«Там на углу, сидит ворона с х*ем во рту»

Почти миллионный аккаунт фанатов ПСЖ в запретграмме поздравил Матвея Сафонова с первой игрой в сезоне с помощью необычной песни.

Когда понравился иностранный трек, но ты не знаешь перевода.

Это не иносказание и не попытка создать таинственную атмосферу. Я тружусь там с двадцати одного года: сортирую, сканирую, перемещаю вещи из одного места в другое, чтобы другие люди могли о них забыть.

Работа стабильная. Тихая. Такая, где ничего интересного происходить не должно.

Каждый год примерно в середине ноября меня переводят на сезонную должность.

Официально я числюсь в отделе «Без ответа». Неофициально — я тот, кто сортирует письма, адресованные Санте, на которые никогда не придёт ответ.

Большинство людей не представляют, сколько их приходит.

Дети по‑прежнему пишут бумажные письма. Родители по‑прежнему поощряют это. В школах это до сих пор часть занятий. К тому моменту, когда эти конверты попадают к нам, они уже — тупиковые: адреса, которых не существует, имена, которые ненастоящие, обратные адреса, написанные неровным почерком карандашом.

Оборудование автоматически помечает их. Их изымают до сортировки и отправляют в наш отдел.

Мы не отвечаем на них. Не пересылаем благотворительным организациям. Не читаем полностью.

Последнее — это правило.

Оно действует с конца 90‑х, по словам моего начальника. Задолго до того, как я начал работать, задолго до того, как он сам пришёл сюда.

Объяснение, которое дают на обучении, простое и заученное: дети иногда пишут в письмах о личных делах. О проблемах в семье. О ситуации дома. Не наше дело читать личную информацию, которая не предназначалась для нас.

Поэтому мы бегло просматриваем. Убеждаемся, что письмо адресовано Санте, ставим отметку «Без ответа», регистрируем и складываем в архив. Можно прочитать первую строчку, может быть, две. Дочитывать до конца нельзя. Никогда.

В первый год люди шутят об этом. Думают, что это суеверие или какой‑то старый пережиток кадровой политики, который никто не удосужился убрать. Кто‑нибудь всегда спрашивает, что будет, если всё‑таки дочитать письмо до конца.

Начальник никогда не отвечает прямо. Он просто говорит, что это приведёт к немедленному увольнению.

Долгое время я верил, что это всё, что это значит.

Я перестал считать правило смешным три Рождества назад.

Тогда я узнал, что происходит после увольнения. Это строго охраняемая тайна среди тех, кого втягивают в это, и вам рассказывают только тогда, когда все решат, что вы никому ничего не скажете.

Вас не выводят из здания под охраной. Не устраивают сцен. Вам просто говорят собрать вещи и уйти. Ваши учётные данные деактивируют позже в тот же день. Доступ к внутренним системам пропадает. Для всех остальных выглядит так, будто вы уволились или были уволены по какой‑то обыденной причине.

То, что происходит дальше, не описано ни в одном руководстве.

Всё начинается одинаково каждый раз. В течение дня или двух человек говорит, что чувствует, будто за ним наблюдают. Сначала он, возможно, отшучивается и списывает это на стресс. Потом описывает нечто более высокое, чем должно быть, стоящее слишком далеко, чтобы это имело смысл. Силуэт. Тень, которая не двигается, когда двигается он.

К четвёртому или пятому дню он перестаёт смеяться.

Все описывают это одинаково: чёрная фигура, не меньше двенадцати футов ростом, непропорциональная, с руками, доходящими до голеней, стоящая прямо, словно притворяясь человеком.

На ней шапка Санты. Настоящая — красная, с белой отделкой, из дешёвого фетра. Шапка никогда не меняется. Она никогда не падает. Она никак не реагирует на погоду.

Она не преследует их. Не говорит.

Каждый день она становится чуть ближе.

Она может стоять на другой стороне улицы. В конце прохода в продуктовом магазине. На тротуаре при свете дня. Другие люди проходят сквозь неё, словно её там нет. Никто её не замечает. Никто не реагирует. Именно так они понимают, что она предназначена только для них.

Преследование длится двенадцать дней.

На тринадцатый день они умирают.

Почта не признаёт связи. Официально эти люди погибают в результате несвязанных с этим происшествий или по медицинским причинам. Неофициально никто в отделе «Без ответа» больше не нарушает правило.

За исключением меня.

Потому что некоторые письма — не такие, как все.

Время от времени — редко, но достаточно часто, чтобы мы этого боялись, — вы находите смятый конверт, запечатанный красным воском вместо клея. Без марок. Без обратного адреса. Только имя, аккуратно написанное карандашом, словно автор боялся ошибиться в написании.

Именно из‑за этих писем существует правило.

Мы должны отложить их в запертый ящик и немедленно сообщить начальству. Без регистрации, без сканирования. Их забирают в конце месяца.

Каждое из них адресовано Санте.

За всю свою карьеру до прошлой недели я видел одиннадцать таких.

На двенадцатом было имя моего племянника.

То же имя. Та же фамилия. Даже изгиб карандаша на первой букве выглядел знакомо неправильным. У моего брата есть семилетний сын. Он пишет своё имя так же на поздравительных открытках — слишком крупно в начале, а потом буквы становятся мельче, будто он устаёт на полпути.

Я не открыл его сразу.

Я долго стоял, глядя на печать, убеждая себя, что совпадения случаются и дети могут иметь одинаковые имена. Я говорил себе, что красный воск ничего не значит. Что у многих детей есть дяди, работающие на почте.

Я взял больничный, сразу ушёл и поехал прямо к дому брата.

Он рассмеялся, когда я рассказал ему о конверте. Сказал, что я слишком заморачиваюсь. Сказал, что его сын, вероятно, нашёл его штамп с воском, который он использует для работы, и захотел сделать что‑то особенное. Когда я спросил, писал ли его сын недавно письмо Санте, его улыбка слегка померкла. Он сказал, что да, но не увидел ничего тревожного. Обычные вещи: игрушки, конфеты, видеоигры.

Он спросил, почему я так переживаю. У меня не было ответа, который не звучал бы безумно.

Той ночью я видел сон о ящике на работе.

Он был открыт, и письмо исчезло.

На следующее утро я нарушил правило.

Я сказал себе, что прочитаю достаточно, чтобы убедиться, что это не его письмо. Сказал себе, что остановлюсь, если дело коснётся личных тем. Сказал себе, что не дочитаю до конца.

Я ошибся.

Письмо было написано карандашом, аккуратно, но осознанно. Без орфографических ошибок. Без детских оборотов.

В нём благодарили Санту.

Благодарили за последний подарок. Не за игрушки или игры, а за «конфету», которая «заставила маму перестать плакать».

В письме говорилось, что Санта был прав — что совершение плохого поступка сработало, и никто ничего не узнал. Обещалось, что в этот раз будет ещё лучше. Что кража — этого уже недостаточно, а причинять боль животным теперь кажется мелочью, поскольку он понял, чего на самом деле хочет Санта.

Проступки перечислялись, словно дела по дому.

В конце спрашивалось, чего Санта хочет дальше, потому что приближается Рождество, и он хочет быть хорошим мальчиком.

Я не помню, как отложил письмо.

Помню только, как начальник стоял за моей спиной и велел отдать ему мой пропуск.

Она не спорила. Не кричала. Она выглядела уставшей, словно видела эту ситуацию раньше и каждый раз ненавидела её. Она сказала, что я уволен за нарушение политики конфиденциальности и должен немедленно покинуть здание.

Она не предупредила меня ни о чём другом.

Я не ушёл с работы сразу.

Я сидел в машине на парковке почти час с письмом на коленях.

Я всё ждал, что кто‑нибудь постучит в окно и скажет, что это уже слишком, что они донесли свою мысль и я могу вернуться внутрь. Никто не пришёл. Люди уходили с работы, проходили мимо моей машины, даже не взглянув дважды.

Я поехал к дому брата, потому что больше некуда было идти.

Он открыл дверь, за его спиной ещё не спал сын, из коридора доносились голоса из мультфильма. Обыденность этого делала то, что я держал в руках, непристойным, словно я принёс что‑то заразное в чистую комнату. Я спросил, можем ли мы поговорить наедине. Он колебался, затем вышел со мной на улицу, закрыв за собой дверь.

— Почему ты держишь письмо Лукаса?

Мы стояли на крыльце. Лампочка над нами мерцала каждые несколько секунд. Раньше я этого не замечал.

— Оно пришло на мою работу, — сказал я. — Тебе нужно его прочитать.

— Ты вскрыл почту моего ребёнка?

— Да, но ты поймёшь, когда прочитаешь.

От этого стало только хуже. Он взял конверт из моих рук и перевернул, нахмурившись на восковую печать.

— Что это? Какая‑то шутка?

— Серьёзно, прочитай.

Он сломал печать пальцем и начал просматривать страницу. Я следил за его глазами, двигавшимися строчка за строчкой. Когда он остановился, он уставился на бумагу, словно потерял место.

— Это не смешно, — сказал он.

— Я знаю.

Он сложил письмо один раз.

— Ты написал эту чушь?

— Нет.

— Ты его подговорил?

— Нет

— Ты правда думаешь, что это пришло от настоящего… — Он оборвал себя, резко и без юмора рассмеялся. — Ты что, всерьёз, Мэтт?

— Меня сегодня уволили. Я не стал бы рисковать работой из‑за такой ерунды.

— Это ничего не объясняет.

— Я пытался не читать. Мне нельзя было. Но когда я увидел его имя…

— Ты опять про эти правила, — сказал он. — Про ту дурацкую «санта‑историю», о которой ты каждый год твердишь?

— Это не дурацкая, — возразил я. — У этого есть причина.

— Так теперь мой сын — причина?! — Его голос стал громче. За его спиной телевизор рассмеялся в нужный момент. — Ты думаешь, мой сын, чёрт возьми, причиняет людям вред?

— Нет, — быстро ответил я. — Я думаю, что‑то просит его об этом.

Он уставился на меня, ожидая усмешки, которая не появилась.

— …Ты болен, приятель, — наконец произнёс он, глядя на меня испепеляющим взглядом.

— Такое случалось и с другими. С коллегами. Как только дочитаешь одно из этих писем, которые я взял…

— Хватит. Не приходи в мой дом и не говори такой бред.

— Просто выслушай меня, хоть раз, пожалуйста…

— Тебе нужна помощь, Мэтт. Серьёзно. Ты сошёл с ума.

— Есть нечто, — мой голос сам собой стал тише. — Оно начинает следить за тобой. Высокое. В шапке Санты. Двенадцать дней, а потом…

— Уходи. Не говори так о моём сыне. Не разговаривай со мной, пока не приведёшь себя в порядок.

— Я не о нём говорю, — сказал я. — Я говорю о том, что приближается.

Он открыл дверь за собой.

— Держись подальше от моего дома. И не возвращайся, пока не признаешь, что всё это выдумал.

— Но Рождество…

— Не надо, — оборвал он. — Не приноси этот бред в мой дом.

Я отступил дальше на крыльцо. Он без колебаний закрыл дверь.

Замок щёлкнул.

За дверью мой племянник смеялся над чем‑то по телевизору.

В наступившей тишине мерцающая лампочка на крыльце наконец погасла.

В конце улицы нечто высокое стояло совершенно неподвижно, ожидая.

Я ушёл от дома брата, не отрывая от него взгляда.

Когда я добрался до дома, оно стояло на другой стороне улицы от моей квартиры, частично скрытое фонарным столбом, который доходил лишь до его бедра. Шапка Санты идеально сидела на голове, ярко‑красная на фоне тела, поглощающего свет, а не отражающего его.

Я не видел, чтобы оно двигалось. Я смотрел из окна гостиной, пока глаза не начали болеть, пока моё отражение не наложилось на тёмное стекло, заставляя сомневаться, существует ли эта фигура на самом деле. Когда я отвёл взгляд и снова посмотрел, оно всё ещё стояло в конце улицы, прямо за знаком «Стоп».

Машины проезжали мимо, не замедляясь. Свет фар проходил сквозь его ноги и выходил с другой стороны, не изменившись. Женщина пробежала прямо сквозь то место, где оно стояло, в наушниках, выдыхая пар в холодном воздухе. Она даже не заметила высоту того, мимо чего прошла.

Той ночью я не закрыл шторы. Я хотел знать, подойдёт ли оно, пока я сплю, двигается ли оно только тогда, когда я не смотрю.

Оно не двигалось. Шапка Санты была самым ярким пятном на улице.

На второй день оно было ближе.

Оно стояло напротив моего дома под фонарём. Свет ничего не выявлял, лишь очерчивал его контур, словно нечто приклеенное к миру. Я вышел рано, до рассвета, убеждая себя, что если пройду мимо достаточно быстро, то докажу, что оно не может взаимодействовать со мной.

Когда я шёл мимо, я почувствовал давление в глазах, словно вспоминал что‑то забытое. Это длилось меньше секунды. Когда я обернулся, оно всё ещё было позади меня.

Той ночью мне приснилось, как красный воск размягчается в моих руках.

На третий день оно было на парковке.

Оно стояло между моей машиной и выездом. Я обошёл его, не останавливаясь. Помню, что чувствовал скорее злость, чем страх — злость, что оно имеет право существовать таким образом, нарушая основные правила близости и последствий.

Мужчина прислонился к моей машине, чтобы завязать шнурок. Его плечо прошло сквозь ногу существа, не вызвав никакой реакции.

По привычке я поехал к почте, прежде чем вспомнил, что больше там не работаю.

На четвёртый день оно стало появляться внутри помещений.

Я увидел его в конце отдела с замороженными продуктами, его голова почти касалась висящих вывесок. Люди толкали тележки сквозь него. Ребёнок пробежал мимо меня, смеясь, когда холодный воздух ударил ему в лицо.

Я оставил свои покупки и вышел.

Той ночью рождественская музыка начала казаться предупреждением.

На пятый день оно последовало за мной на улицу, где живёт мой брат.

Оно стояло на тротуаре перед его крыльцом, ноги почти касались ступеньки. Позже я видел, как мой брат прошёл сквозь это место, держа сына за руку, не замедляясь, не замечая. Лампочка на крыльце включилась. Дверь закрылась.

Существо не ушло.

На шестой день я перестал пытаться объяснить.

Я позвонил в службу неотложной помощи. К психотерапевту. К кому‑нибудь, кто мог бы придать этому форму, не ведущую к гибели. Я говорил о стрессе, безработице, тревоге. Каждый слышал именно то, что ему нужно было услышать.

Той ночью оно стояло на краю территории моего дома, ближе, чем раньше. Я впервые закрыл шторы и всё же проснулся с ощущением, что что‑то коснулось стен.

На седьмой день оно было в лифте, ведущем к моей квартире.

Двери открылись, и оно уже было там, слегка согнувшись, чтобы поместиться. Женщина вошла следом за мной и прислонилась к его ноге, не осознавая этого, слегка нахмурившись от неожиданного холода.

Я вышел на два этажа раньше. Остаток поездки сопровождался скрипом, словно лифт нёс больше веса, чем должен был.

На восьмой день оно сначала появлялось в отражениях.

На тёмном экране моего телефона. В дверце микроволновки. Всегда позади меня. Когда я оборачивался, оно оказывалось в комнате там, где должно было быть, чтобы оставаться вне досягаемости.

Я никогда не слышал, как оно дышит.

На девятый день оно перестало оставлять мне пространство.

Я поворачивал за углы и почти натыкался на него. Я начал выставлять руки перед собой, боясь столкнуться с ним, как с неудачно расставленной мебелью.

Той ночью оно стояло у изножья моей кровати и наклонилось вперёд ровно настолько, чтобы шапка Санты слегка опустилась.

Я не спал.

На десятый день я попытался уехать из города.

Я ехал, пока дороги не стали реже, а огни не исчезли. Я заперся в туалете на стоянке, чтобы просто перевести дух.

Оно ждало у раковин.

Я развернулся и поехал домой.

На одиннадцатый день оно больше не следовало за мной.

Оно ожидало в местах до моего прихода. Располагалось там, где это имело смысл, словно всегда было частью обстановки.

Если у него есть глаза, я их никогда не видел. Если у него есть лицо, думаю, я не выжил бы, увидев его.

На двенадцатый день оно стояло в моей спальне.

Не у изножья кровати. Ближе.

Оно наклонилось в поясе, пока его голова не заполнила всё моё поле зрения. Я почувствовал запах воска. Запах бумаги. Шапка Санты сдвинулась вперёд ровно настолько, что я подумал, будто наконец увижу, что под ней.

Затем оно свернулось в углу, невероятно маленькое, и ждало вместе со мной до утра.

Завтра — тринадцатый день.

Оно стоит всего в нескольких футах от меня.

Я умру завтра ночью.

Мне нужна помощь. Любая. Пожалуйста.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Правда, была проблема. Во-первых, я почти сорокалетняя мать троих детей, а мы все знаем, что алгоритмы не жалуют непривлекательных людей. Во-вторых, мне совсем не хотелось, чтобы другие мамы, друзья или родственники случайно нашли мой аккаунт. Меня бы точно высмеивали за это на семейных праздниках.

Поэтому я придумала персонажа.

То есть я сделала несколько сомнительных вещей: купила длинный чёрный парик (обычно у меня короткие светло-каштановые волосы), использовала совершенно другой макияж, включила фильтр и назвалась Кэтрин — достаточно далеко от моего настоящего имени, Кейси.

В итоге получилась красивая женщина, выглядевшая лет на тридцать с небольшим и лишь отдалённо похожая на меня.

Сначала я выкладывала скетчи про работу в рознице, поскольку этим я занималась до того, как родила детей. Потом перешла к видео с распаковками, которые дублировала и в YouTube Shorts. Поначалу ролики шли вяло, но потом несколько из них стали вирусными. Я, конечно, не стала какой-то известной звездой, но это приносило пару сотен лишних долларов в месяц.

Всё шло на лад.

А потом всё покатилось под откос на неделе после Дня благодарения.

Я заметила комментарий под одним из видео: «Ха-ха! Я тоже из Огайо!»

Я застыла. Я разве говорила это в видео? Я всегда очень тщательно следила за тем, чтобы не выдавать никаких личных деталей, несмотря на образ.

Я пересмотрела ролик. Я увидела, как «Кэтрин» вытаскивает Лабубу из коробки. «Долго же она добиралась сюда, в Огайо», — сказала она, то есть я, с лёгким смешком.

Я оцепенела. Чёрт, я правда это сказала.

Я перемотала и снова просмотрела этот фрагмент. Снова и снова. Я совершенно не помнила, чтобы говорила это. И, глядя на видео, заметила ещё кое-что: за мгновение до этих слов казалось, будто ролик на мгновение «глючит». Моё лицо замирало и дёргалось, словно видео было склеено.

В голове закружилась ужасная мысль. TikTok ведь не… добавляет в видео клипы, сгенерированные ИИ… правда?

Звучало безумно. Но я вспомнила, как несколько недель назад подруга рассказывала мне про рекламу в Facebook, которую она запускала: там было столько ИИ-настроек, которые добавляли лишнее в изображения и описания, что выключать всё это было как отдельная работа на полный день.

А вдруг TikTok делает то же самое?

Наверное, я просто случайно проговорилась, подумала я. И ничего больше.

Но потом это начало повторяться.

В одном видео, где я распаковывала крем для тела, появился комментарий: «Не может быть, что тебе 42». Я посмотрела видео снова, и, разумеется, Кэтрин, то есть я, растянула губы в широкой, почти неестественной улыбке и сказала: «Он творит чудеса с моей сорокадвухлетней кожей».

Я знаю, что не говорила этого. Ну кто вообще говорит «сорокадвухлетняя кожа»? Это звучало так странно, словно фразу сгенерировал ИИ. И действительно, когда я пересмотрела ролик, перед этой репликой снова был тот самый глюк. Моё лицо на долю секунды замирало, потом резко поднималось, и только после этого звучала фраза.

Даже если это ИИ. Откуда он знает, что я живу в Огайо? Откуда он знает, что мне сорок два?

Интернет знает о тебе всё, прошептал голосок где-то на задворках сознания. О, да. Он знает, что ты любишь тёмный шоколад с карамелью и холодный кофе. Он знает, что у тебя плохое кровообращение, потому что всё время показывает тебе рекламу носков и тапок. Он знает, что ты сова и любишь наблюдать за птицами, и…

Я с силой хлопнула телефоном о стол. В следующий раз, когда я буду записывать видео, я просмотрю каждую опцию под микроскопом, чтобы ни в коем случае не включить какую-нибудь ИИ-функцию.

Но, разумеется, видео, которое я выложила на следующий день, оказалось таким же. И оно было куда хуже, намного хуже тех двух.

«Тут мои инициалы, видите?» — сказала она, то есть я, вытаскивая брелок с моими инициалами: KSB. Когда фильтр едва заметно сместился на лице, она улыбнулась и сказала: «K — как Кейси».

Я сказала: «Кейси».

Нет, нет, нет.

Я была уверена, что сказала «Кэтрин». Потому что помню — помню, как почти сказала «Кейси», но успела себя остановить и произнести «Кэтрин».

Этого не могло быть.

Я бросила всё. Перестала загружать видео. Перестала даже открывать приложение. Доходы быстро упали без нового контента, но мне было всё равно. Это было жутко. Я знала, что сказала «Кэтрин». Не было ни единого шанса, что я сказала «Кейси».

…Или был?

На следующее утро я проснулась от уведомления на телефоне.

Не от TikTok и не от YouTube.

От нашей камеры Ring.

Кто-то был в нашем дворе в 3:24 ночи.

Я, недоумевая, открыла видео. Наверное, просто жук, или животное, или ещё что-нибудь такое. Но когда я посмотрела запись, кровь отлила от моего лица.

Чуть дальше крыльца стояла фигура. Очертания были размыты и пикселизованы, потому что наполовину она находилась в темноте. И она стояла спиной к дому.

Но у неё были длинные тёмные, слегка волнистые волосы.

Точно как у моего парика.

Женщина простояла так две полные секунды, а потом медленно шагнула обратно во тьму.

«Кто это?» — спросил мой муж, явно не делая связи.

«Не знаю. Кто вообще может быть на улице так поздно?»

«Может, Карин встаёт где-то в четыре?» — сказал он, имея в виду пожилую женщину через дорогу, которая в другой жизни была профессиональной пловчихой.

«Да, но у неё не такие длинные волосы». Я сглотнула. «Тебе не кажется, что это… ну, похоже на тот парик, который я ношу в видео?»

Он посмотрел на меня. «У многих женщин такие волосы».

Я снова сглотнула. «Как ты думаешь, стоит сообщить в полицию?»

«Она ведь ничего не делает… давай лучше поговорим с соседями, посмотрим, может, кто-то ещё её заснял».

Я бы и сама позвонила в полицию, но мы жили в таунхаусах — примерно тридцать домов в пределах ста футов, считая те, что через дорогу. Женщина технически стояла в нашем дворе, но это всего около трёх метров от тротуара. Это мог быть любой из соседей или кто-то, кто к ним пришёл. Не обязательно тот, кто целенаправленно следит за нами.

Её волосы совпадали с париком. Но мой муж не счёл это проблемой. И я решила, что тоже не стоит.

В следующие несколько дней я внимательно следила за камерой Ring, но ничего не происходило. Никаких странных визитов, никаких подозрительных женщин, крадущихся снаружи. Я списала это на единичный случай.

Из любопытства я зашла на свою страницу в TikTok, чтобы проверить статистику видеороликов и посмотреть, набираются ли ещё какие-то остаточные просмотры для дохода в этом месяце.

Когда страница загрузилась, кровь в моих жилах превратилась в лёд.

Там было новое видео. Видео, которое я не загружала.

Миниатюра отличалась от остальных. Было темно, и казалось, что она… на улице?

Желудок ухнул вниз.

Дрожащими руками я открыла видео.

Она стояла в темноте.

Перед рядом таунхаусов.

Перед моим домом.

Её сглаженное фильтром лицо едва различалось в слабом свете. Правая половина была совершенно чёрной, полностью в тени. Тёмные волосы свободно колыхались на ветру. Она смотрела вниз, в камеру, и один освещённый глаз блестел в свете уличного фонаря.

Она улыбнулась.

И на этом видео закончилось.

Оно зацикливалось, повторяясь снова и снова, пока я не опомнилась и не закрыла приложение. Я сидела, глядя на телефон, который дрожал в моих руках.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Кто-то следил за мной. Кто-то использовал те же фильтры и парик, чтобы выглядеть как мой персонаж. Но этот человек знал, где я живу, знал, что это именно я, и взломал мой аккаунт.

Я вызвала полицию. Рассказала им всё. Показала все видео, каждое из них. Какая-то часть меня ожидала, что к моменту приезда полиции видео с ней, со мной, в темноте исчезнет, но оно всё ещё было там.

Я не выдумала это.

Полиция прочесала район. Составила отчёт. Пообещала поговорить с соседями. Сказала держать двери запертыми. Звонить при первых признаках беды.

Но без женщины на месте, чтобы её можно было найти, это было непросто. Выяснение того, кто взломал мой аккаунт, заняло бы дни, даже если бы TikTok пошёл на сотрудничество.

Поэтому мы собрались и поехали к моей маме. Мы должны были пожить там несколько дней, пока не появятся новости.

«Я знал, что вся эта история с TikTok — плохая идея», — сказал муж после того, как дети легли спать.

«Знаю. Прости».

«Это плохо. Очень плохо». Он уронил лицо в руки. «Ты хотя бы удалила аккаунт?»

«Пока нет».

«Сделай это. Немедленно».

«Но полиции может понадобиться, чтобы увидеть, кто…»

«Удали!»

Я вошла в аккаунт и удалила его. К счастью, новых видео не появилось. Было только то самое, где она стоит под фонарём.

В постель я легла около двух ночи. Но заснуть так и не смогла. Я ворочалась, думая о том, когда мы сможем вернуться домой и что вообще нужно этой женщине.

В конце концов я сдалась и вышла на кухню, чтобы взять что-нибудь перекусить.

Когда я направилась к холодильнику, что-то за окном привлекло моё внимание.

Нет.

На границе деревьев за домом моей мамы стояла фигура. Бледная кожа. Длинные тёмные волосы. Абсолютно неподвижно, как манекен, едва различимая в тени.

Я выключила свет и потянулась за телефоном. Но он остался наверху. Я посмотрела вниз, ощупывая карманы —

Движение привлекло мой взгляд.

Я замерла.

Теперь она стояла всего в трёх метрах от двери. И она выглядела… в точности… как мой образ. Вплоть до фильтров, но в реальной жизни. Глаза, чуть больше нормы. Кожа без пор, гладкая. Идеальные, надувные губы. Но при этом в ней всё равно угадывалось странное сходство со мной. Мой заострённый подбородок, форма сердца у лица, высокий рост и длинные ноги.

Я бросилась вверх по лестнице, схватила телефон и снова вызвала полицию.

И снова они ничего не нашли, несмотря на то что прочесали каждый сантиметр участка.

Прошло две недели, и с тех пор я её больше не видела. Муж считает, что «сумасшедшая сталкерша» потеряла интерес.

Но я знаю, что это не так.

Потому что вчера вечером, когда я посмотрела на себя в зеркало, я увидела несколько прядей угольно-чёрных волос, пробивающихся из кожи головы.

И я думаю — может быть, она ждёт.

Ждёт, чтобы заменить меня в тот момент, когда никто не заметит разницы.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit