Баржа Историй

215 постов • 41 подписчик

Предательница. Глеб Диберин. Глава 18⁠⁠

21 день назад

Глава 18. Очистка

Комната тонула в полумраке. Алёна сидела на полу, спина опиралась о кровать. Рядом — старая, потрёпанная коробка. Скотч по краям потускнел, а на крышке маркером выведено: “ДНЕВНИКИ. 2003–2015”. Она открыла её осторожно, как будто срывала повязку с раны.

Первый дневник был школьным: розовая обложка с облупившимися блёстками, внутри наклейки, наивные строчки, каракули.

"Сегодня Андрей посмотрел на меня. Я умирала."

Алёна усмехнулась — не от иронии, а от нежности. Это было так мило, так по-наивному. Первое внимание от мужчины, первое ощущение, что её видят.

Второй дневник был темнее. Годы колледжа. Страницы чернели от жалоб: «почему меня не любят», «он», «он», «он» — всё меньше «я». Она перелистывала страницы, словно выдёргивала корни. С каждой записью её девочка исчезала. Солнце внутри угасало, оставляя место ожиданию молнии, боли, чтобы почувствовать хоть что-то.

В одном дневнике она заметила пятнадцать записей подряд о вине. Алёна задержала взгляд на фразе:

"Я виновата, что слишком чувствую. Я виновата, что хочу."

— Ты не виновата, девочка, — прошептала она пятнадцатилетней себе.

Дальше шли страницы с жирными, выцарапанными словами — годы, когда боль была любовью. Тогда она путала желание с нуждой, каждый уход воспринимала как приговор.

Но среди темноты пробивались огоньки:

"Сегодня я пела под дождём. И мне было плевать, кто смотрит."
"Я нарисовала дерево. Оно похоже на меня. Крепкое, но без листвы."
"Я хочу быть с собой. Просто с собой."

Алёна положила дневник на колени, закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Это был не просто путь. Это была археология собственной души. Среди руин она нашла кости, фундамент, на котором всё держалось.

Она не плакала. Лишь странное, тихое спокойствие, как будто кто-то внутри взял её за руку и сказал: «Ты уже целая».

Даже предательница молчала, как будто тоже читала и понимала.

***
Алёна долго не решалась. Пальцы зависали над иконкой «Позвонить» каждый вечер, будто её рука боялась нарушить границу времени.

И всё же, в субботу утром, когда солнце мягко падало на подоконник, она набрала номер.
— Алёна? — голос матери прозвучал чуть удивлённо, как всегда.
— Привет, — сказала она тихо. — Можно я заеду?

Старый кухонный стол, занавески с вышивкой, запах укропа в чайнике — ничего не менялось двадцать лет. Мать резала яблоко тонкими ломтиками, будто выполняла ритуал. Алёна смотрела на её уверенные, спокойные руки.

— Я перечитала свои дневники, — начала она. — И там много о тебе.
Мать вздрогнула, но не остановилась.
— Ох.
— Я обвиняла тебя… что ты меня не слышала. Заставляла быть «правильной».
— И? — голос матери дрожал.
— Я понимаю, ты делала, как умела.
— Я боялась, — выдохнула мать. — Ты была такая живая… А я думала, как тебя защитить.
— Ты не защищала. Ты прятала меня. Ограждала от ошибок.

Молчание заполнило комнату. Ложка звякнула о чашку. Мать опустила глаза.
— Я не знала, как иначе. Меня саму никогда не спрашивали, чего я хочу.
— Вот и я не знала. Всё, что чувствовала, казалось неправильным. Слишком сильно.

— Ты думаешь, я хотела зла?
— Нет. Ты боялась себя. И боялась, что я буду как ты.

Они смотрели друг на друга — не мать и дочь, а две женщины. Обе раненые, обе живые.
— Прости, — сказала мать. — Не за строгость, а за то, что не была рядом, когда ты плакала ночью.
— Я простила тебя раньше. Хотела лишь, чтобы ты это услышала.

Алёна протянула руку, коснулась морщинистой ладони матери. Та взяла её крепко, впервые без обвинений, без страха — только признание. Признание разделённой боли.

В комнате пахло корицей и прощением. Алёна глубоко выдохнула.
— Я больше не живу в прошлом, мама.
— И я учусь отпускать, — ответила мать.
— Спасибо.

В ту ночь Алёна заснула глубоко. Во сне к ней пришла она сама, пятилетняя, с коленками в ссадинах, в бледно-жёлтом платье с отпоротым бантом. Глаза полные вопросов.
— Ты кто? — спросила девочка.
— Я… ты. Только взрослая.

— А почему ты грустная? — глаза маленькой смотрели прямо в сердце.
— Потому что долго не слышала тебя, — сказала взрослая Алёна.
— А я кричала, — девочка робко улыбнулась.
— Я знаю. — Алёна опустилась на корточки. — Прости, я тогда не умела слушать.
— Я хотела, чтобы меня любили. Просто так.
— Теперь учусь любить тебя. Прямо сейчас.

Тишина была плотной и мягкой одновременно. Алёна провела рукой по щеке девочки, почувствовала тепло, настоящее, без страха.
— Ты думала, я исчезла?
— Да, — кивнула девочка. — Но я всегда смотрела. Всегда ждала тебя внутри.
— А теперь?
— Теперь ты можешь быть с собой. Без страха.

Сон не заканчивался пробуждением, он завершался спокойствием.

На утро она сидела за столом. Перед ней кружка с остывшим ромашковым чаем и серая тетрадь на чистом листе. Свет лампы падал мягко. Алёна взяла ручку, держа её как будто впервые.

"Михаил. Я не знаю, читаешь ли ты письма. Не знаю, любишь ли слова, как я. Но другого способа нет — без паники, без обид, без тела между строк.
Я просто начну."

Она провела линию на бумаге — ровно, осторожно, как первый шаг по льду.

"Мне казалось, что если быть настоящей, всё развалится. Когда ты сказал, что строишь, я испугалась. Никто никогда не строил со мной. Все приходили на готовое или разрушали. А ты стоял рядом. И это страшнее всего."

Тишина наполняла комнату, дыхание, паузы, воспоминания.

"Мне казалось, если я тебя не захвачу, ты уйдёшь. Если не докажу, что могу быть нужной, забудешь. Я не умела просто быть. Ты не знал, что для меня это почти смерть. Покой. Тишина. Стены. Я не верила, что кто-то останется."

Она провела пальцами по щеке, сухой, без слёз.
"Я не жду ответа. Не пишу, чтобы вернуть. Я пишу, потому что меняюсь. Не для тебя. Для себя. Но ты часть пути. Ты зеркало, где впервые я не захотела нравиться. Только быть."

Она поставила дату. Подпись: А.

Без «твоя», «навсегда».

Утром она опустила конверт в почтовый ящик. Сердце было спокойно. Нет паники. Нет стремления контролировать. Только лёгкость.

Теперь всё зависело не от ответа, а от того, что она высказалась. Без истерики. Без контроля. Алёна просто сказала миру: «Я есть».

***
Прошла неделя, потом ещё одна. Почтовый ящик пустовал. Телефон молчал.

Алёна ловила себя на привычке каждый вечер проверять экран. Сначала — надежда, потом — раздражение, потом — безразличие. Она сняла телефон с беззвучного, положила в сумку и ушла читать.

Он так и не ответил. Ни коротким «получил», ни длинным монологом. Даже молчание не звенело, оно стало плотным, как воздух в библиотеке, где никто не ожидает звонка.

Алёна больше не понимала, чего ждёт. Раньше боль рвалась из неё, как вода из лопнувшей трубы. Теперь была только вязкая тишина и неясное будущее.

Она пошла в лес одна. Ни наушников, ни камеры. Ни мыслей о том, что кто-то должен быть рядом. Всё, что она написала, не было приглашением. Это был отпуск. Выпуск из школы чужих мужчин, чьё внимание она всегда сдавала как экзамен.

Он не ответил. И это было… правильно. Михаил остался в памяти не как ошибка или обида, а как строитель. Он показал, что можно иначе. Даже если он не стал частью её будущего, он помог заложить основу, фундамент. Всё рушилось после других расставаний — здесь наоборот.

В кафе, где она теперь сидела одна, было вкусно. Вино без вины, салат без вопросов.

Когда официантка спросила, будет ли кто-то присоединяться, Алёна спокойно ответила:
— Нет. Только я. И мне хорошо.

Он не ответил. И это уже не трагедия. Возможно, именно это и был ответ: тишина, которая даёт пространство. Пространство, где можно быть собой, спокойно, без оправданий.

***
Она проснулась в воскресенье раньше обычного. В теле было ровное тепло, не тревожное, как утренний свет, который тихо падает на подоконник. Всё изменилось. Она больше не ждала.

Это не был акт отчаяния или злости. Даже не попытка забыть. Она просто перестала считать: сколько дней прошло с письма, сколько часов без ответа, сколько мыслей о нём. Она смирилась.

Алёна поставила на стол чашку кофе. За окном пустынный двор, детская площадка в тени деревьев. Она открыла ноутбук, но не для проверки сообщений — для новой страницы в редакторе.

«Молчание — тоже форма речи», — написала она и улыбнулась.

Вспомнила, как в детстве писала себе записки: «Я буду сильной» — и прятала их в банке под кровать. Сейчас прятать не было нужды, было достаточно признать.

— Я не буду ждать, — сказала она себе. — Я не обязана ждать ни ответа, ни звонка, ни разрешения. Я есть. Я живая. И у меня есть день. Этот. И надо его прожить так, как хочу я.

Решение не ждать было свободой. Его не нужно было проговаривать кому-то. Это было внутреннее «да» самой себе.

На улице кто-то крикнул ребёнку:
— Одевайся, холодно!

Алёна улыбнулась, плотнее закуталась в кардиган и пошла в парк.

Она больше не думала о Михаиле. Точнее, думала о нём по-другому — как о коротком, недописанном стихотворении, которое оставило мягкий след.

Прогулявшись, она зашла в библиотеку. Взяла первую попавшуюся книгу и читала без желания искать смысл, просто ради текста. И вдруг поняла: это и было наилучшим решением. Не ждать любви как награды. Не ждать мужчину как спасателя. Не ждать перемен как сценария. Она просто была. И этого было достаточно.

***

Алёна сидела на полу, облокотившись на стену. Свет от окна медленно ползал по комнате, рисуя узоры на полу. Ковёр был тёплым, и её ладони лежали на нём раскрыто, как будто она собиралась молиться, но передумала.

— Ну и? — сказала она вслух.
Тишина.
— Что дальше?
Снова тишина.

Она поднялась и подошла к зеркалу. Долго рассматривала своё отражение, не оценивая, а как художник смотрит на незаконченный холст.

— Я могу быть счастливой, — сказала она тихо.
Без пафоса. Без надрыва.
— Даже одна.

Это был не протест, не декларация для кого-то. Это был факт. Как вода кипит при ста градусах, как солнце встаёт на востоке.

Вспомнила письма Михаилу, свои слёзы на клавиатуре, ожидание, смешанное с надеждой. Сейчас это казалось трогательным, но уже не нужным. Любовь не должна быть прошением, а откликом. А если его нет — значит, это просто жизнь.

Она вышла на балкон. Снизу доносились шаги, лай собак, звон ложек в соседней квартире. Город жил. И она снова жила.

Впервые за долгое время она ощущала себя не героиней чьей-то книги, не желанной, не брошенной, а просто собой. Пусть не идеальной, зато реальной. Именно такой, какой хотела быть она сама.

В зеркале уголки губ дрогнули — непроизвольная улыбка. Она снова была с собой. И это было главное. Алёна глубоко вдохнула, почувствовав лёгкость, и приготовилась жить дальше.

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 15⁠⁠

25 дней назад

Глава 15. Возвращение желания

Асфальт ещё тёплый от вчерашнего солнца. Алёна бежала босая по тропинке вдоль реки, в наушниках не играло ничего, впервые за долгое время она не пряталась за музыку. Она слышала только себя. И город, который просыпался. Птицы. Шины, шуршащие по мостовой. Свист чайника у кого-то на кухне. И биение своего сердца.

Лёгкие работали в ритме. Тело откликалось. Каждый вдох не тянул к потолку, не стремился за чужой рукой, не выдыхал разочарование. Он был просто вдохом. Свободным. Полным.

На ней были простые чёрные леггинсы, белая майка без логотипов и скандалов, и волосы, собранные в нетугой узел, который уже начал рассыпаться на ветру. Лицо было без косметики, шаг уверенный.

Женщина с собакой, проходящая мимо, кивнула ей. Алёна кивнула в ответ, не натянуто, не рефлекторно, просто по-человечески.

Вчера ей снился лес. И она шла по нему одна. Не теряясь. Не убегая. Не преследуя никого.
Алёна просто шла. И каждый шаг не вёл к кульминации. Он был завершением сам по себе.

Она бежала, и в груди была не тревога, а пространство. Куча места, для воздуха, для себя.

И не было мысли, что её кто-то не ждёт. Что кто-то не звонит. Что где-то ей не написали, не объяснились, не выбрали. Она бежала не от и не к, она бежала внутрь.

Впереди Алёна увидела детскую площадку. Отец держал дочку на руках, раскачивая её на качелях. Алёна замедлилась и засмотрелась с улыбкой. Её обожгло теплом, в голове появилась мысль: «Это тоже возможно, но не обязательно».

Она вспомнила, как раньше бегала по утрам, чтобы быть стройной, чтобы быть желанной, чтобы кто-то сказал: «Ты классная», а сегодня она делала это просто, чтобы быть.

Каждый шаг дня неё теперь был не ради цели, а ради самого шага. И это, внезапно, было счастьем.

Кафе было маленькое, почти незаметное с улицы. Деревянные стулья, витраж в окне, запах свежей выпечки и молотого кофе, как деталь жизни, не требующая объяснения.
Алёна села у окна. В руках не было ни книги, ни телефона.

Официантка принесла чашку капучино, на пенке сердечко. Раньше бы она покрутила глазами, теперь просто посмотрела и чуть улыбнулась.

Вокруг говорили. Парень объяснял девушке, как пользоваться криптокошельком.
Двое пенсионеров спорили о цене помидоров. Мама кормила ребёнка с ложки.

А Алёна молчала. И внутри неё тоже была не звенящая и не гнетущая тишина. Эта тишина как гладь озера утром, когда ещё не встало солнце, но воздух уже наполнен обещанием тепла.

Алёна сделала глоток. Она почувствовал горечь, тепло, пену на губах. Обычное чудо, на которое раньше ей не хватало внимания.

Когда-то одиночество было её врагом, сейчас оно стало её молчаливым и надёжным спутником.

В соседнем зале девушка громко и звонко смеялась. Алёна не напряглась, не вздрогнула.
Её не раздражали другие. Она больше не сравнивала никого с собой. Она достала из сумки блокнот.

Тонкие строчки аккуратно легли на бумагу: «Сегодня я выбрала себя. И кофе с корицей.
Пусть будет сладко. Хоть немного».

Официантка подошла:
— Вам принести что-то ещё?

Алёна посмотрела на неё.
— Нет, спасибо. Мне достаточно.

И впервые за долгое время Алёна не лгала.

***
— Что будем делать? — спросила парикмахер.
У неё были фиолетовые ногти и серьга в носу. Она смотрела на Алёну не как на клиентку, а как на человека, который решился изменить себя.

