.

Сегодня после обеда Левша рассчитывал случайно встретить Риту, проходя мимо, ненарочно узнать её за столиком кафе и невзначай подойти к ней. Но пока только десятый час утра и до обеда ещё долгая вечность.

Кажется, о Левше все забыли. Со дня на день ожидалось морское сражение против Соло, в Ставроссу нагрянула толпа столичного начальства, и отцу пришлось остаться в городе. Мама, как всегда, пропадала в клинике Яворова — вон там под холмом, в непроницаемой роще царских елей. Клиника стояла глубоко в чаще, и к ней вела сказочная дорожка. В тишине, тени и хвойном духе, под колючей шалью павших иголок пряталось здание из старинного красного кирпича, тонкого мха, непрозрачных окон и тайн за ними. Там-то, на втором этаже, в маленькой палате его тревожная мама проводила порой целые дни, ухаживая за своим безнадёжным братом, застрявшем в бальзаминовом сне.

За Левшой должна была присмотреть его воспитательница Панна, но каким-то образом она решила, что мать взяла Левшу с собой в лечебницу, иначе трудно было бы объяснить стоны из её комнатки на втором этаже, так же, как и усатое уханье повара, доносившееся оттуда же. Левшу уже посвятили в то, что происходит между мужчинами и женщинами, но он всё ещё робко надеялся, что его разыграли и на самом деле всё не так мерзко.

Сначала Левша хотел написать записку, что поедет на велосипеде на Яврос к Лее, Ягру и Лютовику, но это не годилось: Вера поймёт, что он слышал их с поваром, — получится неудобно. Так что Левша просто встал из-за стола, выбежал на улицу, где жара дышала на деревья сада и солнце успело нагреть сиденье велосипеда. Через несколько минут стрекотанье спиц и уворачивания от стрекоз Левша лязгнул тормозами у ворот Явроса. Оттуда выбежал вприпрыжку Скрипка — репортёр и фотограф местной газеты. Он был увешан фотокамерами и, как всегда, имел до смешного столичный вид. Он помахал Левше, прыгнул на свой мопед и умчался с весёлым жужжанием. В воздухе остался голубой дымок, запах бензина и одеколона “Предчувствие”. Этой модной туалетной водой репортёр злоупотреблял.

Старинные ворота были наполовину открыты. Уже давным-давно они начали врастать в землю в таком гостеприимном положении, и все кому не лень пользовались этим. Левша соскочил с велосипеда, бросил его тут же и вошёл во двор, представлявший собой странное сочетание свалки металлолома и сада. Лютовик выбрасывал сюда сломавшиеся или не пригодившиеся детали от машины цветка, а Полея приводила здесь всё в порядок, выращивала розы, пионы и ирисы.

Вдруг Левша вздрогнул, запнувшись: в зарослях под внешней стеной горел тот самый жёлтый цвет, что вчера привлёк его в толпе на набережной. Конечно же, Маргарита не могла оказаться здесь, но Левша за долю секунды успел как будто взорваться на пехотной мине радости и, увы… разглядеть, что никакое это не платье и никакая не Маргарита. Просто пара жёлтых цветов качалась в листве на сутулых стеблях. Показалось. Разочарование.

Левша дошёл до веранды, растерянно оглядываясь. Скрипнула дверь, и его втянуло сухой прохладой дома. Гостиная, всегда пустая и неприбранная, тёмный коридор, два поворота в зелёных обоях, в конце дверь, единственная настоящая дверь в этом доме, высокая, тяжёлая, с рабочим замком — дверь, в которую всегда нужно стучать и ждать и которая не всегда открывается. Но на этот раз замок скоро лязгнул с масляным звуком.

Дверь открыла Севастьяна Лисовская: высокая, худая, как цапля, в лохматой шапке ярко-синих волос. Её высокое лицо было выкрашено ритуальной лазурью и охрой, на острые плечи накинута атласная, алая, жреческая мантия сирен, схваченная золотым ремешком так небрежно и слабо, что любопытному детскому взору Левши почти полностью открывалась маленькая грудь и низ плоского, как у скорохода, живота.

Яна потрепала Левшу по волосам долгопалой рукой с сигаретой: “Явился мой герой — гроза капустниц”. Левша поморщился. На прошлой неделе случилось небывалое раннее нашествие бабочек-капустниц, они были повсюду, и Левша от безделья принялся гоняться за ними с ракеткой. За этим его и застали. Решётка его ракетки вся была в серебристой пыльце и ярко-жёлтых намеком их внутренностях. Яна язвительно отчитала Левшу за мерзкое живодёрство, и с тех пор при каждой встрече дразнила то истребителем, то победителем, то грозой несчастных капустниц. Лисовская артистично взмахнула почти пустой бутылкой “Аргон и Бэздэс”, запустила Левшу и пошатываясь пошла к диванчику в нише стены. Там она улеглась, свернувшись калачиком и накрыла голову подушкой.

