Эта история — не о приключениях в привычном смысле. Это — сказочная мистика, рассказанная с высоты кошачьего плеча и с лёгкой издёвкой в голосе. Потому что, если уж быть честным (а коты всегда честны — просто редко кому это нравится), то Рыбинск и сам по себе — одна большая сказка. Только с плесенью, руинами и вечным вопросом: «А что, если бы не затопили?..»

Так что устраивайтесь поудобнее. А наш чёрный герой уже на крыше Спасо-Преображенского собора, зевает и думает: «Ну что, начнём?»

Глава 1. Как я оказался в городе, где даже Волга стесняется течь

Меня зовут... а, неважно. У людей имена — это как билеты в театр: покупают, теряют, путают. У котов — иначе. Моё имя знает только ветер, да и тот молчит. Так что зовите меня просто — Чёрный. Или Кот. Или «ой, опять этот чёрный кот перебежал дорогу». Всё равно я привык.

Я не родился в Рыбинске. Я пришёл сюда. Потому что города, как и кошки, выбирают друг друга. А Рыбинск — он такой: сначала делает вид, что ему всё равно, потом подкрадывается сзади и шепчет: «Останься. Тут интереснее, чем кажется». Особенно если ты умеешь видеть то, что скрыто от человеческих глаз. А я умею. С рождения. Или, точнее, с первой смерти — у нас, чёрных, их девять, и я уже на седьмой. Так что не удивляйтесь, если я вдруг начну говорить о событиях, которых «ещё не было». Просто для меня время — не линия, а клубок шерсти. Его можно распутывать в любом порядке.

Первый раз я ступил на рыбинскую землю в самый нелепый момент: под дождём, в три часа ночи, когда даже бомжи спят, а фонари на набережной мигают, будто подмигивают кому-то невидимому. Я выбрался из-под моста — того самого, что первый в СССР из монолитного железобетона. Люди гордятся. А я знаю: мост этот — не просто бетон. Он — шов. Шов между миром живых и тем, что утонуло. Иногда, если прислушаться, из-под него доносится пение. Не человеческое. Скорее — волжское. Глубокое, медленное, с примесью ржавчины и слёз.

Я потряс ушами, стряхнул воду и пошёл вверх по Крестовой. Дома здесь — как старые книги: обложки облупились, но внутри — целые миры. Один фасад — и ты в купеческом особняке XIX века, где пахнет воском и гордостью. Следующий — и вот уже советская коммуналка, где кто-то до сих пор считает, что Ленин скоро вернётся и всё наладит. А между ними — пустоты. Заброшенные подъезды, окна без стёкол, двери, прикрытые фанерой. Это не разруха. Это — память, которая не знает, куда себя деть.

Я остановился у памятника Льву Ошанину. Вы, наверное, думаете: «Поэт, написал „Течёт река Волга“ — ну и что?» А я знаю, что каждую ночь, когда луна касается его бронзового плеча, он спускается с постамента и гуляет по городу. Иногда поёт. Чаще — молчит. Потому что слова его песен давно разошлись по свету, а сам он остался здесь — в городе, где Волга течёт, но уже не так, как раньше.

Я прыгнул на пьедестал и уселся прямо ему на ботинок. Туристы, говорят, трогают их для удачи. Глупости. Удача — это когда тебя не видят. А я — мастер невидимости. Особенно когда хочу.

— Ну что, Лёва, — прошипел я, — расскажешь, зачем ты здесь до сих пор торчишь?

Он не ответил. Но ветер принёс запах старой бумаги и табака. И я понял: он ждёт. Ждёт тех, кто услышит.

Я зевнул. Город мне понравился. Здесь всё — наизнанку. Памятники живее людей. Вода помнит больше, чем земля. А легенды — правдивее учебников. Идеальное место для кота с чувством юмора и склонностью к мистике.

На рассвете я нашёл себе убежище — чердак над бывшим кинотеатром «Эльдорадо». Раньше там был бордель, потом — казино, потом — кинотеатр, теперь — пустота с крысами и эхом. Крысы, кстати, вежливые. Представились. Сказали, что их прадед служил у самого купца Бахрушина. Я им поверил. У крыс в Рыбинске хорошая родословная.

Лёжа на тёплой черепице, я смотрел, как город просыпается. Автобусы чихают, школьники зевают, бабушки несут хлеб. Всё как обычно. Но я-то знаю: под этой обыденностью — целая вселенная. Там, внизу, в водах Рыбинского моря, спят улицы Мологи. Там, в стенах Спасо-Преображенского собора, шепчутся иконы. А где-то в подвале Новой биржи до сих пор звенит купеческий рубль, упавший в 1917 году и так и не поднятый.

И вот я здесь. Не герой. Не спаситель. Просто кот. Но кот, который видит.

И если вы думаете, что эта история — про меня ну, может быть. А может, она — про Рыбинск. А я просто тот, кто умеет рассказать правду так, чтобы она не обиделась.

А теперь — вперёд. Потому что сегодня вечером уровень воды в водохранилище начнёт падать. И кто-то (точно не я) должен будет сходить посмотреть, что вынырнет из прошлого на этот раз.

К полудню я уже знал город лучше, чем местный участковый. Не потому что бегал — я вообще не люблю бегать без причины. Просто сидел. На парапетах, на крышах, на старых чугунных решётках у подвалов. Наблюдал. Люди — существа забавные. Они уверены, что строят свою жизнь, а на самом деле просто топчутся по чужим следам. Особенно здесь, в Рыбинске. Тут каждый шаг — по чьей-то могиле, по чьему-то сну, по чьей-то утопленной надежде.

Я спустился к Волге. Не к туристической набережной с её бронзовым бурлаком и лавочками для влюблённых. Нет. Я пошёл туда, где асфальт кончается, а начинается глина, ил и обломки старых причалов. Там, где ветер несёт не запах шаурмы, а запах времени — сырой, горький, с привкусом ржавого железа.

Именно там я впервые увидел её.

Не женщину. Не призрак. А тень. Тень, которая не отбрасывалась ни от чего. Она стояла у самой кромки воды, смотрела вдаль — туда, где когда-то был берег Мологи. На ней было платье конца XIX века, но оно не мокло. Вода будто боялась к ней прикоснуться.

Я не стал подходить ближе. Уважение к чужой скорби — одно из немногих правил, которые я соблюдаю. Вместо этого я уселся на обломок бетонной плиты и начал вылизывать лапу. Делал вид, что меня не интересует ничего, кроме собственной шерсти. Но из-под усов следил.

Прошло минут десять. Может, больше. Время у воды течёт иначе. И вдруг тень обернулась. Не глазами — их у неё не было. Но я почувствовал, как её внимание легло на меня, как лёгкий холодок между лопаток.

— Ты тоже слышишь? — прошелестел голос. Не в ушах. В голове.

Я перестал вылизываться. Медленно поднял взгляд.

— Слышу многое, — ответил я мысленно. У нас, котов, телепатия — не магия, а вежливость. — Особенно когда молчат слишком громко.

Она кивнула. Или мне показалось. Потом исчезла. Не растворилась. Просто перестала быть. Как будто её и не было. Но я знал: она вернётся. Они все возвращаются. Особенно когда вода уходит.

Вернувшись в город, я наткнулся на ещё одну странность. Возле здания бывшей Новой биржи — того самого модернового чуда с куполом и фресками — стоял мужчина в пиджаке и с блокнотом. Фотографировал стены, что-то записывал, кивал с видом человека, который «всё понял». Я подкрался ближе и услышал:

— …и вот здесь, друзья, стоял особняк купца Солодовникова. А ныне — офис «Рыбинскводоканала». Ирония истории!

Я фыркнул. Так громко, что мужчина вздрогнул.

— Кто тут? — оглянулся он.

Я вышел из-за урны, гордо подняв хвост.

— О, котик! — обрадовался он. — Наверное, местный. Может, даже потомок купеческих кошек!

Я посмотрел на него с таким выражением, будто он только что предложил Волге течь в обратную сторону.

— Послушай, человек, — сказал я (мысленно, конечно, но так, чтобы он почувствовал), — купцы держали не кошек. Они держали секреты. А кошки — держали купцов. Разницу улавливаешь?

Он, конечно, ничего не услышал. Просто улыбнулся и пошёл дальше, щёлкая фотоаппаратом. Но я знал: моё сообщение дошло. Иногда достаточно одного взгляда.

К вечеру я вернулся на свой чердак. Крысы уже сварили что-то в жестяной банке — пахло мокрой газетой и надеждой. Они пригласили меня разделить ужин. Я отказался. У котов свой этикет: с крысами можно дружить, но есть вместе — дурной тон. Хотя в Рыбинске, возможно, и это правило уже устарело.

Лёжа на крыше, я смотрел, как солнце садится за купол Спасо-Преображенского собора. Город медленно погружался в сумерки. Фонари загорались один за другим, как глаза спящих великанов. И вдруг — тишина. Та самая, что бывает только перед чем-то важным.

Я почувствовал: вода в водохранилище начала уходить. Не сразу. Не резко. Но начало. Где-то внизу, под слоем ила и забвения, проснулись камни. Фундаменты. Могильные плиты.

Молога зовёт.

И, как ни странно, я понял: я не просто пришёл в этот город. Я был вызван. Не людьми. Не духами. Самим местом. Потому что кто-то должен быть свидетелем. Кто-то должен помнить — не в музее, не в книжках, а живьём. С усами, с хвостом и с хорошим чувством иронии.

Я встал, потянулся и посмотрел на звёзды.

— Ладно, — прошептал я, — завтра схожу посмотреть, что вылезет из прошлого. Но только если обещают не плакать. Я терпеть не могу слёзы. Особенно — водяные.

И, свернувшись клубком на самом высоком углу крыши, я уснул. А во сне мне снилась улица, выложенная белым камнем, и колокольный звон, доносящийся со дна моря.

Сон был не просто сном. У котов сны — это двери. А эта дверь вела прямо туда, откуда я, возможно, и родом.

Я шёл по улице, вымощенной не брусчаткой, а гладкими плитами белого камня, будто вырезанными из луны. Воздух пах ладаном, свежим хлебом и чем-то древним — как запах старинной книги, которую никто не открывал сто лет. По обе стороны тянулись дома с резными наличниками, ставнями цвета высохшей крови и окнами, в которых отражалась не улица, а небо — чистое, без единого самолёта.

Это была Молога. Но не та, что утонула в 1941-м. А та, что живёт — в памяти воды, в шепоте ила, в тех редких ночах, когда Волга решает открыть свои сундуки.

Я знал: это не воспоминание. Это — приглашение.

В центре площади стоял собор. Не руины. Целый. С колокольней, устремлённой в небо, будто палец, указывающий на Бога… или на ошибку. У входа сидела женщина в чёрном платке. Она не смотрела на меня. Просто ждала.

— Ты опоздал, — сказала она, не оборачиваясь.

— Я никогда не опаздываю, — ответил я. — Я прихожу тогда, когда нужно.

Она усмехнулась. И в её смехе я узнал голос той самой тени у воды.

— Ты — Кот Памяти, — сказала она. — Тот, кто хранит то, что люди выбрасывают, как старую обувь. Но память — не обувь. Её нельзя выкинуть. Она возвращается. Всегда.

— Я просто кот, — возразил я. — Иногда чёрный, иногда серый от пыли. Ничего больше.

— Ты лжёшь, — мягко сказала она. — Ты помнишь, как пели в церкви Святого Николы. Как звенели колокола на Пасху. Как дети бегали по Сенной площади с леденцами. Ты помнишь даже то, чего не видел. Потому что помнишь за других.

Я молчал. Потому что она была права.

— Вода уходит, — продолжила она. — И с каждым сантиметром обнажается не только камень. Обнажаются вопросы. Кто мы? Откуда? Зачем забыли? Люди не готовы. Но ты — готов. Ты должен быть мостом. Не между берегами. Между временами.

— А если я не хочу? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Ты уже здесь, — сказала она. — А раз здесь — значит, хочешь.

И тут колокол ударил. Один раз. Глухо, как сердце под водой. Я вздрогнул — и проснулся.

Надо мной висела луна. Полная. Яркая. И вода внизу... вода дышала. Не волнами. А ритмично, как грудь спящего великана. Я подошёл к краю крыши и посмотрел вниз.

На поверхности Рыбинского моря, в лунном свете, проступали очертания чего-то. Не просто ил или камни. Стены. Прямые линии. Углы. Фундаменты.

Молога выныривала.

Я не стал ждать утра. Спустился по водосточной трубе (с небольшим скрипом — возраст даёт о себе знать), пересёк пустынные улицы и вышел к берегу там, где вода отступила дальше всего. Здесь, ещё днём, был сплошной плёс. А теперь — островок суши, покрытый ракушечником, обломками кирпича и… плитами.

Я подошёл ближе. Одна из плит была почти целой. На ней, несмотря на десятилетия под водой, читалась надпись:

> Покойся с миром, Анна. 1872–1939.

Рядом — обломок креста. И следы чьих-то пальцев. Совсем свежие. Кто-то уже был здесь. Кто-то плакал.

Я сел на корточки (в кошачьем смысле — уселся на задние лапы) и закрыл глаза. Вдохнул. Воздух был насыщен не только влагой, но и… голосами. Шёпотом. Песней. Плачем.

И тогда я понял: моя работа здесь — не наблюдать. А слушать. И иногда — отвечать.

Вернувшись на чердак под утро, я нашёл на подоконнике маленький предмет. Не оставленный крысами. Не занесённый ветром. А положенный. Это была медная пуговица с узором в виде якоря. Такие носили мологские рыбаки.

Я взял её в зубы, понюхал. Пахло речной водой и дымом.

— Ладно, — сказал я вслух, обращаясь к пустоте. — Вы меня нашли. Теперь не отвяжетесь.

И, положив пуговицу под лапу, как талисман, я снова лёг спать. Но уже не как странник. А как хранитель.

Потому что в Рыбинске, оказывается, не только Волга течёт. Здесь течёт время — и оно ищет того, кто сможет его удержать в лапах.