- Не бойся, ӣга[1], шаман скоро вернётся, отыщет твой голос.

Ефросинья села рядом, прижала Кералчу к себе и запела. Тихая протяжная мелодия обрела форму прозрачной ленты, летящей к центру чума, где высился нос старой лодки. Кералча представил себя плывущим по волнам. Мать пела про своё детство, про бабушку и дедушку, охранявших род от болезней и напастей. Про казаков, принёсших с собой новые имена, одно из них досталось матери, и необычную пищу. Вскоре весь чум наполнился светом. Кералча видел знакомые слова, похожие на игривых рыбок, и незнакомые – русские с острыми сверкающими углами. Мелкие лозы-проказники, пропали, «муравьи» больше не ползи поперёк чума, но самый большой лоз не сдавался. Он сморщился, словно от неприятного запаха, и сверлил Кералчу красными как угли глазами.

Раздался треск, смолистый аромат кедра наполнил чум. Кералча увидел, как над головой злого духа появилась когтистая птичья лапа, вцепилась в макушку лоза и выдернула его наружу. Мальчик посмотрел на мать, но та, погруженная в песню, ничего не заметила.

В чум влетели раскрасневшиеся сёстры, загалдели, требуя еды. Мать чмокнула Кералчу в макушку и поднялась навстречу дочерям. Кералча смотрел то на очищенный от нечисти дом, то на мать и не мог поверить, что и она тоже шаманка. Кекралча лёг на своё место у очага и принялся повторять про себя недавно услышанные слова, старясь запомнить напев. И всё же один вопрос не девал покоя: кто выдернул лоза из чума? Уж больно хотелось посмотреть.

Кералча уличил момент, схватил меховую тужурку, выскочил на улицу. Зажмурился от яркого солнца, закутался плотнее. В начале месяца щепяй ират[2] холодно, даже когда весеннее солнце разбивает сугробы жгучими лучами.

Мальчик заглянул за чум, напротив которого стоял на сваях бревенчатый лабаз[3], и увидел чёткий след волочения. Хотел рассказать матери и сёстрам, но, вспомнив, что онемел, с сожалением вздохнул. Можно было притащить их сюда, указать на примятый буроватый снег, но Кералча медлил. Был бы дома отец, но он на охоте, бьёт зверя на продажу. И старший брат с ним. Помогает скоблить шкурки.

Раздался тихий скрип. Кералча поднял глаза. Двери лабаза качались: то открывались на ширину пальца, то закрывались. Мальчик поёжился, хотел вернуться в чум, но любопытство тянуло внутрь бревенчатого сарая, где среди сушеной рыбы, мешков с мукой и крупами на кованом сундуке обитали родовые куклы, принесённые матерью со своего поселения. Кералча их побаивался, но не упускал возможности посмотреть на Аҗӱка[4] и Ара́лҗыга[5].

Аҗӱка была одета в яркий синий сарафан, а Ара́лҗыга в шубу мехом внутрь. Мать сама выбирала ткань на ярмарке, где так любил бывать Кералча, а потом шила одежду. Два раза в год Ефросинья переодевала кукол, только нитки бус, венчавшие остроконечные деревянные головы родовых духов нельзя было трогать. Сколько раз сёстры просили поиграть с Аҗӱка и Ара́лҗыга, но мать была непреклонна: нельзя, беда будет.

Кералча набрался смелости, побежал к лабазу, схватился за высокий порожек, приходившийся ему по макушку, подтянулся и запрыгнул на площадку перед входом. Заглянув внутрь, он затих. В полумраке сверкали стеклянные глаза оживших Аҗӱка и Ара́лҗыга. Родовые духи мёртвой хваткой держали длинноногого лоза, которые неразборчиво скрипел:

- Камытырни хр-рм-шж. Если мальчик пойдёт хр-рм-шж. Сильный будет. Отдайте его мне.

Лоз протянул руки к входу, Кералча отпрянул и свалился вниз, приложившись головой о деревянную сваю.

«Амба[6]!» – закричал было мальчик, но, вспомнив, что онемел, только расплакался. Ефросинья «услышала» сына, почувствовала неладное, выскочила, как была в одном платье, схватила Кералчу в охапку и потащила в чум. Наказав дочерям следить за братом, она вновь принялась за домашние хлопоты. Надо было приготовить похлёбку из рыбы.

Сёстры надулись от обиды, но мать не ослушались, сидели рядом и даже бегали с Кералчой до отхожего места, расположенного на границе с ближайшим подлеском.

На улице Кералча закрывал глаза, боялся вновь увидеть то, чего раньше в его жизни не было. В чуме, где всё ещё витала материнская песня, да берёзовый тёплый дух, приправленный запахом вареной рыбы, было безопасно.

[1] Сынок

[2] Апрель

[3] Постройка для хранения запасов и утвари

[4] Бабушка

[5] Дедушка

[6] Мама

Через три дня с начала праздника всю добычу варили в большом медном котле. Кружку утиного жира выливали в костёр, отчего языки пламени лезли по медным бокам, норовя достать до бульона. Под берёзу лили водку, по семь рюмок за раз. После чего начинался пир. Всем селением уток ели. Кости выбрасывать запрещали, всё Пожего Кону отдать следовало.

Но больше всего Кералче нравилась берёза, растущая за чумом шамана. Перед праздником на перевязанном тряпицей дереве «вырастали» сказочные животные, мизерные луки, крошечные люльки с маленькими куколками и разноцветные ленты. Кералча видел, как завистливо смотрят на них сёстры, знал, где Пожего Кон прятал своё богатство. Выследил после окончания праздника. Не побоялся в пять-то годков дикого зверья.

Шаман хранил «украшения» в медном котле под большим кедром в самом сердце тайги, там же на ветках утиные кости развешивал, шептал что-то, не разберёшь.

Кералча дождался, пока Пожего Кон обратно повернёт, а сам к котлу. Разворошил ветки, приподнял тяжёлую шкуру оленя, только притронулся к «игрушкам», как услышал грохот. Невесть откуда взялся великан, коему большие деревья по пояс, сам голый, волосатый, только шкурой причинное место прикрыто. Наклонился он к Кералче, погрозил пальцем-дубинкой, выпрямился и ударил ладонью по верхушкам деревьев. Кералча оторопел, а затем сиганул к своему дому, не заметил, что Пожего Кон всё видел, но ничего не сказал, не окрикнул.

Ночью случилось страшное. Кералча оказался в незнакомом месте. Над головой с диким воем кружили железные птицы, сыпали из ржавого нутра чёрные яйца, оставляя в земле огромные ямы. Впереди прямо на Кералчу бежали люди. Еще немного и сметут. Обернулся Кералча на треск, свинцовым роем летят пули, видел такие у русских охотников. Закричал Кералча от страха. Остановилось время, оглохло. Только один паренёк из застывшей толпы медленно падал на землю. Кералча побежал к нему, стараясь подхватить, посмотрел в глаза и почувствовал, как лопается тетива на маленьких луках в котле Пожего Кона, как становятся трухой куколки в люльках, чернеет берёза за чумом шамана. Гул разорвал тишину. Кералча поднял глаза, не удержался, вновь закричал от страха.

Над пареньком возвышался высокий, словно скала, козар[1]. Он занёс лапу, похожую на ствол старого дерева, над спиной умирающего парня, склонил волосатую голову с длинным носом и большими ушами-лопухами над Кералчой, пригрозил скрюченным жёлтым зубом, выпирающим из губы. Раздался треск, и все трое полетели под землю.

— Сынок! — донёсся издалека крик матери.

Кералча открыл глаза, с облегчением выдохнул, увидев родной чум, попытался рассказать матери, то, что увидел во сне, но не смог. Только сиплое мычание вырывалось из пересохших губ.

Вечером пришёл Пожего Кон. Мать с порога вцепилась в рукав шамана и принялась сетовать:

— С самого утра молчит. Кричал во сне, а теперь только «м», да «м». Лоз вселился, не иначе. Прошу тебя, прогони.

Пожего Кон сел напротив Кералчи, долго и пристально смотрел на мальчишку, прощупывал взглядом тщедушное тельце, прикрытое холщовой рубахой, старался добраться туда, где зиждился страх. Затем резко встал и кинул матери:

— Нет в его теле злых духов.

— Как же? — мать кивнула в сторону Кералчи.

— Не беспокойся, ӷу́п[2]. Жди.

Мать ещё с час причитала, поглядывая на Кералчу, но тот молчал, время от времени пытаясь выдавить из себя звуки.

Утром Пожего Кон взял свой обласок[3] и направился вниз по проснувшейся от зимней спячки реке к Кулайке – Горе духов. Один вопрос рвал его душу: кто станет новым шаманом? Уже год он готовил в преемники внука, но тот, имея от роду десяти годков, тяжело внимал новой науке. Пожего Кон ждал, окрепнет дух мальца, пойдёт дело, но сомнение точило сердце.

Вчера мир шамана перевернулся. Кералча – внучатый племянник видел Массу – лесного духа, пришедшего с Кулайки, к нему-то Пожего Кон и направлялся, хотел услышать совет. Среди селькупов мало кто «видел и чувствовал» настоящий мир, а в Кералче есть «росток». Как же шаман раньше этого не знал? Скрывали от него духи. Но зачем? Да и можно ли было не по своей крови умения передать, родной, но не своей?

Пожего Кон издали увидел Массу, облокотившегося на гору, приветственно вскинул руки и, получив разрешение, причалил к берегу. Массу редко покидал свой дом. Далёкие предки привязали его к горе, спрятав в недрах медный котёл с фигуркой великана, и приказали охранять свои богатства. Давно это было. Тогда селькупы лошадей любили и жили близко к небу, в золотых горах. Алтей звали. В тайгу голод погнал, надеялись вернуться, да так здесь и остались. Кто-то дальше пошёл, но род Пожего Кона не захотел, осел: рыбы много, ягоды много, и даже утки - нут сурыт[4], те, что живут около дома «жизненной» старухи Илынты кота, Матери всех селькупов, всё лето рядом, а значит, хорошие это места, святые.

Массу не стал выжидать, начал с главного:

– Знаю твою печаль, не сможет внук дальше связь между мирами передать, слабый он, да и дети детей его от тебя откажутся.

Пожего Кон не хотел такую правду знать, замотал головой, но Массу не увидел знака, продолжил:

– Кералча будет сильным шаманом. Дар в нем проснулся. Если малец тэтыпы-сомбырни[5] решит быть, с первыми улетающими селезнями проведёт тебя по дороге рода. Ты помощникам при нём станешь. Там всё и узнаешь. Если темным, весь ваш род исчезнет, сгорит в огненной воде. До отлёта нут сурыт Кералча молчать будет. Духи его испытывают, разные дороги показывают. А сейчас уходи, устал я.

Пожего Кон хотел было ещё вопросы задать, но Массу исчез, пришлось возвращаться в свои юрт с тем, что сказал великан.

[1] Мамонт

[2] Женщина.

[3] Долблённая лодка

[4] Небесные птицы

[5] Светлый шаман

Во дворе было тихо, как и внутри покосившейся избы. Стены требовали крепкой руки, да и хозяйка созрела. Только немчура проклятущая по всем углам мужиков вымела, даже немощных не осталось. Стариков немцы не любили, били нещадно. Ребятишек успели эвакуировать, девок с ними няньками пристроили. Только бабы остались да Нина. Ей одной не привыкать. Одной да в худой избе оно и лучше, не надо на врага привечать. В такой дом не пойдет, да только всё равно боязно.

Нина оглядела комнату и взялась за метлу. Воды натаскала, окна да полы надраила. Вспомнила, как топила с бабкой Евдокией баню, но сил уже не было. Солнце совсем ушло. Керосину не выменять. Одна забава, смотреть на угли и плакать, сожалея о пошлом, но сегодня хотелось танцевать. Нина нашла в сундуке материнскую шкатулку и принялась перебирать нехитрое добро: бусы на нитках, медные с позолотой колечки и пара таких же серёжек. Она приложила к груди красные крупные бусины и посмотрела в большое старое зеркало, висевшее под самый потолок, зарделась, затем нацепила одну из ниток на шею и покрасовалась ещё немного. Не хотелось снимать.

«Сколько же Мария за курицу заломит», — думала Нина уже в кровати и снова мысленно перебирала свои сокровища.

Лось был небольшой. Сеголетка, первый раз скидывающий рога, попал в ловушку, застрял в развилке между двух деревьев и выбился из сил. Он принял свою участь, больше не пытался спастись, покорно висел на зажавших стволах. Нина посмотрела в большие тёмные глаза и потянулась к лосю:

— Погоди немного, отогну ветки и вытяну из плена.

— Не смей! — закричали над ухом.

Нина повернула голову и посмотрела в мутные глаза бабки Евдокии.

— Нежилец он. Лесом вам отданный. Приведи Пашмака. Торопись.

— Опять ты за своё, Пашмак-перешмак. Где я его искать буду? — возмутилась Нина. — Лось совсем маленький. Сама учила животинку беречь.

— Не перечь, девка! — бабка Евдокия, опирающаяся на трость, подняла её над головой и замахнулась.

Нина открыла глаза, перевела дух. Сон, казавшийся правдой, не отпускал, но солнечные лучи, ещё слабые, рассекли засевший в избе сумрак. Такой недовольной Евдокию Нина никогда ранее не видела. Отчего стало совсем грустно, словно потеряла она последнюю опору. Ничего не осталось, только солдатик, но ради него стоило жить. Ради него надо идти к Марье.

Наспех умывшись, Нина выбрала из шкатулки два кольца, накинула полушубок и выскочила за двери. Утро было солнечным, тёплым. Нина прошмыгнула по ещё пустым улицам и постучала в дверь к соседке.

— Входи, не заперто, — отозвалась та.

— Я за яичком, есть? — едва слышно спросила Нина, ступив на порог.

— Есть, — отозвалась Марья.

Она сидела за столом и пила чай с настоящим хлебом, посыпанным сахаром. Рядом на большой тарелке стояла немного оплывшая сладкая голова. Нина подавилась слюной, поперхнулась.

— Чего в этот раз принесла? — горделиво посмотрела на гостью Марья.

Нина подошла поближе и, стараясь не смотреть на стол, раскрыла ладонь. Аромат белой булки витал в воздухе, настырно лез в нос, пробирая до желудка.

— За такие колечки два яйца дам, — ответила Марья, разглядывая украшения.

— А за курицу что попросишь? — осмелела Нина.

— За курицу? — задумалась Марья и пристально посмотрела на гостью. — А зачем тебе одной? Гостей решила позвать?

Нина побледнела, открыла рот и молчала в поисках подходящих слов.

— Молодец, девка, уважаю. Ещё одна с умом нашлась. Правильно делаешь. Кто его знает, когда война кончится, а жить надо. Иди, за порогом подожди, схожу, твоё добро посмотрю, глядишь, и на курицу наскребём, а там как сыр в масле кататься будешь.

Нина послушно вышла на улицу, не понимая, о чём говорит соседка. Неужто тоже про солдатика знает и готова помочь.

— Пойдём, — вышла из дома Марья и первой направилась к дому Нины.

Открыв двери, соседка окинула взглядом комнату и недовольно причмокнула:

— Здесь надеешься привечать?

— Я натоплю, оно лучше станет.

Нина скинула полушубок и направилась к шкатулке.

— Ну хоть сама намарафетилась - бусы нацепила. Показывай, что есть и те колечки давай.

Нина протянула шкатулку. Марья прошла к окну и высыпала на ладонь содержимое. Перебирая руками нитки и серьги, она морщилась и продолжала:

— Губы подкрась, да платье поприличнее найди. Вечером ко мне ступай, найдём тебе хахаля. Но за это тоже оплату возьму.

— Зачем это? — уставилась на нее Нина.

— Как зачем? Или ты сама уже немчика присмотрела? К нему похаживаешь?

Нина покраснела, затем побледнела, упёрлась вглядом в трость Евдокии, стоявшую около печки, и, схватив её, замахнулась на Марью.

— Ты чего, девка?

— Да как ты смеешь, — захлёбывалась словами Нина. — Пошла отсюда.

Марья бросила на кровать украшения и принялась отступать к выходу:

— Не такая? А жрать, наверное, хочешь? За яйцами ко мне бегаешь. Не думаешь, как я кур своих сберегла? Так жри, собака, мне не жалко.

Марья бросила на пол два яйца и размазала ногой содержимое:

— Ешь, дура.

Затем рассмеялась направилась к выходу.

Нина проводила взглядом соседку и, едва закрылась дверь, упала на колени, заплакала. Не будет больше ни яиц, ни курицы, нечем солдатика кормить. Ненавистной показалась весна. Была бы осень, там всего много, а сейчас. Нина посмотрела на трость и опять вспомнила бабку, ругавшуюся во сне. Если он в руку, то будет мясо и ей, и солдатику. Осталось только найти это место, и палка - подспорье.

Нина оделась и выбежала на улицу, торопясь, она не заметила, как следом шла зарёванная Марья.

Пашка побил себя по карманам шинели, нащупал бумагу, в которую были завёрнуты три поломанные галеты. Взял перед боем из блиндажа. Съев половинку одной и запив её отваром из бутылки, Пашка попытался встать, но нога ныла, не давалась. Оценил свой скарб.  Добра небогато: нож, камни, бумага и бутыль. «Су е фа, — произнёс он слова дворовой игры, выбирая, что же поможет выжить. — Ножниц нет, но если ударить ножом по камню, то можно высечь искру! Из нее разгорится пламя». Разговор сам с собой помогал сосредоточиться, отогнать давящее одиночество. Жутко одному среди осин и ёлок. Пашка окинул взглядом поляну, в конце которой заметил сломанную березу. «Кве, — подумал он и произнёс вслух забытое слово. — Квелы – берёзовые люди». Когда-то он слышал сказку, что человек появился из развилки белого с тёмными полосами дерева. Вспомнил, как чертил прутиком на снегу примитивный образ охотника с луком и острыми стрелами, верил, так оно и есть. Когда-то береза была центром его маленькой жизни, а сейчас станет ее спасением. «От березы дыма мало, а жара много», — подумал Пашка и пополз.

Вернувшись с добычей, он привалился к кедру, посмотрел перед собой, на то место, где в забытье видел старика в плетённой люльке. Вновь защемило в груди. Родное и забытое тревожило сердце, заставляя его биться быстрее.

Бумага затлела с пятой попытки, искры, как нарочно, били мимо. Береста закрутилась, почувствовав близость огня, отдалась еще слабому пламени. Пашка протянул руки и держал их так, время от времени разгоняя скопившийся дым и давая костру надышаться. Запели птицы. На душе сделалось хорошо, спокойно.

Девушка появилась, когда солнце поднялось до середины высоких деревьев. Встала поодаль, не решаясь подойти. Пашка окинул её взглядом и улыбнулся. Даже старый полушубок и стоптанные сапоги, перевязанные тряпицей, не могли скрыть её стати. Косы, цвета зрелой пшеницы выглядывали из-под мужской шапки. Взгляд серых глаз уверенный, но мягкий скользил по нему избегая лица.

Пашка смотрел, боясь шелохнуться, казалось, видение вновь растворится в мареве, сольётся со стволами деревьев. Хотел поблагодарить девушку, но слова застряли в горле. Он засунул руку в карман, достал галету и протянул незнакомке.

Девушка подошла ближе.

— Очнулся. Я суп принесла из крапивы, — поставила она на землю холщовую торбу с горшочком, встала на колени, аккуратно достала его и поставила перед Пашкой. В прозрачном пустом бульоне плавали зелёные листья и две половинки яйца. Пошурудив в торбе, девушка нашла деревянную ложку:

— Ешь.

Пашка смотрел на неё и молчал. Девушка взяла галету, покрошила её в суп и, зачерпнув немного жидкости, протянула к губам. Пашка отпил, затем ещё раз и ещё, пока не почувствовал сытость.

Девушка заговорила быстро, прерывисто:

— Яйцо ешь. В нём вся сила. Мяса давно нет. Всё немчура повытаскала. У тётки Марьи куры, но она жадная. Так, я одно яичко на колечко выменяла.

Девушка просмотрела на плавающую половинку белого с солнышком яйца и отвернулась.

— Ешь, — произнёс Пашка.

Но девушка покачала головой, отказалась. Тогда он сам зачерпнул из горшочка и протянул полную ложку. Девушка отхлебнула немного и улыбнулась.

— Ты чей? – осмелев спросила она.

— Томский.

— Где это, далеко?

Пашка кивнул.

— А я здесь живу. Через лес и до поля. На самом краю деревни. Только к себе взять не могу. Узнают и тебе, и мне… Ты не думай, что я трусиха. Завтра опять прибегу. Отвара принесу и супа.

Девушка положила в торбу пустую бутыль, поднялась, отряхнулась колени и быстро скрылась за деревьями. Пашка смотрел на оставленный горшочек с половинкой яйца и плакал. Незнакомка последнее отдала, не побоялась лишиться жизни. Если узнают, что помогала красноармейцу, то до смерти запытают, чтоб другим не повадно было.

Пашка представил, как по бледной коже незнакомки расплываются кровавые синяки, и встряхнулся. Не время лежать. Если сделать костыль, то можно подняться, а там… Пашка посмотрел на холстину и принялся скручивать её в тугой жгут: «Поставлю силки, будет мясо. Сам на ноги встану, и сероглазая не пропадет». Пашка не помнил, откуда знал про петлю: то ли дворовые мальчишки научили, охотники на голубей, то ли вычитал в книге про золотоискателей, потом сам пробовал поймать зазевавшихся воробьев. Руки помнили, работали быстро.

Вновь придется ползти, искать хорошее место, но на сытый желудок оно веселее. Да и есть ради кого. Потом придется добираться обратно к кедру. Зверь не пойдёт на запах человека.

День выдался долгий. Пашка подкинул в костёр веток и провалился в тяжёлый сон.

— Ну ́рэгу, — услышал Пашка и открыл глаза.

За костром опять сидел старик в пите и пристально смотрел на него. Дым стал гуще, повалил столбом. Пашка испугался, увидят, найдут. Хотел было разогнать, но не смог пошевелиться. Дым ожил, заплясал под нарастающие звуки невидимого бубна, превратился в мальчонку, рисующего на снегу человечка, затем перенёс Пашку в тайгу. На небольшой деляне сидел тот же старик и мастерил из берёзовой бересты кузовок.

— Пашмак, — повернулся старик к мальчонке, — Налей воды.

Мальчишка в длинной до пят парке побежал к берегу озера. Зачерпнул полную посудину, но донес половину, расплескал по дороге. Старик улыбнулся и приладил кузовок над костром, отрезал от лосиной туши кусок мяса и кинул в самодельный котелок. Затем вытянул лосиные жилы и посмотрел на мальчонку.

— У каждого лесного человека должен быть лук, — продолжал старик. — В тайге без него не выжить. Ты хочешь свой лук, Пашмак?

Мальчонка кивнул.

— Тогда иди за мной.

Старик поднялся и пошел быстрым шагом.

— Авнека (отец матери), подожди, — закричал мальчик и побежал следом.

Пашка еле успевал за ними. Шли долго, пока не уткнулись в огромный кедр. Пашка увидел спящего себя и обомлел. Старик показал на торчащий из земли корень кедра, посмотрел на Пашку и закричал:

— Ну ́рэгу!

Нина кивала и злилась. Совсем старая из ума выжила.

— Запомни, — талдычила бабка. — Ты его жизнь. Он твоё спасение.

Вот и сейчас бабка за своё. Даже на том свете всё про Башмак говорит.

В одном Евдокия оказалась права. Есть Нине, за что спасибо говорить. В их околоток немчура не совалась. Нечего брать, да и на постой не шибко захочется.

Нина потёрла заспанные глаза и отодвинула серую занавеску, висевшую на окне. Апрель нынче суров: днём жарит, к ночи морозом с ног валит. Вдалеке залаяли псы, послышался рёв автомата. Говорили, что наши близко. За лесом слышался грохот, который то стихал, то снова нарастал. Но до них свои ещё не дошли.

Нина перекрестилась и посмотрела в угол, где когда-то стояла икона. Надо бежать. Схорониться пока патруль рядом с домом. Кто знает, что у немчуры на уме. Захаживают редко, да враз может стать метко. Одна в доме девка, некому защитить.

Схватив вытертый полушубок, Нина выскочила из дома и огородами пошла к лесу. Там есть чем заняться. Медвежий лук поднялся - всё еда. А там крапива да щавель, не пропадёт, дотянет до ягод.

Нина посмотрела на берёзу и опять вспомнила Евдокию. Говорили, та лечить могла, знала какая травка отчего. Бабка говорить о том не любила. Когда совсем хиреть стала, таскала Нинку за собой то в поле, то в лес да бубнила:

— Вот эту рябенькую мне нарви, поясница совсем замучила. Да не эту, совсем сдурела. От такой только животу легче становиться.

— Бабусь, как эта травка называется? – интересовалась Нина.

Но бабка только ворчала:

— Как называется, тебе Галка учительница скажет, а мне одно надобно: сорви да принеси.

Нина спрашивала учительницу по биологии и даже собрала гербарий, выучив все окрестные травинки да былинки. Вот и сейчас Нина шла по лесу, проговаривая про себя названия знакомых трав. Высоко в небе закурлыкали журавли. Отчего на душе сделалось благостно. Нина подняла голову, проследила во вернувшимися домой птицами и уткнулась глазами в верхушку кедра.  

Вновь вспомнились слова Евдокии, но Нина заупрямилась. Что там искать? «А вдруг?»— подумалось ей, и ноги сами понесли в глубину леса. Корни могучего дерева были завалены еловыми ветками. Нина подошла ближе. Видать, чей-то схрон. Любопытство взяло верх, и рука сама потянулась к веткам: «Небось, муку припрятали». Нина давно не ела белого хлеба, даже ржаным не баловалась. Представив пышную горячую краюху, она подавилась слюной и резко дёрнула одну из веток, ойкнула и отскочила.

На земле в серой рваной шинели лежал свой родненький солдатик. Один сапог его был снят. На ноге была рана с воспалёнными краями. Отбросив ещё пару веток, Нина взяла его за руку, прижалась ухом к груди. Дышит, но больно горячий.

Парень застонал и приоткрыл глаза.

— Опять станешь птицей? – прошептал он едва слышно.

— Нет, — также тихо ответила она. – Жар у тебя. К себе не дотащу, да и опасно это. Жди меня. Я мигом.

Солдатик не ответил, задрожал тщедушный. Нина вернула на место ветки и помчалась обратно. Уже на границе с полем нарвала берёзовых серёжек. Берёза - хорошее дерево: в нём тебе и сок, и лучина, и чай от любой хвори. Оглядевшись по сторонам, она тихонечко пробралась к дому и только тогда поняла, что забыла про валежник. Последних дров едва хватило.

Нина растопила печку, нагрела воды и плоские камни Евдокии, которые та использовала как грелку, завернула в холстину, отвар аккурат поместился в бутылку. Больше взять нечего.

Обратно шла, оглядываясь, не торопилась, хоть ноги и несли к высокому кедру. Узнают, расстреляют и ее, и солдатика.

— Живой? — спросила она, боясь откинуть лапник.

— Живой, — еле слышно ответил парень.

— Тогда пей, тихонько не обожгись. Как жар спадёт холод почуешь. В холстине грелка. Скинешь тряпку-то, и теплее станет. Я к тебе завтра приду.

Набрав сухостоя на обратном пути, она минула очередной патруль с серой злющей собакой, вырывавшейся из рук немца. Тот, высокий и крепкий, проводил девушку взглядом, что-то крикнув вслед. Девушка уткнулась в колкие ветки и прибавила шаг, чувствуя лёгкость. Там, в самом сердце леса, Нина разделила свою жизнь на двоих, обменяла её на надежду.

— Азы, — обратилась к своему отцу Айна, мать Пашки. – У Виктора бронь.

— Он трус не потому, что сам не воюет, а оттого, что сына желает спрятать. Сначала забрал у меня, а теперь захотел у народа. Всё равно Пашмака не увидишь. Не успел я его всему научить, передал дар от деда к внуку, но этого мало, практика нужна, знания, что кожей от дыхания леса впитываешь. Сложно теперь ему придётся.

Айна не сдержала слёз.

— Не реви, дочь станет тебе утешением. Понесла ты недавно, оттого сильнее чувствуешь сына. Как прижало вспомнили об отце, не стыдно теперь, что он тэтыпы-сомбырни?

— Вы должны понять, я доктор, университет закончил, а вы…, — вновь принялся оправдываться Виктор.

— А у меня свой университет, — усмехнулся Кералча. – Что было, то было. Время моё на исходе.

Айна уставилась на отца.

— Это последнее камлание, - продолжил Кералча. - Через три дня я уйду. Похорони по закону. Ты, — посмотрел он на зятя, — вещи мои Пашмаку передашь. Он вспомнит, что делать.

— Азы, — встала Айна и обняла отца. – Прости!

Кералчи погладил дочь по голове и посмотрел на стоящего за ней духа:

— Пора!

Айна вернулась на место у костра, взяла мужа за руку. Бубен издал звон. Сначала тихо, потом всё сильнее и сильнее. Воздух задрожал, обрёл упругость разошёлся над костром. Айна закричала, увидев у высокого кедра раненого сына. Только Виктор непонимающе смотрел то на тестя, то на жену, говоривших на незнакомом ему языке.

— Я всё подготовил, — сказал Кералча. – Дочь Земли спасла Пашмака от дочери Солнца.

Шаман снял с пояса шакку и ударил по ней топориком. Раздался звон, и Айна увидела рядом с сыном могучего воина, закованного в железные доспехи.

— Богатырь защитит Пашмака, пока он слаб, затем о нём позаботится Нина. Ты не увидишь невестку и внуков, просто знай, сын в хороших руках.

Айна кивнула и, борясь со страхом, спросила:

— Когда я умру?

— Нескоро. Твоя любовь — это плата за жизнь. Теперь уходите. Я буду биться с тем, кто хочет забрать у нас Пашмака.

Айна встала, потянула за собой мужа и вышла на улицу. Лёгкий ветерок ворошил выбившиеся из-под платка пряди волос, а ласковое солнце, играло на глади небольшого озера, недавно скинувшего лёд. Весна кралась по тайге, расстилала ещё тонкое зелёное покрывало.

— Пашмак будет жить, — уверенно произнесла Айна на русском.

— Он…, — Виктор хотел было поправить жену, но осёкся. Не сейчас.

Пашмак, что это за имя? Двенадцать лет прошло, как он увёз жену и сына от тестя. Не хотел, чтобы Кералча забивал им голову суевериями, да таскал Пашку по тайге. Сын должен учиться в школе, стать доктором. Да и время пришло. Отработал Виктор своё в глухом поселении, можно вернуться в город, в цивилизацию, к шуму машин и трамвайчиков, электричеству, водопроводу. Вести приём в поликлинике, а не в избе, назначать лекарства без уговоров их принимать. Не придётся соперничать с тестем, который «лечил» по старинке. Многие пациенты шли после Виктора к Кералче, запирались в берестяном чуме и били в бубен, как дикари.

Виктор и сейчас был против вернуться в район, но Айна так убивалась, что муж не выдержал, дрогнул, даже пытался наладить общение. Совсем плох стал старик. Зять предлагал осмотр, даже лекарства, которые всеми неправдами выбил в командировку. Ему даже машину дали. Да тесть упрямый, не согласился.

Кералча умер, как говорил. Так и не вышел из чума. Айна собрала вещи отца в железный ящик и спрятала в лабаз – сарай, стоящий на высоких сваях. Шамана переложили в гроб, выдолбленный из цельного ствола дерева, накрыли крышкой, сбитой из досок, и унесли в тайгу. Установили гроб на шесты, чтоб не достали дикие звери, и оставили так. Виктор внутренне чертыхался, но сдержался. Что с них взять, лесные племена: ни гигиены, ни Христа за душой. Всё-таки вовремя он увёз Пашку подальше от языческих пережитков.

Фриц возник неожиданно, напоролся на дуло, открыл рот, словно пытался докричаться до оглохшего Пашки. Рядовой Копылов уставился на испуганного врага. Палец сжал спусковой крючок. Фриц осел, продолжая смотреть на Пашку. Пришлось ударить прикладом. «Рогатая» каска сбилась назад, потянув за собой хозяина. Впереди прямо на Пашку бежало ещё пятеро «рогачей». Рядовой Копылов стиснул зубы и принялся палить, пока автомат не заглох. Пашка замешкался, снимая с плеча винтовку, почувствовал, как обожгло плечо, а затем ногу. Земля уткнулась в лицо. Пашка закрыл глаза и увидел маму. Она стояла на вокзале и махала рукой уходящему поезду.

— Ме́ка тӧк! — услышал Пашка крик, похожий на клёкот. — Ме́ка тӧк!

Открыв глаза и пытаясь сосредоточиться на звуке, Пашка заметил девушку. Пальто её было подбито мехом и вышито рваным орнаментом. На голове поверх тёмных волос проходила разноцветная тесьма. «На медсестру непохожа, на местную тоже», — думал Пашка, разглядывая незнакомку. Щемящее чувство захватило грудь, добралось до горла, зажгло в глазах. Время замедлилось, воздух завибрировал.

— Ме́ка тӧк! — произнесла девушка и поманила рукой.

Пашка помотал головой, опустил веки и промычал:

— Я не могу. Уходи.

— Иди за мной! — крик взорвался в тяжёлой голове, и Пашка открыл глаза. Лицо девушки было так близко, что он мог рассмотреть собственное отражение в карих слегка раскосых глазах. Взмахнув руками, она превратилась в красногрудую птицу и отлетела поодаль, продолжая клекотать: «Тӧк ты». В голове гремела одна и также фраза: «Иди сюда». Пашка двинул вперёд здоровым плечом и взвыл. Ползти было тяжело.

«Тӧк ты, тӧк ты», — не унималась птица, отлетая каждый раз, когда Пашка подползал к ней на расстояние вытянутой руки. Поле сменилось подлеском, а пичужка всё звала за собой. Наконец-то Пашка схватил надоевшую птицу. В глазах потемнело. Мир схлопнулся, превратившись в кусок мокрых перьев.

«Курлык-курлык!» — услышал Пашка и очнулся. Высоко в небе, еле заметные через игольчатое кружево векового кедра, летели журавли. Холод пробрался под шинель, мучил ноющую ногу. Пашка повернул голову. Рядом с лицом колыхались присыпанные хвоей засохшие веточки черники.

— Аве́шпал, — услышал Пашка знакомый голос и попытался сосредоточиться на источнике звука.

Меховые сапоги, тонкая бледная рука, срывающая ягоды и сующая Пашке в рот:

— Аве́шпал.

Пашка тянулся губами и жевал сморщенные ягоды, пока тьма не забрала его с собой. Свет. Яркий и звонкий до боли. Звон колокольчиков, обжигающие руки и клёкот красногрудой птицы, бьющейся с лебедем-смертью.

Пашка очнулся от жажды. Ночной морозец пощипывал руки, шею, лицо. Где-то рядом журчал ручей, но до него надо ползти, а последнее страшило больше всего. Тяжёлые веки давили на глаза, но чей-то пристальный взгляд изучал ослабевшего Пашку. Пришлось приподнять ресницы. Напротив в плетённой из бересты люльке-пите сидел пожилой мужчина в парке, расшитой железными пластинами.

— Карра, — произнёс Пашка, узнав на одной из них изображение журавля.

— Карра, — подтвердил мужчина. — Пашмак, очнись, иначе земля заберёт твоё тепло. Дочь Солнца уже навещала тебя, просила отца о свадьбе. Пашмак, ты должен подняться.

— Пашмак?

— Я дал тебе это имя, когда ты лежал в колыбели. Теперь она стала лодкой между мирами. Ну ́рэгу. Паэ! — закричал мужчина.

«Вспомни!» — разорвало звуком голову, и Пашка открыл глаза. Нож. Материнский подарок, сунутый впопыхах, завёрнутый в грубую ткань. Пашка носил его в голенище. Прятал. Не хотел, чтобы знали, стеснялся грубо отёсанной ручки с кривыми рисунками, словно сделанных нетвердой детской рукой. Пашка прижал к себе лезвие и застонал еле слышно. Остаётся одно – воткнуть себе в сердце, чтобы больше не мучиться. Куда он такой? Пашка тронул плечо. Пуля прошла навылет. Потянулся к ноге, значительно хуже – засела в голени, торчала наружу сердечником. Пашка потрогал пулю: «Подковырнуть бы ножом или дёрнуть рукой». Пальцы шевельнули кусок свинца. Озноб пробежал по спине. Пашка взвыл и отключился.

Солёные капли стекали по губам, проникали в рот через приоткрытые зубы, растворялись на языке. Пашка открыл глаза. Красногрудая птица держала в клюве красные камни.

— Что это? — из последних сил спросил Пашка.

— Твоя кровь, — заклекотала птица. – Я собрала её.

Пашка вздрогнул и очнулся. Утреннее солнце играло на тонкой изморози, покрывшей сухие стебли. «Я должен подняться», — подумал он и тихонько пополз спиной по шершавому стволу могучего кедра.

Подмосковный лес, окутанный золотыми лучами, сиял белыми стволами берёзы, качал тонкими прутьями ивы, играл изумрудными иголками разлапистых елей. Такой же родной, как под Томском за тысячу километров отсюда.

Надо вытащить пулю. Здоровая нога стянула сапог с больной. Зубы сжали подобранную с земли кедровую ветку. Кончик ножа скользнул по свинцовому боку, подцепил и взмыл вверх. Челюсть сжалась до хруста. Смятый сердечник упал на траву. Улыбка скривила лицо, из глаз брызнули слёзы. Пашка соскрёб со ствола кедра смолу и засунул липкий кусок в рану. Время остановилось, словно даря возможность набраться сил.

Холодно. В метрах пятнадцать ельник. Лапник согреет. Спасёт от проказ игривого апреля меняющего жару на снег. «Маленькой ёлочке», — запел Пашка и подался вперёд, сантиметр за сантиметром. Вот и зелёные иголки, осталось лишь замахнуться, срубить несколько веток и остаться в тени высокого дерева. Талый снег, спрятанный под нижними лапами, стал лучшей наградой. Пашка ел, не чувствуя хруста песка, и смотрел на белые облака, несущиеся по небу к родному дому. «Тӧк ты!» — запела красногрудая птица, зовя за собой. Пришлось вернуться к кедру. Пичуга настырная, не отстанет.

Зелёные лапы обдали жаром, затрясли ослабшее тело. «Мама, Мама!» — прохрипел Пашка и провалился в вязкую тьму. Стало легко. В центре берестяного чума тихо потрескивал очаг. Пашка почувствовал, что парит над хмурым отцом и серой от горя матерью. Вот и люлька, ставшая лодкой.