В башне сильно пахло раскалённым железом, машинным маслом и электричеством. Сухой жаркий воздух тихо звенел вокруг Машины Цветка. Эта громадина представляла собой нагромождение переплетённой, перекрученной стали, стекла, меди, каучука и керамики. Наподобие смерча, она расширялась кверху, внизу произрастая из маленькой чёрной коробочки, стоявшей на небольшом столике в центре зала. Из неё выходил один тонкий проводок, раздваивался и поднимался в два керамических куба. Из каждого из них выходили по два более толстых провода, те, в свою очередь, поднимались в другие, более крупные и сложные устройства из металла или керамики, из тех выползали еще более толстые провода, а затем, наверху, они сплетались в мощные кабели. Так, расширяясь и усложняясь, Машина Цветка поднималась вверх, обвиваясь вокруг колонн, прислонясь к стенам, цеплялась за лестницу, повисая на тросах, закреплённых к балкам на потолке. Машина цветка всегда казалась Левше живой. Сейчас, ещё горячая после недавней работы, она скрипела, гудела, шипела, шептала, вздрагивала космами трубок, дышала и только что не жаловалась человеческим голосом.

Лютовик иногда назвал Машину Цветка отцом. Он говорил, что старик Яворов убил себя, но машину свою не одолел и по её проводам и трубам ещё бегают его шестилапые мысли, носят в клювиках и перепрятывают маленькие зёрнышки невоплощенных идей.

Машину Цветка опоясывали леса, по ним на самом верху ползал Казимиров. С поясом для инструментов, в строительных ботинках, трусах и перчатках, красный как рак и блестящий от пота, он крутил ключом клапаны, выпуская облака пара, перемыкал рубильники в местах, где искрили провода, и иногда, оборачиваясь, кричал вниз спящей Лисовской, что в следующий раз эта штука точно взорвётся и похоронит их. Увидев Левшу, Казимиров скупо махнул ему, обжёгся об трубу, щедро выругался и вернулся к своей работе.

Ни Полины, ни Ягра, ни Лютовика внизу не оказалось. Может быть, они наверху? Левша бегом поднялся по лестнице и толкнул дверь панорамы. Тихо, никого, полумрак, круговое окно закрыто тяжёлыми бордовыми шторами, в редкие щели входили пыльные клинки света. Здесь, как повсюду на Явросе, — привычное чередование грязи и хаоса, творимого Лютовиком, и не поспевающего за ними порядка, колдуемого прекрасной Леей. Если бы не её лёгкие руки, всё бы здесь, да и во всём доме превратилось бы в самую свинскую помойку, утонуло бы в окурках, объедках, деталях Машины, черновиках, чертежах и книгах, вывернутых умом наружу. Лютовик никогда не потерялся бы в сказке, за ним всегда тянулся след беспорядка, мелкие поломки, царапины, карандаши с изжёванными в мочалку концами. И птицы не стали бы клевать то, что остаётся после него.

Левша посидел за столом Лютовика. Здесь крепко воняла забитая окурками “Чевенгура” пепельница (бывшая кофейная кружка) и шевелили страницами на сквозняке дочерна исписанные черновики. Левша попытался что-нибудь прочитать. Страницы, покрытые мелким густым почерком, были тяжёлыми и плотными, как татуированная кожа. Непонятно даже где верх, где низ. Как только умница Полина разбирала эти похожие на варварские орды нестройные, тесные ряды букв, цифр и непонятных знаков?

Левша переместился на Полеину кушетку под капельницей с двумя пустыми банками, полежал там, пофехтовал игрушечными шпагами капельных игл. Потом перебрался в великанское кресло Ягра: рядом на столике огромное блюдо с остатками богатырского завтрака, бараньими рёбрами, обглоданными до мраморной белизны.

Левша стянул с полки книгу, полистал её до третьего зевка, бросил, подошел к окну и отодвинул штору. Отсюда хорошо видно устье Ставрийского рукава и даже Золотой Флот, но очень далеко. Зато ближе, на границе молочно-голубых вод Детского Моря, как на ладони — десятки яхт, лодок и прогулочных катеров. Это местные зеваки вышли посмотреть на прекрасные линкоры и, может быть, хотя бы издали увидеть армаду Соло. Сегодня им представится такая возможность и даже намного ближе, чем им бы этого хотелось.