Алёна провела пальцами по волосам. Раньше они были длинными, мягко обрамляли лицо, как защита. Теперь защита больше не была нужна. Она смотрела в зеркало прямо.

— Мне нужна стрижка. Коротко. Очень коротко.
— Точно? — уточнила парикмахер.
— Точно, — ответила Алёна, голос ровный.

Ножницы защёлкали, и первые пряди упали на кафель. Вместе с ними уходили вечера у телефона, вопросы «а почему не пишет», запах чужих тел, грусть в зеркале.

— Ты уверена? — ещё раз спросила парикмахер.
— Это не про уверенность. Это про освобождение. Продолжайте.

Прохладный воздух коснулся открытой шеи. Алёна ощущала, как преобразуется: новая кожа, новая она. Сушка феном, взгляд в зеркало — лицо стало чётче, глаза яснее. Появился подбородок, который раньше прятался за волосами, и взгляд, который никто не мог назвать «мольбой». Он стал прямой и спокойный. Больше никакого постоянного поиска мужчин.

— Тебе идёт, — сказала парикмахер, убирая с плеч последний волосок.

Алёна встала, улыбнулась от всего сердца:
— Спасибо. Это больше, чем прическа. Это новая я.

На выходе стояло зеркало в полный рост. Раньше она прошла бы мимо, теперь остановилась.
— Ты себе нравишься? — спросила фиолетовая девушка.
— Да. Сегодня, наконец, да.

Это было начало. Не новой любви, а новой женщины.

Она шла по улице, впервые свободно. Никаких дел, встреч, стремления догнать кого-то. Ветер трепал волосы, солнечный луч скользнул по щеке. Она прикрыла глаза и улыбнулась, не кому-то, не чтобы понравиться, а просто так.

Старик на скамейке кивнул, она кивнула в ответ. Улыбка осталась только ей. В витрине булочной её лицо отразилось. Раньше она бы отвернулась, но теперь посмотрела и снова улыбнулась.

На пешеходном переходе машина остановилась, пропуская её. Молодой водитель подмигнул, но Алёна не задержалась. Её улыбка была только для неё.

В кафе девочка облизала мороженое и бросила взгляд на голубей. Алёна тихо рассмеялась.
— Почему ты смеёшься? — спросила девочка.
— Потому что мне хорошо, — ответила Алёна.

В этот день «хорошо» не зависело от чьих-либо прикосновений и внимания. Ей не нужны были ни мужские ладони, ни горячие слова. Она была сама себе поводом. И это было больше страсти, чем в сотнях прежних ночей.

Простое чёрное платье не требовало комплиментов. В книжном на углу продавец поднял глаза. Раньше бы Алёну захватило это внимание, теперь, она прошла мимо. В отделе философии мужчина с седыми висками отступил, пропуская её:

— Простите.

— Всё в порядке, — ответила она и уже не оглядывалась.

На улице люди обращали внимание, но она не слышала зов. Мужчины смотрели, но она не откликалась. Не из гордости, не из боли и не усталости. Она была целой, без нужды быть желанной.

Раньше внутри жила другая, та, что шептала: «Подойди, дай шанс, а вдруг?» Она толкала её к постели чужих тел, притворствуя близость. Сегодня же была тишина. Она не реагировала.

Алёна шла и просто была.

***
Алёна сидела на полу в своей гостиной. Был полдень. Солнце пронзало жалюзи, рисуя полосы на её коленях. В руках она держала тетрадь, открытую на пустой странице. В ней не было ни одного слова, никакой истории, и больше никаких мужчин.

И впервые за долгое время, внутри Алёны не было никакой внутренней войны. А именно не было той зудящей потребности быть замеченной, признанной, нужной. Предательница молчала. Она просто исчезла, словно выдохлась. Словно её время прошло.

Алёна провела пальцем по сухой, тёплой коже запястья. Она не искала напряжения, не ждала прикосновений. Её тело не жаждало чужого тела.

Вечером она принимала ванну и вдруг осознала. У нее не было никаких фантазий, никаких сценариев, никаких голосов внутри, рисующих мужчин. Мозг был чист, как белый кафель над водой.

После она долго смотрела в зеркало. Алёна делала это без нужды в оправдании, без желания себя улучшить. Не было огня, не было холода, была лишь она.

И в этой внутренней тишине она почувствовала: «Вот так звучит свобода. Без подстрекателя. Без боли. Без страха быть одной».

Предательница ушла, оставив после себя женщину.

Ветер тронул занавески, как будто звал её. Это был не мужчина, не голос в голове, а просто воздух. Просто очередное утро.

Алёна вышла на балкон босиком, чашка чая в руках. В голове не было мыслей о том, кто ей сегодня напишет, кто позвонит, кто вдруг окажется «тем самым».

Под ней был обычный город с машинами, вороньими криками и чужими окнами, но что-то изменилось.

Когда-то она искала свободу в чужих глазах, теперь она просто жила без «надо», без «почему», без «а вдруг».

В шкафу висело её платье. Простое, белое. Она надела его не для кого-то, а для себя, для солнца на плечах.

На улице прохожие смотрели на неё. Кто-то улыбался. Кто-то задерживал взгляд. Кто-то шептал за спиной. Она шла мимо. В её походке больше не было вызова, не было флирта, не было боли.

Были лишь тишина, женщина и свобода.

Она чувствовала, как поднимается по коже живое тепло. И вдруг она засмеялась. Смех был лёгкий, спонтанный, настоящий. Смех был без причины, без повода, и без мужчины. Она смеялась, потому что ей было хорошо.
Она свернула в парк. На скамейке сидела пожилая пара, держа друг друга за руки. Девочка прыгала по лужам. Собака тащила поводок, не зная, куда и зачем.

Алёна присела на лавочку и глубоко вдохнула. Это была настоящая жизнь, которую она чувствовала, и которой радовалась. И она была в ней, в центре её. И в этом дыхании, в этой минуте без нужды быть желанной, нужной, любимой она вдруг поняла: «Она свободна».

Показать полностью 1

[моё] Авторский рассказ Отношения Проблемы в отношениях Чувства Ревность Расставание Любовь Разговор Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 13⁠⁠

25 дней назад

Глава 13. Точка разрыва

Комната пахла потом и сигаретами. Простыня сползла с дивана, как кожа с пресыщенного тела. Алёна открыла глаза и сразу же зажмурилась. Свет был резким. Воздух был тяжелым и тягучим. Голова раскалывалась.

Она услышала чей-то храп.

Она повернулась медленно, как будто каждое движение давалось с боем. Мужчина рядом лежал на животе. Без лица. Только широкая спина, чужая татуировка — абстракция, имя?.. — и голос, что во сне издавал хрип, будто от старого утомления.

Она ничего не помнила.

Только кадры. Бар. Дешёвый ром. Чьи-то руки на её талии. Смех, слишком громкий, как будто чужой. Потом лестница. Тёмная, узкая. Дверь с облупившейся краской. Щелчок замка. Дальше пустота.

Она встала, натянула на себя платье, не глядя, наизнанку. Подошла к зеркалу в коридоре. Глаза были покрасневшими, губы растрёпанными. След от чьего-то зуба на шее. Волосы пахли чужим телом.

Сумочка валялась на полу. Телефон разряжен. Внутри кошелька мелочь и презерватив. Ни ключей, ни помады. Она вышла из квартиры босиком, туфли в руках, спускаясь по лестнице, словно по памяти чужой жизни.

Улица встретила её дождём. Он капал на плечи, и в этом было нечто справедливое.

В голове крутился только один вопрос:
— Кто он был?

Она не знала. И, что хуже она не хотела этого знать.

Эта ночь была не исключением. Просто ещё один эпизод в цепи, которую она уже не различала. Никакого лица. Никакого имени. Только тела. Запахи. И опустошение, что приходит, как похмелье, но не проходит.

Её телефон включился, и сразу же замигали уведомления: три пропущенных вызова от подруги, одно голосовое от матери, смс от шефа — «Зайди после обеда, нужно обсудить твоё поведение».

Она стерла экран, как будто могла стереть себя.

Алёна шла по тротуару, с промокшими волосами и губами, сжатыми до тонкой линии. Мужчина остался в той квартире, в том утре, в том сне. Она вышла в реальность. Холодную. И пустую.

Офис пах канцелярией, кофе и притворством.

Алёна вошла, как в аквариум: за стеклом — чужие лица, пустые взгляды. Кто-то поднял голову от экрана, кто-то кивнул, кто-то сделал вид, что не заметил. Её шаги были громкими, будто ботинки предательски выдавали внутренний шторм.

На ней было платье со вчерашнего вечера. Волосы завязаны резинкой, найденной на полу маршрутки. Губы сухие, без помады. Глаза потухшие.

— Алёна, — секретарь подняла брови, — тебя ждут.

Дверь шефа выглядела как вход в приговор.

В кабинете пахло древесным освежителем, чаем с бергамотом и официальным разочарованием. Шеф поднял взгляд, снял очки, положил их медленно, как бы говоря этим жестом: всё, что будет сказано, уже не изменит ничего.

— Садись.

Она села. Молча.

— Ты трижды за этот месяц опоздала. Дважды сорвала встречу с клиентом. Вчера тебя не было без предупреждения. Мы не для этого тебя брали, Алёна.

— Я… — она начала, но сама не знала, что сказать.
Правда? Я спала с неизвестным и не смогла встать?
Я проснулась без имени и цели?

Шеф смотрел на нее спокойно, как хирург перед разрезом.

— Я уважаю тебя как специалиста, но дальше так работать невозможно.

Тишина сгустилась.

— Ты хочешь уволить меня? — тихо спросила она.

— Я хочу, чтобы ты сама написала заявление по собственному желанию. Это будет честно и гуманно.

Алёна кивнула. Она не спорила, не плакала, не спрашивала: почему не дали ещё шанс?
Потому что знала ответ: не заслужила.

Она подписала бумагу. Почерк дрогнул. Встала. Улыбнулась криво.
— Спасибо, — сказала, — было… полезно.

Алёна ушла, быстро не оглядываясь. В лифте стояла женщина в костюме, с бумагами в руках. Она пахла парфюмом и уверенностью.

— Вы новенькая? — спросила она вежливо.

Алёна усмехнулась:
— Нет. Я бывшая.

Ключ повернулся в замке, как будто нехотя. Алёна толкнула дверь, и старая хрущёвка, где всё пропитано прошлым, запахами варёной капусты и воспоминаниями, раскрылась перед ней вяло и тускло.

— Это ты? — раздался голос из кухни. — Наконец-то.

Мать в халате с розовыми цветами, с сигаретой в пальцах и взглядом, который мог сечь кожу. На плите кипел суп. На столе лежала стопка старых газет и пустая чашка. На стене висели пожелтевшее фото Алёны в выпускном платье.

— Ты совсем себя запустила, — сказала мать вместо приветствия. — Видок у тебя, как у... проститутки.

Алёна прошла мимо, молча. Открыла холодильник. Пусто, кроме банки горчицы и пакета майонеза. Закрыла. Села на табурет. Достала сигарету.

— Ты же бросила, — мать щёлкнула зажигалкой, прежде чем она успела сама.

— Не твоё дело, — выдохнула Алёна и затянулась. Горло обожгло, но стало чуть легче.

— Всё моё дело, когда ты влезаешь в долги и потом звонишь мне среди ночи, — голос матери перешёл в высокий регистр. — Тебя с работы выгнали, я узнала от Жанны. Ты хоть понимаешь, куда катишься?

— Да, — спокойно ответила Алёна. — В ад. Устроит?

Мать замолчала на секунду. Потом подняла голос:

— Я тебя такой не растила!

— А какой ты меня растила?! — сорвалась Алёна. — У тебя был муж, который бил тебя. Ты говорила: «терпи ради дочки». Терпела! Я видела, как ты стирала кровь с пола и говорила, что это просто кетчуп! Думаешь, я забыла?

— Не смей… — голос матери дрогнул.

— Я уже там, где всё можно. Где ничего не страшно, понимаешь?! — Алёна встала. Её глаза блестели. — Я это ты. Только я честнее.

Тишина повисла между ними, как лезвие. Мать медленно затушила сигарету в старой рюмке.

— Уходи, — сказала она тихо. — Пока я не сказала больше.

Алёна смотрела на неё долго. Потом она взяла куртку, и вышла, не закрыв дверь. На лестнице запахло хлоркой и сожалением.

Дверь на пятом этаже открылась тяжело, как будто не хотела впускать. Алёна стояла в полутёмном коридоре, держа в руках пластиковый стакан с дешёвым вином. Тело уже не ощущало ни холода, ни приличий. В голове стоял только гул. Она не знала, зачем поднялась, просто шла за дыханием, за этим странным ощущением, что кто-то ждёт её, даже если это «кто-то» не должен существовать.

Он открыл, одетый в спортивные штаны, с растрёпанными волосами и бровями, сдвинутыми в знак вопроса. Мужчина с квадратной челюстью и глазами, которые казались слишком добрыми для его мускулистого тела.

— Ты… всё в порядке? — спросил он тихо. Из-за двери доносились мультики, детский голос пел что-то беззаботное, и это делало его ещё более чужим и одновременно — человечным.

— Нет, — ответила она, улыбнувшись так, как улыбаются те, кто давно перестал спасать себя.

— Проходи.

Кухня у него была маленькой, пахло тушёнкой и детским шампунем. Она села за стол, поставила стакан. Он, молча, достал рюмки и водку, налил себе, а ей нет.

— Я не могу тебе налить, — сказал он.

— А я не могу уйти, — она посмотрела прямо. — Налей. Мне надо. Мне больно.

Он налил. Они выпили. Молчание висело между ними не как пустота, а как ожидание, плотное и почти ощутимое. В его взгляде была усталость, в её был вызов. Он не прикасался к ней, пока она сама не подошла. Прислонилась, положила ладонь ему на живот, подняла глаза:

— Я не прошу ни любви, ни ласки. Просто докажи, что я существую. Просто трахни меня. Мне это нужно. Без прилюдей.

Он замер.

— У меня жена, — сказал он тихо, почти как напоминание самому себе.

— У тебя я. Сейчас. Этого достаточно.

Он не ответил. Развернул её быстро, грубо, как будто злость в нём копилась годами. Она стянула с себя кофту. Его руки были крепкие, неловкие, но в этом была правда. Их тела встретились у стены, между вешалкой и сушилкой с детскими вещами. Это не было ни страстью, ни желанием. Это было чем-то другим, криком без звука, который говорил, «вот то, до чего ты докатилась, девочка, еще один шаг в бездну…»

Когда всё закончилось, он сел на табурет, закурил, дым плыл к потолку, смешиваясь с запахом детских носков и пыли.

— Я не должен был… — начал он.

— И я, — перебила она. — Но нам, же всё равно. Мне так уже точно. Я просто пытаюсь заглушить боль.

— Ты не такая. Не надо на себя наговаривать.

— А ты не тот, кого я хотела, — тихо сказала она, — но раз уж мы здесь…

Она ушла, не прощаясь. На лестнице ощутила запах хлорки и чувство тошноты, смешанное с облегчением. Что-то внутри себя сдвинулось, как будто, она, наконец, позволила себе быть не героиней, не идеалом, не фантазией. Она стала тем, кем была, лишь смыла макияж.

Она шла по улице, как по краю крыши. Вокруг шумел город, но для неё он был выключен. Словно Алёна нажала на кнопку mute внутри своей головы. Только собственные шаги, только внутренний свист, только тупое ощущение, что «ничего не осталось».

