Отчаявшийся король, видя, как смерть забирает его дитя, издал указ, что гремел по всему королевству: «Тот, кто исцелит принцессу и вернет ее от края могилы, получит ее руку, а со временем — и корону на свою голову».

Со всех концов света потянулись в замок знахари, алхимики и чернокнижники. Но ни их зелья, ни заговоры не помогали. А Элиан, прятаясь в толпе у ворот замка, слышал, как жизнь покидает ту, что была для него единственным светом. Ему был не нужен трон. Ему была нужна она. Живая.

В портовой таверне, куда он зашел в отчаянии, пьяный моряк, коснувшись дрожащей рукой своих шрамов, пробормотал о легенде: за дремучими лесами, за бурными морями, на самых вершинах Хребта Скорби, живут хранители древних знаний, способные исцелить любую хворобу. Без денег и оружия, с одной лишь слепой верой, Элиан отправился в путь.

Он шел неделями через чащи, где ветви были похожи на костлявые пальцы, цеплявшиеся за одежду. Переплыл море на утлом рыбацком суденышке, едва пережив шторм. И взбирался в горы, где воздух был жидок, а камень обжигал руки до крови. И вот, на заснеженной тропе, под ним обрушился пласт льда. Падение в темноту показалось вечностью.

Он очнулся в кромешной тьме. Тело ломило, а в ноздри ударил тошнотворный смрад — смесь серы, гнили и влажного камня. Это была пещера. Света его уцелевшего факела едва хватало, чтобы осветить скользкие, покрытые слизью стены, усыпанные костями неведомых тварей. Чем глубже он пробирался, тем страннее становилось место. Ступени были вырублены в скале неестественно правильной формы, а своды пещеры начали напоминать гигантские ребра, словно он шел не в горе, а внутри чьего-то исполинского скелета. Воздух гудел низким, едва слышным гулом, от которого звенело в ушах.

Наконец, он вышел в невообразимо огромный зал. Факел выхватывал из мрака лишь жалкие клочья пространства, но Элиан понял — это не просто пещера. Это логово. Пол был усеян горками позолоченных монет, почерневших от времени, обломками доспехов и мечей, сломанных одной силой. И в центре всего этого, на троне из награбленных сокровищ, возлежало Оно.

Дракон.

Его чешуя была чернее самой глубокой ночи и поглощала свет, словно бархатная пустота. Огромные, сомкнутые веки скрывали глаза, а из полуоткрытой пасти, усеянной кинжалами-зубами, сочилась тонкая струйка дыма, хотя сам он казался безжизненным. Грудь не поднималась. Элиан, затаив дыхание, подошел ближе, пораженный и ужасом, и благоговейным трепетом. Это было то самое существо из его снов и кошмаров.

И тогда он увидел причину его смерти. Из груди чудовища, прямо туда, где должно было биться сердце, торчал обломок оружия. Древко копья почти истлело, но длинный, отравленный ядом скорби наконечник, сделанный из мерцающего бледным светом металла, все еще сиял, впившись в плоть. А у самых лап дракона лежал скелет в доспехах, чья костлявая рука, закованная в сталь, все еще сжимала обломок древка. Победитель, павший вместе с поверженным врагом.

Элиан содрогнулся и стал искать выход. За мощным, перепоясывающим зал хвостом дракона, он заметил узкую расщелину. Но хвост, тяжелый и неподвижный, намертво преграждал путь, будто упал совсем недавно.

Отчаявшись, юноша вернулся к телу дракона. Взгляд его упал на торчащий наконечник. Мысль была безумной, но иной надежды не было. Ему нужен был рычаг. Он вцепился в холодный металл, уперся ногами в чешую, обдирая в кровь руки, и рванул на себя. С глухим, кошмарным хрустом рвущихся плоти и жил наконечник поддался, и в его руках оказался тяжелый, зловеще сияющий клинок, бывшее острие копья.

С этим импровизированным рычагом он вернулся к хвосту. Подсунув клинок под тяжеленную чешуйчатую громаду, он навалился всем телом. Мускулы натянулись до предела, из груди вырвался хрип. И хвост, с скрежетом, сдвинулся на пару дюймов, открыв проход.

Элиан рухнул на спину, а практически в тот же миг безжизненное тело дракона содрогнулось. Чешуя зашелестела, словно осыпающиеся камни, а из зияющей раны в грудине хлынула струя черной, густой, как смола, жидкости. Она не просто текла — она пульсировала, словно живая.

Исполинская голова медленно повернулась. Веки распахнулись, открывая глаза-раскаленные угли, в которых горели целые галактики ненависти и боли. Они уставились прямо на Элиана. Юноша замер, ожидая смертоносного пламени.

Но дракон не стал жечь его. Он низко наклонил свою ужасную голову, и из его пасти, пахнущей дымом и древней пылью, вырвался хриплый, гулкий шепот, от которого задрожали стены логова:

— Ты высвободил меня от оков... и принял мое бремя. Отныне это твое проклятие.

Из раны в груди дракона вырвался сгусток той самой черной субстанции. Он был не просто жидкостью — это была сама тьма, воплощенная в форму, клубящаяся и живая. Сгусток, словно стрела, вонзился Элиану прямо в грудь, аккурат в сердце.

Взрыв боли был таким всепоглощающим, что мир померк. Он не просто потерял сознание. Он почувствовал, как его собственная душа разрывается на части и замещается чем-то древним, чужеродным и бесконечно могущественным.

Очнулся он один. Тела дракона не было. Не было и скелета рыцаря. Лишь на полу лежал почерневший, истлевший наконечник. Проход за хвостом был открыт.

Путь обратно был не путем, а порывом ветра. Элиан не знал усталости, не нуждался в сне и пище. Его гнала вперед единая, всепоглощающая мысль, что стучала в висках в такт новому, могучему сердцебиению: «Мое сокровище. Мое сокровище угасает. Я должен успеть. Должен обнять ее. Должен вдохнуть в нее жизнь. Мое… Мое…» Леса расступались перед ним, воды осушались под его ногами, а в глазах его горел тот самый угольный огонь, что он видел в пещере.

Он достиг опушки Леса Теней, их места, всего за несколько дней, словно пространство сжималось перед его волей. А в замке, меж тем, наступали последние часы.

Отчаяние короля достигло своего предела. Он видел, как дочь его, некогда полная жизни, теперь лежит на шелках, худая, как скелет, обтянутый кожей, и холодная, как мрамор надгробия. Ничто не помогало. Никто не пришел. Словно безумный, он упал перед ее ложем на колени, не в силах быть владыкой, лишь отцом.

— Дитя мое, — хрипел он, сжимая ее ледяную руку, по которой уже ползла синева смерти. — Не покидай меня. Прошу… Я отдам все королевство. Я отдам свою душу. Только дыши…

И тогда, сквозь бред и предсмертный хрип, из уст принцессы вырвался едва слышный, но ясный шепот:

— Элиан…

Имя оборванца, проклятое и забытое, стало последним словом его дочери. В сердце короля что-то надломилось. «Найти его!» — закричал он стражникам, и голос его был поломан и жалок. «Найти этого Элиана! Привести сюда! Живого или мертвого!»

Стража ринулась исполнять приказ. Они прочесали все деревни, все хижины. Но юноши нигде не было. И лишь в чаще, на их старой опушке, они наткнулись на гигантское ложе, вырезанное в виде свернувшегося дракона. Оно было выточено с пугающим, неестественным мастерством, будто сама тень ожила и обратилась в дерево. Больше им нечего было предложить своему королю.

С горечью, перемешанной с безысходностью, король приказал внести чудище в покои. «Если уж суждено ей отойти к праотцам, — прошептал он, — пусть сделает это в объятиях того, что она так любила».

На его спину, холодную и неподатливую, переложили умирающую принцессу. Король в последний раз поцеловал ее в лоб и вышел, чтобы оплакивать свою потерю в одиночестве.

В ту же ночь взошла полная луна. Ее холодный, жемчужный свет хлынул в окно, упав прямо на деревянное изголовье. И в этот миг дерево зашевелилось.

Тихий скрежет, похожий на ломающиеся кости, пополз по комнате. Полированная древесина потемнела, стала чешуйчатой и живой. Глазницы наполнились огненной желтизной, а из полураскрытой пасти вырвалось короткое облако пара, пахнущего дымом и смолой. Ложе стало драконом. Черным, как сама ночь, с глазами-углями и когтями, царапающими каменный пол.

Но движения его были полны невероятной, звериной нежности. Он склонил свою ужасную голову к принцессе и обвил ее своим могучим хвостом, словно щитом. И тогда он начал дышать на нее. Но дыхание его было не теплым, а обжигающе-горячим, как ветер из печи. Оно не согревало, а прожигало ледяную хворь, что сковала девушку.

Так продолжалось каждую ночь. С первым лучом луны дерево оживало, а с рассветом, с последним вздохом ночи, дракон с тяжким стоном вновь коченел, обращаясь в черное дерево. И с каждым днем принцессе возвращались силы, а ледяной холод отступал.

В одну из таких ночей она открыла глаза. Прямо перед ней дышало жаром чудовище из ее самых сокровенных грез и самых темных кошмаров. Но страха не было. Было лишь узнавание. Бесконечно слабая, она приподняла руку и коснулась чешуйчатой шеи. По ее бледным щекам покатились слезы. Они не стекали вниз, а впитывались в грубую чешую, словно капли дождя в иссохшую землю, оставляя на ней слабый серебристый след. Никаких слов не прозвучало. Лишь в тишине, нарушаемой мерным дыханием зверя, витали благодарность, жертва и любовь — страшные, неизреченные и вечные.

На следующее утро принцесса проснулась полностью здоровой. Силы били в ней ключом. Она обнаружила, что лежит на полу, а ее голова покоится на коленях Элиана. Он сидел, обессиленно опрокинув спину на холодные стены, лицо его было измождено, будто он провел годы в изгнании. Одна его рука лежала на плече принцессы, пальцы впились в ткань ее платья. В другой же, сжатой в кулак, он держал маленькую, грубо вырезанную фигурку. Фигурку черного дракона, точь-в-точь как тот, что являлся по ночам. Принцесса обняла Элиана, прижала его к груди, отодвинув от холодных стен, и сквозь грязь и засохшую смолу на его рубахе увидела, как проступали тонкие, словно прожилки на камне, серебристые следы, похожие на высохшие слезы.

Король, войдя в покои и увидев дочь живой, прижимающей к себе того самого лесника, не сказал ни слова. Он лишь посмотрел на темный осколок, торчавший из-под рубахи юноши на груди, и на фигурку в его руке. И в его глазах, вместо гнева, поселился глубокий, немой ужас. Он понял, что его дочь спасена. Но цена за ее жизнь была уплачена не золотом и не мечом, а чем-то куда более древним и страшным. И что отныне его королевство и его дитя принадлежат не ему. Король упал на колени, схватился за голову, уронив на пол символ безграничного королевского могущества — корону, и взвыл от осознания грядущего будущего.