На подоконнике стоял корабельный бинокль. Левша посмотрел в него, покрутил окуляры и разглядел на горизонте едва различимую серую полосу вражеского флота. Все говорили, что в ближайшие дни не стоит ждать битвы: у Соло мало больших кораблей против шести линкоров Варвароссы. Возможно, Соло ждут подхода новых сил, а может быть, Драконовы Воды сожрали заметную часть их эскадры и теперь горе-завоеватели не знают, что им делать. Левша зло усмехнулся и погрозил серой полосе детским кулаком.

Настенные часы с гирями-рыбами и русалкой-кукушкой, выпавшей из оконца и повисшей на пружине, показывали половину второго — впрочем, как и всегда. Но сейчас они, кажется, были близки к истине. Может быть, трое уехали обедать на причал? Нет, машина Лютовика стояла у входа. Наверное, они на пляже под стеной.

Левша вышел из панорамы, прогрохотал вниз по лестнице, пробежал наклонным каменным коридором чёрного хода, выпрыгнул на горячие плиты заднего двора, раздавил скомканную пачку “Чевенгура”, брошенную не пойми кем, нырнул в заросший хмелем проход в стене, побежал обрывающейся козьей тропкой, звенящей кузнечиками, рассыпающейся под ногами пыльными камешками и разбегающейся ящерками. Хоп! С разбегу приземлился в розоватый песок и двумя пинками сбросил сандалии.

Укромный пляж под скалой имел круглую бухту. В самом широком месте Левша мог спокойно проплыть её под водой. Но вот до дна доставали только Ягр и Полина. Зато по остальному морю, на сотни метров в любую сторону можно было бежать, как святой, по щиколотку и в брызгах. Редко вода доходила выше колена. В стороне от стены на пологом пригорке посреди искристой воды корчился древним стволом полуживой Клён-Ставробог. Под тенью его единственной ещё зелёной ветви дремал Лютовик.

Левша подкрался к Лютовику, вооружившись стебельком, и пощекотал ему нос. Лютовик поморщился, чихнул и не открывая глаз пригрозил Левше, что если тот посмеет ещё раз его потревожить, то он… И снова уснул. Вид у него был замученный, лицо худое и смуглое, кожу пробивала чахлая щетина, на лбу красовался наливной прыщ, похожий на ядовитую ягоду, на плод познания добра и зла. Сам Лютовик похож был на обезьянку: у него большие мясистые уши, губастый рот и бесформенный нос с чёрными точками. Своей красотой он пошел в отца и, возможно, даже немного превосходил его. Левша сжалился и отстал от Лютовика.

В стороне, на песке у самой воды, облокотясь на камень, сидел великан Ягр, прекрасная Полина спала у него на груди. Левша подошёл и сел рядом. Красавец оратай за последний год разросся ввысь и вширь. В гостиной на дверном косяке стояли метки карандашом — год, месяц, имя и рост. Верхняя метка с именем Ягра красовалась уже на обоях притолоки и сообщала круглым хвастливым почерком — Ягр, 911 год, апрель, 226 ногтей.

Прекрасная Полина в чёрном купальнике, пуховой накидке, в пшеничных волосах и жёлтых ресницах крепко спала, обняв могучую руку Ягра. Как подобает оратаицам, она была высокой и статной, повыше многих ставрийских мужчин, но на руках у Ягра казалась школьницей. Её нельзя описать словом “красивая”, этого слова недостаточно. С ней было не так, как с другими красавицами, чтоб все соглашались — мол, да, и вправду она очень красивая девушка. Нет, было по-другому — если Полина выходила, например, в кондитерскую или на почту в Гернике, то люди, увидев её, замедлялись, затихали и цепенели, как перед чудом.

Обычно встретить красивого человека — это как увидеть лесную птицу в городском парке или радугу в небе. Но Полея — это как хвосты тройной радуги, поднимающейся из воды прямо перед тобой, или как появившийся на опушке городского парка златогривый сказочный зверь. Её юбка шумела как ветер, каблуки звонко щёлкали по мостовой, и Левша был ужасно горд гулять с ней по городу, чувствовать её ладонь на своём плече и получать за то, что смешит её, всевозможные невинные приятности, которыми девушки балуют своих питомцев. Левша был избалован поцелуями в лоб, нос, щёки, а его мягкие детские уши от души получали нежных щелбанов и ласковой трёпки.

В паре метров от босых пяток Левши на песке валялся дохлый майский жук. Прилетела оса и стала хлопотливо ковырять его пушистую грудку. Левша почувствовал твёрдость под сердцем и достал из внутреннего кармана жилетки янтарь с допотопной мошкой. Потёр его пальцем — тёплый, красивый. Кажется, в Молочном переулке есть ювелирный мастер, наверняка минутное дело сделать из янтаря подвес. У Левши с собой пара корон — хватит, ещё и останется на лимонад или леденцы. Он принялся рассматривать Полинусквозь золотое стекло.

Странно было ему, глядя на свою прекрасную Лею, вспоминать в тягучих, карамельных бликах янтаря совсем другое имя и совсем другое лицо, в котором всё было наоборот, глаза не голубые с зелёными лучиками, а карие с крепкими чаинками. Ресницы — не пшеничное опахало, а острые колья по краю насмешливого прищура. У Полеи кожа — лебединый бархат без порока, а у Риты — неряшливый детский загар. Волосы Полеи тонкие, как солнечная паутина в ресницах, а у Риты — чёрные и перепутанные, как муравьиные норы.

И звучание имён противоположно — Полея, Маргарита. Полея — стоит только коротко погладить языком нёбо, и имя само слетает с губ. Маргарита — это имя борется во рту до последнего, как живая добыча, каждый раз нужно провести сложный болевой приём на языке, чтобы оно прозвучало как следует. Каждый раз для Левши, с его невыразительным “р”, был победой. Как говорили древние рыкари, настоящий хищник убивает ртом. Маргарита. Маргарита.

Послышались тяжелые шаркающие по песку шаги, Левша обернулся. К ним вальяжной походкой шел Пулев.

Больше глав https://author.today/reader/151994

“Да-да… спасибо за напоминание”, — прошептал Левша достал из-за ворота гимнастёрки кулон, снял его с серебряной цепочки и потёр пальцами — это был кусочек допотопного янтаря. Внутри золотой смолы застыла маленькая пчелка в желтом платьице с черными полосками. Маргарита сидела спиной ко входу и болтала ложечкой в кофейной чашке. Левша достал из кармана шинели маленькую подарочную коробочку — белый глянцевый картон, золотистые полоски наискосок и неряшливый жидкий бантик на крышке. Это лучшее, что он смог, а точнее, успел раздобыть — магазины Герники уже закрывались, когда он влетел в город по Рыбо-Китскому шоссе. Левша положил янтарь в коробочку, потряс — гремит. Невинный подарок из детства в копеечном футляре — даже мило. И глупо.

“Ну всё, ладно, как есть, вперёд”.

Левша прошелестел по мерцающему неоновому снегу, взялся за ледяную латунную ручку. Разве может быть у входа в хорошее место такая обжигающе-ледяная ручка? Видимо, может. Он толкнул дверь и вошёл. Звонко, как детские голоса, зазвенели знакомые колокольчики. Из-за чёрной гривы волос показался острый профиль и быстрые ресницы. Левша подумал, что Маргарита сейчас обернётся… но она только подула на кофе, сделала красный помадный глоток и отвернулась. Левша стянул шлем, поправил волосы, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике и медленно пошёл к Маргарите. Оставалось несколько шагов — он не знал, что скажет, только… Вдруг воздух вокруг зазвенел, начали бить башенные часы, под ногами задрожали половицы, за окнами проснулась ночь марта, заворочалась, сверкая звёздами на чёрной шкуре, и, порывисто сопя, заглянула в маленькие окна большими тревожными глазами.

Часы всё били тяжёлыми раскатами. Снаружи заржал его кадавр, а потом вдруг запищал мышью. Неужели злые сёстры обманули его, задёрнули шторы и перевели часы назад, чтоб он опоздал? Левша почувствовал, что правая щека потяжелела, переносицу вывернуло громоздким навесом. Он вцепился в лицо. Оно разваливалось в ладонях и сочилось сквозь пальцы. Левша изо всех сил пытался подавить крик. Только бы Маргарита не повернулась сейчас! Он бросился прочь не разбирая дороги, видя всё кривым и растянутым, как сквозь огонь. Задыхаясь от бега и давясь жирным воздухом внешнего мира, он упал в кровать, уткнулся безобразной головой в подушку и под двенадцатый удар часов проснулся…

Левша отдышался. Стены его номера еще гудели после полуночного боя. Он испугался, что потерял кулон, поискал его за пазухой. Слава богу — на месте. “Бесполезное и вредное стекло”, — с досадой подумал Левша, сжимая кулон в ладони. Воспоминания, заключённые в этом камне, давно стали горькими, а он всё носит их у самого сердца, как отравленный клинок без ножен. Когда-нибудь он решится и избавится от него, отправится на край света, взбирётся на самый высокий вулкан и выбросит ядовитый камень в самое жерло. Главное, самому не броситься следом в кипящий расплавленным янтарём и пчёлами кратер… Левша вздрогнул и снова проснулся.

Пружинистое тиканье часового механизма отстукивало последние минуты ночи. За окном его номера в башне под часами  уже не темень, а черничное молоко, полное крупных хлопьев тихого снега, и отсвет одинокой новогодней гирлянды. Где-то за городом послышались хлопки. Левша открыл глаза и прислушался. Спросонок подумал, что это салют, но нет — это были винтовочные выстрелы. По ночной улице проревел тяжёлый мотор, прогремели копыта, за городом грохнули несколько орудийных залпов, сверху прострочила пулемётная очередь, потом пропел протяжный, сигнальный вой рыкаря. Затем всё стихло…

Сильно ныла правая рука в кислотном браслете. Духота навалилась горячим телом — натопили как в бане. Вчера на рассвете, когда Левша подъезжал к Василькову по северной дороге, дым из трубы крематория валил гуще обычного. Васильков был наряден и тих, как жених в гробу. Шли дни зимнего Коловорота, но вместо круглосуточного столпотворения и шумного новогоднего карнавала, в котором Левша рассчитывал затеряться, — только опустевшие улицы, облетевшая мишура и мусор прерванного праздника.

Левша провёл в седле полных трое суток и из-за всех дорожных приключений на границе Проклятого Поля почти не спал. Кадавра он оставил в пустом внутреннем дворе крематория, снял с него батареи и со всем кислотным снаряжением поднялся по чёрной лестнице к себе в номер, в башню под часами. Дверь оказалась опломбирована, а замок вскрыт. Левша аккуратно сломал печать, занёс снаряжение, заперся, подпёр дверь вешалкой, придвинул для верности тумбу, поставил батареи кадавра на зарядку и, не снимая шинели, на минутку прилёг на кровать.

Очнулся он уже ночью. В темноте наверху проступало зыбкое пятно — образ Ставра Стрижекрыла: младший бог триады сонно глядел на него со старинной фрески на сводчатом потолке, также на стенах проступали образы сирен и Ставра-Стрижекрыла с окровавленным мечом. Левша перечеркнул себя знаком, зевнул, поднялся, хромая на искорёженные ноги, и, прижимая к животу больную тяжёлую руку, побрёл через гостиную, споткнулся впотьмах о дорожную сумку со сваленными сверху оружием и кислотным снаряжением. Нащупал выключатель, но вовремя опомнился и отдёрнул руку. Чёрт! Не хватало засветить на весь Васильков — его окно в башне под часами.

Заперевшись в ванной, он прислушался — тихо. Щёлкнул выключателем . Когда глаза привыкли к свету, покосился в зеркало над раковиной. Можно было подумать, что оно кривое и гнутое, но, увы, пенять приходилось на лицо, исковерканное Проклятым Полем. Левша поспешил отвернуться от уродливого отражения, снял и бросил на пол тяжёлую от сырости и пережитого шинель. Штаны и гимнастёрка истлели в густом и жирном воздухе внешнего мира. Сдирались они мерзкими расползающимися лоскутами, и он брезгливо откидывал их к шинели. Эту форму довоенного образца с тремя сквозными дырками от пуль, пропитанную старой, запёкшейся кровью, Левша снял с покойника. Два последних месяца он бродил по Проклятому Полю в этом отрепье, как в чужой мёртвой коже на голое тело.

Левша сел на край ванны и повернул душевой кран. Тот взвыл и спросонок начал яростно гудеть и плеваться то кипятком, то ржавчиной. От души выругавшись, Левша одолел чёртову дуру, вода пошла густо и горячо, ванну заволокло паром. Чего-чего, а кипятка в крематории хватало. Другого горячего душа, да ещё и с дьявольским напором не найти во всём окрестном Приполье. Левша достал из кармана шинели коловрат, проверил барабан, положил его на столик рядом.

Ванна набралась. Левша выключил воду. Стало тихо. Его правая рука была схвачена громоздким и по виду очень тяжёлым браслетом. Тощая, белая как молоко, кривая спина, вывернутые лопатки, помятая голова на тонкой перекошенной шее, ноги худые и покорёженные — всё тело было изувечено как будто несколькими разными недугами. Впрочем, всё не так уж плохо по сравнению с тем, как он выглядел ещё пару месяцев назад. На самом деле его уродства имели одну причину, и имя ей — Маргарита. Разбитое сердце — не самый лучший спутник для часовщика в Проклятом Поле. Левша забрался в ванну, окунулся с головой и оказался в глухом, ватном пространстве незаконченных воспоминаний: своих, чужих, перемешанных, будто рис с просом. Лица, голоса, сражающиеся под ногами тени, жёлтое платье, сброшенное, как змеиная кожа… нет, это точно не его воспоминание. Лучше было поскорее всплыть, пока не запутался, кому из этого гвалта голосов нужнее дышать воздухом его лёгких. Но Левша не спешил и ждал, стиснув зубы, когда задохнутся чужие и останется только самый тихий голос — его собственный.

До скрипа, до розового цвета отмыв своё безобразное тело, Левша выбрался из ванны, насухо вытерся и закутался в махровый ярко-красный халат, вышел в гостиную, прохромал вокруг стола. С наслаждением вдыхая пыль своего уютного убежища, он ощупывал в темноте знакомые пространства. Какое счастье, что его номер не тронут и все его вещи: милые сердцу безделушки, книги, маски, оружие, кислотные устройства, его первый кислотный костюм и парадный портрет Севастьяны Лисовской в образе Звёздной дочери — были на тех же местах, что и полгода назад, когда он закрыл дверь на ключ и сбежал из Василькова. Левша задёрнул глухие шторы и зажёг над столом голую лампу без абажура.

Синие волосы Лисовской на портрете ярко загорелись в электрическом свете. Левше припомнилось, как однажды она заявилась к нему в номер сильно навеселе. Дело было почти год назад, под конец новогодних гуляний. Вручив ему эту картину кисти неизвестного художника, Лисовская сказала, что это от одного поклонника на её тридцатилетие, и раз Левша ничего не подарил ей на этот невесёлый праздник, то она сама дарит ему портрет с ещё сырыми красками. Она сняла со стены над кроватью поливановские скрещённые мечи, пару фотографий, маленькую схему Проклятого Поля и повесила портрет на их место. “Так я буду присматривать за тобой”, — сказала она и осталась ночевать.

Посидев немного в своём любимом кресле и задумчиво поковыряв кривым, старушечьим пальцем бархатную обивку, Левша принёс из ванной опасную бритву, забрался с ней на спинку дивана и, немного повозившись, снял со стены под потолком вентиляционную решётку. Там, в нехитром тайнике, был спрятан небольшой металлический кейс.

Левша сел за стол и открыл свой походный чемодан. Внутри лежала ритуальная маска “Паучий Поцелуй”, “голодная” чаша, горелка, флакон спирта, стеклянные колбы, пачка столичных денег, чёрный бархатный футляр и набор причудливых инструментов, похожих не то на хирургические приборы, не то на воровские отмычки. Он открыл одну из колб, выпил прозрачную жидкость, поморщился и занюхал пробкой. Посидев с минуту без движения, Левша выпрямился насколько позволяла горбатая спина. Насвистывая лёгкую мелодию, положил на стол руку с походным браслетом. На обратной стороне имелась пластина, державшаяся на дюжине винтиков. Вооружившись маленькой отвёрткой, Левша снял пластину. Под ней оказались прозрачные трубки, по которым пульсировала кровь. Трубки соединялись в небольшом серебристом цилиндре, издававшем едва уловимый звон.

Открутив заслонку, державшуюся на двух винтиках, Левша положил руку на “голодную” чашу, взял металлический щуп с крючком на конце и открыл заслонку. Из неё хлынула кровь и стали падать, со звоном ударяясь о дно чаши, маленькие, но будто бы очень тяжёлые частицы. Рука стала лёгкой, как будто пустой. Левша поспешил закрыть заслонку, ополоснул цилиндр спиртом из флакона и закрутил пластину на место.

Закончив с браслетом, Левша с облегчением потряс рукой, наслаждаясь обретённой лёгкостью. Затем он принялся вылавливать из чаши наиболее крупные частицы — содержавшие в себе чистейшую полевую росу. Левша ополаскивал каждую спиртом и складывал в пустую колбу. Набралось восемнадцать штук. По тяжести браслета можно было догадаться о крупном улове, но он не рассчитывал на столь богатую добычу. Даже если сдать росу разом и по средней цене, то вырученных денег хватит на годы безбедной жизни в далёкой стране, в тихом месте в тени вулкана.

Пришло время самой драгоценной добычи. Левша, вооружившись щипцами, продолжил искать в густеющей крови и наконец поймал едва видимую частицу полевой плоти. Извлечённая на свет, она музыкально зазвенела и наполнила воздух ни с чем не сравнимым ароматом бездны. Левша поместил ее в маленькую стеклянную пробирку из тонкого зеленоватого стекла и взвесил её в руке, невесомая на вид, на ладони она ощущалась тяжелой как кусок свинца. Левша аккуратно положил пробирку в футляр, вытер со лба проступивший пот и рассмеялся. Он и погибель свою обернул в добычу. А разбитое своё сердце он утешит — пускай не плачет.

Одна такая частица стоит сотен капель самой чистой часовой росы — это целая прожитая жизнь, заключённая в крошечном кристалле. Теперь, когда Левша поднялся с глубин Проклятого Поля, эта минувшая жизнь забудется, будто сон к полудню, растает, как томное облако, как многотомный роман в печи. Скоро от него останется только красивый остывающий пепел, но и его в считанные часы разворошит и унесёт ветер внешнего мира. Зато здесь, в частице полевой соли сохранено всё.

Первая такая частица, добытая в прошлом году Севастьяной Лисовской, стоила как снаряжённый надёжной командой морской корабль, с трюмом, сытым сокровищами. Следующие частицы, добытые в Проклятом Поле, стоили в разы дороже, а за эту последнюю какой-нибудь престарелый царь не пожалеет и всего своего царства, только бы прожить ещё одну жизнь. Целая жизнь в маленькой блёклой крупице. И больше не осталось в живых никого, кто смог бы добыть ещё полевой соли, и ни у кого больше нет даже одной частицы… только у Левши.

Что ж, теперь пора было позаботиться о себе. Левша отстегнул ткань в крышке кейса. Под ней оказалось зеркало, на нём тонкими чёткими линиями было прочерчено лицо. Он достал чёрно-белую фотографию молодого человека, чьё лицо было разлиновано в точности таким же образом, что и зеркало. Открыл бархатный футляр — внутри серебристая машинка, похожая на напёрсток с заводным механизмом и бойком, как на маленьком пистолете, только на ударной поверхности бойка чернел бритвенно острый осколок Болотного железа.

Рядом с напёрстком лежал металлический стержень на шнурке. Левша раскрутил его, зарядил внутрь частицу из колбы, закрутил, стал энергично трясти, пока стержень не нагрелся в руке. “Сделаем это быстро. Сделаем это очень быстро”, — шептал Левша, запихивая в рот стержень и зажимая его зубами, как удила. Лицо его сделалось совершенно белым, глаза ввалились, губы потемнели, он надел напёрсток на безымянный палец правой руки и взвёл боёк. Часовой механизм противно и торопливо затикал, Левша со стоном мучительного предвкушения уставился в разлинованное зеркало. Раздался гадкий щелчок.

Как будто невидимый великан дёрнул Левшу поперёк и чуть не порвал пополам. Удила хрустнули в зубах, роса из раздавленного стержня быстрее боли пронзила всё тело сварочным электрическим жаром. Все спазмы и тугие узловИща, стягивавшие и корёжившие тело, сгорели в одну секунду. Зеркало треснуло и развалилось на несколько осколков. Левша протяжно всхлипнул. Его било крупной дрожью, отступающая боль звенела в голове самой тонкой струной. Левша вытащил удила, сплюнул сладкую от росы кровь и забылся.

Часы пробили шесть раз — начался час Зверь-Неведа — лучшее время суток, когда неизвестно, что будет, и наглые планы ещё не составлены. Рядом с чемоданом на столе стояла вазочка с помутневшими и слипшимися барбарисовыми конфетами. Пришлось повозиться, чтобы выломать из липкого кома один леденец — вкус детства. Внешний мир понемногу принимал в грубые, родные объятия своего блудного сына.

Левша встал, c наслаждением потянулся и подошёл к зеркалу. В рассеянном утреннем полумраке из отражения на него глядел хрупкий, красивый юноша с тонкими девичьими чертами. Глядя строго в фас, нельзя было найти в этом лице ничего мужественного, кроме жидкой, светлой щетины, но стоило Левше чуть повернуться, как открывалось подлинное украшение его лица — роскошный, острый и прямой нос. Когда Левша поворачивал голову, то будто океанический трёхмачтовый парусник ложился на курс.

Левша открыл гардероб и достал неприметный бежевый костюм, какие носят столичные туристы, посещающие Приполье в поисках психических развлечений. Выбрал маску русого зайца — такая годилась как для новогоднего карнавала, так и для небезопасных припольских будней. Она будто бы говорила: “Я обычный и не гордый человек, мне не нужны неприятности, и сам я их не доставлю”. К тому же в вытянутой заячьей мордочке прекрасно помещался нос Левши.

С улицы послышался когтистый скрежет. Левша подошёл к окну и выглянул за штору. Внизу, во внутреннем дворе мёл дворник, медленный снег кружился в воздухе и засыпал работу квадратного бородача в долгополом тулупе. Левша аккуратно приоткрыл окно, потянул носом колючий горьковатый воздух и уставился в блёклые рассветные сумерки. Из этого окна отличный вид на Проклятое Поле, но сейчас, когда сыпет снег и только светает, его ещё плохо видно — всего лишь тёмное помутнение в пространстве над Детским Морем.

На подоконнике рядом с засохшим кактусом, похожим на магическую куклу для заклинаний, стояла табличка с надписью: “В Проклятое Поле не смотреть. Сойдёшь с ума и сгинешь”. В уголке, в назидание, был нарисован человечек в смирительной рубашке. Художник умело передал его психические повреждения.

Внизу мигала неоновая вывеска поминальни: “Тихий Омут”. Левше захотелось перекусить, но ещё сильнее — выпить. Как говорили древние, жажда утоляет голод. Опрокинуть рюмку-другую солнечной воды, осушить большую кружку кофе.. тогда аппетит разгуляется и можно будет крепко позавтракать омлетом, например, и местным кексом под вишнёвым сиропом. Внешний мир бодро ударил по нижним струнам, и Левша оживился. К тому же нужно как следует осмотреться. Приполье и Васильков выглядели брошенными. Нужно было встретиться с Полуторолицей Панной и расспросить её, о том что произошло здесь за месяцы его отсутствия… судя по всему, ничего хорошего. Правда, хозяйка “Тихого Омута” обычно спит до обеда, но, может, она пока не легла и ещё лакает свой гвоздичный ликёр над учетными книгами. С Панной Левша мог поторговаться за росу, но вот рассказывать о главном улове пока не стоило.

Раньше Васильков ещё накануне Коловорота был рад, “Тихий Омут” поил голодных, бани купали пьяных, крематорий не принимал покойников и всё своё тепло дарил живым. Часовщики были главными на этом празднике. Они были как идолы в окружении прекрасных сестриц. В те времена с них писали портреты, как с поэтов, посвящали им песни, как героям, и делали на них ставки, как на лошадей. Их именами называли детей, собак и героев рисованных историй. Тогда удача ещё ходила с ними, как ручная, а погружения давались легко, как подвиг на миру. Одно время Лисовская, Левша и товарищи вообще думали купить Крематорий целиком с половиной Василькова в придачу, чтоб всем часовщикам, проводникам и их сестрицам было место на берегу Проклятого Поля. Не верилось, что с тех пор миновал всего один год. Год, который прошёл по ним как тупая коса по траве — кого поломало, кого срезало, кого вырвало с корнем. Жив ли ещё кто-нибудь, кроме Левши, из их дружной и славной шайки Золотого Века?

Вдруг у Левши кольнуло сердце. Он только сейчас заметил внизу своего кадавра. Великанский конь стоял неподвижно, и его так засыпало снегом, что не разглядишь. Сам-то Левша выспался, принял ванну и вернул себе облик, а всё это время его верный конь стоял на холоде со снятыми накопителями. Левша нашёл в гардеробе и накинул пальто, сунул босые ноги в подвернувшиеся домашние туфли, разбаррикадировал дверь, выломал из вазочки леденечный ком — угощение для коня, — сунул его в широкий карман, снял с зарядки две горячие и потрескивающие батареи, крякнув, поднял и потащился с ними в коридор, а затем по крутой лестнице вниз. На столе, навострив уши, осталась лежать маска русого зайца.

Кадавр встретил Левшу своим обыкновенным безразличием. Это был старый оратайский тяжеловоз — пузатый, на слоноподобных ногах, с короткой шеей, изуродованной ослино-крокодильей мордой, и мутными белёсыми глазами, неживыми настолько, что даже зимой на них мерещились мухи. До войны его боевой обвес фирмы «Гудвин» 85 серии считался передовым, но сейчас батарейные ячейки окислены, приводы протекали сквозь слои обмоток и хомутов, кресло давно потеряло обшивку и торчало на спине сутулым каркасом. Серебряный жетон на именном ремне имел изящную гравировку “Аллегро”. Трудно вообразить, что когда-то этот безобразный зверь заслуживал столь гордое прозвище. Левша погладил тупую морду исполина и поднёс к печальным, чёрным губам барбарисовый слиток. Без тени благодарности животное захрустело гостинцем.

Вдруг позади что-то грохнуло....

Больше глав книги на https://author.today/reader/151994 Ставьте лайки