На ней был свитер, с чужим запахом, а под ним пустота. Ни белья, ни смысла. Только на улице она поняла, что забыла трусики у соседа.

На перекрёстке она остановилась. Ветер тянул волосы на глаза. Машины мелькали слева и справа. Алёна стояла, как будто ждала сигнала, не от светофора, от мира.

И тогда она шагнула, не под колёса, а в сторону лестницы вниз, к станции метро. Под ногами скользко, ступени мокрые. Алёна держала бутылку дешёвого вина, забытую после какой-то вечеринки, и пыталась отпить на ходу. Пальцы скользили, горлышко ударилось о зубы. Вкус был металлическим, горьким, чужим.

— Осторожно, девушка! — кто-то крикнул, когда она потеряла равновесие, но было поздно.

Её каблук съехал по плитке. Мир опрокинулся. Тело ударилось о ступень, голова о перила. Сначала она почувствовала звон, потом тишина, потом только чёрный экран.

Сознание вернулось в вспышках. Голоса. Синие лампы. Тупая медленная боль, как будто кто-то рвал ткань под кожей.

— Пульс нестабилен. Открытая черепно-мозговая. Подготовьте каталку.

— Господи… Она ведь ещё девчонка…

Внутри неё не было ничего, ни крика, ни страха, ни желания вернуться.

Она думала: «Вот оно. Всё логично. Я падала давно. Просто никто не замечал».

Где-то внутри себя она ждала, что кто-то позовёт. Скажет: «Ты мне нужна». Но слышно было только: бип… бип… бип — глухой звук монитора.

Врач что-то говорил. Медсестра протирала лоб. Кровь подсыхала на подбородке.

Но Алёна была в другом месте. Она парила над собой, смотрела, как лежит: бледная, сломанная, без помады. Без лжи.

Ни один из мужчин, которых она впускала в себя, не пришёл. Ни один не знал её имени. Только мать звонила в голосовую почту. И даже она не знала, где искать.

Алёна хотела умереть. Или, точнее, она хотела перестать существовать. Перестать чувствовать. Перестать хотеть.

Но сердце билось.

— Стабилизируем. Переходим к швам.

Когда её снова накрыла темнота, это было похоже на объятие. Последнее. И, возможно, самое честное.

Запах хлорки. Монотонный кап… кап… кап из капельницы. Белые стены, как молчаливый суд. Алёна лежала неподвижно. Только глаза двигались, медленно, как будто каждая мысль проходила сквозь вязкую воду.

Палата была общей, но шторы были задвинуты. Маленький отсек, как импровизированная тюрьма. На прикроватной тумбе стоял стакан воды, который никто не предлагал. Сухость во рту была такой, что язык прилипал к нёбу.

Она смотрела в потолок.
— Почему я всё ещё здесь? — спросила она шепотом.
Никто не ответил.

Смерть не казалась ей ужасной, напротив, в ней было что-то почти приличное. Не как трагедия, а как итог. Честный, наконец-то. Без интима, без смс, без вторников и обещаний.
Просто: выход.

Она вспомнила, как в детстве думала, что если умрёт, мама расплачется и пожалеет, что не обнимала больше. Что не слушала. Не спрашивала: «А что у тебя внутри?»
Мама и теперь не спрашивала.

Где-то в коридоре щёлкнули туфли. Наверное, медсестра. Она даже не заглядывала в палату.

— Как вы себя чувствуете? — спросил дежурный дежурный врач, заходя для осмотра.

— Не чувствую, — ответила Алёна, не поднимая взгляда.

Он записал что-то в карту и ушёл, не задавая лишних вопросов. Внутри неё не было ни голоса мужчины, ни желания взять телефон. Ни капли боли, ни гнева, ни стыда. Даже сожаления не было. Она просто существовала, как факт, как тело, как присутствие.

На соседней койке женщина постарше всхлипывала сквозь штору. Кто-то умер, кто-то ушёл, кто-то не пришёл. Алёна слушала эти звуки и не ощущала ничего. Это было страшнее, чем боль — пустота, которая медленно съедает изнутри.

На груди ещё был лилово-синий след от удара. Живое пятно. Последнее доказательство того, что она всё ещё внутри тела. Она провела пальцем по нему, будто проверяя: «Да, я ещё здесь».

Смерть, думала она, не всегда приходит с лезвием или петлёй. Иногда она приходит с равнодушием. С апатией, которая медленно вползает в кости. Так умирают незаметно: не от крови, а от отсутствия причин жить.

Она вспоминала всех мужчин. По именам, по запахам, по глазам, которые потом не узнавали её. Ни возбуждения, ни стыда, ни сожаления. Только воспоминания, которые больше не трогали.

— Я просто хотела, чтобы кто-то остался, — шептала она себе. — Хоть один.

Закрыла глаза. Без молитвы, без просьбы. Если бы сердце остановилось сейчас, она бы не сопротивлялась. Но оно билось. Противно, упрямо, как назло. Всё ещё жива. И это было самое жестокое из всех наказаний.

Свет в палате был тусклым, дневным, как будто сам день стыдился заглянуть к ней. Она сидела на кровати, спина прямая, ноги опущены на холодный линолеум. Халат слегка распахнут, но поправлять его не имело смысла. Впервые её тело ничего не просило. Ни прикосновения, ни страсти, ни боли.

Медсестра заглянула, улыбнулась машинально:

— Вам что-нибудь нужно?

Алёна качнула головой. Нет, больше ничего не нужно.

Внутри была ясность, которая звучала громче любого шума. Пульс ровный, мысли прозрачные, как стекло, которое никто не бьёт. Она не вспоминала мужчин. Ни рук, ни голосов, ни «давай ещё раз». Всё это стало чужим кино, которое не хочется пересматривать.

Алёна пошла в душ. Раздеваясь перед зеркалом, она видела тело в пятнах, ссадинах, шрамах. Раньше смотрела на него с жаждой, как зритель на сцену. Теперь просто констатировала: оно есть.

Вода текла по плечам, горячая, почти обжигающая, но внутри был привычный холод. После душа она смотрела на себя в зеркало. Не как женщина, не как любовница. Как существо, которому пора было выдохнуть.

— Я устала, — сказала она себе. Слова были не о ком-то, они шли изнутри.

К ней пришла мать. Сидела у кровати, молчала. Алёна тоже молчала. Впервые между ними не стояло напряжение. Внутри Алёны не осталось ничего, что можно было бы осудить или оспорить.

— Я сварила бульон, — сказала мать.

Алёна кивнула. Это не забота, это был для неё факт.

Когда мать ушла, Алёна снова осталась одна. Обычно в такие вечера она листала чужие ленты, писала, фантазировала «кто следующий». Теперь телефон лежал выключенным. И впервые это было не отчаяние, а равнодушие.

На подоконнике лежала книга. Она её не открывала. Желание исчезло. Желание быть желанной, узнанной, быть прикосновением, быть ночью, быть «ах» — всё ушло.

Сердце бьётся. Тело дышит. Но никого не хочется. Не из боли, не из протеста. Просто не хочется. И это пугает не меньше всего, потому что в этой пустоте она впервые сталкивается с самой собой. Без роли. Без сцены. Без зрителя.

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

Авторский рассказ Отношения Проблемы в отношениях Чувства Расставание Любовь Мелодрама Разговор Страсть Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Диалоги с Великими. Глеб Дибернин.

Диалоги с Великими. Глеб Дибернин. Глава 4⁠⁠

27 дней назад

Глава 4. Фридрих Ницше — Бог мёртв, но кто сказал это первым?

(Сцена окутана синеватым, плотным, как философский туман, светом. Звук — лёгкий скрежет пера по бумаге. На экране — крупным планом лицо Ницше, медленно переходящее в страницы его книг: “Так говорил Заратустра”, “Антихрист”, “Весёлая наука”. На сцену выходит Ведущий — сдержанно, без приветствия. Слово начинает тяжело.)

— Он сказал: “Бог мёртв”. Но сделал это так, будто написал эпитафию на небе. Фридрих Ницше. Человек, который не просто отверг религию, он выстрелил в неё… и остался рядом, чтобы проверить — умрёт ли она окончательно. Что ж, встречайте. Миссионер без Бога. Моралист без морали. Поэт без милости.

(На сцену выходит Ницше. В чёрном фраке, с тростью. Взгляд — холодный и одновременно внимательный. Он не здоровается).

— Я не убивал Бога, — говорит Ницше. Я просто первым сказал, что его нет.

— Тогда кто убил?

— Те, кто перестал нуждаться. Те, кто начали объяснять мир без чуда. Математики, физики, бюрократы. Те, кто заменили душу схемой.

— А вы? Вы не были схематичен. Вы были бритвой. Вы не изобрели пустоту, но вы навели на неё свет. Показали всему миру эту пустоту.

— Я был зеркалом, — Ницше горько усмехается, — А все, кто увидел пустоту, уже носили её внутри.

(На экране появляется мозаика: разрушенные храмы, пустые кафедры, философы в тишине, молодежь, спорящая в чатах. Надпись: “Бог мёртв?” исчезает, оставляя лишь знак вопроса.)

— Тогда скажите, — ведущий обращается в упор глядя на гостя, — Это было освобождение…или проклятие?

— Обеими руками я вырвал кость утешения у человечества, но дал им зубы. Пусть грызут смысл сами.

— Но вы оставили их наедине с пустотой. Со страшной, глубокой, ничего не дающей взамен пустотой. Вы не предложили нового Бога. Вы просто сожгли старого.

— Потому что не Бог нужен. А нужен человек, который не прячется за Ним.

(На экране появляется зеркало. В нём появляется силуэт человека. Без черт. Без икон. Просто взгляд. Страшно прямой.)

— Но кто выдержит мир без верха и низа? Без приюта? Без неба? Людям нужно во что то верить.

— Только тот, кто знает, что небо это иллюзия, а иллюзия страшнее пустоты. Все потому, что она удобна.

— Тогда вы разрушили не Бога. Вы разрушили утешение всего мира.
— Да, и это была моя цель. Потому что раб, даже когда молится, остаётся рабом, а я хотел сверхчеловека. Он ищет поддержку в чем-то, в ком-то. Он верит в высшие существа, но не верит в себя.

(Тишина. Ведущий делает шаг ближе. Сцена начинает сжиматься. Ницше стоит один. В руках зеркало. Он смотрит в него.)

— Но вы не стали им. Вы не стали сверхчеловеком. Вы сломались на пол пути.

— Потому что я первым пошёл туда, где не было дороги, — Ницше смотрит в зал, — А пионеры редко возвращаются.

(Экран темнеет. На экране появляется крест, превращающийся в цепь. Затем в плуг. Потом в костыль. Последнее изображение — лицо умирающего человека, к которому никто не подходит. Ницше стоит, чуть подавшись вперёд. Ведущий неподвижен.)

— Вы сказали, что христианство — религия слабых. Обвинение звучит, как приговор. Но что, если это не слабость, а человечность?

— Если человечность — в отказе от силы, тогда мы обречены. Сострадание это культурный яд. Оно убивает волю, ради красивого жеста.

— То есть, по-вашему, жалость это преступление?

— Жалость это подмена. Ты не помогаешь человеку стать сильнее. Ты просто садишься рядом в яму и называешь это добром. Пустой, слабый, и жалкий жест.

(На экране — толпа, склоняющаяся над бездомным. Затем — та же толпа, проходящая мимо ребёнка. Затем — кадры войны. Молитвы. Слёзы. Конвейер жалости.)

— Но ведь вы сами страдали. Физически. Душевно. Одинокий, изгнанный, непонятый.
Вам не хватало именно того, чего вы презирали — сочувствия.

— Мне не нужно было сочувствие. Мне нужно было, чтобы кто-то доказал: боль не обязательно делает нас хуже.

— А если не делает лучше? Как быть в этом случае?

— Тогда боль бессмысленна. А я не верил в бессмысленное страдание. Я верил в превращение.

(На экране — бабочка, вырывающаяся из кокона. Затем — человек, выходящий из огня. Затем — пустая комната.)

— Но вы жили в одиночестве. Умерли в безумии, — ведущий секунду медлит, —
Сила, о которой вы говорите, не спасла вас. Зачем тогда это все?

— И не должна была. Я был не спасён. Я был испытан. Понимание не всегда приносит утешение. Иногда оно приносит ясность.

— А если вам не нужна была жалость, может быть, вы просто боялись её?

(Пауза. Ницше не отвечает сразу. Дышит тяжело. Затем — почти шепчет.)

— Жалость это зеркало, в котором ты видишь себя слабым. Я не боялся боли. Я боялся, что меня пожалеют. Это было бы концом.

(На экране лицо Ницше. Без бороды. Без иронии. Усталое. Человеческое. Как будто прощающееся. Пауза. Затем появляется пустой крест, теряющий форму.)

— Но может, человек не должен быть сверхчеловеком? — ведущий начинает говорить с нажимом, — Может ему достаточно быть просто — добрым?

— Добро без силы — жалко. Сила без добра — страшна. А я искал третье. Истину, которой не нужно оправдание.

(Тишина. В зале — ни шороха. Только дыхание. За спиной у Ницше появляется огромное пустое кресло. Над ним парит не крест, не трон, а стилизованный знак вопроса. Ведущий проходит по сцене не спеша, будто боится наступить на остатки истины.)

— И так “Сверхчеловек”. Вы придумали его. Вы воспели его. Вы требовали его… Но он так и не пришёл. Значит, это была утопия?

— Я бы сказал, скорее диагноз. Сверхчеловек не приходит, он вырастает. А человечество не выдержало терапии.

— Звучит как оправдание. Вы убрали Бога… и предложили своё отражение. Вы не освободили человека. Вы захотели занять его алтарь.

— О нет. Я не бог. Я молот. И этим молотом я разбил кумиры, не чтобы быть выше…
А чтобы оставить место для новых.

— Но место осталось пустым. Вы не построили храм. Вы оставили руины.

(На экране — коллаж из демонстраций, скандалов, флагов, социальных сетей, хаоса. Надпись: “Без Бога — кто главный?”)

— Я оставил волю. Не мораль, не страх, не закон…Волю. А значит я дал выбор.

— И что стало с этим выбором? Мы построили фюреров, айфоны, фабрики. Мир, где правит воля стал жестоким. А вы его архитектор?

— Я не архитектор. Я раскопщик. Я показал: под культурой только страх. Под добром всегда зависть. Под любовью только боль. И человек, не готовый к этому, зовёт это злом.

(Экран замирает на образе: лицо, собранное из обрывков газет, битых зеркал, крика.)

— Но может быть, — ведущий замирает, — …вы просто не выдержали человека? Его слабость. Его муки. Его скуку. Может, всё ваше учение это бегство от боли?

(Пауза. Ницше садится на край сцены. Ломает позу. Теряет пафос. Смотрит в зал. И впервые говорит, почти как признание.)

— Я хотел, чтобы человек не искал смысл, а создавал его. И да, это страшно. Потому что никто не учит нас быть богом для самого себя.

— Значит, сверхчеловек это не он? Это обязанность?

— Сверхчеловек это одиночество. Не громкая слава, а тихая борьба. Не спасение, а вызов.

(На экране — слово “Сверхчеловек” превращается в “Самость”, затем в “Тишину”. Всё исчезает. Сцена тёмная, почти чёрная. Один прожектор — на лицо Ницше. Вокруг — разбросанные страницы, как исписанные письма без адресата. На экране над сценой — надпись: “Когда долго смотришь в бездну…” — без завершения. Ведущий берет с тумбы толстую книгу — собрание сочинений Ницше.)

— Это вы. Тысячи страниц. Миллионы читателей. И почти никто из читателей ничего не понял.

— Потому что я писал не для них, — спокойно ответил Ницше.

— А для кого же тогда?

— Для того, кто не боится смотреть в бездну, а не закрывает глаза и зовёт это религией или моралью.

— Но вас цитируют, — ведущий бросает книгу на пол, и показательно вытирает руки, — на футболках, в роликах, в стендапах. Вы мем, Фридрих.

(Ницше не отводит взгляд. На экране — коллаж: футболка с надписью “God is dead”, видео в TikTok, где его имя читается с ошибкой, обложки книг “Ницше для начинающих”.)

— Да. Потому что люди не читают. Сейчас они больше потребляют. Если хотите более приземлено, я стал фастфудом мысли. Но только потому, что они голодны, а не готовы к еде.

— Тогда вы проиграли.

— О нет. Я предсказал. Я знал, что буду искажён, что моё имя будет громче моих идей.
Потому что истина всегда тише лозунга.

(На экране — пустая библиотека. Слово “Заратустра” высечено в камне. Под ним сидит подросток с телефоном, и молча пролистывает пальцем картинки.)

— А бездна?, — ведущий рукой показывает в зал, — Вы сами сказали: “Если долго смотреть в бездну, бездна смотрит в тебя.” Вы в неё упали?

(Ницше смотрит вниз, словно под ногами именно она.)

— Мне не было необходимости заглядывать в нее. Я в ней родился. И всё, что я делал, это пытался научить других не бояться.

— Дорогой Фридрих, а может вы просто сошли с ума?

— Сумасшествие это свобода, в которой ты остался один. Общество называет это “болезнью”. Я называл это “последней ясностью”.

(На экране — изображение: белая комната. Один человек у стены. Пишет. Без слов. Без читателей.)

— Вас боятся Фридрих. Вас читают как ядовитую пилюлю. Вас не зовут за стол. Вы пророк без учеников.

— Потому что мои ученики ещё не родились. А мои современники были слишком влюблены в свои цепи. Я ломал цепи, но не держал за руку.

— Отлично. Вы очередной разрушитель стереотипов. Тогда что дальше? Если вас цитируют, но не понимают, значит ли это, что вы кричали в пустоту?

— Нет, — Ницше вздыхает, — Я кричал в будущее и это самая долгая форма диалога.

(На экране появляется завершение фразы: “…будь готов, что бездна заговорит твоим голосом.” Свет тускнеет. Только глаза Ницше — ещё освещены.)

(Сцена — почти полностью тьма. В центре — лишь кровать, будто в лечебнице. На ней — Ницше, не в позе философа, а как обычный человек. Свет неяркий, как в палате. Ведущий сидит рядом, не напротив, а сбоку. Разговор — не триумфальный. Он интимный. Почти шёпот.)

— Все помнят вашу фразу: “Бог мёртв.” Но вы ведь тоже умерли. И не внезапно, а медленно. Как будто исчезали частями.

— Я не умер. Я растворился, — Фридрих долго молчит, — Я стал болью, которая больше не нуждается в теле.

(На экране — обрывки писем, записки из Базеля, диаграммы пульса, страницы из врачебных журналов. Портреты Ницше — всё более уставшие. Всё менее — героические.)

— Они говорили: “Он обезумел.” Они писали: “Он перестал говорить.”
Но кто знает, что вы тогда чувствовали?

— Тишину. Абсолютную тишину. Не от мира, а от себя. Это самое громкое из одиночеств.

(На экране появляется пустой коридор. Свет мигает. Кто-то идёт — но его шагов не слышно.)

— Вы прожили большую часть жизни в одиночестве. Вы не женились. Вы не были близки ни с кем по-настоящему… Фридрих. Вы когда-нибудь… любили?

(Ницше не сразу отвечает. На его лице — не удивление. А медленная, затяжная усталость.)

— Да, но не человека. Я любил идею того, кем человек может быть. Я любил образ, а не плоть.

— Значит, вы любили не того, кто рядом… а того, кто невозможен?

— Я любил сверхчеловека, и умер как простой человек.

(На экране — портрет Лу Саломе. Затем письмо, написанное Ницше: “…быть рядом с ней — значило перестать быть собой…” Сцена замирает. Ведущий смотрит в сторону, потом снова на него.)

— Может быть, если бы вы позволили себе любовь, вы бы не стали пророком без церкви.
Мечтателем без дома.

— Может быть, но тогда вы бы не пригласили меня сюда. Вы ведь зовёте меня не за то, что я чувствовал, а за то, что я пережёг чувство до идеи.

(На экране — огонь. В нём тает слово “человек”, остаётся “воля”.)

— И всё же…, — ведущий начинает говорить мягче, — Ваша смерть была не физическая.
Вы умерли, когда перестали писать, когда перестали говорить.

— Я умер, когда понял, мир не готов к свободе. И, может быть, никогда не будет.

(На экране — его надгробие. Без эпитафии. Только дата. И рядом — детская рука кладёт на него копию “Весёлой науки”.)

— А если бы знали, что вас будут читать так…вырвано, поверхностно, на обложках, вы бы написали иначе?

— Нет. Потому что я не писал, чтобы понравиться. Я писал, чтобы бросить вызов. И я его бросил.

(На экране появляется: “Он не хотел, чтобы его любили. Он хотел, чтобы его не могли игнорировать.”)

— Дорогой Фридрих, вы знаете, я читал вас. Медленно. С замиранием. Иногда — с отвращением. Иногда с восхищением. Но, признаться…Я боялся читать вас до конца.

— Потому что вы знали, что на последней странице я напишу про вас.

(Пауза. Тишина настолько ощутимая, что кажется — у зала пропал кислород. На экране — размытая тень человека, чьё лицо невозможно различить. Затем — она становится похожей на Ведущего.)

— А что бы вы написали?

— “Он тоже искал утешение. Но нашёл зеркало. И отвернулся.”

— Значит, вся ваша философия, это одиночество, переработанное в формулы?

— Нет. Это одиночество, пережитое до конца и ставшее текстом. Не формулой.
Огнём.

(На экране — медленный кадр: человек пишет на стене углём. Вокруг пусто. Камера отдаляется. Он — один. Надпись: “Я здесь. Я думал.”)

— А если бы кто-то понял вас по-настоящему? Хотя бы один человек. Вы бы стали другим?

— Я бы стал молчаливее. Потому что истину легче терпеть, когда ты знаешь, кто-то её слышит. Но я никогда не был услышан. Я был… переведён.

— Переведён? Что вы имеете в виду?

— Переведён в лозунги. В учебники. В заголовки, а не в человека.

(На экране — обложка с его именем. Затем — анимация: имя распадается на буквы. Из букв — ничего не строится. Просто буквы осыпаются в песок.)

— Тогда вы приняли пустоту как свою судьбу?

— Пустота это не судьба. Это цена за то, чтобы мыслить до конца.

— А вам было когда-нибудь страшно?

(Долгое молчание. Ницше опускает голову. Потом — поднимает. Глаза — не философа. Человека.)

— Иногда, но я выбирал страх вместо слепоты. Потому что лучше бояться того, что есть… чем поклоняться тому, чего нет.

(На экране — появляется слово “БЕЗДНА”. Оно вспыхивает, превращается в “ВЫ”.)

— Вы ушли. В безмолвие, в боль, в тишину… Но остались эхом, — ведущий смотрит прямо перед собой, — Как шрам на языке мира.

— Я не хотел быть эхом. Я хотел быть началом речи. Не голосом Бога. А голосом человека… который наконец перестал бояться быть один.

(На экране — одинокий силуэт на вершине горы. Ветер. Ни флага, ни триумфа. Только человек — и небо.)

— Скажите…Если бы был один шанс сказать что-то последнее…что бы это было?

— Я разрушил Бога. Чтобы человек, впервые, посмотрел — не вверх, а в себя.

— И что он там найдёт?

— Страх. Потом свободу. Потом одиночество, а потом — смысл. Но только если не отступит.

(На экране — слово “ОДИН”. Затем — “ЖИВОЙ”. Затем — “МЫСЛЯЩИЙ”. Все три слова исчезают одно за другим, оставляя только “?”)

— Тогда всё это…Все эти фразы, книги, философия, боль…Были ради этого?

— Не ради, а вместо. Вместо молитвы. Вместо исповеди. Вместо избавления.

(Долгое молчание. Оба — просто сидят. Без театра. Без риторики. Люди.)

— Мне больно это признавать, — говорит ведущий, — Но вы были правы.

— Я не хотел быть правым. Я хотел быть услышанным.

(На экране — медленно всплывает: “Когда человек теряет Бога, он находит выбор.”)

— И вы нашли?

— Нет, — горько усмехается Фридрих, — Но я выжег карту, чтобы другим было некуда убежать.

(Свет гаснет. На сцене — только белый круг. Он медленно исчезает. Остаётся чёрный фон. На нём — одно слово: “ТЫ”.)

Показать полностью 1

[моё] Авторский рассказ Диалог Великие Гений Философия Мудрость Судьба Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 8⁠⁠

29 дней назад

Глава 8. Математик

Аудитория была выкрашена в тусклый графит. Свет исходил только от экрана и глаз студентов. Слайды сменялись — логарифмы, нелинейные уравнения, картинки с фракталами.

— Теория хаоса — это не про хаос, — говорил он, медленно расставляя акценты.
— Это про порядок, скрытый в безумии.
О его голос можно было порезаться. Он был холодный, чёткий, как будто из стали.

Алёна сидела в последнем ряду. Она пришла случайно или… почти случайно.
После ночей, после дневников, после мужчин и их утренних исчезновений, ей вдруг захотелось попасть туда, где всё подчиняется законам, или хоть чему-то.

Профессор двигался, как будто шаги его просчитаны заранее. Он был сух, строг и бессмысленно красив. Только не так, как были красивы бармены или музыканты.
Он был красив логикой, прямотой спины, сдержанностью рук. Именно в этом и был его холодный пульс.

— Мы привыкли думать, что хаос это ошибка, — продолжал он, — Но хаос это просто порядок, к которому мы ещё не подошли достаточно близко.

Алёна смотрела на формулы на доске и не понимала их. Однако тон, которым он их произносил, напоминал ей не цифры, а контроль. Тот, которого ей всегда не хватало.
Он словно держал этот зал в кулаке, и не напрягал ладонь.

— Вот, например, странный аттрактор Лоренца. Видите? — на экране появился фрактал, похожий на крыло бабочки. — Малейшее изменение параметров приводит к катастрофически разным результатам. Это и есть повторяющийся хаос.

Он подошёл ближе к ряду, где сидела она. Он не смотрел на неё, но она почувствовала, как воздух вокруг изменился. Его внимание не было взглядом. Это был радиус, в который ты попадал и замерзал.

Алёна наклонилась вперёд, поставила подбородок на кулак, и прошептала еле слышно:
— А если хаос внутри? В желаниях?

Он, не оборачиваясь, сказал:
— Значит, и там есть формула. Только вы её не знаете.

Гул по коже, не от слов от их точности.

Лекция продолжалась. Он рассказывал о функции чувствительности к начальным условиям. Про то, как сложные системы разрушаются из-за малейшего колебания.
Как будто говорил о ней, о её теле, о её прошлом.

Алёна впервые не чувствовала возбуждения в привычном смысле. Это было другое притяжение, не через кожу, через мозг, через страх быть разоблачённой не перед мужчиной, перед уравнением.

Он закончил:

— Хаос это не враг. Он учитель. Он показывает, где вы ещё не свободны.

Алёна подошла к нему в коридоре факультета, где стены были выкрашены в тусклый, университетский серо-жёлтый. Он стоял у окна, просматривая какие-то листы, возможно, графики или просто делал вид. Даже его стояние казалось вычисленным.

— Знаете, — начала она, — мне всегда казалось, что хаос это что-то... чувственное, пульсирующее, живое.

Он не обернулся сразу, только после паузы, чуть заметно приподняв бровь.

— Интересная трактовка, но ошибочная.

— Ошибочная? — Алёна прищурилась. — А вдруг хаос это просто порядок, слишком красивый, чтобы его понять?

Теперь он повернулся полностью. В его лице не было любопытства, только лёгкое раздражение или это было притворство?

— Вы читали Принглса?

— Я читаю между строк, — ответила она, делая шаг ближе. — Особенно, когда строки мужчины, застывшие в формулах.

Он медленно сложил бумаги в папку.

— Если вы пытаетесь флиртовать со мной через метафоры, боюсь, вы выбрали не тот язык. Я предпочитаю логику.

— А я противоречие, — сказала она, ещё ближе. Её голос звучал как шёлк по коже. — Мне всегда интересно, насколько далеко можно зайти в попытке разогреть лёд.

Он выдержал паузу, пристально глядя на неё.

— Вы точно не студентка?

— Я точно женщина. Это разве не очевидно?

Он отвернулся, подойдя к столу, словно нуждался в физическом барьере между собой и её теплом.

— Вы нарушаете симметрию. Мне это не нравится.

— Значит, я уже сделала трещину в вашем уравнении? — прошептала она.

— Вы не представляете, сколько я потратил времени, чтобы построить свою систему, — его голос стал холоднее, но слабее.

— А я только что вошла и включила свет, — она протянула руку, касаясь краем пальцев его рубашки, — и вдруг оказалось, что в этой системе кто-то... есть.

Он резко почти испуганно отступил.

— Не стоит. Я слишком хрупок в этих вещах.

Алёна рассмеялась тихо, не злобно, но с ноткой победы.

— Или слишком горд?

Он молчал. Она улыбнулась и ушла, оставляя его стоять одного на фоне окна. За стеклом плавилась весна. Внутри кто-то впервые почувствовал, как больно быть просто телом, а не уравнением. Алёна закинула крючок.

***

— Женщины иррациональны, — сказал он после паузы, держа чашку с кофе двумя руками, будто в них укрывал формулу тепла, в которой не был уверен. Они сидели в аудитории.

Алёна моргнула. Её губы дрогнули, не в улыбке, а в чем-то между удивлением и вызовом.

— Это ваше научное заключение или просто мужская усталость?

— Это наблюдение, — он сделал глоток. — Стабильное, повторяющееся, как осцилляции в нестабильной системе.

— А мужчины, выходит, рациональны?

Он пожал плечами:

— Мужчины просто менее сложные. Мы предсказуемы. У нас цели, у вас нюансы.

— Интересно... — она наклонилась вперёд, локтем опираясь на край кафедры. — И вы, профессор, в своих моделях всегда оставляете за скобками человеческую неопределённость?

— Только если не хочу разрушения уравнения, — отрезал он.

— Может, всё дело в том, что вы боитесь хаоса?

— Нет. Я его изучаю, но не влюбляюсь в него.

— Тогда вам придётся быть осторожным, потому что хаос может влюбиться в вас, — её голос был мягким, но в нём пульсировало напряжение, почти вызов.

Он снова посмотрел на неё, впервые с мужским живым интересом. Это был взгляд, который замечает не только голос и слова, но контуры лица, плеч, запястья, лёгкий блеск губ, и опасность.

Он резко встал, как будто почувствовал, что заходит слишком далеко, и начал собирать бумаги в аккуратную стопку.

— Вы стараетесь сбить меня с оси, — сказал он, не глядя.

— Может, вы просто впервые ощутили, что у вас есть ось, — ответила она спокойно.

Молчание зависло между ними. Алёна встала, подошла к двери, обернулась на секунду.

— Рациональность это не броня. Это костюм, в который прячется страх. Я угадала?

Он остался стоять, прислонившись к краю доски, и впервые за долгое время не знал, как построить уравнение, в котором бы она исчезала.

Аудитория почти опустела. Студенты рассыпались, оставив после себя запах кофе и следы мела на доске. Профессор Скворцов остался за кафедрой, поправляя формулы на слайде. Алёна, словно зачарованная, стояла у его стола, не желая уходить.

— Всё-таки, профессор, как вы считаете, — сказала она, — можно ли предсказать чувства?

Он не обернулся:

— Чувства это шум. Статистическая погрешность. Они не поддаются моделированию.

— А если я докажу, что чувства можно вызвать формулой?

Он рассмеялся впервые по-настоящему. Звук был сухой, но живой.

— Вы хотите вызвать у меня чувства? Это пари?

— Почему бы и нет? — она оперлась на край стола. — Вы логик, я хаос. Если вы правы, вы останетесь равнодушным. Если я, то вы, профессор, почувствуете.

Он прищурился, пауза затянулась. Она почувствовала, как пульс отдает в висках.

— И что на кону? — спросил он, не моргая.

— Я уйду. И больше никогда не попытаюсь... дестабилизировать вашу систему.

— А если проиграю?

— Вы скажете: «Я ошибался». И, возможно, позволите себе почувствовать.

Он провёл ладонью по лицу, как будто хотел стереть эмоции, появившиеся против воли. Затем Скворцов выпрямился, закрывая ноутбук.

— Условно принято, — сказал он.

— Безусловно, — поправила она.

И они замолчали.

— Давайте начнём прямо сейчас, — её голос был глубоким, не игривым. — Прямо здесь. С простого вопроса.

— Какого?

— Когда вы в последний раз думали не о теореме, а о теле?

Он опустил взгляд. Губы шевельнулись, но слов не последовало. Алёна сделала шаг вперёд и коснулась его руки. Он не отпрянул.

— Видите? — прошептала она. — Уже работает.

Он отступил на шаг.

— Вы ведёте себя, как соблазнительница.

— А вы как человек, который очень хочет быть соблазнённым, но боится сказать «да».

— Это вы называете логикой?

Она улыбнулась, глаза её были тихо-хищными.

— Нет. Я называю это... экспериментом. Ваша очередь, профессор.

Он стоял перед ней, как перед нерешённым уравнением. И впервые в жизни сомневался, хочет ли найти ответ.

***
Снег шёл беззвучно, как будто город тоже затаил дыхание. Поздний вечер завернул кампус в молчание, а в одном из служебных помещений остались только двое, профессор и его вызов. Алёна стояла, облокотившись о подоконник, в тусклом свете, заливающем кабинет жёлтым светом настольной лампы.

Скворцов запер дверь за собой и обернулся. На его лице всё ещё была невозмутимость, но глаза уже предали его. Они смотрели на неё не как на студентку, не как на нарушительницу академических границ, а как на нечто совсем иное. Он шагнул ближе.

— Значит, вы хотите завершить эксперимент? — тихо.

— Эксперимент уже завершён. — Она сняла пальто, бросила на кресло. — Вы просто отказываетесь признать результат.

Он подошёл. Медленно. Каждый шаг был как принятие необратимого.

— Алёна…

— Вы проиграли. Не потому что слабый, а потому что живой.

— Вы опасны, — пробормотал он, сев рядом. — Как переменная в уравнении, которая всё рушит.

Она обернулась к нему. Он протянул руку и прикоснулся мягко к её щеке, не как логик, а как человек. На секунду он попытался отступить, но она уже взяла его за ворот рубашки, резко притянув к себе.

Поцелуй вышел не как у любовников, а как у врагов, сдавшихся в бою. Он был жестокий, нежный, растерянный. Он попытался сохранить контроль, но его пальцы уже беспорядочно изучали её спину, без схемы.

— Всё не так… — прошептал он, когда она начала расстёгивать пуговицы.

— Всё именно так, — ответила она. — Вы просто никогда не жили в непредсказуемом.

Он не ответил, только посмотрел на неё с таким страхом и жаждой, будто она его единственное отклонение от нормы, которое он готов принять.

Алёна повалила его на кресло, усевшись сверху. Он не сопротивлялся, только выдохнул, будто признал поражение, будто выкинул из уравнения себя самого.

— Что вы чувствуете? — прошептала она ему в ухо, когда их тела соединились.

Он сжал её бёдра, молча.

— Скажи.

Скворцов молчал. Он проиграл и отдался ей.

Он лежал на полу, скрестив руки за головой, словно пытаясь удержать мысли внутри, не дать им разлететься по комнате, по ней, по этой ночи. Лёд его логики треснул и остался пустым, как гулкий зал, где всё происходило без формул и расчётов.

Алёна оперлась подбородком о его грудь. Слушала ровный, спокойный ритм сердца, ни спешки, ни паники, ни страсти. Казалось, он контролировал даже это.

— Ты ведь ни разу ничего не сказал, — прошептала она, целуя ключицу. — Никакого «да», «нет», «хочу». Только дыхание. Ты всё просчитал заранее?

Он не ответил, лишь провёл рукой по её спине, словно изучая график. Линия изгиба, точка пересечения, синус её кожи.

— Это тоже теория? Или импровизация?

Она подняла голову, встретилась с его взглядом. В глазах не было влюблённости и страха. Лишь спокойная, философская уравновешенность.

Он скользнул ладонью по её волосам, не произнеся ни имени, ни желания, словно любое слово могло разрушить хрупкое уравнение, как крыло бабочки.

— У тебя внутри калькулятор вместо сердца? — шепнула она и отстранилась. — Или ты просто не умеешь быть живым?

Он сел медленно, без резких движений, оставляя обнажённое тело словно в доспехах разума. Он не прикрывался, не стыдился. Просто не вступал в игру, в которую она уже сыграла вслепую.

— Я не умею быть понятным, — наконец сказал он. — Даже себе.

— Тогда почему ты пришёл?

— Чтобы проверить, нарушится ли закономерность. Похоже, всё снова повторяется.

Её пальцы дрогнули. Она понимала: ни крика, ни вспышки, ни боли. Он даже не причинит ей боль. Он просто… не будет.

— С тобой как с шахматной доской, — сказала она. — Хочется выиграть, но каждая фигура холодна.

Он молчал. Потом лёг, закрыв глаза. Она медленно оделась, оставляя за собой запах тела и потерянного смысла. Кабинет стал местом, где всё случившееся выглядело как ошибка формулы, которую он больше не повторит.

Алёна шла по коридору факультета, где тусклый свет потолочных ламп отбрасывал ровные, математически правильные тени. За дверью остался он, профессор Скворцов, среди своих аксиом и теорий, как замерзшая формула, не нуждающаяся в интерпретации.

Она не оглянулась. Не от обиды, не от победы. Просто там, в его мире, больше не осталось ничего, что могла бы понять или удержать.

На каблуках она ступала по мраморному полу, словно по шахматной доске: ход королевы, назад дороги нет.

— Добрый вечер, — окликнул охранник у выхода. — Вы поздно… Профессора провожаете?

— Нет, — сказала она. — Он не провожает, и не провожается.

Мужчина растерянно усмехнулся. Она толкнула стеклянную дверь и вышла в ночной воздух. Было прохладно. И впервые за долгое время внутри неё ощущалась невыносимая пустота.

Она остановилась, взглянула вверх на окна его кабинета. Там не было света, только отражение самой себя в стекле.

— Порядок в хаосе… — тихо повторила она его слова.

В груди царил беспорядок. Казалось, кто-то вытер всю доску, оставив лишь мелкие следы, из которых невозможно сложить ни теорему, ни чувство.

Сев в такси, она больше не думала, не анализировала, не искала объяснений. Просто закрыла глаза и стиснула пальцы.

— Домой? — спросил водитель.

— Нет, — ответила она. — Куда-нибудь, где не задают вопросов.

Машина двинулась, и город растворился в неоне. На этот раз она не плакала. Только в глубине, там, где рождалось желание, была ледяная пустота. Даже оно молчало. Она попыталась почувствовать хоть что-то: боль, обиду, ярость. Ничего не было. Возможно, это и есть настоящее поражение.

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

[моё] Авторский рассказ Роман Проблемы в отношениях Отношения Любовь Чувства Мелодрама Расставание Романтика Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 7⁠⁠

29 дней назад

Глава 7. Бармен

Грохот баса, смех, клубный дым. Свет пульсировал, отражаясь на стенах, как кадры в старом фильме. Алёна шла вдоль стойки, словно плыла сквозь пространство, туфли на тонком каблуке отбивали ритм музыки и её собственного сердца. Она пришла одна, чтобы потерять себя, и знала, где это можно сделать быстро и без лишних вопросов.

Бар назывался «Глушь». Идеальное название. Идеальное место для того, чтобы ничего не чувствовать или хотя бы прикинуться, что не чувствуешь.

Юбка была короткой. Алёна выбирала её намеренно. Ткань как манифест: «Я готова быть взглядом, объектом, фетишем, только не спрашивай, кто я внутри».

— «Старый друг». Без льда, — сказала она, прислонившись к стойке.

Бармен, молодой и поразительно красивый, поднял глаза. Хищная симметрия лица, словно модель на грани дерзости и скуки.

— Старый друг?
— Звучит правильно.
— А новый тебе не нужен? — спросил он без улыбки.

Низкий голос, без желания понравиться. Это возбуждало сильнее любого комплимента.

— Я устала от новых. Они слишком вглядываются в душу, а мне хочется просто пить.
— Душу сегодня не подаём. Только тело.

Он отвернулся и налил коктейль. Алёна изучала его фигуру: плечи, обтянутые футболкой, чёткие руки. Она опёрлась грудью о стойку, чувствуя, что делает это намеренно. Хотела быть замеченной не как личность, а как вариант.

— По глазам вижу — не любишь сладкое, — сказал он, протягивая бокал.
— Я по губам вижу, что ты не просто бармен.
— А кто?
— Кто-то, кто умеет молчать.
— Это тебе сейчас важно?
— Важнее, чем говорить правду.

Алёна сделала глоток. Жидкий огонь стёк по горлу. Чуть легче. Чуть хуже.

— Как тебя зовут? — спросила она.
— Сегодня? Никто.
— Прекрасно. Значит, мне не нужно запоминать.

Он поставил перед ней вторую рюмку. Их пальцы не соприкоснулись, но ток прошёл. Она почувствовала, как предательница внутри снова ожила.

— Ты всегда так пьёшь — одна, в короткой юбке, с глазами, полными обещаний? — спросил он, протирая бокалы.
— Только когда устала быть умной, — ответила она, играя краем бокала, скользя пальцем по стеклу.
— Ум переоценён.
— Секс недооценён.
— Особенно такой, где никто ничего не ждёт.
— А ты ждёшь?

Он молчал. Это молчание не было пустым. Оно было прицелом, изучением готовности. Алёна знала, флирт теперь не словами, а тем, как она сидит, дышит, поворачивает запястье.

Он поставил третий бокал.
— Ты любишь контроль, — заметил он.
— Люблю терять его с теми, кто этого не боится.
— А ты боишься?

Она сделала глоток, язык жгло.
— Только себя.

Он усмехнулся и облокотился на стойку.
— А я думал, ты боишься быть никем.
— А разве я кто-то?

Фраза прозвучала почти как исповедь. Он поднял бровь:
— Сегодня ты просто женщина в баре в короткой юбке с болью в глазах.
— А ты?
— Я не тот, кто будет спрашивать, почему ты плачешь ночью.

Она громко, театрально смеялась, но внутри что-то скрипнуло.
— Ты играешь в молчаливого героя? — спросила она, склоняясь ближе, голос стал бархатистым, низким. — Или хочешь, чтобы я сама сняла с тебя маску?
— Ты умеешь это делать?
— Я умею всё, — прошептала она, проведя пальцем по его запястью.

Он не отдёрнулся. Флирт был остриём ножа. Она подыгрывала не потому, что хотела, а потому что не умела иначе. Она не знала, как быть просто собой, но умела быть фантазией. И сейчас она была ею.

— Что ты хочешь? — спросил он.
— Забыться.
— Это легко.
— Тогда покажи.

Он вышел из-за стойки. Она встала. Ноги дрожали от алкоголя или от чего-то глубже. Они шли к узкой двери, за которой свет не пробивался. Алёна шла, как в шторм без якорей, с одной мыслью: «Я уже не чувствую. Значит, я готова».

Подсобка была тесной и пахла дешёвым дезинфектором. Фонтанирующий за дверью шум клуба стал будто заглушенным, как если бы между ними и миром захлопнулась, плотно обитая звукоизоляцией дверь.

Он стоял напротив, прислонившись к полке, на которой лежали коробки с бутылками и упрямо молчал.

— Ты всегда такой... экономный на слова? — попыталась она разрядить напряжение.
Он кивнул.
— А почему?
— Слова обманчивы.
— А действия?
— Прямее, но тоже не гарантируют правды.

Она усмехнулась.
— Ты как философ в теле бармена.
— А ты как раненая в теле охотницы.
— Красиво.
— Нет, это точно.

Он сделал шаг вперёд. Алёна почувствовала, что нежности не будет. Он другой, он не для «поговорить», и не для «остаться на завтрак». Он это одна ночь без имён, просто секс.

— Ты не спрашиваешь, кто я.
— Да мне всё равно.
— И ты не хочешь знать, что будет потом.
— А ты хочешь?
— Нет.
— Значит, мы квиты.

В его взгляде было что-то опасное. Это была не агрессия, а скорее отрешённость. Все выглядело, как будто он вышел из собственной боли и теперь не чувствует чужой.

Алёна вглядывалась в его молодое, чистое, почти красивое лицо, если бы не глаза.

Глаза были пустыми, как не у тех, кто прятал чувства, а у тех, кто уже ничего не хотел.

— Кто тебя так выключил? — спросила она вдруг.
Он пожал плечами.
— Мир. Ты. Все.
— Мы же только встретились.
— Я таких, как ты, встречал десятки.

Слова резанули. Она ожидала всего, но не этого. Он не пытался унизить. Он просто не придавал значения.

— Я не такая, — прошептала она.
Он посмотрел в упор.
— Все так говорят. Ты будешь снимать юбку или как?

Внутри неё что-то заныло. Старая обида, стыд, но вместе с тем острое желание доказать, что она не вещь. Именно в этом была её слабость. Она не умела уйти. Она хотела чувствовать, даже если это было через унижение.

— Ты даже не хочешь знать, как меня зовут? — ещё одна попытка.
Он подошёл ближе.
— Нет. Мне это не интересно. Ты сама снимешь трусы, или мне стянуть их с тебя?
— Почему?

— Почему что?
— Почему ты не хочешь знать моё имя?
— Потому что тогда мне придётся помнить его, а мне этого не надо.

Алёна медленно кивнула. Внутри всё стало кристально ясно. Он не загадка, не тайна, не вызов. Он просто воспользуется ей, как другие. Только в отличие других он этого даже не скрывает. Он пустота, и она собирается шагнуть в эту пустоту осознанно, полностью отдавая себя, зная, что потом будет ненавидеть себя за этот выбор. Но сейчас, ей это было нужно, как никогда. Сердце билось быстрее, а мысли казались прозрачными, как ледяное стекло. Она знала цену каждого шага, но делала его всё равно.

Он протянул руку, дотронулся до её подбородка, мягко сдавил пальцами, как берут за мордочку щенков.
— Впрочем, если хочешь, можешь уйти.
Она не сдвинулась.
— Если хочешь, то давай…, я помогу тебе забыть все. Ты не пожалеешь.
Она закрыла глаза.
— Если хочешь почувствовать, останься, обещаю, будет хорошо, сегодня. Никто обычно не жалуется. Но завтра не будет. Мне это не нужно. Мне нравится трахать таких сучек как ты. Вы приходите сюда, чтобы рассказать мне ваши слезливые истории, а я трахаю вас, и это помогает вам намного лучше, чем алкоголь и ваши сопли. И так что ты выбрала?

Алёна чувствовала грех на кончиках пальцев, и она осталась.

Он двинулся первым резко, решительно, как будто в этом было всё, что он умел. Это была не ласка, не влюбленность, а лишь эгоистичное умение забирать. Она не сопротивлялась, потому что тоже не умела иначе, потому что жаждала раствориться, чтобы хотя бы на миг не быть собой.

Он прижал её к стене, и коробки на полке задребезжали. Жесткий поцелуй закрыл ей рот, без прелюдий, требовательный язык ласкал её. Пальцы будто чужие, не знающие осторожности блуждали по её телу. Её тело отозвалось слишком быстро. Предательница внутри взмокла от одной его хватки за бедро, от его дыхания в ухо, молчания, насыщенного напряжением.

— Развернись, — прошептал он.
Она подчинилась без слов, потому что так проще. Так привычнее. Так безопасней. Она выбрала не думать, а только чувствовать.

Его руки скользнули под юбку. Он не снял джинсы полностью, просто расстегнул. Она не снимала трусиков, он сдвинул их в сторону. Всё было на грани: быстро, грязно, анонимно. Секунды между возбуждением и отвращением.

Когда он вошёл в неё, Алёна почувствовала облегчение, не удовольствие, а именно облегчение, как будто унялся зуд, как будто снова оказалась в привычной клетке.

Она больше не была одна, хотя знала это иллюзия. Он не с ней. Он в ней, но не с ней.

Её лоб упирался в бетонную стену. Она слышала свои жалкие собственные неузнаваемые стоны, как будто издалека.

— Тише, — сказал он.
— Почему?
— Скули тише сучка. Я не хочу, чтобы нас услышали.
— А если услышимся сами? Ааа? Что скажешь грязный самец? — Алёна пошла ва-банк. Она решила прокачать ситуацию до самого конца, раз она решилась на этот шаг.

Он ничего не ответил. Он продолжал двигаться, как автомат. Он брал её ровно, жёстко, ритмично. Алёна закусила губу. Слёзы подступили от боли или стыда, она не знала. А может, это было облегчение, наконец, не нужно любить. Просто можно быть телом, мясом, функцией.

И когда всё закончилось, он просто застегнул молнию. Он даже не посмотрел на нее, не поцеловал, и даже ничего не сказал.

Она опустилась на колени, нашла трусики и надела их. Лёгкая прохлада соприкоснулась с кожей, а между бёдер осталась привычная липкая пустота. Быстро всегда означало пусто, и Алёна знала это на собственном опыте. Эти ощущения были знакомыми, почти как тень прошлого. Она понимала, что будет дальше, и это знание не приносило облегчения, только холодную ясность.

Он уже открыл дверь. Свет снаружи ударил в лицо.

— Ты уходишь?
Он обернулся.
— Моя смена не закончена.
И ушёл.

А Алёна осталась в тёмной кладовке, прижавшись спиной к холодной стене. Её пальцы дрожали. Губы были опухшими, а внутри не было ничего.

***
Алёна проснулась на незаправленном диване, на котором за ночь остались складки пледа, впитавшие тепло и запах чужого тела. Комната напоминала разбитый реквизит для съёмки дешёвого клипа. Облупившиеся обои с пятнами на стенах, трещины на плинтусах, местами облупившаяся штукатурка. Старый плед с непонятным запахом табака и пота лежал скрученным у её ног, а на столе стояла полупустая бутылка бурбона, словно напоминание о случайности всего, что здесь происходило.

Пол был покрыт тонким слоем пыли, в воздухе висела смесь старого дерева, спирта и тёплого пота. Алёна медленно подняла голову и огляделась. Всё вокруг казалось одновременно знакомым и чужим. Странное чувство присутствия рядом, будто кто-то был здесь, хотя она ещё не могла определить, кто именно и зачем. Тени от мебели ложились на стены под углом, создавая иллюзию движения, которое её разум стремился догнать.

Она провела рукой по дивану, ощупывая неровности, остатки ниток и тканевые складки, пытаясь уловить что-то постоянное, что-то своё. Вместо этого осталась только тяжесть реальности, ощущение того, что всё здесь временно и случайно, и она сама в этом пространстве как чужая деталь, которая случайно оказалась в нужном месте в нужное время.

Алёна медленно села, ноги свисали с дивана, пальцы касались холодного пола. Внутри всё было напряжено, будто тело и разум ещё не осознали произошедшего. Она почувствовала этот «кто-то рядом» более ясно, не как присутствие конкретного человека, а как силу, от которой невозможно отвлечься, которая висит в воздухе и давит, даже если её не видно. Сердце слегка ускорило ритм, дыхание стало более ощутимым.

Алёна закрыла глаза и глубоко вдохнула. Запах бурбона, смешанный с влажной пылью и старыми тканями, пропитал лёгкие, и она почувствовала странное сочетание тревоги и странного успокоения. Её разум пытался собрать мысли, но они расплывались, как дым. Всё, что оставалось, это ощущение границы между прошлым и настоящим, между тем, что уже произошло, и тем, что вот-вот начнётся. Она знала, что это место и это чувство оставят отпечаток на ней, даже если она попытается убежать.

Бармен вышел из кухни в серой футболке и с банкой пива в руке. Он был таким же, как ночью красивым, холодным, отстранённым. Он не сказал «привет», не спросил, как она себя чувствует. Он просто бросил взгляд, будто вспомнил, что в его квартире есть кто-то лишний.

— У тебя есть кофе? — нарушила она паузу.
— Нет.
— А вода?
Он пожал плечами и кивнул в сторону раковины.
— Из-под крана.

Она встала. Помятое платье лежало на кресле. Туфли валялись в углу. Трусики где-то потерялись. И это всё было неважно не сейчас. Алёне было плохо, её тошнило и она чувствовала себя использованной.

Пока она наливала воду, он достал телефон и уткнулся в него. Пальцы быстро скользили по экрану. Он не смотрел на неё.

— Ты вообще помнишь, как меня зовут? — спросила она.
Он поднял глаза.
— А разве ты говорила? Мы же кажется, договорились, что это не важно. Или что-то изменилось?
Алёна коротко и громко, почти истерично засмеялась. Слёзы подступили сами.

— Нет, — ответила она. — Не говорила.
Он пожал плечами.
— Ну, тогда в чём проблема?

Она не знала, как ответить. Проблема была в ней самой, в том, что она надеялась. В том, что она ждала. В том, что всё равно Алёна хотела быть кем-то.

Он посмотрел на неё снова.
— Если тебе надо, могу назвать тебя как-нибудь.
— Не надо.
— Окей.

Он вернулся к телефону.

— Можно я вызову такси?
— Телефон на тумбочке.

Она подошла. Экран засветился. На фоне было фото с молодой девушкой с татуировкой на ключице. Она обнимала его за шею. Он улыбался. Это была улыбка, которой у него с Алёной не было.

— Это твоя девушка?
— Уже нет.
— А раньше была?
Он кивнул.
— Я её помню, этого достаточно.

Алёна долго смотрела на фото.
— А меня ты вспомнишь?
Он не ответил.

Такси приехало через восемь минут. За это время Алёна успела выпить воду, натянуть помятую одежду, найти сумочку под кроватью и вытереть слёзы подушкой, на которой всё ещё лежал его грязный и чужой запах.

Он не провожал её до двери, не обращал внимания на то, как она медленно двигалась по прихожей, надеясь, хотя сама не знала на что. На слово? На взгляд? На хоть что-то?

Ничего не было. Ни «пока», ни «спасибо», ни даже равнодушного кивка. Только пустота, будто воздух вокруг неё стал плотным и прозрачным одновременно, и в этой прозрачности она могла видеть только себя. Пустота, которая не спрашивает и не предлагает, не даёт и не отбирает, просто существует, оставляя её одну с собственными мыслями, ожиданиями и тихим, почти болезненным желанием хоть на мгновение быть замеченной.

Она села в такси и сразу закрыла глаза.
— Домой? — спросил водитель.
— Нет, — прошептала. — Просто… в сторону.
— Какую?
— Всё равно.

Машина поехала. Город был в тумане. Утро было липким, и серым. Как будто всё вокруг дышало той же липкой виной, что прилипла к её коже. Каждая минута ночи теперь звучала как обвинение.

В зеркале заднего вида отражалось её накрашенное, но уже не свежее лицо. Красные глаза, опухшие губы, спутанные волосы.

— У вас был бурный вечер, да? — усмехнулся таксист, не глядя.
Она ничего не ответила, потому что не знала, смеяться или расплакаться.

«Бурный» как будто это праздник, а на самом деле было самоуничтожение.

Дома она сняла платье, даже не закрыв шторы. В ванной Алёна долго смотрела в зеркало.
— Ну что, шлюха? — сказала она себе в лицо, — Ты этого хотела?
Не было ни эмоций, ни стыда, только усталость.

Она встала под душ. Горячая вода жгла кожу, но грязь всё равно не смывалась, не внешняя, не внутренняя.

На кухне Алёна заварила кофе, хотя руки дрожали. Она села за стол с кружкой и смотрела на свои ладони. Они казались чужими, как и всё в ней.

«Почему я это делаю?» — думала она, но ответа не находила.

Секс, которого она не хотела. Мужчина, которому она была не нужна. Утро, которого она не заслуживает. Инстинкт, тянувший её, как поводок, с каждой новой ночью всё туже затягивал петлю на горле.

Алёна подошла к окну. С улицы доносился смех, где-то кто-то просыпался рядом с любимым, кто-то влюблялся впервые или снова. А она стояла голая, уставшая, пустая, словно прозрачная оболочка, через которую пробегали чужие радости и надежды.

И вдруг пришло понимание: она не просто чувствует себя дешёвой. Она ощущала себя использованной, как пластиковая игрушка, легко заменяемая, без гарантии и смысла, и каждый взгляд в своё отражение возвращал это холодное знание.

***
Алёна лежала на диване. Было три часа ночи. Тихая квартира, как после смерти чего-то очень наивного. Она открыла старый блокнот. Тот, который носила с собой в сумке среди пудры, сигарет и запасного презерватива. Он давно потёрт. На обложке была наклейка с сердцем, наполовину оторванная, как её собственная вера в любовь.

Алёна достала чёрную ручку и начала писать. Рука дрожала, но почерк был чёткий.
В этом было что-то от привычки выживать:

«Сегодня я была телом.
Ничем больше.
Он не знал, кто я.
Не хотел знать.
Я сама пришла.
Я хотела быть использованной.
Сама. По своей воле.
Как будто внутри меня живёт кто-то, кто презирает меня больше, чем все мужчины вместе.
Это — не влечение.
Это — насмешка надо мной самой.»

Пауза. Алёна посмотрела на строчку, потом откинулась, назад и закурила. Дым завивался над лампой, как сомнения над сердцем. Она взяла ручку снова.

«Я не шлюха.
Я не святая.
Я мусор.
С идеями о любви.
Глупыми, книжными, трогательными.
Я всё ещё верю, что кто-то однажды скажет:
„Ты — не просто тело. Ты — дом“.
Но сегодня —
Я просто мусор.
В короткой юбке.
С открытым ртом.
С пустыми глазами.»

Пепел упал на страницу. Алёна смахнула его пальцем, на коже остались следы туши и чернил.

В блокноте появились новые строчки, но уже не печальные.
Просто правдивые:

«Завтра понедельник.
Я опять встану.
Опять надену каблуки.
Опять накрашусь.
И, может быть, опять…
Но сейчас, в эту минуту,
я просто хочу заснуть.
Без рук на шее.
Без тяжёлого дыхания рядом.
Без обещаний, которых никто не даст.
Просто — одна.
Живая. Целая. На дне.»

Она закрыла дневник, встала, погасила свет.
В темноте Алёна прошептала:
— Завтра… я попробую быть другой.

Только голос прозвучал неуверенно, потому что она знала, эта ночь не последняя, а боль не крайняя. Однако это был шаг.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1

Предательница. Глеб Диберин. Глава 2

Предательница. Глеб Диберин. Глава 3

Предательница. Глеб Диберин. Глава 4

Предательница. Глеб Диберин. Глава 5

Предательница. Глеб Диберин. Глава 6

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

[моё] Авторский рассказ Отношения Проблемы в отношениях Мужчины и женщины Мелодрама Любовь Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 6⁠⁠

1 месяц назад

Глава 6. Друг

— Ты хочешь убрать прошлое или просто чёлку? — голос у мастера был бархатный, чуть насмешливый, с подтоном будто знал о ней всё.

Алёна села в кресло, не отвечая сразу. Салон был стильный. Чёрно-белая плитка на стенах, зелень в горшках, старый винил играл на фоне что-то французское. В воздухе чувствовались кофе и духи с аккордом ириса. Здесь легко дышалось, почти как в другой жизни.

— Может, и то и другое, — наконец ответила она, поймав своё отражение в зеркале.
Там была женщина с чуть усталыми глазами и слишком длинными волосами — как будто они копили на себе отпечатки всех её былых любовников.

— Начнём с волос, — сказал он. — С прошлым разберёмся потом. Я думаю хватит пары бокалов.

Он представился:
— Тимур, но для друзей просто Тима. И ты мне уже нравишься.
Он сказал это легко, по-дружески без флирта, без претензии, без желания. И в этом было облегчение.

Её никто не оценивал, никто не сканировал фигуру, никто не включал магниты. Он просто начал расчёсывать волосы, нежно, медленно, как будто читал их историю.

— Давно не стриглась? — спросил.
— С полгода.
— Это видно. У тебя тут целый роман в завитках. Вон тот локон, например точно оставлен каким-то поэтом или философом.

Она засмеялась.
— Скорее кем-то, кто притворялся философом.
— Люблю таких. На вид Платон, а внутри Паша с Таганки.

Они оба рассмеялись. Смех был лёгким, незащищённым, как будто они уже знали друг друга сто лет.

Он отстриг первый локон, уронил его в ладонь, поднёс к свету.
— Это мы сбрасываем вину, детка.
— За что?
— За всё, что не сработало. За всех, кто обещал и не остался. За каждое «я сама виновата».

Она замерла. В горле встал ком, но не от боли. От того, что её сразу поняли, без допросов, без биографии, без жалости.

Тимур продолжал работать, и с каждым срезом ей становилось легче, как будто с волосами уходили бывшие, их слова, их следы.

— Ты знаешь, — сказала она вдруг. — Я впервые в кресле у мужчины и не чувствую тревоги.
— Потому что я не хочу тебя.
Он сказал это просто. Спокойно.
— И я не боюсь, что ты захочешь меня.
— Именно.

Их взгляды встретились в зеркале. Он подмигнул, и она почувствовала что-то новое.
Это была безопасность.

— Ты знаешь, почему большинство женщин страдают от мужчин? — спросил Тима, слегка приподнимая ей прядь волос.
— Почему? — осторожно спросила Алёна.
— Потому что надеются, что под кожей самца найдётся человек, а там максимум тариф «Роуминг без обязательств».

Алёна прыснула со смеху, чуть не сбив плечом баночку с маслом для кончиков.
— А ты не слишком суров к нашему брату?
— Ваш брат мне неинтересен. Он интересен вам, а вы мне. Значит, по кругу, всё логично.

Они сидели теперь уже в зоне отдыха. После стрижки был чай, миндальное печенье, плед. У Тимы в салоне было правило: «волосы стричь — душу тоже причесать». У него был внутренний манифест — не отпускать женщину, пока не увидит, что она снова верит в себя.

— Я вот смотрю на тебя, — он подпер щёку рукой, — и думаю: ну почему ты, красивая, умная, вкусная — цепляешься за мужиков, которые тебя… ну, как бы сказать…
— Не тянут?
— Не тянут даже мысленно. Даже в мечтах не тянут. Им бы в киоске «Шаурма-лав» стоять, а ты их в театры тянешь, в философию, в чувства.

— Ну, прости, — Алёна закатила глаза. — У меня такая суперспособность — влюбляться в того, кто сложнее меня, или вообще не для меня.

— А может, это не суперспособность, а механизм самоуничтожения? — резко, но мягко сказал Тима.
— Спасибо, доктор. Где ваша кушетка?
— На третьем этаже. Занята драматургиней из «Мастерской Брусникина». У неё та же проблема, что и у тебя, только у неё ещё и астма.

Алёна снова засмеялась. Это был слишком громкий, но легкий смех. Как давно она не смеялась с мужчинами.

— Ты знаешь, ты первый мужчина, рядом с которым я могу просто... быть.

— Потому что я не проект. Я не герой, не загадка. Я твой друг, а ты мне — не за что. Вот в чём секрет.
Он подмигнул.
— А ещё я вижу, что у тебя внутри не только предательница. Там есть... девочка, которая хочет просто лечь и чтобы её никто не трогал. Ты хочешь побыть само с собой ,но боишься в этом признаться.

Она замолчала. Это было больно, но точно. Как будто он поставил диагноз, который она боялась себе признать.

— А ты? — спросила она. — Почему ты вообще стал стилистом?

Он пожал плечами.
— Потому что волосы это как жизнь. Они отрастают, путаются. Их можно испортить, но почти всегда их можно восстановить.

— Глубоко.
— Ну ещё потому, что я не пошёл в психотерапевты. Это было слишком дорого для меня, учиться.

Они засмеялись вдвоём. И в этом смехе не было боли. Он был... домашним, как будто они знали друг друга с детства, и, наконец, нашли, не в страсти, не в ошибке, а в паузе.

— А хочешь, я сейчас скажу тебе всё, что ты не хочешь слышать, но всё равно знаешь? — Тима сидел напротив, поджав ногу под себя. На коленях у него лежал плед, в руках — чашка с ромашковым чаем.

— А у меня есть выбор? — спросила Алёна, глядя на него исподлобья.
— Есть, но ты, же сюда пришла, а не к своему очередному мачо с гитарой и взглядами Пьера Безухова. Значит, ты готова.

Она кивнула. Это был вечер. Они сидели у него дома — уютный лофт, свечи, мягкий свет, пластинки на полках. Не было ни вина, ни сексуального напряжения, ни попыток соблазнения. Было… настоящее.

— Ты путаешь влечение с признанием, — начал он. — Каждый раз, когда кто-то смотрит на тебя с вожделением, ты чувствуешь себя увиденной. Но это не ты. Это твои формы. Твоя походка. Твои бедра.
— А если я не разделяю это?
— Тогда ты пугаешься. Боишься, что тебя никто не полюбит «внутри».
Он наклонился вперёд.
— Потому что ты сама себя внутри не знаешь, только снаружи.

Она замолчала. Сердце стучало, как будто он прижал ухо к её груди. Тима знал. Он видел.

— Ты всегда влюбляешься в тех, кто тебе недоступен. Женат, холоден, далёк, уедет.
— Почему?
— Потому что если он уйдёт — это не ты виновата. Это обстоятельства. Это судьба.
Ты боишься, что если мужчина останется, ему станет скучно.

Алёна хотела возразить, но не смогла. Он снова был прав. И это не было разоблачением. Это было обнажением, но без боли.

— Когда ты впервые почувствовала, что тебя не выбирают? — спросил он почти шёпотом.
Она подумала. И, как на замедленном видео, перед глазами прошла мама — строгая, вечно усталая. И папа, с запахом мятных сигарет, который уходил даже, когда был дома.

— Мне было семь.
— Вот. — Тима кивнул. — С тех пор ты каждый раз доказываешь, что заслуживаешь остаться, но выбираешь только тех, кто обязательно уйдёт.

Тишина. Свеча чуть подрагивала. Скрипнула мебель. Снаружи пошёл дождь.

— Ты единственный, кто мне это сказал, — прошептала она.
— Потому что я не хочу тебя трахнуть, милая.
— Брутально.
— Честно.
Он улыбнулся.
— А ещё потому, что я вижу тебя. Не фасад. Не образ. Не губы. А то, что дрожит внутри, когда ты одна.

Она глубоко вдохнула, и вдруг по-настоящему расслабилась первый раз за многие месяцы.

Он заварил лавандовый чай и поставил кружку перед ней, не спросив, хочет ли она. Алёна потянулась за чашкой, глядя, как пар поднимается над фарфором.

— Странно, — пробормотала она, — сижу в квартире у красивого мужчины, ночь, свечи… и не чувствую, что должна… что-то.
— Что должна? — переспросил Тима.
— Соглашаться. Быть интересной. Быть желанной.
— Быть сексуальной?
— Да.
Она встретилась с его взглядом.
— С тобой я просто есть. И не хочу… казаться. Ни кем, и ни чем.

Он кивнул. Медленно.
— Вот это и есть настоящее. Когда ты не в игре, не в охоте, не в отражении. Когда ты просто в себе, и в этом реальный кайф.
— А если я привыкла всегда играть?
— Значит, ты устала, — сказал он. — Усталые женщины не хотят секса. Они хотят, ммм, ну назовем это «успокоить грудную клетку».

Алёна рассмеялась, срываясь на хрип.
— Как ты формулируешь это так точно?
— Потому что сам прошёл через маски. И, поверь мне, мужская гей-культура это тоже театр просто с другими декорациями. Там те же страсти что и мужчин с женщинами.

Они сидели на полу, обложившись подушками. Не было никаких поз, никакой эротики.
Были только расслабленные тела, которые больше не должны быть на сцене.

— Знаешь, ты первая женщина, которая не смотрит на меня как на аксессуар, — сказал Тима.
— А ты первый мужчина, рядом с которым я не чувствую себя товаром.
— Или инвестиционным проектом с рисками.

Она замолчала и вдруг поняла, что Тима не пробуждает в ней страсть. Он пробуждает лишь покой. Впервые в жизни она не строит маршруты: как соблазнить, как удержать, как не облажаться, как угадать его ожидания. Вместо этого она просто слушает, и просто говорит. И, может быть, впервые Алёна не играет женщину, а просто ею является.

Он накрыл её руки своими, просто чтобы они не дрожали.

— Всё хорошо, Алёна. Тебе не нужно быть возбуждённой, чтобы быть живой.
Она кивнула и почувствовала, это истина, которая глубже, чем все желания, которыми она привыкла оправдывать свою нужность.

— Ты останешься? — тихо спросил он, когда стрелка часов пересекла полночь.
Алёна посмотрела на окно, за которым город медленно замолкал. И внутри тоже стало тише.
— Да, - произнесла она одно слово, без капли сомнения.

Тима вынес из шкафа серую футболку и мягкие трикотажные штаны.
— Надевай. Я, конечно, стилист, но это не показ «Прада».
— Это уют, а уют мне нужнее, — усмехнулась она.
Она переоделась в ванной, не торопясь, не думая о том, как выглядит впервые за долгое время.

Когда она вышла, он уже расстелил кровать.
— Здесь нет гостей, здесь только свои, — сказал он.
Они легли рядом, как брат и сестра, как старые друзья, как те, кто уже прожил друг с другом несколько жизней в других временах.

Он положил руку ей на плечо. Она положила ему голову на грудь. И было… спокойно. Не было трения, не было напряжения, не было ожидания, что вот-вот начнётся прелюдия.

— Я чувствую, как ты дышишь, — прошептала она.
— Это хорошо. Жив значит, — ответил он в том же ритме.
— А я?
— А ты… возвращаешься к себе, медленно становишься собой.

Они не говорили больше. Он обнял её так, как обнимают не любовницу, а человека, которому нужно доказать, что она не одна. И можно просто лежать вдвоем, просто спать, просто жить.

Её тело в первый раз не хотело ласки, оно хотело покоя. И Тима знал это. Он не делал ни шага, ни взгляда не изменил. Он держал границу без лишних слов. И именно в этом был его подвиг.

Она засыпала у него на груди, слушая ровное биение сердца. Алёна впервые чувствовала,
это тоже может быть близостью. Только в этот раз это было без обычных стонов и движений, только тепло и плечо, которое не предаст.

***

Утро. Свет лениво растекался по комнате, мягкий, как дымка, отражался на полу и стенах. Сквозь белые шторы просачивалось серо-голубое небо, дождь стучал по стеклу, ритмично и тихо, словно метроном. В воздухе стоял запах свежего кофе, с лёгкой горчинкой и ноткой молока, смешанный с влажным ароматом мокрого асфальта, проникавшим через приоткрытое окно.

Алёна открыла глаза и увидела Тиму у окна. Он сидел в том же худи, волосы растрепаны, лицо спокойно и сосредоточенно. В руках — кружка, из которой поднимался тонкий пар. Он поднёс её ко рту, вдохнул аромат, медленно выдохнул. Каждое движение казалось продуманным, как маленькая сцена в фильме.

— Ты спал? — спросила она, голос дрожал от утреннего воздуха.

Он повернулся, улыбка мягко коснулась уголков губ:
— Дремал. Слушал, как ты дышишь.

— И это не страшно? — чуть наклонилась она, ощущая лёгкий холод стекла на ногах.

— Нет. Это живое, и это нормально. Каждый твой вдох музыка для меня.

Она села, подтянув колени к груди. Плед сполз с плеч, обнажив ключицы, но это уже не имело значения. В комнате смешались запах кофе, дождя, влажного воздуха, тепла тела рядом и тёплых рук на диване.

— Знаешь, — сказала она, глядя на рябь дождевых капель на стекле, — я столько раз думала, что хочу любви, а теперь понимаю, что я просто не хотела бояться.

— Бояться чего? — спросил он, медленно переворачивая кружку в руках, чувствуя тепло сквозь пальцы.

— Себя. Своих желаний. Того, что кто-то может уйти и оставить пустоту. Я боялась остаться один на один с пустотой.

Он сел ближе, но не касался её, воздух между ними был плотным, почти ощутимым.

— Тогда ты путала любовь со страстью.

— А это не одно и то же? — наклонилась она чуть вперёд, чувствуя тепло его дыхания.

— Нет. Страсть, она как пожар: красиво, громко, ярко, но может жечь изнутри. Любовь это когда тебя принимают такой, какая ты есть. Без страхов, без условий. Разные вещи, абсолютно.

Она слушала, как капли дождя стучат по мокрому асфальту, как ветер шуршит листвой.

— Значит, любовь это когда можно быть самой собой? — тихо спросила она.

— Именно. Когда не нужно спасать, потому что ты уже спасена сама собой. И рядом есть кто-то, кто это видит, кто ценит, кто не требует.

Он осторожно взял её ладонь в свою. Лёгкое касание, тепло, почти невесомое давление, которое ощущалось всем телом.

— Здесь тоже должно быть спокойно, Аля.

— Где? — спросила она, чуть дрожа.

Он ткнул пальцем чуть выше сердца:
— Там, где ты всё время кричишь, что хочешь любви. А об этом не надо говорить вообще, ты сама почувствуешь, без слов, без признаний.

— Я устала кричать… — сказала она, почувствовав, как сдавливает грудь.

— И не нужно больше. Ты можешь просто быть. Оно само прейдет к тебе, только лишь научись ждать.

Она вдохнула глубоко, почувствовала лёгкость в плечах и груди.

— А если никто не полюбит меня?

— Тогда я буду любить тебя, — сказал он. — Как человек человека, как душу. Не путай любовь с сексом, малыш.

Она всхлипнула и улыбнулась сквозь слёзы.
— Ты точно гей?

— Абсолютно.

— Жаль.

— Кому?

— Мне.

— Значит, ты живая. Ты чувствуешь, переживаешь. И это здорово. Сейчас слишком много живых, которые мертвы внутри. А ты классная.

Они засмеялись сквозь слёзы. Смех был лёгким, едва слышным, смешанным с дождем, ветром, шелестом одежды. Смех был для них исцелением.

Алёна медленно поднялась, шаги мягко касались пола, тело пробовало новую свободу, лёгкость, дыхание стало глубже. Она подошла и поцеловала его в висок, мягко, без подтекста.

— Хочешь чаю? — спросил он.
— Нет. Хочу выйти. Подышать.
— Я с тобой?
— Нет. Я хочу пойти одна, но теперь уже не одинока.

Она надела пальто, мокрая ткань слегка прилипала к плечам. Выходя на улицу, Алёна почувствовала холодный ветер, капли дождя на щеках, запах мокрого асфальта. Она глубоко вдохнула, вдох пропитал легкие свежестью и городским шумом. Первый шаг по мокрой дороге был лёгким и уверенным. Второй был ещё свободнее. Она сделала паузу, подняла взгляд на облачное утро.

Мир был живым. Алёна тоже была живой. Каждая клетка тела дышала этим утром, каждым запахом, каждым звуком, каждым капельным ритмом дождя. Она шла дальше, впервые ощущая себя настоящей, свободной и своей.

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

Авторский рассказ Отношения Мужчины и женщины Драма Мелодрама Любовь Длиннопост

GlebDibernin

Баржа Историй

Серия Предательница. Глеб Дибернин

Предательница. Глеб Диберин. Глава 5⁠⁠

1 месяц назад

Глава 5. Философ

— Платон писал, что любовь — это память души о её прежнем совершенстве.
Голос мужчины, звучащий с кафедры, был бархатным, глубоким и... невозможным. Таким, каким обычно говорят не лекции, а заклинания.

Алёна сидела на заднем ряду, обхватив тетрадь и чашку с кофе. Курс назывался просто: «Эрос: от Платона до постмодерна». Она пришла случайно, но осталась намеренно.

— Эрос, — продолжал лектор, — не про секс, не про влечение и не про физику. Это тоска по утраченной целостности. Душа, которая была когда-то единым целым, ищет свою вторую половину, забытую где-то в вечности.

Алёна склонила голову. Текст казался знакомым, будто услышанным давно — в другой жизни, но голос…Голос преподавателя поднимал смысл на уровень желания. Нет, не плотского, но крайне мощного, даже опрокидывающего и обезоруживающего.

На доске он написал: Ἔρως — желание бессмертия в смертном.

— Мы любим не человека. Мы любим возможность прикоснуться к Вечному. Через тело. Через разговор. Через взгляд. — Он остановился, повернулся к аудитории. — А кого вы любите, когда смотрите в глаза другому? Его? Или своё отражение в нём?

Алёна вздрогнула. Эти слова были слишком близко и слишком точно. Она вспомнила Максима. Скрипача. Уличного барда. И тут она поняла, она влюблялась не в мужчин.
Она влюблялась в образы, которые они отражали, в собственные фантазии, в пустоту, которую они обещали заполнить.

Этот философ говорил так, будто видел её насквозь.

Он был высоким и худощавым. Седые волосы, оттеняли юные глаза. На запястье он носил кожаный браслет, рядом с ним часы, стёртые от времени. Он не был красив в традиционном смысле, но был… владеющим вниманием. Каждое его движение, как фраза, каждое молчание излучали свет как философский тезис.

— Фрейд говорил, что всё есть сексуальность. Платон утверждал, что сексуальность есть путь к идее. Я же скажу, сексуальность это лестница. Вопрос в том, по какой из ступеней вы поднимаетесь к человеку или к тени его образа?

Аудиторию наполнил смех. Алёна не смеялась, она дышала его словами.

Что-то в ней снова завелось, только на этот раз не тело, а разум. Мысль взяла вверх над ощущением. Она хотела не прикосновения, а она хотела диалога, слов, объяснений.

Она смотрела на него, как на артефакт, как на книгу, к которой хочется прикасаться пальцами, переворачивая страницы, не торопясь, с трепетом, с благоговением.

— Следующая лекция — «Симона де Бовуар и миф о Женщине». Жду вас всех. Хотя, уверен, останутся не все.

Он улыбнулся. В глазах блестела ирония и вызов.

Алёна улыбнулась в ответ. Она останется, и даже больше она найдёт повод подойти.

Любовь начиналась не с прикосновения, не с взгляда, и даже не с флирта. Всё начиналось с мысли.

Слово, сказанное им между прочим, оборачивалось в голове Алёны философской формулой, на которую она ловилась, как на крючок. Он не был «просто умным», он вёл её разум, как дирижёр ведёт оркестр: мягко, точно, музыкально.

После третьей лекции она начала выписывать его афоризмы в отдельный блокнот.
«Любовь — это акт узнавания в другом своей собственной вечности».
«Женщина не нуждается в том, чтобы быть объяснённой, она нуждается в том, чтобы быть услышанной».
«Тело — это только эпизод. А душа — роман».

Каждое из этих высказываний действовало на неё сильнее, чем любой комплимент. Она не замечала, как перестаёт смотреть на других мужчин, не потому что не было симпатичных, а потому что ни один из них не разговаривал с её внутренним миром.

Она смотрела на философа — его звали Ян Матвеевич — и чувствовала, что он способен проникнуть внутрь, не снимая одежды. Он вёл лекцию, не навязываясь, без позы. Словно это не он говорил, а Истина проходила сквозь него.

На следующей лекции он сказал:

— По-настоящему влюбиться, значит впервые в жизни замолчать не потому что нечего сказать, а потому что ты осознал, слово не передаст глубину чувства.

Он взглянул в зал и на секунду задержал взгляд на ней. Алёна не уверена, была ли это иллюзия, но её сердце сжалось. Ей не хотелось его «завоёвывать». Она хотела… быть рядом, быть тем, кто способен понять, кто не будет требовать, цепляться, добиваться, кто будет внимать.

Алёна сменила гардероб, перестала носить облегающие платья. Теперь она выбирала пальто мужского кроя, тёмные водолазки, тонкие очки без диоптрий, как будто пыталась стать зеркалом его мира.

Женщина, которая когда-то соблазняла телом, теперь соблазняла вниманием. Она не писала ему писем, не задерживалась после лекций, но каждый раз, когда он проходил мимо и говорил «Добрый день, Алёна», — она чувствовала себя избранной.

Всё в ней замирало, когда он говорил слово «мысль». Потому что именно в его устах мысль становилась прикосновением.

— Желание — это не то, что у нас есть. Это то, чего нам вечно не хватает, — произнёс Ян Матвеевич на четвёртой лекции, откинувшись на спинку кресла.

Алёна сидела в первом ряду. Она уже не пряталась. Она больше не стеснялась того, как её манит этот человек.
Он не просто преподавал. Он открывал в ней двери, о существовании которых она даже не подозревала.

«Чего именно мне не хватает?» — подумала она в тот момент. И ответ родился мгновенно - глубины. Мужчины, который не спрашивал бы: «Ты сегодня свободна?», а спрашивал бы:
— Как ты думаешь, страсть и смысл — они враги или союзники?

Она ловила каждую его фразу, как глоток воды в пустыне.

— Если вы хотите понять, кого на самом деле любите, посмотрите, с кем вы молчите, — продолжал он. — Мы можем говорить часами с теми, кого боимся потерять, но только с тем, кто становится частью нас, мы умеем молчать полноценно.

Это молчание Алёна читала в своих снах, в утренних прогулках, во взгляде на потолок, когда не могла уснуть. Именно с ним, Ян Матвеевичем, она молчала внутри себя.

Он стал её мысленной комнатой. Той, в которую она заходила, чтобы укрыться от бурь.
Он не был вожделением. Он был смыслом.

— Женщина не является объектом желания. Она пространство, в котором желание находит форму, — произнёс он в финале лекции.

После этих слов у Алёны затряслись пальцы. Он точно описал её.

И именно в этом заключалась его сила. Он говорил о любви, как о метафизике, о женщине, как о космосе, о прикосновении, как о тексте.

Она стала выписывать в блокнот его высказывания:

«Любовь — это когда тебе не хочется быть другим человеком, чтобы тебя любили. Ты хочешь быть именно собой — чтобы он остался».

«Ни одна страсть не стоит того, чтобы в ней исчезла личность».

«Настоящая близость начинается после мысли, а не после постели».

Каждая фраза Яна становилась якорем. Она держалась за них, как за доказательство, что любовь возможна. Пусть не животная, не зависимая, не одержимая, но такая, в которой тебя видят умом.

И она думала:
Может, в этот раз всё иначе?
Может, он тот, кто не распадётся после первой близости?
Может, впервые всё будет... на своём месте?

Что-то внутри неё подсказывало, он слишком идеален, чтобы быть достижимым.

— Алёна, — его голос прозвучал вдруг, после лекции, когда она уже собиралась уходить.
Он подошёл спокойно, без тени заигрывания или лишней фамильярности.
— У нас, кстати, в книжной лавке на Сретенке сегодня вечер редких изданий. Могу предложить вам составить компанию, если интерес к слову у вас не только на лекциях.

Это прозвучало почти как проверка, но для Алёны это был вызов и приглашение в священное.

— Я обожаю старые книги, — ответила она, стараясь говорить ровно, хотя внутри всё дрожало. — Особенно те, в которых есть чужие заметки на полях.

— Ах, вы из тех, кто верит в следы, — усмехнулся он. — Это прекрасная склонность. Значит, вы ищете не буквы, а… память.

Его глаза прищурились, и она поняла, он доволен ответом. Её будто допустили в некий закрытый клуб, где допуск получаешь не красотой, а точностью формулировок.

Книжная лавка действительно была особенной. Никакого яркого света. Узкие проходы между высокими деревянными стеллажами. Запах пыли, чернил и сырой бумаги, которая за годы пропиталась пальцами читателей, дождями и… временем.

Они шли рядом не как пара, не как друзья, а как двое, у которых одна тишина на двоих.

Он остановился у полки с философией ХХ века.
— Симона Вейль, — сказал он, вытаскивая тонкий томик. — «Внимание как форма любви». Это одно из самых точных определений, которое я знаю.

Алёна провела пальцем по обложке.
— Вы считаете, что внимать — важнее, чем желать?

Он посмотрел на неё.
— Желание быстро сгорает. Внимание как медленный огонь. Оно лечит. Вы ведь именно этого ищете, разве нет?

Она не ответила. Он знал, словами, поступками, всё в ней было «да».

— А вы? — тихо спросила она. — Чего ищете вы?

Он задумался и достал ещё одну книгу, уже по эстетике.
— Я ищу язык, на котором можно объяснить страсть без того, чтобы её разрушить.

Эти слова вошли в неё глубже, чем любой поцелуй, который она когда-либо получала.

Он повернулся к ней, слегка наклонился:
— Хочу показать вам одну комнату. Там рукописи. Очень старые. Вход туда только для своих.

Её сердце пропустило удар. Он не флиртовал. Он вёл её как в лабиринт, где можно потеряться, или, наконец, найти то, что ищешь.

— Пойдёмте, — сказала она. — Только предупредите, если там можно исчезнуть навсегда.

— Только если вы этого захотите.

Он открыл дверь вглубь, и Алёна шагнула в полумрак, где пахло временем, смыслом… и тем, что не укладывается в слова.

Дверь вглубь книжной лавки за ними медленно закрылась со щелчком, как последний звук старого пианино. Там, где хранились рукописи, не было света, только один торшер в углу, да отблески от запылённого окна. Там пахло бумагой, чернилами и чем-то живым, как будто книги дышали между полок.

Алёна провела пальцами по корешкам. Одно прикосновение и сотни мурашек пробежали по коже, но не от холода, а от концентрации смысла. Каждая книга здесь была как свидание. Каждая строчка была как прикосновение, которого она давно ждала.

Ян Матвеевич не говорил. Он просто был рядом. Его тело не представляло угроз, не было доминантой, не соблазняло её. Это было просто присутствие, в котором можно было расслабиться.

— Хотите знать, что я искал здесь раньше? — спросил он тихо, не приближаясь.
— Неважно, — прошептала она. — Важно, что вы здесь со мной.

Он подошёл ближе почти незаметно. Это была как мысль, к которой приходишь долго.
Как слово, которое не сразу осознаёшь. Он стоял так близко, что она слышала, как он дышит. Её рука легла ему на грудь. Он не двинулся, только прикрыл глаза. Она поднялась на носках и коснулась его губ. Они были сухими и сдержанными.

Поцелуй не был страстным. Он был… точным.

И тогда случилось то, чего она никогда не испытывала. Он прижал её к стеллажу, не ломая её, а собирая. Как будто он знал, в каком порядке прикасаться, чтобы не разрушить, а пробудить.

Он медленно, но уверенно снял с неё пальто. Ян словно читал её, словно открывал главу за главой. Она чувствовала, как в ней всё начинает гореть, го это был огонь не похоти, а желания быть понятой через тело.

Она шептала что-то бессвязное, а он целовал ей запястья, как будто там был смысл. И когда он вошёл в неё, это не было актом завоевания, это было соглашение.

Не «давай» как обычно, а «Я здесь. Я с тобой. И мы ничего не должны, кроме этой минуты.»

Полки скрипели. Книги молчали. Мир исчез. Были только он и она. Только Алёна — дышащая, раскрытая, как последняя страница романа, и он — не мужчина, а язык, которым написан её внутренний текст.

Они не говорили после. Он обнял её не как любовник, а как метафора завершённой главы. Она хотела спросить, что это было, но не решилась, потому что чувствовала: ответ уже где-то на следующей странице.

Утро после Яна было не похоже на прежние. В этот раз не было пустоты, спешки, угрызений. Алёна проснулась с ощущением, что прожила не ночь, а опыт. На душе было светло, в голове тихо. Он не обещал позвонить, и она не ждала.

Это было красиво. Законченное стихотворение, обречённое не повториться, но навсегда оставшееся внутри неё.

Через два дня она снова пришла на лекцию. Села в третий ряд и слушала. Он говорил точно, красиво, глубоко, но, ни одного взгляда ей. Ни одного знака, что между ними что-то было.

После, в коридоре, она подошла.

— Могу я спросить? — голос был тихим, почти шёпотом.

Он кивнул, явно ожидая вопрос.

— То, что произошло в библиотеке…

— Было настоящим, — сказал он, не давая ей закончить.

— Тогда почему вы…

— Потому что я люблю не женщину, — спокойно, прямо. — Я люблю Идею Женщины.

Он не говорил с высокомерием, скорее с печалью. Ян был человеком, который отказался от прикосновений ради смысла.

— То есть… я не реальность, а образ?

Он опустил взгляд.

— Вы воплощение, но я не способен удерживать форму. Я люблю издалека, в вечности, а в теле теряю мысль.

Алёна стояла, как будто её раздели посреди кампуса. Он не оттолкнул, не обесценил. Он просто… не мог.

— Мне казалось, — сказала она, — что я впервые не потеряла себя в мужчине, а нашла.

— Именно поэтому я не позволю вам исчезнуть во мне.

В этих словах была жестокая, но настоящая правда, без романтики.

Он наклонился ближе, коснулся её щеки тыльной стороной пальцев и шепнул:

— Я сохраню это в себе как самое точное прикосновение к Женскому Началу, которое мне довелось пережить.

Он отвернулся и тихо ушёл. Алёна стояла и вдруг поняла: он не принадлежал никому и никогда принадлежать не будет.

Она медленно шла по коридору университета, в пальто, которое внезапно казалось слишком тяжёлым, словно ткань напиталась чужой философией и давила на плечи. Она не плакала. Это было бы слишком банально — рыдать из-за мужчины, который не хотел быть мужчиной, а хотел быть мыслью.

Она вышла на улицу. Снег падал мягкими хлопьями. Первый снег всегда символичен. Начало или конец, а может, пауза.

Прохожие спешили, прятались под зонтами, а она стояла, ощущая, как тает внутри.

— Я снова ошиблась, — сказала вслух, голос ровный.

Он был почти спокойным, как у женщины, которая всё уже поняла. Она вспомнила все свои влечения, все свои «да», сказанные телом, сердцем, импульсом.

И вдруг ясно ощутила: всё это были формации одного желания — быть увиденной, понятой, принятой не как образ, не как «воплощение Идеи», а как живая, реальная женщина.

Ян был не худшим из её мужчин. Он был, может быть, самым глубоким и, именно поэтому, самым одиноким. Он не любил женщин. Он любил свои представления о них.

И в этом была настоящая катастрофа, потому что быть возлюбленной в чьей-то теории значит никогда не стать нужной в чьей-то реальности.

Алёна шла и думала:
«Может, суть не в том, чтобы найти идеального. А в том, чтобы найти того, кто способен выдержать твою реальность не идеализируя и не избегая. Кто любит тебя не как формулу, а как противоречие».

Она дошла до моста и остановилась. Вытащила из сумки блокнот, в который записывала его афоризмы. Пролистала, нашла первую страницу и разорвала. Затем вторую, третью. Алёна делала это медленно, лист за листом, отпуская не только его, но и всех, кого любила, кто уходил, кто боялся, кто растворялся.

Она оставила один чистый белый лист, с которого всё начинается.

Алёна убрала блокнот обратно, глубоко вдохнула и пошла. Она шла уже не как та, кто ищет мужчину, а как та, кто впервые идёт к себе самой.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4

Глеб Дибернин. Предательница.

Показать полностью 1

Авторский рассказ Мелодрама Мужчины и женщины Драма Отношения Длиннопост

Отличная работа, все прочитано!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 20

Баржа Историй

Популярные теги в сообществе: